"Строки, написанные кровью" - читать интересную книгу автора (Люшнин Григорий Иванович)

А что же дальше будет?

Далеко позади фронтовая линия. А здесь, за колючей проволокой, под открытым небом сидят и лежат раненые русские солдаты. У ворот в толпе охранников стоит комендант-эсэсовец со свастикой на рукаве. До чего свастика схожа с пауком. Вот этот паук и сплел стальную паутину, окружив нас ею со всех сторон. А кончив работу, присел на рукав фашисту и замер.

Пропитанная дождем земля кажется теплой, иногда раскаленной, — это тем, у кого ноют на теле раны. Никакой медицинской помощи. Ребята сами помогают друг другу перебираться с места на место. И так изо дня в день. Потом вдруг раненых — в одну сторону, а кто покрепче — в другую, и по разным дорогам увозят и уводят с русской земли в неродные края под дикие крики и выстрелы.

Четверо суток в дороге. Днем солнце палит, а вечером, если не дождь, то ветер с пылью. А вот и нашлось помещение — божий храм. Его железные двери на замке. Но от автоматной очереди замок слетает и падает под ноги конвоиру. Тот, выругавшись, отбрасывает его в сторону сапогом. Конвоир с силой открывает двери и, ударяя по спинам прикладом, загоняет узников, как овец. Охрана довольна: теперь нас не надо караулить. Закрыли ворота — и спи себе всю ночь, не убегут, не в поле. Набив храм до отказа военнопленными, двери запирают.

Внутри храма гул, как во время службы. Раненые размещаются, где придется, кладут под голову котелки, завернутые в вещевые мешки, а у кого их не оказывается — под висок ладонь. Некоторых сон берет не сразу. Кое-кому за неимением места приходится постоять. Вот один из таких. Пожилой, с проседью в висках, он стоит перед иконой, крестится, прося жизни и воли. Но божья матерь глуха к его молитве. Какое ей дело, стоишь ты или сидишь. Она сама-то на птичьих правах. Придет иконописец, проведет черной кистью по верхней губе, и из божьей матери будет какой-нибудь святой Соломон. А рядом кто — то на чем свет стоит проклинает бога, мол, что же он до такого положения человека довел, грех ведь это.

Напротив меня сидит парень с двумя золотыми передними зубами по имени Ванюша. Он, наклонив голову, что-то перебрасывает во рту.

И шутит:

— Получил «За отвагу» за отвагу, а где схоронить не проявлю отваги.

— Так и держи за щекой, — говорю я, — самое безопасное место.

— Пожалуй, и правда, не заметят: медаль тонкая.

Вдалеке от нас развели костер. Он выбрасывает под купол храма плоские красные языки пламени.

— Бога гневите, — сказал молящийся у иконы. — Пощады на том свете не ждите!

— Разводите, — кричит Ванюша, — бросай в огонь всех богов, нам теплее будет.

Постепенно шум и разговоры стихли. И каждый в эту минуту, казалось, подумал: «А сколько сидеть еще в храме божьем и чем все это кончится?» Всю ночь слышались стоны раненых.

Утром раскрылись божьи ворота, и воздух, настоянный на гниющих ранах, поплыл волнами наружу. И вместе с воздухом, покачиваясь от боли в ногах, на свет выходили ослабевшие от голода военнопленные. В ожидании обыска они строились в колонну под собачий лай и крики эсэсовцев.

Вдоль колонны ходили конвоиры и полицаи, заглядывая в лица измученных людей. Один из конвоиров, хорошо говоривший по — русски, объявил, что все до обыска должны сдать ценности, а евреи и комиссары пусть выйдут вперед на три шага. Но из колонны никто не вышел. Тогда немец стал говорить, что фронт прорван и вы, мол, в наших руках. Мы-то у вас в руках, а вот сердце там, в России, в строю. И битва еще не кончена для нас, борьба за свободу будет продолжаться.

Конвоир подошел к двум чернявым ребятам и вывел их из строя. Другой отвел чернявых к дороге — два коротких сухих выстрела прорезали тишину. И тут начался обыск.

В кучу летели всякие мелкие безделушки от ножей до иголок. Бумаги, фотокарточки сваливали в другую кучу и поджигали. Офицер-эсэсовец, не принимавший участия в обыске, ходил по травяному пятаку и кричал:

— Коммунисты, капут, комиссары капут.

Вдруг он остановился и, как дурак, разинул рот, показывая на зубы.

Ванюша, стоявший недалеко от меня, встревожился, и это заметил офицер. Он быстро подбежал к нему, схватил за подбородок, вытаращил бесцветные мутные глаза.

— Рот! Рот! — закричал офицер.

Неожиданно для всех Ванюша крышкой плоского котелка ударил себя по зубам. Два зуба с золотыми коронками окровавились. Ванюша схватил их тремя пальцами правой руки, выдернул и протянул офицеру.

— Хорош! — сказал эсэсовец и потребовал снова открыть рот.

Ванюша сжал намертво челюсти, покосился на офицера и отвернулся. Медаль «За отвагу» была тяжелой, но дорогой наградой. Он получил ее за сбитый из винтовки фашистский самолет. Автоматная очередь прошила сердце Ванюши — рязанского парня, русского солдата. Да, не зря он получил медаль. Спасая награду, он и тут проявил отвагу.

— Почему нет золота? — спросил офицер — эсэсовец у меня.

— Не заработал еще, — ответил я.

— За все будем судить коммунистов, — кричал офицер. — И за то, что есть, и за то, что нет.

Ванюша, лежавший на зеленой траве с бледным лицом, обращенным к солнцу, казалось говорил стоящим в колонне: «Я жив». И мне, как и всем моим друзьям-солдатам, попавшим в кровавые лапы врагов, хотелось сказать так же: «Я жив».

Так родилось на пути в Вильнюсскую крепость стихотворение «Я жив».