"Одиночество" - читать интересную книгу автора (Вирта Николай Евгеньевич)

Глава третья

На юге Тамбовщины в глухих местах среди болот и речушек прячется от мира село Трескино. Богатые трескинские мужики еще до Февральской революции путались с эсерами, и не раз в прошлые времена прятался Антонов со своими боевиками в густых лесных зарослях, знал все тропинки, каждую извилину Лопатинки-реки, каждый островок на озерах, каждого мужика на селе. Трескинские мужики тоже знали и уважали Антонова за то, что он им «слободу» воюет, и не раз выручали из беды.

Июль девятнадцатого года плыл над миром. Дни стояли жаркие. Наливалась рожь, из садов несло запахом скороспелок. Оводы бесились над Лопатинкой.

Духота, зной.

С утра на берега реки стекался народ. Пугливо озираясь, люди в полушубках, шинелях, давно не мытые, выползали из кустов, осматривались и, увидя себе подобных, присоединялись к ним.

К полудню было на лугу тысячи две вооруженных чем попало, голодных и озлобленных дезертиров.

Когда солнце начало скатываться к черте горизонта, группа конников вброд переехала Лопатинку. Мокрые лошади вынесли на сочную траву всадников — антоновскую дружину. Все они были одеты одинаково: красные галифе, красные фуражки, зеленые банты на груди, кожаные тужурки, оружие позвякивает, поблескивает.

Всадники спешились. Лишь Антонов, его денщик, конопатый Абрашка, Токмаков и Ишин остались в седлах. Приказав дружинникам разбить на лугу палатки, притащить из села столы и табуретки для писарей, Антонов подъехал к дезертирам. Они столпились вокруг дружинников, щупали их куртки, гладили крупы добрых коней, восхищались оружием и обмундировкой, щелкали языками, смачно ругались.

Антонов внимательно приглядывался к скопищу бродяг: в норах, как кроты, прятались они от красных и по виду были готовы на все.

— Сырой материалец, — шепнул Ишин на ухо Антонову. — Можно ли с ними танцы танцевать, как соображаешь?

Антонов рассмеялся.

— Потанцуем! Ты с ними поговоришь, что ли? — обратился он к Токмакову.

— Иван побалакает. Он мастер болтать со всякой сволочью, — пренебрежительно бросил Токмаков.

— Ну-ну! — дрогнув скулами, огрызнулся Ишин. — Отрежу я тебе когда-нибудь язык, Петр Михалыч!

Пока Ишин и Токмаков, не слишком любившие друг друга, вполголоса переругивались, Антонов, чтобы не слышать до смерти надоевших ссор, отъехал в сторону, где расположилось человек тридцать, одетых в потрепанные офицерские шинели со следами погон на плечах.

Дезертиры окружили коменданта штаба дружины Трубку. Его крупная бочкообразная фигура, молодцевато возвышавшаяся на пегом длинновязом коне, внушала им мысль, что он и есть один из «самых главных».

— А не омманет ли нас ваш Антонов? — крикнул какой-то очень оборванный дезертир, обращаясь к Трубке.

— Как обманет? — возразил Трубка с ухмылкой во весь огромный рот. — Красные галифе кто вам обещал? Кожаные кужурки кем были обещаны? Даст, все даст Александр Степанович!

— А провались оно все пропадом! — крикнули из толпы. — Будем за Антонова воевать!

— Начинай! — закричал худой, небритый детина в рваной австрийской шинели. — Енералы сук-киного сына!

— Давай орателя!

Дезертиры кричали, ломались—знали, зачем собрал их Антонов, слышали, что нуждается в солдатах, и набивали себе цену.

Ишин, сдерживая танцующего мерина, начал говорить.

— Здорово, друзья! Зачем явились, что от нас вам надобно? — спросил он.

— Воевать желаем! — послышалось из толпы.

— Та-ак, — протянул Ишин и подмигнул дезертирам. — С кем же?

— А нам все равно. К войне мы привыкшие, делать нечего… Вы нас звали, мы пришли! И ничего чудного в том нет, — отвечал парень в матросском бушлате, по всем признакам коновод толпы.

— А вы бы к красным подались! — съязвил Ишин.

— Ты о деле говори, о деле! — раздались крики.

— Что-то вы такие хмурые да злые? С чего бы это? — Ишин захохотал. — Власть у вас своя, поит вас, кормит… Аль комиссары больно сурьезный народ?

— Востер у тебя язык, у черта! — крикнул кто-то восторженно.

— А вы стрелять-то не разучились, молодцы?

— А чего ты зубы скалишь? — взорвался парень в бушлате. — Мы твои зубы рассматривать не желаем! Ты не тяни, а враз скажи: берете или нет? Атаманов много — найдем и других! Нам с кем ни гулять!

Поодаль от толпы, под кустом, сидели толстогубый малый и бородатый мужик. Малый, прислушиваясь к речи Ишина, искал в рубахе вшей.

— Ишь ты, — рассуждал он, копаясь в рваном тряпье. — Обовшивели мы, и щец с бараниной пожрать не вредно бы. А только омманут они нас, ей-богу, омманут. Ты как думаешь, Петруха? А морда у него красная, видать, жрет здорово! Петруха, ты как? Слышишь, красные галифе обещают и кужурку из кожи. А, провались ты пропадом, будем за него воевать! Ура, даешь! — закричал парень, размахивая рубахой.

И все заголосили, заорали. Ишин тоже гоготал и кричал что-то.

— Только вы, братцы, имейте в виду, — сказал Ишин, когда толпа утихомирилась, — мы не разбойники, мы за Учредительное собрание воюем!

— А нам наплевать!

— Даешь! — закричали хором дезертиры.

— Но один уговор, — сказал парень в бушлате, — чтоб всей моей братве кожаные кужурки и красные галифе, понял? Как обещано!

— Пусть он, Колька, побожится, что не омманет! — крикнул толстогубый малый.

— Божись, атаман, не отвиливай!

Ишин истово перекрестился.

— Ей-богу, не обману, братцы! — проникновенно сказал он с хитрым блеском маслянистых глаз.

— Омманет, сука! — восторженно крикнул толстогубый.

— Ну, договорились, что ли? — спросил Ишин. — Так пойдемте списки писать. — Он спешился и повел дезертиров к палаткам, где за столами уже ждали писаря из дружинников.

У берега шел разговор с людьми, державшимися особняком от вшивой дезертирской команды.

— Я буду с вами начистоту! — Сидя в седле, Токмаков говорил резко и отрывисто. — По поручению центрального и Тамбовского губернского комитетов партии социалистов-революционеров, мы готовим восстание против Советов. Мы за Учредительное собрание. За Советы без коммунистов. За землю и волю. Судите сами: по пути вам с нами или нет?

— А у нас, любезный, — отозвался молодой человек с длинным унылым лицом, — выхода нет. Либо против коммунистов и с вами, либо подыхать в лесах.

— Уж эти мне эсеры! — с гримасой отвращения заметил толстый, обросший рыжей щетиной офицер. — Может быть, к Деникину пробиться? Там дело вернее.

— К чертовой матери белых генералов! — вспылил седой человек с глубоким шрамом через всю правую щеку, в аккуратной шинели. — Ко всем чертям!

— Дельно сказано, гражданин! — весело проговорил Токмаков. — Власть после победы поделим справедливо. Что скажут другие? Вы, надо думать, все офицеры?

Толстый рыжий офицер мотнул головой.

— Конечно, — вступил Антонов, — среди вас есть не разделяющие наших убеждений. Но в момент борьбы с общим врагом стоит ли спорить о догмах? Разберемся потом.

Офицеры молчали. Токмаков и Антонов ждали, кони ходили под ними ходуном, на луг ложились длинные тени.

— Позвольте узнать, — нарушил молчание седой офицер, — чем вы думаете воевать? У большевиков оружие, люди, припасы. А у вас?

— Десять тысяч карабинов, маузеры, патроны и пулеметы спрятаны у нас в озерах и лесах, — надменно бросил Антонов. — Мы знаем: голой рукой за огонь не хватайся. Люди у нас будут. Мужика обдирают как липку, ему разор от коммуны. Он теперь что порох. Мы поднесем спичку к пороховой бочке, и она взорвется, дай срок. Мы же мужику дорогу борьбы укажем. Пойдет мужик за нами — значит, и припасы будут.

— Пойдет ли? — снова задумчиво молвил седеющий человек. — Вот вопрос.

— Ему больше идти некуда. Мы — его партия, — заметил Токмаков. — Тамбовщина — наша вотчина.

— А, была не была!.. По рукам, — вырвалось с надрывом у седого. — Хоть с чертом, да против красных.

— Видать, очень вы злы на них? — спросил Токмаков, и глаза его сверкнули в глубоких темных впадинах.

— Зол, — мрачно отозвался седой.

— Вот это волк! — шепнул Токмаков Антонову. — Как вас величают? — спросил он седого.

— Моя фамилия Санфиров, зовут Яковом Васильевичем. Унтер-офицер, георгиевский кавалер, крестьянин села Калугино, здешний, стало быть, кирсановский, как и вы.

Антонов пристально вгляделся в Санфирова, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Так-так! — неопределенно выговорил Токмаков. — Ну, какое же будет ваше последнее слово?

— Яков Васильевич наш командир, — с едва приметной усмешкой ответил рыжий толстяк. — Куда он, туда и мы. Верно, друзья?

Офицеры — одни с неохотой, другие охотно — согласились с толстяком.

— Ну и хорошо! — удовлетворенно заметил Антонов. — Прошу вас, пойдите с Токмаковым к палаткам, помогите составить списки этой братии. Думать надо, что с ними делать. Ты, Петр, наладь там с Ишиным и возвращайся. А вы, — он обернулся к седому, — нужны мне.

Токмаков тронул лошадь. Офицеры поплелись за ним.

Антонов спешился. Абрашка стреножил его коня и отвел подальше. Антонов разулся, вымыл ноги в речке. Потом сказал седому:

— Не хотел разговаривать с тобой, Яков, при них. — Он качнул головой в сторону ушедших офицеров. — Я тебя узнал, да и ты, поди?

— Как не узнать, — усмехнулся седой. — В одной камере, чай, сидели.

— Да, брат, — задумчиво произнес Антонов, обуваясь. — Двенадцать лет с тех пор прошло-пробежало. И ты был помоложе, я вовсе мальчишкой… Кровь-то тогда играла… Что делал, Яков, в эти годы?

— Всяко было, Александр Степанович, — сурово нахмурился седой. — Через огни и воды прошел Яков Санфиров. И каторга была за прошлые дела и фронт.

— В офицеры, вижу, вышел? — скользнув глазом по шинели Санфирова, заметил Антонов.

— Керенский погоны нацепил. Да кому он их не вешал? А-а, проститутка, что о нем и говорить! — Санфиров замолчал.

— Да, не без того, — желчно проговорил Антонов. — Слишком мы верили всем этим данам. А теперь своей шкурой расплачивается русский мужик за ихнее предательство.

— Ура им орал! — Санфиров сплюнул, потом начал глухим голосом: — Когда Ленин разогнал эту шайку, признаться, обрадовался. А тут декреты о земле и мире. Пали, думал, цепи с русского народа. — Суровая тень прошла по мясистому, рябоватому лицу Санфирова.

Антонов искоса взглянул на него, хотел сказать, судя по губам, искривленным ухмылкой, что-то злое, но сдержался.

Санфиров, низко склонив голову, ковырял землю пальцем, с усилием, словно мысль его была скована, угрюмо продолжал:

— Поверил им. В Совет пришел. Кончено, мол, с эсерами, с вами хочу работать. Земельными делами заправлял в волисполкоме. Ну и мне вроде поверили. Душой не кривил. А погодя узрил, как большевики с мужиком расправляются, открылись старые раны.

Антонов понимающе кивнул головой.

— Нехорошо вышло. Продкомиссара одного в деревеньке какой-то застукал: подличал, грабил. Злоба к сердцу подкатила — убил… Скрылся, ясно.

Санфиров замолчал, упершись глазами в землю, и сидел неподвижно в мрачной задумчивости. Оводы кружились над лугом, прохладой тянуло из леса.

— Правду все искал, — Санфиров скверно выругался. — У зеленых, у белых… Всю, брат, Россию исколесил… А может, ее и нет, кто знает? Белые… Мерзавцы первой статьи, — злобно добавил он. — Расплевался я со всеми, до дому приперся… Эту офицерскую шатию встретил, с ней в землянках вшей кормил. А тут твой клич услыхал. Обманешь — и от тебя уйду, Александр, — с угрозой окончил Санфиров.

— Не обману, Яков Васильевич, что ты! — с укоризной отозвался Антонов. — Наша правда в мужицкой крови, ей тысячи лет. Вместе будем за нее биться. Видел, войско собралось? — И, чтобы разогнать мрачное настроение Санфирова, перевел разговор на другое. — Ума не приложу, куда их определить.

Подъехал Токмаков, тоже спешился, опустил поводья к земле, мерин стал мирно щипать траву, а Токмаков подсел к беседовавшим.

— Вот, говорю, — повторил Антонов, — не знаю, что делать с этими молодцами. Начинать широкое дело рано, не доспело к тому время. Подойдут поближе деникинские генералы, тогда и мы поднимемся. Офицеров, конечно, всех в дружину, а прочих?

— Сотен пять, каких ненадежнее, я бы отобрал, — проговорил Токмаков, потирая бритую голову. — Не век же нам, Александр Степанович, только с дружиной куковать. Да и устала она.

— Абрашка! — крикнул Антонов денщику, который, выкупавшись, лежал поодаль. — Дай поесть.

Абрашка живо принес седельные сумки, вынул из них еду и бутылку самогонки, бросил на траву потник, разрезал хлеб и ветчину, отложил несколько кусков себе, остальное очень быстро съели и выпили Антонов и его собеседники.

Закурили. Табачный дым голубоватой струйкой вился в тихом воздухе.

— А знаешь что, — сказал Санфиров. — Упускать их никак нельзя. Придет время — из них будем вербовать армию. Большевики сейчас в больших затруднениях. Им нужны люди в армию, но нужны и для тыла. У них это называется работой на оборону. Всякий, кто работает на оборону, от мобилизации освобождается… Если у вас есть свои люди в Советах (Антонов при этих словах незаметно усмехнулся), устраивай дезертиров на зиму на торфоразработки или на лесозаготовки…

— Мысль смелая и правильная, — отметил Антонов. — Скажи, Петр Михайлович, Плужникову, он наладит в момент.

— Пока наладит — эту ораву надо кормить-поить, — пробормотал Токмаков.

— Да брось! Мужик всю Россию кормит, неужели эти две тысячи не прокормятся! Многие домой уйдут, и пусть им Ишин объяснит, что, если их вызовут на работу, шли бы и работали до нашего сигнала.

Токмаков помолчал, соображая, потом заговорил неуверенно:

— Не хотелось бы с самого начала мужика заставлять кормить этих захребетников. Черт те что подумают!.. Посадили, мол, на шею всякую сволочь, а дела пока от Антонова не видать, комбеды знай свое вершат.

— Ничего, зато потом отыграется кулачье, — жестоко отозвался Санфиров, сосредоточенно ковыряя в зубах былинкой.

— Ладно, — согласился Антонов, — пойди, Петр Михайлович, объясни молодцам, что и как… Пусть дружинники разведут их по деревням. Да не слишком густо налегайте на мужика. Десяток-полтора на деревню, не больше.

Токмаков лениво поднялся и поплелся к дезертирам. Тощая, угловатая фигура его бросала на землю резкую тень.

— Планы твои какие, Александр Степанович? — осведомился Санфиров.

— Посмотрим, как обернутся дела у Деникина. Готовимся. Тут идем с двух концов. Пока мужик помогает нам охотно.

— Какой мужик? — устало спросил Санфиров. — Кулаки, что ли?

Антонов поморщился.

— Ну, хотя бы.

— Кулачье — волки, — с неприкрытой злобой сказал Санфиров. — О них в библии сказано: «псы кровожадные».

— Мало ли что в библии сказано. Племя могучее, цепкое, на нем вся Русь держалась, он хлеб давал. Возьмем власть — укоротим их алчбу.

— Это так. Большевики! Слова их красные, дела — черные. Губят Русь! Этого им никогда не прощу. — Санфиров умолк и долго смотрел в воду, темневшую по мере того, как солнце уходило за вершины сосен на противоположном берегу реки. — Ладно. Ну, а что дальше?

— Стало быть, дезертиры будут ядром нашей армии, а потом, думаю, и добровольцы из мужиков пойдут. Как устроить на первых порах дезертиров, ты придумал, спасибо. Ну, а пока что с дружиной будем постепенно обессиливать большевиков, разлагать Советы. Туда мы напихали своих людей препорядочно. Ближняя задача — истреблять коммунистов, без которых Советы ничто… Пожалуй, настала пора погулять по губернии, тревожить красных, уничтожать трибуналы, бить продотряды, расстраивать тылы…

— То есть помогать белым? — Враждебная нотка прозвучала в вопросе Санфирова очень резко.

— Помогать на будущее себе, — отрезал Антонов. — Белые возьмут Москву, мы — власть.

— Задумано хитро, — с долей иронии отозвался Санфиров. — Да ведь это, Степаныч, на воде вилами писано: возьмут ли Москву, а возьмут — отдадут ли вам власть. Колесо истории назад редко крутится.

Антонов пропустил слова Санфирова мимо ушей и перешел к делу.

— Вот Петр отберет из этой шатии пятьсот молодцов, не примешь ли командование ими?

— А что ж, — равнодушно ответил Санфиров. — Куда ни шло!

— И назовем этот первый отряд партизан Тамбовского края, — несколько напыщенно проговорил Антонов, — гвардейским ударным полком. Знамя получишь у Плужникова, он же даст тебе политработников. Заводи в полку трибунал и все прочее по части дисциплины. Впрочем, тебя ли мне учить, Яков Васильевич? Ты войной учен, а я до главнокомандующего, — Антонов рассмеялся, — самоучкой допер.

Сапфиров кисло усмехнулся.

— С разведкой как у вас? — спросил он, помолчав.

— А не хуже, чем у красных, — расхвастался Антонов. — Агентура у нас — во! А главным сидит человек преданный, хотя и денежку любит. Так принимай командование, Яков.

Солнце скрылось за лесом, потянуло холодком. Дезертиры группами, под командованием офицеров, переходили речку по шаткому мосту и скрывались в густых зарослях. Антонов приказал седлать коней.

Деникинские части заняли Балашов и Урюпино. Антонов послал в Урюпино Василия Якимова, бывшего чиновника городской управы в Тамбове, теперь начальника канцелярии дружины, и начальника штаба дружины Федора Санталова. Им был дан наказ — разузнать, нельзя ли примазаться к Деникину, вместе воевать против большевиков.

Решение «самого» вызвало яростный отпор со стороны Плужникова. Он ни за что не хотел якшаться с генералами, в обозе которых в свои именья возвращались бежавшие к белым помещики.

Антонов был неумолим. Ему уже грезилась победа без восстания, он думал о дележе власти с генералами так, как в том признался Санфирову.

Резвый жеребец с алым бархатным чепраком под седлом, гарцующий по улицам Москвы, а на нем он, Александр Степанович, мужицкий герой и народный генерал, — вот о чем мечтал теперь Антонов.

Он сломил сопротивление Григория Наумовича. Эмиссары поехали в Урюпино, связались со штабом второго сводного казачьего корпуса, расписали командиру силу и мощь «зеленой армии». Генерал был не дурак и понял, какая польза может проистечь от этого разбойника, как он в мыслях величал Антонова, если принять его услуги, а потом повесить на первой же осине. Он обещал Санталову и Якимову поддержку; связь решили наладить самолетами.

Ободренные этим успехом, эмиссары двинулись в Балашов к Мамонтову. Тот даже видеть не пожелал представителей «подлого мужицкого сброда». Мамонтов шел на Москву и поддержки мужичья, с которым впоследствии придется расплачиваться землей и правами, вовсе не искал.

Эмиссары вернулись и доложили «самому» о переговорах и тут же узнали об аэроплане белых, — он появился над Кирсановским уездом, разбросал монархические листовки и больше не показывался.

Тем все и кончилось. На спинах белых генералов мечтал Антонов въехать в Москву. Но генералы обманули его: с той же стремительностью, с какой Мамонтов шел на Москву, с той же он бежал прочь, получив неслыханный удар от Красной Армии.

Антонов, уже готовый к тому, чтобы отдаться Деникину за любой чин и звание, отдать ему дружину с Плужниковым в придачу, выругался матерно.

«Просчитался!»

И теперь только на мужиков, которых скопом выдал бы Деникину с головой, возложил все надежды. «Не въехал в Москву на генеральских плечах, на мужицких въеду!»

Той же осенью он совершил несколько дерзких налетов на совхозы, увел лошадей, побил коммунистов, по пути разграбил десяток потребительских лавочек. И еще одной «победой» обрадовал он кулаков: где-то в болотах, среди Кирсановских лесов, комендант штаба Трубка и еще несколько человек наткнулись на бывшего председателя тамбовского исполкома Чичканова — он мирно охотился.

Трубка зверски убил его.

Потом убили уполномоченного ВЧК Шехтера. И это была та капля, которая переполнила чащу терпения. Тамбовское начальство создает Военный совет для борьбы с антоновщиной, в него входит вся головка исполнительной власти. Уезды Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский объявляются на военном положении, важные стратегические пункты и железнодорожные станции занимаются воинскими частями.

Головке мятежа ясно: бороться с Советами с наличными силами — безумие. Надеяться на помощь извне в глухой, далекой от внешних рубежей губернии — бессмысленно. Ждать указаний или хотя бы объяснений того, что происходит в стране и вне ее — неоткуда. Антонов и его приспешники знали, что эсеры как партия разгромлена и политической армии лишилась. Мужики, получившие из рук новой власти землю, забыли думать об эсерах.

Нет, сейчас мужичка на удочку ловить рано. Не доспела еще рыбка, не изголодалась до того, чтобы схватить любую приманку, а с нею и железный крючок всадить себе в горло…

Собрались. Антонов обрисовал ситуацию. Плужников — общее положение в стране. Советы выигрывают на фронтах победу за победой, обстановка для восстания складывалась неблагоприятно. Надвигается зима. Формировать регулярную армию — теперь к этой мысли пришел Антонов — в зимних условиях дело немыслимое.

И решили: на зиму оставить, расквартировав в надежных селах и хуторах, ударный полк Санфирова и дружину, а с весны, если положение в стране окажется более подходящим, приступить к планомерному созданию полков, обучать их тактике партизанской войны.

Антонов сидел в Инжавинских лесах и оттуда писал в Кирсанов, уверяя тогдашнее начальство, что он бежал, спасаясь от ложных доносов, что вовсе он не бандит, а разногласия между большевиками и эсерами не столь уж велики, чтобы не примириться.

Он даже предлагал себя и свою дружину в помощь Красной Армии, обещал очистить уезд от подлинных бандитов, если, мол, советская власть гарантирует ему неприкосновенность, с каждым днем наглел, выставлял новые и новые требования. Потом вдруг замолчал и не давал о себе знать всю зиму.

В Тамбов из уездов и волостей полетели сводки: бандитизм искоренен. Прошел даже слух, будто Антонов покинул пределы губернии…

Антонов между тем никуда не собирался уходить и к восстанию готовился своим чередом.

Не теряли даром времени Токмаков и Григорий Наумович Плужников — мужчина лет сорока, со смиренными глазами, какие в старину писались на иконах великомучеников. И в самом деле, было в облике Плужникова что-то скопческое: рыхлое лицо, тонкие, опущенные вниз, поджатые, вечно шевелящиеся губы, будто Григорий Наумович читал про себя псалмы, маслянистые жидкие волосы, расчесанные на прямой пробор, псаломщический, с гнусавинкой, голос. Он не пил, не курил, не интересовался женщинами. Говорили, будто Плужников оставил в Кирсанове жену и детей, но Григорий Наумович почти никогда не вспоминал о них, а когда вспоминал, говорил, сложа руки на груди:

— Един, как перст, а ближние мои не возлюбили меня.

Над ним насмехались, звали за глаза «святошей», «иудушкой», но Антонов и Токмаков ценили Плужникова: сын и внук крестьянина, сам крестьянин, он умел проникать в мужицкую душу. Никто из близких Антонову не владел в таком совершенстве искусством играть на слове «мое». Такой человек был позарез нужен в деле, затеваемом эсерами; Антонов лелеял Плужникова, а тот любил его, как родного брата. Впрочем, часто надоедал выговорами, призывая Александра Степановича «очиститься от всяческой скверны».

Высохший и обуглившийся от лишений лесной жизни, Петр Токмаков презрительно-барски отвергал все, что не имело отношения к «чистой идее и теории в ее кристальном виде», ко всему практическому, низменному. За долгие предреволюционные годы подпольной работы среди мужиков он поднаторел на агитации и умел разговаривать на самые отвлеченные темы языком и образами хитрого сектантского проповедника. Не лишен он был и организаторских талантов. Под этой благообразной внешностью то ли баптиста, то ли молоканина, за елейными речами и тихой поступью скрывался ловкий пройдоха-конспиратор.

Медленно ползущие от холодных, мглистых рассветов к мутным зимним закатам дни в лесных землянках или на хуторах Плужников и Токмаков проводили в бесконечных спорах.

Антонов обычно не участвовал в горячих дебатах двух своих самых близких дружков. Он был всецело поглощен военной стороной будущего «дела», но слушать их словесные битвы любил, особенно когда к ним присоединялся еще один из этой четверки — Иван Егорович Ишин.

Вечно хмельной квартирмейстер и провиантмейстер дружины, плут и провокатор, каких поискать, обладал острым, лукавым умом и языком базарного зазывалы. Речь свою Ишин нарочно коверкал, чтобы придать ей видимость еще большей народности. Даже Токмаков побаивался его мужицкого краснобайства.

Этот невзрачный, рыжеватый и подслеповатый мужичонка с подловатыми глазами и красно-бурой физиономией прошел школу эсерства во всех видах.

Кулацкий сын, эсер с молодых лет, казначей кирсановской боевой группы, он, по слухам, присвоил партийные денежки, и его хотели даже исключить из партии. Но тут Ишин провалился на какой-то конспиративной встрече, и его отослали в Архангельскую губернию. Там он пробыл до девятьсот восьмого года, потом возвратился на Тамбовщину и занялся бакалейной торговлишкой, не имея к ней в прошлом никакого пристрастия.

В бакалейной лавочке, над дверью которой красовалась грубо намалеванная вывеска, укрывался уездный подпольный эсеровский комитет.

Много раз Ишин попадал в неприятнейшие переделки и то возносился на горние высоты, быв, например, председателем волостного земства, то попадал под суд за мошенничество, но всякий раз выходил из воды сухим. В последнее время он председательствовал в сельском потребительском обществе, а уйдя к Антонову, утащил в лес всю лавочку, оставив пайщикам возможность отпускать по своему адресу любые, самые крепкие ругательства. К ним Иван Егорович привык, брань, как известно, на вороту не виснет, а продуктами из лавочки дружина пробавлялась месяца полтора.

Такова была эта четверка, возымевшая дерзкую мечту поднять на власть Советов весь крестьянский мир. Внутри нее рядом со святошей Плужниковым уживался отъявленный мошенник Ишин; рядом с Токмаковым и его путаными теориями — беспринципный, начиненный вождистскими помыслами Антонов; здесь слышалась елейная речь мужицкого батьки Плужникова, ярмарочное балагурство Ивана Егоровича, рубленые, грубоватые фразы, бросаемые словно на ветер Токмаковым, и невнятное бормотание «самого», перемешанное трехэтажной руганью.

Споры иной раз доходили до личных выпадов и оскорблений. Особенно злился Токмаков. Он все бубнил о пороховой бочке, утверждая, что порох в ней достаточно высох и вполне можно подносить спичку. Плужников доказывал, что, мол, бочка, ясно, имеется, но порох в ней не весь сухой, а есть и мокренький. Все дело, убеждал Плужников Токмакова, в бедноте.

— Продразверстка, братик, — пел он елейно, — середняку и зажиточному поперек горла. А беднота? Да с нее, милок, хоть лыко дери. В закроме пустехонько. Всегда было пусто, пусто и теперича.

И делал вывод:

— Только на злобе к продразверстке, Петенька, объединить мужичка никак не можно. Конечно, большевика мужичок не обожает, но, обратно же, какой? Ты учти, голубь, большевики знают, что делают. Не зря они бедняка приласкали, не зря дали ему землицу, власть и комбеды устроили. А ты знаешь, как комбеды с мироедом управляются? Скажешь: Учредительное собрание… Родной мой, да кому из бедноты охота лезти в войну ради того, что большевики давно разогнали? Нет, умник, тут другие зацепки надо искать.

Путаные и пустозвонные идеи Токмакова Плужников неизменно отвергал. Ишин смеялся над Петром Михайловичем. Антонов крутил головой. Божество, которому он поклонялся на каторге, блекло в его глазах. В конце концов Токмаков понял, как далека от него практическая философия восстания, махнул рукой на теории и присоединился к военным заботам Антонова. В этом деле он был хоть и небольшой, но все-таки знаток: три года Петр Михайлович воевал с немцами сначала в чине старшего унтера, а войну окончил прапорщиком. На первых порах Антонов поручил ему формирование будущего военно-гражданского управления и разведку. Заботы по интендантству Токмаков делил с Ишиным.

Самых бывалых дружинников обучали продовольственным, фуражным делам, комплектованию армии людским составом и конским поголовьем. Так закладывались ячейки будущих отделов штаба восстания. Плужников между тем проникал в только что избранные новые Советы, ставил туда своих агентов, рассылал в села эмиссаров, и они создавали местные подпольные «штабы». Сложная, хитроумно законспирированная сеть штабов и агентуры Плужникова к моменту начала восстания охватила почти все южные и северные уезды губернии. Плелась эта сеть до того прочно, что иной раз нельзя было разобраться, кто вертит селом: те, что выбраны сходкой, или невидимые люди, которых никто не выбирал, никто не знает, а кто знает — тот не выдаст; круговая порука не шутка, и с предателями у благодетельного Григория Наумовича два вида расправы: полсотни кнутов или стенка.

А вот с программой объединения мужиков воедино, без которой Григорий Наумович и думать не смел о начале восстания, никак не ладилось.

Все продумал бандитский «батька»: даже рабочему классу отвел свое место в задуманном деле; будущее крестьянства и всей России изложил довольно аккуратно, а с беднотой сельской не знал, что делать.

Между тем время не ждало: пламя гражданской войны разгоралось, и большевикам было худо. А Григорий Наумович все метался в поисках звена, без которого вся цепь его мыслей рвалась, как рвется при первом резком порыве ветра паутина, сотканная невиданными усилиями паука.

Он вызвал на подмогу Сторожева из Двориков. Тот пленил Григория Наумовича при их встрече в Тамбове непоспешливым холодным умом истинно российского мироеда.

Да и Александру Степановичу нужен был Петр Иванович.