"Как я был «южнокорейским шпионом»" - читать интересную книгу автора (Моисеев Валентин Иванович)

Кто и как отреагировал На «шпионский скандал»

ФСБ с самого начала запустила в прессе широкую кампанию по пропагандистскому обеспечению своей акции по выдворению из страны Чо Сон У и моему аресту. Цель этой кампании, как представляется, заключалась в том, чтобы путем нагромождения небылиц оправдать свои действия, направить общественное мнение и предстоящий суд в русло своей версии произошедшего. Первое и главное, что утверждалось, — это задержание нас обоих с поличным и собственное признание обоих в шпионаже, наличие у ФСБ неопровержимых свидетельств этому.

В первый раз моя фамилия прозвучала в новостях радиостанции «Маяк» со ссылкой на «анонимный мидовский источник» на следующий день после ареста — 4 июля 1998 года. Газеты со ссылками на ФСБ пестрели подробностями «шпионской деятельности». По всем каналам телевидения многократно показывали черно-белую оперативную видеозапись нашей с Чо прогулки возле ресторана «У Пиросмани», выдавая ее за «конспиративную встречу» и соответственно комментируя. Лишь одно издание, журнал «Итоги», вспомнило, что существует презумпция невиновности, не позволяющая ФСБ самочинно называть кого-либо преступником: «Арестованного сразу „засветили“, назвали по имени и фамилии, никакой презумпции невиновности не соблюли».[74]

А между тем газета «Сегодня», анализируя шпионский скандал между Москвой и Сеулом, писала: «Все началось с ареста в Москве в ночь с 3 на 4 июля сотрудниками ФСБ высокопоставленного работника МИД РФ Валентина Моисеева. Моисеева пришли „брать“ в его же собственной квартире, где вместе с ним находился советник южнокорейского посольства Чо Со У, который официально числился сотрудником южнокорейской спецслужбы Агентства планирования национальной безопасности. Как полагается, был проведен обыск, и, как потом заявили в ФСБ, в портфеле Чо Сон У были обнаружены „секретные документы российского МИД“, которые гражданин Моисеев „систематически предоставлял южнокорейской разведке“… Кроме „огромного политического и экономического ущерба“, который, по словам ФСБ, наносил отчизне „шпион Моисеев“, его арест и высылка южнокорейского „дипломата“ может нанести не меньший, а, возможно, и больший ущерб».[75]

По сведениям «Коммерсанта», «чиновник (то бишь я. — В. М.) аккумулировал на компьютерной дискете информацию экономического характера… В июне российский и корейский дипломаты несколько раз встречались в оживленных местах столицы. Во время одной из таких встреч сотрудник МИДа получил от корейской спецслужбы очередное задание: собрать сведения о планах России по взаимодействию с южнокорейскими фирмами (прежде всего автомобилестроительными)… У Чо Сон У изъяли компьютерную дискету, которую информатор успел ему передать… Российский гражданин уже на первом допросе признался, что был завербован южнокорейской разведкой и систематически предоставлял ей конфиденциальную информацию».[76]

По сообщению газеты «Труд», «на первом же допросе он (я. — В. М.) не стал отпираться и сознался в работе на южнокорейскую разведку, которую на протяжении последних лет систематически снабжал сведениями, относимыми по законодательству РФ к разряду „государственной тайны“. Сюда входили, среди прочих, шифрпереписка российского МИДа со своими посольствами в КНДР и РК, нюансы политики РФ в Азиатско-Тихоокеанском регионе, а также данные о подходе Москвы к развитию торгово-экономических связей с Сеулом, конкретным деловым контактам с южнокорейскими фирмами.

Собственно, именно последнее обстоятельство — повышенный интерес к информации экономического характера, выходившей далеко за рамки прямых служебных обязанностей, — и стал первопричиной особого внимания к дипломату со стороны мидовской службы безопасности».[77]

«Прокололся» я, по информации прессы, и на интересе в политической сфере. «Валентин Иванович, — утверждает «Московская правда», — попросил чиновника МИДа ознакомить его с секретными документами, касающимися отношений России со странами Юго-Восточной Азии. Подобный интерес выходил за рамки служебных обязанностей Моисеева и, естественно, вызвал подозрение у некоторых его коллег. Они и сообщили об этом в Федеральную службу безопасности. За Моисеевым была установлена слежка, которая показала, что раз в неделю он встречался с Чо и передавал ему какие-то дискеты. А в момент задержания у корейского дипломата была обнаружена дискета, на которую были записаны секретные документы… Сотрудники Федеральной службы безопасности заявляют, что «задержанный российский гражданин систематически предоставлял южнокорейской разведке по ее заданию информацию конфиденциального характера, чем наносил ущерб политическим и экономическим интересам России».[78]

Сообщения электронных СМИ по сути были такими же, так как базировались на той же эфэсбэшной информации.

Что в этих сообщениях правда? Читающий мои записки знает — практически ничего за исключением констатации самого факта моего ареста и высылки Чо Сон У. Более того, эти сообщения не соответствуют даже предъявленным мне в конечном итоге обвинениям. И они, на мой взгляд, не заслуживали бы ни малейшего внимания, если бы не три, как минимум, обстоятельства.

Во-первых, все они написаны на основании информации ФСБ, в которой еще до суда и даже до предъявления официального обвинения я назван шпионом, наносившим ущерб своей стране. У газет, а, следовательно, и у людей их читающих, также не могло возникнуть в этом сомнения. А это уже и есть формирование общественного мнения, частью которого является суд, свидетели, судебные эксперты и т. д. Это и есть нарушение презумпции невиновности.

Во-вторых, первоначальные сообщения прессы послужили основой для последующих комментариев, в том числе и на телевидении. Так продолжалось до окончания следствия, когда получили возможность говорить о деле мой адвокат и правозащитники.

В-третьих, — пожалуй, самое главное для понимания всего «дела» — эти сообщения отражают тот арсенал мнимых претензий ко мне, который на момент ареста был у следствия и на которых оно, как можно полагать, и планировало строить обвинение. Все остальное, включая документы на корейском языке, появилось значительно позже, когда выяснилась полная несостоятельность первоначально задуманного. О каких, например, переданных дискетах с секретными материалами могла идти речь, если у меня в кабинете вообще не было компьютера, а всего их в департаменте в то время было три-четыре?

Обвинение до последнего продолжало цепляться за изложенную после ареста версию. Еще в мае 1999 года, отвечая на заявление моей жены с просьбой дать правовую оценку лживым сообщениям прессы, временно исполняющий обязанности начальника Третьего управления Главной военной прокуратуры Л. И. Филимонов написал, что «прошедшие в средствах массовой информации сведения относительно Вашего мужа не противоречат установленным при производстве предварительного следствия по делу обстоятельствам». Иначе говоря, ГВП подтвердила, что их источником является следствие.

8 июля 1999 года В. В. Путин, тогда председатель Совета безопасности и директор ФСБ, дал интервью «Комсомольской правде». Отвечая на просьбу корреспондента рассказать о «старых» шпионах — Обухове, Пасько, Моисееве, Никитине, — если нельзя говорить о «новых», он сказал следующее: «Да, вокруг этих персонажей по-прежнему много шуму. Но, считаю, в данных случаях наше ведомство поступает, исходя из государственных интересов… Мы ничего не делаем „ради конъюнктуры“. Работаем, как говорится, только по факту. К слову, дело Моисеева — из разряда как раз таких случаев. И неважно, на какую разведку он работал — южнокорейскую или северокорейскую».[79]

Моя вина, таким образом, была признана не только задолго до решения суда, но даже до его начала. Неудобно, конечно, цитировать Конституцию после фамилии ее гаранта, но ничего не поделаешь. Статья 49 гласит: «Каждый обвиняемый в совершении преступления считается невиновным, пока его виновность не будет доказана в предусмотренном федеральным законом порядке и установлена вступившим в законную силу приговором суда». Приговор в отношении меня, напомню, вступил в законную силу 9 января 2002 года — ровно через два с половиной года после того, как Путин, ставший к тому времени президентом, назвал меня работником иностранной разведки. Кто ж посмеет оспорить вердикт президента?

Моя жена Наталия 2 августа 1999 года обратилась к директору ФСБ с открытым письмом, в котором обвинила службу в распространении клеветнической информации в мой адрес, и в тот же день получила отповедь от начальника ЦОС ФСБ генерал-лейтенанта А. Здановича. В интервью РИА «Новости» он назвал письмо «провокационным», поскольку, мол, «первичная доказательная база, в том числе факт задержания Моисеева с поличным, были в ходе следствия полностью подтверждены».

Буквально через полчаса, выступая в прямом эфире «Эха Москвы», генерал пошел дальше, расценив письмо как «трюк защиты» в связи с окончанием предварительного следствия. Он, правда, оказался более сведущ в законодательстве и согласился с мнением ведущей, что негоже называть кого-либо до суда преступником и шпионом, как сделал его шеф. Но пытался объяснить это тем, что «поскольку он был задержан с поличным при проведении встречи и передачи информации, то такое действие, естественно, соответствующим образом было квалифицировано».

По ходу беседы Зданович и сам пошел по пути утверждения очевидности и безусловности моего преступления. Он обвинил мою жену во введении в заблуждение общественности в связи с ее заявлением, что меня увезли в «Лефортово» из дома и никакого задержания с поличным не было. «Естественно, — сказал он, отвечая на вопрос ведущей, — супруга подследственного, наверное, пользуется тем, что граждане, может быть, забыли, что мы специально давали видеопленку и показывали сюжет по телевидению с фактом задержания. Поэтому то, что из дома его увезли, — ничего этого не было. Это действительно происходило на улице, в конкретном месте, в конкретное время, причем это время зафиксировано на пленке, эта пленка использовалась в ходе следствия».

К сожалению, ни я, ни мои адвокаты и родственники не видели сюжета, о котором говорил генерал, по телевидению. Он благоразумно не назвал ни канал, ни программу, дабы не засветить своих телевизионных подельников, — и эта пленка никак не фигурировала ни в ходе следствия, ни в ходе суда. Поэтому я не могу оценить качество инсценировки, сделанной специалистами ФСБ. Но с его слов ясно, что она была срежиссирована и подготовлена, дабы доказать «задержание с поличным». Однако в последний момент по какой-то причине сценарий был изменен, и инсценировка оказалась не востребованной. То ли качество постановки оказалось «как всегда», то ли решили не рисковать, найдя другой путь.

Позже, уже в 2003 году, я обратился в ЦОС ФСБ с просьбой предоставить мне копию видеопленки, о которой живописал Зданович, и получил вполне ожидаемый ответ, что ЦОС этой пленкой не располагает. Кто ж будет хранить улики против себя?!

Я уже упоминал, что, как ни парадоксально, но и южнокорейцев официально пытались через МИД убедить, что их дипломат был задержан с поличным. Делая представление послу РК в Москве г-же Ли Ин Хо в связи с высылкой из Сеула нашего дипломата, советника посольства Олега Абрамкина, заместитель министра иностранных дел Григорий Карасин назвал реакцию Сеула неадекватной, поскольку «высланный из Москвы Чо Со У был пойман с поличным при проведении шпионской операции».[80] МИД, естественно, пользовался той информацией, которую получал от ФСБ, и выглядел, мягко говоря, не очень ловко.

Чтобы ни у кого из сотрудников МИДа не возникло сомнения в истинности информации ФСБ и отбить у них малейшую охоту встать на мою защиту, в Первом департаменте Азии сразу же после моего ареста ФСБ провела собрание, на котором всем было сказано, что я признался в шпионаже и доказательств этому более чем достаточно. «Мы были потрясены, — рассказывал директор департамента Леонид Моисеев, — связать шпионаж с его личностью было просто невозможно».[81]

На этом же собрании было заявлено, что у ФСБ имеются сведения еще примерно о 30 других сотрудниках, которые у южнокорейцев якобы числятся кандидатами на вербовку. Это уже было предупреждение: в «Лефортово» может оказаться любой.

Такое предупреждение подкреплялось и конкретными действиями. Уже после моего освобождения один мидовец рассказывал, что как только он мне написал в тюрьму письмо, так сразу же почувствовал нескрываемое внимание к себе со стороны ФСБ.

Содержание того, что хотели донести и донесли до сведения сотрудников департамента на этом собрании, изложено Игорем Коротченко в «Независимой газете». Ссылаясь для видимости на южнокорейцев как на источник информации, на самом деле он излагает материал, от которого за версту пахнет разработкой российских спецслужб, их предупреждением в адрес дипломатов-кореистов. Ни один «хорошо информированный южнокорейский источник» не расскажет ему этого для печати. Кстати, пересказывая содержание беседы бывшего директора ФСБ Н. Ковалева с представителем южнокорейского посольства Ли Сан Гу, Коротченко тоже ссылается на «хорошо информированный источник».

«Помимо арестованного органами ФСБ заместителя директора Первого департамента Азии МИД РФ Валентина Моисеева, — пишет Коротченко, — регулярные денежные вознаграждения получал от АПНБ еще ряд российских дипломатов. Среди них — чиновники центрального аппарата МИДа, а также сотрудники посольства РФ в Сеуле. Данные выплаты легендировались. Например, как оплата консультационных и экспертных услуг, гонорар за чтение лекций, подготовка докладов для различного рода семинаров и т. д. Известны случаи, когда за предоставление «информационных услуг» выплата производилась дорогостоящей теле- и видеотехникой производства фирм LG и „Самсунг“, причем иногда — даже оптовыми партиями.

В качестве оплаты дети некоторых наших дипломатов отправлялись на учебу в Южную Корею или же открывали на весьма льготных условиях рестораны корейской кухни в Москве… Основной задачей московской резидентуры АПНБ было не создание базы для вербовочных мероприятий, а приобретение ценных агентов влияния в средних и высших эшелонах Министерства иностранных дел России.

Что же касается сотрудников Посольства РФ в Сеуле, то благодаря протекции АПНБ некоторые из них, например, приобрели дорогостоящие иномарки со скидкой от 50 до 70 % от реальной цены. Между тем в структуре внешнеполитического ведомства Южной Кореи функционирует специальное подразделение, которое аккумулирует все просьбы или обращения «купить подешевле», поступающие от российского дипломатического персонала в адрес контактирующих с ним сотрудников Министерства иностранных дел и внешней торговли РК. Затем информация передается в АПНБ, которое решает «вопрос» (в большинстве случаев положительно) с конкретными южнокорейскими фирмами. Естественно, все документируется. Таким образом создается классическая вербовочная ситуация».[82]

МИД поспешил немедленно официально отречься от меня. Выступая на регулярном пресс-брифинге в министерстве, директор Департамента печати и информации В. Рахманин заявил журналистам: «Позвольте мне повторить, я не могу от этого удержаться, конечно. Вчера министр сказал об этом „Комсомольской правде“. Это сегодня опубликовано: „В семье не без урода“. Это тот случай».

Неприятно было это слышать вообще и вдвойне — из уст Володи. Мы знакомы с ним давно, по специализации он китаист. До его назначения директором Департамента печати и информации работали вместе: он, как и я, был заместителем директора Первого департамента Азии. Так что на тему «тот это случай» или не тот, он мог бы подумать сам, прежде чем говорить об этом как официальный представитель МИДа. Но тогда бы он точно не стал шефом Кремлевского протокола после своего директорского поста. Впрочем, в Кремле, видать, все равно не сложилось: сейчас он посол в Ирландии.

Вспоминались мне и личные контакты с Евгением Максимовичем Примаковым. Его монументальная представительность была впечатляющей, хотя никто не мог вспомнить научных трудов, сделавших его академиком. За год до этого, в июле 1997 года, на южнокорейском острове Чечжудо он подарил мне бутылку хорошего виски из своего бара с пожеланием расслабиться после успешно закончившегося его визита в Республику Корею, выразив тем самым удовлетворение подготовкой и организацией поездки.

Помнил я и весьма щекотливую ситуацию, в которую попал, отчитываясь о своих встречах и беседах в Вашингтоне в апреле 1998 года. Дело в том, что президент авторитетного в США Центра азиатско-тихоокеанских исследований республиканец Дуглас Паал на мой вопрос, какую роль России он видит на Корейском полуострове, прямо заявил: «Никакую, пока министром иностранных дел России является Примаков!» Пришлось эту «деталь» нашего разговора в отчете опустить.

Вполне логичным после такого определения моего места в мидовской семье, хотя и незаконным, было появление 3 августа 1998 года — ровно через месяц после ареста, в день, когда я должен был бы выйти на работу после отпуска — приказа о моем увольнении из МИДа.

«Моисеев В. И., заместитель директора Первого департамента Азии, — гласил приказ, подписанный замминистра Ю. А. Зубаковым, — грубо нарушил обязанности государственного служащего и ограничения, установленные статьями 10 и 11 Закона „Об основах государственной службы Российской Федерации“, другие правовые акты Российской Федерации, а также нормативные акты МИД России, в связи с чем ему в установленном порядке был прекращен допуск к работе со сведениями, составляющими государственную тайну. Учитывая изложенное, приказываю: Моисеева В. И. уволить 03.08.1998 г. из МИД России за грубое нарушение обязанностей и ограничений, установленных для государственного служащего, подпункт 3 пункта 2 статьи 25 Закона „Об основах государственной службы Российской Федерации“».

Увольнение с работы до решения суда вызвало удивление даже у следователя Петухова. Максимум, что можно было сделать по закону, — отстранить меня от должности на время разбирательства. Хотя, с другой стороны, это удивление вряд ли можно назвать искренним. Красноречив сам факт лишения меня допуска к секретным сведениям: лишает тот, кто и обвиняет, все в единых руках.

Фактически руководство МИДа определило мою виновность самостоятельно, не дожидаясь ни окончания следствия, ни суда. С точки зрения контр-адмирала Зубакова, всю жизнь проработавшего в КГБ и пришедшего в МИД вместе с Примаковым, это было нормально, коль скоро для него и так все понятно без всяких формальностей. Из его приказа не следует даже, за что собственно я уволен: статья 10 закона, на который он ссылается, содержит восемь пунктов, перечисляющих обязанности госслужащего, включая обязанность добросовестно исполнять работу и поддерживать должный уровень квалификации. В статье 11 насчитывается 13 ограничений, в том числе государственному служащему запрещено участвовать в забастовках и быть депутатом. Неужели я все нарушил сразу?

А что такое «другие правовые акты» и «нормативные акты МИД России», которые в совокупности с необъемными статьями закона «Об основах государственной службы» я также «грубо нарушил»? Учитывая количество как тех, так и других, под такую формулировку можно подвести все, что угодно. И почему в приказе нет даже упоминания о КЗОТе, который единственно и должен регулировать трудовые отношения?

Слова министра в мой адрес, подтвержденные приказом и недвусмысленными предупреждениями со стороны ФСБ, послужили указанием для всего коллектива. Я, естественно, не знаю, что говорили обо мне бывшие коллеги между собой, но семья моя оказалась в вакууме. Наталии не позвонила даже ни одна из жен сотрудников, с которыми она годами приятельствовала в загранкомандировках и в Москве, периодически встречалась и перезванивалась. Очевидно, жены опасались навредить карьере своих мужей и тем самым поставить под удар собственное благополучие.

Неожиданно досталось даже посольскому повару в Сеуле Владиславу, которого я по просьбе посла нашел в Москве и рекомендовал на эту должность, зная его по прежней работе в Пхеньяне как отличного специалиста и порядочного человека. Жена посла Ольга Афанасьева, бурно выражая однажды свое неудовольствие по поводу приготовленного им для угощения гостей стола, била его публично по щекам и в доказательство своей правоты приговаривала: «Тебя сюда прислал шпион!»

Чиновничий мир так устроен, что солидарность или сочувствие ему не знакомы. С этой точки зрения реакция мидовцев на произошедшее со мной вполне объяснима и не удивительна, хотя по-человечески и трудно понимаема. Будь она другой, все могло бы развиваться иначе. А так я не исключаю, что кто-то, может быть, даже порадовался: одним конкурентом для движения вверх стало меньше.

Но что меня удивило, так это реакция моих научных коллег. Из Института международных экономических и политических исследований, где я работал по совместительству старшим научным сотрудником, я был уволен даже раньше, чем из МИДа. Приказ на сей счет был подписан 8 июля 1998 года директором академиком Некипеловым, которого я знал еще просто как Сашу в бытность его старшим научным сотрудником. Согласно приказу, меня увольняли «в связи с производственной необходимостью» на основании докладной записки М. Е. Тригубенко задним числом, с 3 июля, т. е. на дату ареста я уже сотрудником института не был.

Перепуганная Марина Евгеньевна, прежде не упускавшая случая, чтобы по поводу и без заявить о том, что я ее ученик, поспешила отмежеваться от меня. Видимо, были у нее на это какие-то основания. Напомню, что 2 июля я участвовал в организованном ею в ИМЭПИ научном симпозиуме с южнокорейцами, а вечером мы вместе были на банкете по этому случаю. Днем 3 июля я созванивался с ней и посылал факс на работу в связи с подготовкой мною докторской диссертации. Позже она отмежевалась от кореистики вообще.

Насколько все это контрастирует с позицией коллег Игоря Сутягина из Института США и Канады, которого не только не уволили с работы, но и всячески поддерживают. Не думаю, что у него со всеми были безоблачные отношения. Но настоящий ученый отстаивает истину не только в науке, но и в жизни.

И насколько все это контрастирует с позицией человека, ученого, журналиста, с которым я познакомился, работая в институте, называвшемся тогда, в 70-80-е, Институтом экономики мировой социалистической системы, — Отто Рудольфовича Лациса. Он счел возможным позвонить мне домой, дать все свои телефоны с предложением обращаться и обещанием помочь всем, что в его силах.

У меня и у моей семьи нашлись настоящие друзья, поддержавшие нас в самое трудное время и не оставившие нас сейчас. Я уже упоминал о некоторых из них. Скажу еще. Когда эфэсбэшники пришли после ареста описывать наш железный гараж и «Жигули», на воротах гаража их встретила сделанная мелом крупными буквами надпись: «Валя, не верим!»

Первоначальная реакция южнокорейцев на «шпионский инцидент» была весьма бурной. Они не скрывали своего раздражения действиями российской стороны как по форме, так и по содержанию. По сообщению информационных агентств, в день получения в Сеуле информации о задержании и высылке Чо Сон У в МИД РК было проведено экстренное совещание, по результатам которого временному поверенному в делах России Валерию Сухинину был вручен официальный протест и выражена озабоченность тем, что инцидент нанесет ущерб двусторонним отношениям. От России потребовали объяснений, заявив, что Чо Сон У ни в чем не виновен.

В качестве ответной меры корейские власти предложили покинуть в 72 часа Республику Корею советнику российского посольства в Сеуле Олегу Абрамкину, уличенному в деятельности, не совместимой с дипломатическим статусом. По сведениям газеты «Известия», «он являлся официальным представителем российских спецслужб и отвечал за их контакты с коллегами из Южной Кореи».[83] Сам Олег, правда, перед вылетом из Сеула заявил, что он не занимался разведывательной деятельностью и что любит корейский народ.

26-28 июля 1998 года Е. М. Примаков и министр иностранных дел РК Пак Чон Су в столице Филиппин Маниле, куда они прибыли для участия в очередной сессии Азиатского регионального форума, предприняли попытку урегулировать возникшие между обеими странами трения. В результате серии встреч, что само по себе редкость для бесед министров в третьих странах, Пак согласился отменить решение о высылке из страны российского дипломата в обмен, видимо, на какие-то встречные шаги российской стороны или обещание их предпринять, что более вероятно, зная нашу необязательность в этом плане. В частности, по словам заместителя министра иностранных дел РК Сон Чон Ена, «в ответ русские согласились благожелательно рассмотреть вопрос об увеличении числа сотрудников южнокорейской разведки в России».[84]

Эта договоренность была представлена Примаковым на пресс-конференции как «закрытие вопроса» с высылкой нашего дипломата, который будет работать в посольстве до тех пор, «пока в плановом порядке его не заменят другим сотрудником МИДа», и «извинение» южнокорейцев за разоблаченную деятельность Чо Сон У. Соответственно, Россия была «права», выдворив его из страны. В Сеуле такая договоренность была справедливо воспринята как низкопоклонство и национальное унижение, и Пак Чон Су был незамедлительно снят с поста министра иностранных дел. В дальнейшем он извинился перед нацией за свои действия.

Новый министр иностранных дел Хон Сон Ен, хорошо знакомый с российскими делами и с российским политическим менталитетом со времени его пребывания на посту посла РК в Москве в начале 90-х годов, в одном из первых своих выступлений заявил, что отменяет все ранее достигнутые договоренности с Москвой по поводу шпионского конфликта. Дело, по его словам, нуждалось в тщательном изучении, после чего будут сделаны выводы. К этому времени в результате переговоров спецслужб, по требованию российской стороны, Южная Корея сократила свой официальный разведывательный персонал в посольстве в Москве и в генеральном консульстве во Владивостоке на пять человек. Примаков подготовил письмо в адрес Хон Сон Ена, вручить которое поручил российскому послу Евгению Афанасьеву, для чего тот прервал свой отпуск и отправился в Сеул. На встрече с послом при передаче письма южнокорейский министр сказал, что «потребуется время, чтобы разрешить возникший конфликт… Нужно остудить отношения между государствами перед тем, как предпринимать попытки их улучшить».[85]

Посол Южной Кореи в Москве д-р Ли Ин Хо в программе Леонида Млечина «Особая папка» 12 сентября 1998 года подчеркнула, что корейская сторона ставит «шпионский скандал» в один ряд с другими неурегулированными, по ее мнению, раздражителями в российско-южнокорейских отношениях: ролью СССР в Корейской войне 1950–1953 годов и перехватом южнокорейского пассажирского самолета над Сахалином в 1983 году. К ее словам можно добавить, что если два первых раздражителя находятся на совести нашего коммунистического прошлого и в них, с моей точки зрения, много спорного, то последний — бесспорен и целиком «достижение» нашего демократического настоящего.

На Востоке долго помнят обиды, и потому политические последствия того или иного события трудно определить и предвидеть, как невозможно их и каким-либо образом измерить. Но ясно, что никогда уже не будет былого доверия, доброжелательности и расположенности, которые корейцы всегда охотно демонстрировали в отношении России, опираясь на глубокие исторические корни нашего добрососедства. То, что наша страна практически отстранена от решения проблемы урегулирования в Корее, а южнокорейские инвестиции в нашу экономику так и остались на зачаточном уровне, уже свидетельствует о многом.

17 сентября 1998 года состоялась встреча министра иностранных дел РК Хон Сон Ена с российским послом Афанасьевым, на которой, как сообщалось, «обсуждались вопросы активизации двусторонних отношений и ликвидации натянутости, возникшей в результате июльского инцидента с высылкой дипломатов».[86] После этой встречи министр заявил, что «обе стороны договорились прекратить дискуссии по поводу взаимной высылки дипломатов из своих стран».[87]

К сожалению, мне не известно, что конкретно произошло в наших отношениях за период между первой встречей нашего посла с южнокорейским министром в начале августа и последующей 17 сентября, как были «остужены» наши отношения, но произошло то, что и должно было произойти на государственном уровне. Двусторонние отношения не могут все время строиться с оглядкой на прошлое, на воспоминаниях о негативе, они должны развиваться, наполняться новым содержанием — это нормально и естественно, хотя прошлое всегда и будет подспудно присутствовать, тем более на Востоке.

Поэтому, уверен, команда «закрыть вопрос», который может раздражать двусторонние отношения, прозвучала для южнокорейцев не только на государственном уровне, но и для страны в целом. Насколько мне известно, в прессе РК после этого не появилось ни одного комментария о российско-корейском «шпионском инциденте», он был забыт начисто. На лентах информагентств лишь появлялись бесстрастные сообщения о событиях, происходящих со мной в Москве.

За все пять лет ни один южнокорейский корреспондент в Москве не приблизился к залу судебного заседания, где проходил мой процесс. Ни один из них не взял интервью ни у моих адвокатов, ни у моих родственников, ни у меня. Хотя, казалось бы, южнокорейских журналистов это должно было интересовать в гораздо большей степени, чем американских, французских, канадских. Ведь в конечном итоге от исхода процесса, от его объективной оценки зависит и то, какая сторона права в «шпионском скандале». Трудно себе представить, что это их не интересовало и чисто по-журналистски: вопрос непосредственно касался Южной Кореи и наших двусторонних отношений. Просто уровень демократии в Южной Корее таков, что команда «сверху» там не обсуждается и не нарушается. Фальшивыми выглядят на этом фоне публичные обвинения Сеула в адрес Пхеньяна по поводу отсутствия свободы прессы и демократии на Севере Кореи.

«Дисциплинированными» оказались и южнокорейские правозащитники. Ни одна правозащитная организация, ни один ее деятель не нашел, что сказать по моему случаю, хотя и в России, и за рубежом таких заявлений было более чем достаточно. Когда в феврале 2001 года американская правозащитная организация Digital Freedom Network вместе с российскими организациями развернули в Интернете кампанию под названием «Fairness for Moiseyev» («Справедливость для Моисеева»), в адрес российского руководства поступили сотни писем из разных стран от незнакомых мне людей, но ни одного письма из Южной Кореи, где предполагалось, что у меня много друзей. Даже в «Лефортово» я получал письма поддержки, в том числе из далекой Новой Зеландии и Шотландии, где я никогда не был.

В связи с присуждением Нобелевской премии Мира президенту Республики Кореи Ким Дэ Чжуну к нему на личный Интернет-сайт 25 декабря 2000 года обратился с письмом главный редактор журнала «Индекс/Досье на цензуру» Наум Ним, в котором просил «выразить свою обеспокоенность делом Моисеева». «Может быть, — писал он, — Ваш авторитет и влияние в международных делах помогут устранить как неправовое давление спецслужб на судей дипломата, так и все более явное давление спецслужб на внешнюю политику нашей страны». Ни ответа, ни реакции от Ким Дэ Чжуна, которого самого трижды арестовывали по ложным обвинениям, который провел в заключении более десяти лет и был приговорен даже к смертной казни, на письмо не последовало. А ведь его политика «солнечного тепла» по отношению к Северной Кореи, как мне официально с выражением благодарности говорили корейцы, во многом навеяна в том числе и моими изысканиями по проблеме корейского урегулирования.

Моя дочь Надя также обращалась к президенту Южной Кореи по электронной почте, и с тем же результатом.

Президент Ким Дэ Чжун, разумеется, не может помнить каждого советника посольства, с которым он встречался, но я запомнил, как сидел с ним рядом за столом на приеме в Сеуле по случаю вручения ему диплома доктора политических наук Дипломатической академии МИД России. Он красиво говорил о демократии и правах человека.

Заверения в дружбе, которые я много раз слышал и в Сеуле, и в Москве от южнокорейских чиновников, ученых, бизнесменов, обернулись пустым звуком.

Приятным исключением из общего равнодушия корейцев оказалась бывшая в 1998 году послом РК в Москве д-р Ли Ин Хо, которая не только с теплотой откликнулась на мое электронное обращение к ней после моего освобождения, но и обещала поделиться своими личными воспоминаниями о «шпионском скандале» между нашими странами и последующими за этим событиями. Я рассчитывал, что они помогут мне лучше разобраться в событиях пятилетней давности и в написании этих записок. Но не знал, что она занимала весьма важный в сеульской иерархии пост президента Korea Foundation — организации, занимающейся «народной дипломатией». Ее полуторастраничные воспоминания мало что добавили к уже известному и описанному в прессе.

Я уже упоминал о неподдельном интересе к происходящему вокруг меня со стороны американских журналистов и правозащитных организаций, прессы Франции и других стран, о многочисленных письмах из-за рубежа в мою поддержку. Выразить мне сочувствие счел возможным патриарх мирового востоковедения и кореистики американец Роберт Скалапино, с которым я несколько раз тесно сотрудничал на научных мероприятиях (как выяснилось, они записывались скрытой камерой), другие американские ученые, в том числе профессор Монтрейского института международных исследований Клей Молтс.

Международная Хельсинкская федерация по правам человека в феврале 2002 года развернула кампанию «В защиту жертв „шпионских“ процессов в России», поскольку, по мнению ее исполнительного директора Аарона Роудса, «судебные процессы над Григорием Пасько, Валентином Моисеевым, Игорем Сутягиным и другими обвиняемыми ФСБ в государственной измене нарушают международные пакты и соглашения в области прав человека». Дальнейшее распространение шпиономании, считает он, способно опять превратить Россию в закрытую страну.[88] Под эгидой Федерации информация об этих нарушениях распространяется во всех странах-участницах ОБСЕ.

В октябре того же года Нью-Йоркское отделение Фонда гражданских свобод, основанного Б. А. Березовским, организовало поездку моей дочери Надежды, жены Григория Пасько Галины Морозовой и отца Игоря Сутягина Вячеслава вместе с Каринной Акоповной Москаленко в Соединенные Штаты и Великобританию, поскольку, по словам его директора Юлии Дульцыной, «дела Пасько, Моисеева и Сутягина давно отслеживаются властями и общественными организациями США и Великобритании».[89] Это не было туристической прогулкой: ежедневно состоялось по несколько встреч и бесед с правозащитниками, журналистами, официальными лицами. Во время встреч с представителями Госдепартамента США, американского Конгресса, в палате лордов и британском Форин Офисе они рассказывали о «делах» своих близких, делая акцент на нарастающей шпиономании в России. И каждый раз высокопоставленные чиновники обеих стран задавали один и тот же вопрос: «Что мы можем для вас сделать? На каком уровне следует поднимать вопрос?»

Помощник государственного секретаря США по вопросам демократии и прав человека Лорн Крэнер, принимавший группу в Вашингтоне, заявил, что приоритеты борьбы с терроризмом не отодвинули на задний план тему нарушения прав и свобод в России. Все три случая будут включены в ежегодный отчет Госдепартамента о нарушениях прав человека в мире. Группа членов английского парламента намеревалась поднять вопрос об этих делах в Совете Европы.

Каринне Акоповне чаще других задавали вопросы, касающиеся российского права и судопроизводства. Собеседникам было не понять, как можно осудить человека, не имея доказательств его вины, почему суды длятся годами и почему люди могут годами сидеть в изоляторе, по существу в той же тюрьме, вообще без суда. Визитерам из России часто задавали вопрос: «Ну, когда же ваши суды станут справедливыми, а процессы состязательными?»

Ответа на этот вопрос пока нет.

Не остался Фонд равнодушным к моей судьбе и в дальнейшем, за что его руководителям большое спасибо.