"Том 5. Дживс и Вустер" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

ГЛАВА 21

Так я впервые удостоился чести увидеть своими глазами прославленного стража закона, о котором был наслышан и на которого даже в менее отчаянных обстоятельствах все равно бы остановился поглазеть — уж очень у него, как у Силверсмита, была внушительная наружность, она привлекала внимание и в какой-то степени захватывала дух.

Бессонный хранитель общественного спокойствия в деревне Кингс-Деверил принадлежал к разряду полицейских, скроенных прямолинейно и сшитых узловато. Как будто Природа, взявшись его сколачивать, сказала себе: «Не поскуплюсь». И не поскупилась, разве что чуть недодала ему роста. Если не ошибаюсь, чтобы поступить на службу в полицию, требуется рост не ниже пяти футов девяти дюймов без башмаков, а Эрнест Доббс, на мой взгляд, мог бы, пожалуй, пролезть под планкой. Но этот небольшой перпендикулярный недобор только придавал его фигуре как бы дополнительную ширину и прочность. Такой человек, стоит ему захотеть, запросто мог бы заменить деревенского кузнеца — с первого взгляда было видно, что его мускулистые ручищи прочны, как железные прутья. А теперь еще, увеличивая сходство, у него на лбу блестели капли трудового пота. Похоже, он только что пережил серьезное душевное потрясение — глаза горят, усы топорщатся, нос ходит туда-сюда.

— Г-р-р! — промолвил он и сплюнул, ничего не прибавив. Сразу видно, человек немногословен и плюется мастерски.

Гасси, очутившись на открытом пространстве, робко улыбнулся. Он тоже, по-видимому, был охвачен душевным волнением. То же самое и я. Итого, взволнованных трое.

— Всего доброго, констэбль, — сказал Гасси.

— Мое почтение, сэр, — кратко ответил тот, возвратился в здание и захлопнул за собой дверь. Я в тот же миг подскочил к Гасси.

— Что все это значит? — спрашиваю я дрожащим голосом.

Но тут дверь снова распахивается, появляется Доббс. Он держит в руках совковую лопату, а в лопате — что-то похожее на живых лягушек. Я пригляделся: действительно, лягушки. Доббс размахнулся лопатой, и бессловесные братья наши взлетели в воздух, словно горсть конфетти, попадали на траву и разбрелись по своим делам. Полицейский постоял секунду, уничтожающе глядя на Гасси, еще раз сплюнул все с той же силой и меткостью и ушел, а Гасси снял шляпу и вытер лоб.

— Уйдем отсюда, — попросил он, и только когда мы отдалились от участка на добрых четверть мили, к нему вернулось некое подобие душевного равновесия. Он снял очки, протер стекла, снова водрузил на нос, и видно было, что ему полегчало. Дыхание стало ровнее.

— Это был полицейский Доббс, — пояснил он.

— Я так и догадался.

— По мундиру?

— Д-да. И по каске.

— Понятно, — сказал Гасси. — М-да. Понятно, понятно. М-да. Понятно. М-да.

Создавалось впечатление, что он будет продолжать в том же духе до бесконечности, однако, повторив еще шесть раз «понятно» и семь раз «м-да», он все же сумел остановиться.

— Берти, — обратился он ко мне, — тебе ведь много раз случалось попадать в лапы полиции, верно?

— Не много раз, а всего один.

— Это жуть как неприятно, ты согласен? Вся жизнь встает перед глазами. Эх, выпил бы я сейчас, ей-богу… апельсинового соку!

Я переждал, пока пройдет тошнота, а когда почувствовал себя лучше, спросил:

— А что случилось-то?

— В каком смысле?

— Что ты делал?

— Кто, я?

— Ну да, ты.

— Да просто разбрасывал лягушек, — ответил он и пожал плечами, словно речь шла о самом обычном деле для всякого английского джентльмена.

У меня глаза полезли на лоб.

— Что, что?

— Лягушек разбрасывал. В спальне у полицейского Доббса. Идея викария.

— Викария?

— Ну, то есть, он своей проповедью подсказал ее Тараторе, ненароком. Она, бедная девочка, все время размышляла о том, как дурно поступил Доббс по отношению к ее собаке, а викарий вчера как раз говорил про фараона и казни египетские,[89] которые фараон на себя навлек за то, что не отпускал сынов Израиля. Ты, может быть, помнишь тот случай? Слова викария натолкнули Таратору на интересную мысль. Ей пришло в голову, что казнь лягушками может подействовать на Доббса, и он отпустит Сэма Голдуина из плена. Ну, и она попросила меня заглянуть к Доббсу, устроить это дело. Сказала, что ей это будет приятно, а Доббсу полезно и отнимет у меня всего несколько минут. Вообще-то Таратора считала, что казнь вшами[90] была бы еще действеннее, но она, девушка трезво мыслящая и практичная, понимает, что вшей не напасешься, а лягушек сколько угодно под каждой изгородью.

Все мыши, сколько их было у меня в желудке, проснулись и закопошились со страшной силой. Но я сделал над собой титаническое усилие и не взвыл, как погубленная душа. Просто не верилось, что этот сверх-олух царя небесного за столько лет жизни ни разу не угодил в психлечебницу. Казалось бы, какое-нибудь из этих учреждений, с их разветвленной охотой за талантами, давно бы должно было его сцапать.

— Расскажи все толком. Он застал тебя на месте?

— К счастью, нет. Опоздал на полминуты. Я высмотрел, когда в его доме никого не будет, вошел и выпустил лягушек.

— А он оказался где-то поблизости?

— Ну да. Он был в таком сарайчике у задней двери, должно быть, пересаживал герани или еще что-нибудь, когда вошел, у него руки были все в земле. Он, видно, и пришел руки мыть. Неловкий был момент, непонятно, с чего начать разговор. Наконец я сказал: «А, привет, привет! Вот и вы». А он стоит и молча смотрит на лягушек. Потом спросил: «Это что такое?!» Они, понимаешь ли, распрыгались немного. Лягушки ведь, знаешь, прыгают.

— Кто куда?

— Совершенно верно. Кто куда. Ну, я не растерялся и говорю: «О чем это вы, констэбль?» Он мне: «О лягушках вот об этих». А я ему: «Ах, да, тут, я вижу, имеется некоторое количество лягушек. Вы — любитель лягушек?» Тут он спросил, моих ли это рук дело. А я ему в ответ: «В каком смысле моих рук, констэбль?» Он говорит: «Это вы их сюда принесли?» И я, должен признаться, сознательно его дезинформировал. Я ответил, что нет. Конечно, мне была очень не по душе эта умышленная ложь, но я все-таки думаю, что в некоторых ситуациях…

— Не отвлекайся! Что было дальше?

— Не подгоняй меня, пожалуйста, Берти. На чем я остановился? Ах, да. Я сказал, что нет, я понятия не имею, откуда они там взялись. Это, наверно, одно из тех явлений, которым мы никогда не найдем объяснения. Наверно, говорю, им так и предназначено оставаться необъяснимыми. У него, естественно, против меня никаких улик. Мало ли кто мог безо всякого злого умысла, просто так, зайти в комнату, по которой скачут лягушки, хотя бы и епископ Кентерберийский, и вообще кто угодно. Доббс, должно быть, отдавал себе в этом отчет, он только пробурчал, что это очень серьезное преступление — приносить лягушек в полицейский участок, и я сказал, что да, конечно, жаль только, нет никакой надежды изловить злоумышленника. Тут он задал мне вопрос: а что я, собственно, там делаю? Я ответил: пришел просить, чтобы он отпустил Сэма Голдуина. А он говорит, что не отпустит, так как установлено, что он, Доббс, — не первый, кто был им укушен, и положение животного очень серьезно. «Что ж, — говорю, — ладно, тогда я пойду», — и пошел. Он сопровождал меня до самых ворот, как ты видел, и всю дорогу тихо рычал. Не нравится мне что-то этот человек. У него дурные манеры. Резкие. Бесцеремонные. С такими манерами он не сможет завести себе друзей и не будет пользоваться авторитетом. Ну ладно, мне надо идти и отчитаться перед Тараторой. Боюсь, известие про вторичный укус ее встревожит.

И высказав еще раз желание опрокинуть стаканчик апельсинового сока, Гасси двинулся к дому викария, а я продолжил путь в «Деверил-Холл», уныло размышляя о том, какое следующее несчастье ждет меня на жизненном пути. Теперь не хватает только столкнуться нос к носу с леди Дафной Винкворт и тем увенчать этот день ужасов.

Я предполагал проникнуть в дом незаметно, и поначалу казалось, что удача мне в этом благоприятствует. Я пробирался по парку, держась в тени живых изгородей и стараясь, чтобы ни один сучок не хрустнул под ногой, ветер по временам доносил отдаленный старушечий лай, но удалось не попасться никому на глаза. Я уже торжествовал успех и почти припевал, входя в парадные двери, как вдруг — вот тебе на! — прямо передо мной посреди холла, расставляя на столике букеты, — она, леди Дафна Винкворт.

Наверно, Наполеон, или царь гуннов Атилла, или еще кто-нибудь в таком роде помахал бы ручкой, сказал: «Привет, привет!» — и пошел бы дальше, куда ему надо. Но мне такое геройство не по плечу. Взгляд леди Дафны, описав дугу, вонзился в меня, и я застыл на месте, как простреленный. Примерно так же, если помните, подействовала на свадебного гостя встреча со Старым Моряком.[91]

— А-а, вот и вы, Огастус!

Отпираться было бесполезно. Стоя, как был, на одной ноге, я отер со лба росинку пота.

— Вчера я не успела у вас спросить. Вы написали Мадлен?

— Да-да, а как же.

— Надеюсь, вы принесли извинения?

— А как же, да-да.

— Почему у вас такой вид, словно вы спали в одежде? — спросила она, неодобрительно оглядев мою экипировку.

Отличительная черта Вустеров состоит в том, что мы хорошо знаем, когда высказаться, а когда промолчать. На этот раз что-то подсказывало мне, что сейчас выигрышнее — откровенность.

— Дело в том, что так оно и было, — сказал я ей. — Я всю ночь не раздевался, потому что ездил в Уимблдон на «молочном» поезде. Хотел повидаться с Мадлен. Сами понимаете, в письме всего не скажешь, ну, я и подумал… Личный подход, знаете ли, совсем другое дело.

Проехало, как по маслу. Мне вообще-то не доводилось наблюдать радость пастыря по случаю возвращения в родное стадо заблудшей овечки, но думаю, что примерно так же возликовала, услышав мои слова, эта каменная дама. Взгляд смягчился. Лицо перерезала довольная ухмылка. Наморщенность носа, наблюдавшаяся минуту назад, словно я — не я, а утечка газа или не вполне свежее яйцо, совершенно разгладилась. Не будет преувеличением даже сказать, что леди Дафна просияла.

— Огастус!

— По-моему, это был верный ход с моей стороны?

— Да-да, конечно! Как раз такой поступок найдет отклик в романтической душе Мадлен. Вы, Огастус, настоящий Ромео. «Молочным» поездом? Вы же, наверно, провели в пути всю ночь?

— Около того.

— Ах, бедняжка. Я вижу, вы совсем без сил. Сейчас позвоню Силверсмиту, велю, чтобы принес апельсинового сока.

Она нажала кнопку звонка. Последовала театральная пауза. Надавила еще раз, и снова ничего. Она уже собралась ткнуть в третий раз, но тут наконец возник желаемый персонаж. Слева на сцену вышел дядя Чарли, и я с изумлением увидел у него на физиономии снисходительную ухмылку. Правда, он поспешил согнать ее и принять всегдашнее тупое и почтительное выражение, однако высокомерная мина успела побывать у него на лице, это точно.

— Приношу извинения, что замешкался и не сразу явился по вашему звонку, миледи, — сказал он. — Когда ваша милость звонили, я как раз произносил спич и потому не сразу услышал, что меня зовут.

Леди Дафна удивленно захлопала очами. Я тоже.

— Произносили спич?

— По поводу радостного события, миледи. По поводу объявления помолвки моей дочери Куини, миледи.

Леди Дафна сказала: «Ах, вот как», а я чуть было не произнес злополучную формулу: «В самом деле, сэр?», потому что не мог придти в себя от изумления: во-первых, у меня и в мыслях не было, что пузатого дворецкого и стройную горничную могут связывать узы кровного родства; а во-вторых, что-то уж очень быстро она оправилась от разбитого Доббсом сердца. Помнится, я еще сказал себе, что, мол, вот оно, женское постоянство, не исключаю, что даже прибавил слово «фи».

— И кто же счастливый жених, Силверсмит?

— Славный, надежный малый, миледи, по фамилии Медоуз.

Мне сразу показалось, что я уже где-то эту фамилию слышал. Но при каких обстоятельствах, не припомню. Медоуз? Медоуз? Нет, забыл.

— Да? Из деревни?

— Нет, миледи. Медоуз — личный слуга мистера Финк-Ноттла, — ответил Силверсмит, на этот раз недвусмысленно позволяя себе ухмылку и обращая ее непосредственно ко мне. Этим он как бы доводил до моего сведения, что теперь смотрит на меня так, как будто я ему свой в доску и вообще чуть ли не сват и брат и что отныне, с его стороны, по крайней мере, больше не будет ни намека на мою склонность горланить охотничьи песни за портвейном и привозить в загородные дома собак, чей укус ядовитее змеиного.

Должно быть, сдавленный возглас изумления, сорвавшийся с моих губ, прозвучал, на слух леди Дафны, как хрип умирающего от жажды, ибо она сразу же распорядилась насчет апельсинового сока.

— Я думаю, правильнее, чтобы Силверсмит принес его к вам в комнату. Вам же нужно переодеться.

— Лучше пусть пришлет с Медоузом, — пролепетал я.

— Да, да, конечно. Вы ведь захотите пожелать ему счастья.

— Вот именно, — подтвердил я.

Китекэт предстал передо мной не сразу. Можно понять, если человек настроился на то, чтобы жениться на дочери-наследнице, и вдруг оказывается помолвлен с горничной, ему нужно время, чтобы как-то опомниться и придти в себя. И даже когда Китекэт наконец появился, по растерянному выражению его лица было ясно, что он еще далек от успеха. Вид у него был такой, словно его недавно оглоушили короткой, но сподручной дубинкой.

— Берти, — промолвил он, — случилась довольно неприятная вещь.

— Ах, ты уже знаешь? Ну, и что посоветуешь? Ответ на это мог быть только один:

— Тебе надо обратиться к Дживсу.

— Так я и сделаю. Этот великий ум найдет выход. Выложу ему факты и попрошу его поразмыслить над ними.

— А какие факты? Как это произошло?

— Сейчас расскажу. Ты будешь пить апельсиновый сок?

— Нет.

— Тогда я выпью. Может, легче станет.

Он влил в себя чуть не весь стакан сразу и отер пот со лба.

— Во всем виноват диккенсовский дух, Берти. Я бы всем молодым людям, начинающим жизнь, дал совет: не поддавайтесь диккенсовскому духу. Помнишь, я говорил тебе, что последнее время меня просто распирает доброжелательство. И вот, сегодня утром прорвало. Я получил Гертрудину записку с выражением согласия бежать и тайно пожениться, и я весь был как добрый ломоть добра и света. Сам вне себя от счастья, я хотел видеть одно только счастье вокруг. Любя человечество, жаждал делать добро. С такими чувствами, плещущими внутри организма, до зубов затопленный благоволением, я зашел на людскую половину и застал там Куини всю в слезах.

— И у тебя сердце изошло кровью?

— Обильнейшим образом. Я ей говорю: «Ну, ну, не надо». Взял ее руку, погладил. А потом вижу, действия никакого, тогда я почти бессознательно притянул ее к себе на колени, обнял за талию и стал целовать. Как брат.

— Гм.

— Не говори, пожалуйста, «гм», Берти. Я поступил так, как на моем месте поступил бы сэр Галахад или еще кто-нибудь такой, и не более того. Черт побери, ну что дурного, если человек, как старший брат, жалеет девушку в беде? На мой взгляд, нормальное порядочное поведение. Но не воображай, пожалуйста, что я в нем не раскаиваюсь. Я от всего сердца сожалею, что поддался доброму порыву, потому что в это самое мгновенье вдруг вошел Силверсмит. И что бы ты думал? Он оказался ее отцом.

— Знаю.

— Ты, я вижу, знаешь все на свете.

— Так оно и есть.

— Но одну вещь ты все-таки не знаешь, а именно, что он пришел в сопровождении Гертруды.

— Ух ты!

— Вот то-то и оно. При виде меня она проявила сдержанность. А Силверсмит — наоборот. Он стал похож на одного из малых пророков, который узрел грехи своего народа и немедленно приступил к громовым обличениям. Есть отцы, прекрасно умеющие выступить с осуждением дочерних проступков, а есть такие, что немеют и не способны вымолвить ни слова. Силверсмит принадлежит к первым. И тут я вдруг слышу, словно бы во сне, как Куини ему говорит, что мы помолвлены. Потом-то она мне объяснила, что другого выхода просто не было. И действительно, атмосфера, конечно, сразу разрядилась.

— А Гертруда как к этому отнеслась?

— Без особого восторга. Я сейчас только получил от нее короткую записку, что все, о чем мы сговорились, отменяется.

Китекэт издал стон такой же глухой и страдальческий, какие нередко срывались в те дни с моих уст.

— Ты видишь перед собой организм, утративший последние силы и всякую надежду. У тебя часом нет при себе цианистого калия? — Он испустил еще один глухой страдальческий стон. — И вдобавок ко всему этому я еще должен нацепить зеленую бороду и выступить в скетче с колотушками и диалогом наперекосяк!

Естественно, я сочувствовал бедняге, но в то же время меня задело, что этот юный чирей считает страдающей стороной только себя одного.

— Ну и что? А мне надо будет декламировать стишок из «Книжки Кристофера Робина для самых маленьких».

— Подумаешь! Скажи спасибо, что не пришлось зубрить целую сопелку из «Винни-Пуха».

И в этом он был, конечно, прав.