Часть вторая. НАЧАЛО (1946–1948)

МЕЧТАТЕЛЬ

Первая «послеатомная» суровая зима еще не успела кончиться, а городскому управлению Хиросимы уже удалось добиться заметных успехов в борьбе против равнодушия и анархии.

Со времени «пикадона» в городе не работал водопровод. Предпринимая отчаянные и бесплодные попытки остановить огненный шквал, люди в тот кошмарный день 6 августа до отказа открыли все водопроводные краны в домах, так что в течение многих часов вода лилась безостановочно. Вскоре напор сильно уменьшился, и теперь действовали только водоразборные колонки на улицах. Но и в них во время пожара открыли все краны, и вода била, как из гейзеров, доходила до точки кипения, а потом испарялась. Так были бессмысленно растрачены последние запасы воды, и в первые дни после катастрофы люди, пережившие ее, не могли утолить мучившей их жажды.

Правда, водохранилища вскоре снова наполнились водой, но, чтобы добиться нормального напора и доставки драгоценной влаги населению, следовало отремонтировать поврежденные бомбой трубы. На это были брошены саперные части флота и аварийные команды: они должны были обнаружить поврежденные места, зачастую находившиеся под грудами развалин, и заделать пробоины. Но взамен одного повреждения, которое удавалось устранить, ночью появлялось два-три новых. Измученные жаждой люди сделали немаловажное открытие: оказалось, что, просверлив отверстие в подземной водопроводной сети, можно получить несколько капель влаги. Действуя на собственный страх и риск, жители Хиросимы открывали в «атомной пустыне» все новые и новые «источники».

Так началась неравная борьба между городскими властями и населением города. Прежде всего никто из жителей не подчинился официальному обращению, в котором населению предлагалось в своих же собственных интересах соблюдать дисциплину и брать воду только из немногих, далеко отстоящих друг от друга колонок. Несколько десятков городских служащих, которым полиция не оказывала никакой помощи, не могли противостоять десяткам тысяч готовых на все, изнывавших от жажды людей. Начальник водоснабжения Синохара явился к Хамаи и в отчаянии простонал:

— Мы бессильны! К счастью, среди горожан, вернувшихся в Хиросиму в январе 1946 года с отдаленных театров военных действий в юго-западной части Тихого океана, нашелся энергичный гражданский инженер, по имени Macao Тэраниси. Он заявил, что готов возглавить борьбу за воду. Растерявшимся «отцам города» он сказал:

— Весь вопрос в том, у кого окажется больше выдержки.

Заместитель мэра Синдзо Хамаи немедленно назначил смельчака начальником водоснабжения и предоставил ему полную свободу выбирать себе помощников. Среди уволенных из армии солдат оказалось много крепких молодых людей, не нашедших себе работы; Тэраниси в первую очередь вербовал тех, кто, как ему казалось, жаждал приключений. Он отнюдь не скрывал, что его людям предстоит опасная работа, что действовать придется по ночам и притом в районах города, где орудуют ненадежные элементы. И нельзя гарантировать даже, что на них не нападут, так как многие гангстеры уже успели организовать продажу воды и попытаются, пожалуй, помешать восстановлению нормального водоснабжения.

По ночам, когда жители Хиросимы спали, в затихшем городе раздавался монотонный стук: чинились водопроводные трубы. Люди Тэраниси были вооружены ножами и организованы в специальные хорошо охраняемые «ударные группы», поэтому никто не осмеливался им помешать. Уже через месяц были видны первые результаты: из кранов закапала вода.

— Это только начало, придется еще потерпеть, — говорил Тэраниси жителям Хиросимы. — Но теперь вы собственными глазами увидели, что дело идет на лад. Подождите немножко, вскоре у каждого из нас будет вдоволь воды.

Население Хиросимы прониклось доверием к молодому инженеру. Люди все реже покупали «нелегальную» воду, брали ее из колонок или из просверленных собственными силами отверстий в трубах. И вдруг из всех водопроводных кранов, захлебываясь, громко булькая, весело плещась, потекла вода.

Вода несла гражданам Хиросимы, пережившим атомную катастрофу, не только избавление от жажды и грязи. Для них это было нечто большее. Наконец-то они убедились в том, что на выжженной земле их родного города может возродиться нормальная, благоустроенная жизнь.

В начале января 1946 года при городском управлении Хиросимы была создана организация, основной задачей которой являлась подготовка к восстановлению города. Начальником ее стал гражданский инженер Тосио Накасима, имевший большой опыт градостроительства. В помощь Накасима была образована Дискуссионная комиссия по восстановлению, в которую вошли тридцать видных граждан Хиросимы, главным образом представители деловых кругов и политические деятели. Правда, эта комиссия не получила никаких полномочий, кроме права вносить свои предложения.

Приступила она к работе с большим воодушевлением, сразу же выдвинув множество прекрасных идей. Дело в том, что в Японии, если не считать города Саппоро (в северной части страны), до тех пор не существовало ни одного крупного населенного пункта, построенного по разработанным планам. Японские города росли стихийно и беспорядочно, планировка их не отвечала потребностям растущего населения и требованиям современного транспорта. Общий вид Хиросимы до катастрофы определяли кривые, узенькие, хоть и уютные улочки и маленькие домишки с садиками. Теперь же было решено проложить широкие проспекты, возвести многоэтажные дома, разбить общественные парки — одним словом, сделать Хиросиму «самым современным городом в Ниппоне». «Превратим неудачу в удачу» — такой лозунг, по славам Синдзо Хамаи, выдвинула комиссия.

Однако уже на первых заседаниях комиссии по восстановлению выявились резкие разногласия между ее членами. Прежде чем наметить основные положения проекта «новой Хиросимы», следовало выяснить, что, собственно, будет определять лицо города в послевоенное время. Ведь Хиросиме приходилось, если можно так выразиться, менять свою «профессию». Еще со времени китайско-японской войны 1894–1895 годов, когда император Мэйдзи расположил там свой «дай-хонъэй», то есть свою главную ставку, основным источником дохода Хиросимы стала война. Каждый новый вооруженный конфликт, в который вовлекалась Япония, — русско-японская война, захватнические кампании в Китае и, наконец, «великая азиатская война» 1941 года — приводил к росту численности городского населения и к подъему материального благосостояния граждан. В городе вырастали все новые и новые арсеналы и цейхгаузы, казармы, учебные плацы и военные заводы. Теперь же, после тотального поражения Японии и связанного с ним разоружения, со всей остротой возникал вопрос: как Хиросима будет жить в дальнейшем?

Вот что рассказывает об этой дискуссии по принципиальным проблемам Хамаи:

«Один из членов комиссии заявил, что в будущем Хиросима должна жить за счет туристов. Эту идею одобрили многие выступавшие. Некоторые члены комиссии считали, что Хиросима должна стать прежде всего административным центром, городом правительственных учреждений и школ. Это предложение не имело успеха. Любопытно, что в конце концов все присутствующие сошлись на том, что на месте старой Хиросимы должен вырасти город мира и культуры».

Некоторые члены комиссии вносили довольно-таки фантастические проекты. В частности, те, кто мечтал сделать из Хиросимы город туристов. Они, например, предлагали видоизменить речной пейзаж Хиросимы с помощью новых каналов, «мостов вздохов», живописных ресторанов на берегу и на воде и даже… гондол, которые предполагалось закупить в Италии. Хиросима должна была стать по их проекту «восточной Венецией». Кое-кто считал целесообразным превратить город в японский Монте-Карло, понастроив казино, набережных и пристаней для яхт. На бумаге вокзал Хиросимы уже перенесли с окраины в центр города. Члены комиссии мечтали о широких бульварах, о расширении университета путем постройки специальной библиотеки, посвященной проблемам всеобщего мира; кое-кто сгоряча предлагал даже создать в Хиросиме интернациональную колонию художников и картинную галерею, во главе которых стоял бы Пикассо.

Вскоре «лихорадка проектирования» заразила не только официальные инстанции, но и весь город. «Создать все заново! — провозглашала молодежь, возвращавшаяся на родину. — Пусть Хиросима, ставшая символом атомной войны, превратится в великий светоч мира».

Приступив к работе, Дискуссионная комиссия по восстановлению начала сразу же весьма серьезно обсуждать вопрос о том, не следует ли вовсе отказаться от старой Хиросимы, от ее проклятой богом, отравленной, выжженной и размытой бесчисленными наводнениями земли и заново выстроить город на новом месте. Однако противники этого весьма радикального предложения указывали на новостройки, выраставшие в городе на каждом шагу, и — хоть это были по преимуществу бараки — утверждали, что они являются своего рода выражением воли народа, желающего остаться на старом месте. К тому же при составлении смет очень быстро выяснилось, что «инфраструктура» города — лабиринт труб и проводов под выжженной землей — лишь отчасти разрушена и представляет большую ценность; строительство аналогичных новых подземных систем обошлось бы в условиях послевоенного времени чрезвычайно дорого, а потому не могло быть и речи о том, чтобы бросить все это на произвол судьбы.

Дискуссия была в полном разгаре, когда произошло событие, ободрившее даже тех, кто еще сомневался в возможности возрождения Хиросимы.

Около южной стены ратуши стояло несколько почерневших от гари вишневых деревьев; магистрат спас их от участи, постигшей почти все другие деревья Хиросимы, которые уже в первую зиму пошли на топливо.

Это были некрасивые деревья; в их причудливо изогнутых сучьях еще жило воспоминание о «большом огне». Тем не менее Синдзо Хамаи часто поглядывал из окон своего кабинета на вишни, пережившие катастрофу; в сумерках их болезненно искривленные силуэты казались привидениями.

А потом, в одно апрельское утро 1946 года, Хамаи, оторвавшись на минуту от своих бумаг, увидел то, на что перестал надеяться. Он поспешно спустился вниз и, уже стоя под самыми деревьями, понял, что не ошибся: на черных сучьях появился ослепительно белый молодой вишневый цвет.

Много сотен людей приходили в эти дни к убогим вишневым деревьям, ожившим за одну ночь. Только теперь они прониклись уверенностью в том, что их городу вовсе не суждено оставаться чуть ли не целое столетие атомной пустыней.

Когда Сатио Кано, эмигрант из Хиросимы, которого я посетил в одном из бесчисленных серых кварталов в пригороде Чикаго, вспоминал о той первой весне после гибели родного города, он внезапно преображался: плохое настроение исчезало, живое, симпатичное лицо светлело.

— Мы тогда действительно думали, что все человечество родилось заново и что нам, двадцатилетним, предстоит жить в справедливом, светлом и прекрасном мире — в оптимистических эпитетах у нас не было недостатка. Встречаясь в чайном домике «Музыка» на улице Энко-баси, мы предавались самым радужным мечтам. В этом чайном домике, внутреннее убранство которого подражало убранству швейцарской горной хижины, подавали жидкий чай и еще более жидкий кофе, зато в неограниченном количестве угощали классической музыкой, так как хозяину-китайцу удалось каким-то чудом спасти свою великолепную коллекцию пластинок. А какие там велись беседы! Длинные и возвышенные!

Я, так же как и большинство моих сверстников, был в то время уволен из армии. Там из меня готовили смертника — «живую торпеду». Это было, собственно, все, чему меня обучили. Теперь мне предстояло выбрать себе профессию, и я нашел ее совершенно случайно. В газете была напечатана статья поэта Хатта. Он сетовал на то, что, с тех пор как труппа «Сакура тай» погибла от атомной бомбы, в Хиросиме нет театра. Я всегда мечтал стать актером и тут же отправился к нему. С его помощью я собрал любительскую труппу. Мы назвали ее «Вешалкой». Ничем иным мы не хотели быть, только «вешалкой», чтобы можно было демонстрировать на ней пьесы современных, в первую очередь зарубежных, драматургов.

Вскоре наш коллектив был укомплектован. Мы раздобыли немного денег на покупку костюмов, грима, книг и плакатов. Правда, несколько странным, окольным путем. Один из членов нашей труппы узнал, что магистрат, заинтересованный в создании новых предприятий, выдает каждой вновь созданной фирме некоторое количество строго рационируемой рисовой водки: несколько бутылок сакэ считались теперь обязательным «инвентарем» любого японского предприятия.

Водку, ставшую редкостью, можно было моментально сбыть на «черном рынке» по спекулятивной цене. Прежде чем поставить первую пьесу, молодые любители драматического искусства «инсценировали» создание нескольких фиктивных фирм, используя при этом различные громкие имена. Фирмы эти держались на «сцене» лишь до тех пор, пока мы не получали и не продавали очередную порцию рисовой водки. В «новом мире» также приходилось прибегать к обману.

Члены нашего коллектива твердо решили ставить только западные пьесы, чтобы тем самым подчеркнуть свой отход от традиций «старой Японии». В доме Хатта, близ Хиросимы, мы репетировали «Привидения» Ибсена. Эту пьесу, в которой, как известно (правда, в сравнительно идиллических масштабах доатомного, XIX века), рассматривается ставшая столь важной для Хиросимы проблема наследственности, мы сыграли на вокзале в одном из наспех отремонтированных залов ожидания; на спектакле присутствовали несколько сот потрясенных зрителей. Это был первый спектакль после атомной бомбардировки.

Как во всех подобных любительских коллективах, главным для нас являлось не качество постановок, а сплочение молодежи, происходившее в процессе репетиций и работы на сцене. В Хиросиме члены нашего кружка первыми ввели новые формы общения между молодыми людьми, отличавшиеся гораздо большей свободой, большим подражанием «западному» образцу. Неженатые молодые люди и девушки в нашей труппе встречались, не прибегая к сложным церемониям и без всякой таинственности; женщины находились у нас в гораздо менее подчиненном положении, чем это было принято в провинциальном городе Хиросима даже после объявленной «сверху» эмансипации женщин. Однако вначале только одна молодая девушка отважилась вступить в нашу труппу, и при выборе пьес приходилось считаться с отсутствием женского персонала, так как молодые актеры не соглашались выступать — в соответствии с традицией японского театра — в женских ролях, поскольку это было бы нарушением их программы «модернизации». Но мало-помалу и другие девушки прониклись доверием к нам и вступили в наш маленький коллектив.

— Однажды, — вспоминает Сатио Кано, — в какой-то пьесе по ходу действия одна из наших начинающих актрис должна была появиться в платье без рукавов. Под всевозможными предлогами она отказывалась выйти в таком наряде на сцену. В конце концов ей пришлось со слезами подчиниться требованию режиссера и переодеться. Но, когда мы увидели эту молодую актрису во время репетиции на сцене, нам стало стыдно. Только теперь мы поняли причину ее отказа. Рука девушки была страшно обезображена огромным атомным «келоидом». «Я этого никому, кроме врача, не показывала, — сказала она, рыдая. — Но ведь вы… вы мои друзья!» Эта девушка стала нашей лучшей актрисой. Только в нашей среде она чувствовала себя здоровым, полноценным и свободным человеком.

А потом случилось неизбежное: злые языки стали болтать, что Сатио Кано «интересуется только девушками» и что на репетициях мы ведем себя непристойно. Распространялись также слухи, будто в наш коллектив проникли коммунисты, чтобы превратить наш театр в «театр пропаганды».

— Все это было клеветой, — уверяет Кано. — Мы играли лорда Дансэйни, Элмера Райса, Синга, Диккенса. Разве они большевики? Да нет же, все дело заключалось в том, что мы были бельмом на глазу у «стариков». Я, как видите, эмигрировал из Японии — это случилось году в пятидесятом, — тогда я окончательно убедился, что мои надежды на новый, лучший мир потерпели фиаско и что у нас в Японии вновь процветают почти те же люди, что и до войны.

Я расстался с Сатио Кано у грязно-белых, давно не крашенных ворот мясоупаковочного цеха в беспросветном «цветном квартале» Чикаго. Отрывая от заработка, едва хватающего на то, чтобы кое-как содержать себя и свою немногочисленную семью, Кано оплачивает право посещать в свободное время театральный факультет «Института искусств». И на чужбине он все еще цепляется за свою мечту о театре.

В ту полную надежд весну первого послевоенного года в Хиросиме среди посетителей чайного домика «Музыка» часто появлялся худой, болезненного вида поэт, по имени Санкити Тогэ, ставший вскоре духовным руководителем всех молодых литераторов города. Правда, Тогэ часто казался им чересчур «умеренным» как в политическом, так и в литературном отношении, однако все понимали, что это человек незаурядной моральной силы и неподкупный художник: творчество Тогэ выходило за рамки однодневных «агиток». В июле 1946 года поэт был избран председателем «Сэйнэн бунка рэммэй» («Объединения сторонников молодой культуры»), весьма левой организации, вокруг которой группировалось большинство художников и поэтов Хиросимы, переживших атомную катастрофу.

Тогэ родился в феврале 1917 года в семье, на протяжении многих лет боровшейся против японского милитаризма. Его старшие братья и сестры были участниками подпольного профсоюзного и антивоенного движения. Один из братьев попал в руки полиции и погиб в застенках. Санкити уже в юности заболел туберкулезом И часто бывал прикован к постели. В один из таких периодов в нем пробудился интерес к христианской религии, и в 1943 году, еще во время войны, когда сочувствовать западным идеям было далеко не безопасно, Тогэ принял христианство.

Страшное событие — «пикадон» — придало работе поэта новый смысл. Тогэ пытался выразить в своих стихах то непостижимое, что ему пришлось пережить. Для молодых дарований он стал мудрым и терпеливым другом. Он учил их изображать в стихах не только возвышенные, высокоторжественные мгновения, как этого требовала традиционная японская поэтика, учил искать «своеобразную красоту» в обыденной жизни со всеми ее трудностями и во всем ее многообразии.

Тогэ считал, что в каждом человеке живет поэт или художник, и призывал своих сограждан писать «стихи о повседневной жизни», так как всем людям присуще стремление к творчеству. Действительно, в то время в Хиросиме, как мне сообщил Каору Огура, сочинять стихи начали представители самых различных прослоек населения. В стихах без определенного размера и без рифмы эти люди пытались описывать свою повседневную жизнь и тем самым по-новому осмысливать ее.

Чтобы обеспечить себе постоянный заработок, но вместе с тем и доказать, что вопреки чудовищным разрушениям, порожденным человеческой гордыней, в мире еще живет божественная красота, Тогэ открыл осенью

1945 года первый цветочный магазин в Хиросиме. Магазин назывался «Мидори» (зелень). А в августе

1946 года поэт открыл один из первых книжных магазинов в послевоенной Хиросиме.

В книжном магазине «Под серебристой ивой» («Хакуё сёбо») нередко всю ночь напролет, до самого рассвета, обсуждались новые работы писателей. Особую сенсацию вызвало в то время появление дневника молодой Синоэ Сёда, отец которой был одним из воротил военной промышленности. Тоненький томик дневниковых записей назывался «Дзангэ» («Раскаяние»). Писательница признавала в дневнике вину своей семьи, способствовавшей развязыванию мировой бойни, которая кончилась атомной катастрофой и привела к гибели самой этой семьи. Всеобщее внимание привлекла также книга под названием «Нацу-но хана» («Летний цветок»). Видимо, это был первый роман о «пикадоне». Автор его, Тамики Хара переселился из Токио в Хиросиму только во время войны; свой роман он посвятил жене, погибшей во время атомной бомбардировки. Впоследствии, в марте 1951 года, Хара покончил с собой из страха, что война в Корее превратится в новую атомную бойню.

Наиболее ярким документальным свидетельством об атомной катастрофе жители Хиросимы считали в то время книгу «Город мертвых». Автор ее, писательница Юкио Ота бежала в июне 1945 года после одной из разрушительных бомбардировок Токио в Хиросиму, надеясь найти там безопасное убежище. После атомного взрыва она провела три ночи под открытым небом в окружении мертвецов. Потом ее с симптомами лучевой болезни отправили в больницу. Целый месяц Юкио Ота находилась между жизнью и смертью. В октябре — ноябре 1945 года, еще лежа в постели, она рассказала о своих переживаниях. Однако книга Ота до поры до времени не могла выйти в свет, так как оккупационные власти, ссылаясь на третий параграф изданного Макар-туром «Закона о печати», квалифицировали ее как сочинение, «направленное против интересов США». В «Городе мертвых» Ота писала, между прочим, что «самоуничтожение человека», свидетельницей которого она стала в Хиросиме, началось, в сущности, не с взрыва атомной бомбы, а гораздо раньше — с момента ее создания[17].

Среди многочисленных стихотворений, написанных в то время в Хиросиме и о Хиросиме, одно нашло особенно широкий отклик. Оно появилось в марте 1946 года в сборнике «Тюгоку бунка» («Культура Тюгоку»). В этом стихотворении, принадлежащем перу поэтессы Садако Курихара, с большой силой звучит «голос надежды в пучине отчаяния». Вот это стихотворение:

Юкио Ота рассказала мне, что, выслушивая тогда, весной 1946 года, тот или иной фантастический проект возрождения Хиросимы, сочиненный кем-нибудь из ее друзей, она неизменно задавала отрезвляющий вопрос:

— А кто даст вам на это деньги?

Госпожа Ота — марксистка. Однако тот же самый вопрос задавал и Сигадзиро Мацуда, директор мотоциклетного завода «Тоё когё». один из крупнейших предпринимателей Хиросимы. Присутствуя на продолжительных дискуссиях Комиссии по восстановлению, он пытался привить ее членам что-то вроде чувства экономической реальности, без конца повторяя:

— Вы строите воздушные замки. Как ни хороши ваши планы на бумаге, вы прежде всего должны спросить себя, какими денежными ресурсами располагает город. Только тогда станет ясно, на что мы можем рассчитывать.

Один из предпринимателей предложил, чтобы город начал скупать земельные участки, пока цены на них еще невысоки. По мере восстановления цены на землю, несомненно, повысятся, тогда магистрат сможет употребить полученную прибыль на финансирование проектов коммунального строительства, связанных с большими затратами.

Для этого, однако, уже на первое время требовался хоть какой-то капитал, а в «казначействе» Хиросимы было пусто, хоть шаром покати. На финансовых и промышленных тузов пока также нечего было рассчитывать. Свой и без того скудный капитал они куда охотнее вкладывали в более надежные предприятия, нежели в проект возрождения опустошенного атомной бомбардировкой города. Что же касается не в меру осмотрительных финансистов Токио, то они, все еще веря легенде об «отравлении земли Хиросимы» и о невозможности жить здесь на протяжении жизни нескольких человеческих поколений, проявляли величайшую осторожность и сдержанность, когда речь заходила о предоставлении Хиросиме кредитов.

Ну а как вело себя японское правительство? Мэр Кихара, председатель муниципалитета Ямамото и делегация от городского управления ездили в Токио, чтобы добиться специальных ассигнований на восстановление Хиросимы. В ответ им сказали:

— Вся нация переживает в настоящее время тяжелый финансовый кризис. В результате вражеских воздушных налетов разрушены сто двадцать городов. Хиросима не может претендовать на особую помощь, основываясь лишь на том, что она была уничтожена не обычными взрывчатыми веществами, а атомной бомбой.

Таким образом, оставалась лишь надежда на помощь со стороны американцев, ибо казалось, что каждое упоминание о трагедии Хиросимы задевает особо чувствительную струнку в их душах.

В феврале 1946 года, воспользовавшись приездом иностранных репортеров, мэр Хиросимы Кихара попытался задеть эту струнку, заявив:

— То из ряда вон выходящее несчастье, которое мы пережили, обрушила на нас Америка. Поэтому Соединенные Штаты должны проявить особую заботу о восстановлении Хиросимы.

На это один из американских журналистов сердито возразил:

— А знаете ли вы, что натворила японская армия в Маниле и в Нанкине?

— Не знаю, — ответил Кихара. Тогда начался перекрестный допрос мэра:

— Кем вы были во время войны?

— Я был членом Верхней палаты.

— Никогда не поверю, чтобы человек, занимавший такое положение, ничего не знал об этом, — заявил один из корреспондентов.

Разговор пошел совсем не по тому руслу, по какому хотел направить его мэр; речь шла уже не о субсидиях на восстановление Хиросимы, а о зверствах японских войск. В пылу спора перечислялись вчерашние злодеяния, а сегодняшние беды были забыты.

Несмотря на эту первую неудачу, летом 1946 года, после того как японские власти отказались предоставить Хиросиме специальные ассигнования, мэр Кихара снова сделал попытку повлиять на американцев. На этот раз он решил быть осмотрительнее. Он просил не денег, а для начала лишь доброго совета, надеясь, что за советом последуют и деньги. Американцы действительно прислали магистрату советника — молодого лейтенанта по фамилии Монтгомери. Его позиция, вспоминает Синдзо Хамаи, «всегда отличалась умеренностью. Внимательно рассмотрев наши проекты, он заявлял, что они прямо-таки превосходны».

Однако лейтенанту Монтгомери не хватало опыта практической работы, а еще больше — веса в глазах представителей тех отделов главной ставки союзников в Токио, которые распоряжались долларами. Впрочем, он недолго оставался в Хиросиме. После отъезда Монтгомери в течение многих лет аккуратно присылал городу телеграммы в день 6 августа. И теперь еще многие в Хиросиме охотно вспоминают о молодом американце, так как он свободно изъяснялся по-японски и был человеком ненавязчивым и обходительным. Однако практически он вряд ли принес городу какую-нибудь пользу.

Монтгомери сменил другой иностранный советник по делам восстановления — австралиец майор С. А. Джервис. Джервис относился ко всему чрезвычайно серьезно, считая, что на него возложена весьма важная задача. Его планы «новой Хиросимы» были, пожалуй, еще грандиознее, чем планы, которые обсуждались во время дискуссий на заседаниях Комиссии по восстановлению. Он с ожесточением выступал против муниципалитета, представившего тем временем компромиссный проект восстановления, в котором почти ничего не осталось от первоначального широковещательного плана переустройства города, если не считать предложения разбить общественный парк и проложить бульвар шириной в сто метров. Майор Джервис прилагал огромные усилия, чтобы реализовать единственный, по его мнению, шанс на образцовое восстановление Хиросимы. Он не только совещался с ответственными лицами в ставке Макартура, но добился также аудиенции у брата японского императора, принца Такэмацу, ходатайствуя перед ним об оказании особой финансовой поддержки Хиросиме. Однако все оказалось напрасным. Японцев обстоятельства заставляли экономить, а политические деятели союзников считали, что предоставление Хиросиме специальных субсидий означало бы признание за собой неких особых обязательств в отношении этого города и, может быть, даже особой вины перед ним. Поэтому ни те ни другие ничего не желали сделать.

Разочарованный и больной австралиец вышел в конце концов в отставку. На прощание он выразил свои чувства в письме, адресованном городскому управлению:

«Я причинил мэру много огорчений, так как хотел добиться невозможного. Но во время моих поездок по Японии я увидел, что в стране нет ни одного крупного города, который был бы построен согласно принципам современного градостроительства, и я решил, что настала пора наверстать упущенное хотя бы в рамках одного города, но зато перестроив его кардинально. Впоследствии это пошло бы на пользу не только гражданам этого города, но и помогло бы всем другим городам, так как у них появился бы образец для подражания. Однако, чем ближе я знакомился с условиями Японии, тем яснее сознавал, как трудно здесь чего-нибудь добиться. Надеюсь, все поймут, что у меня были самые лучшие намерения».

А в Хиросиме между тем шло временное, «дикое» строительство. Отстраивались первые школы — о них «отцы города» особенно заботились, несмотря на то что дети уже учились на открытом воздухе, в школах, получивших название «школ под голубым небосводом». Очищались и восстанавливались улицы; в город, совершенно лишенный тени, завезли несколько свежих зеленых деревьев. Бездомные люди, не спрашивая о «праве собственности» и не считаясь с чертежами муниципалитета, которые предусматривали ширину улиц не менее 40 метров, где попало сколачивали хибару за хибарой. Облюбовав какой-нибудь участок, они вбивали столб, прикрепляли к нему дощечку со своей фамилией, а потом тянули к «дому» электрические провода, причем только самые робкие обращались предварительно за разрешением на электростанцию. Проходило три-четыре недели, и еще одна семья получала крышу над головой. Недаром один из корреспондентов американской солдатской газеты «Старз энд страйпс» сравнивал дальневосточную Хиросиму 1946 года с городом золотоискателей на так называемом Диком Западе.

Японское правительство запретило иногородним селиться в городах, особенно пострадавших от войны. Но этот запрет отнюдь не удерживал тех, кто решил обосноваться в Хиросиме.

Переселенцы недолго думая присоединялись к коренным жителям Хиросимы, возвращавшимся на родину, и ни у кого не хватало смелости, да и не было практических возможностей, для того чтобы изгнать их из города. Большей частью это были люди, уже второй раз терявшие родину, — мужчины, женщины и дети. которые бежали из оккупированных Японией заокеанских районов. Когда-то возомнив себя пионерами некоей подвластной японцам «новой Азии», представителями полновластной и высокомерной «элиты», они хозяйничали в Корее, Китае, Маньчжурии, Индокитае, Индонезии, Бирме, на Формозе и в Малайе. Теперь они, проскитавшись много недель по некогда порабощенным ими районам, возвращались в хиросимскую гавань Удзина, откуда всего несколько лет назад их, «солдат Ниппона». провожали в захватнические походы.

— В Хиросиме никто не смотрит на нас свысока, — так объясняли новые граждане свое малопонятное на первый взгляд решение поселиться навсегда в наиболее пострадавшем городе Японии. Другие с циничной откровенностью говорили:

— До войны здесь жили четыреста тысяч человек. А теперь осталось всего только сто пятьдесят тысяч. Значит, в конце концов и для нас найдется местечко.

Примерно так же рассуждали честолюбцы и любители легкой наживы, которые приезжали в Хиросиму главным образом из района Осаки. Дельцы этого крупного портового города славятся в Японии своей оборотистостью. Про них говорят: «Куда бы ни упал осакский купец, вставая, он обязательно что-нибудь да прихватит с собой». Эти люди, уповая на свою ловкость, считали, что в разрушенной Хиросиме добьются успеха скорее, чем где бы то ни было.

Вскоре многим из честолюбивых и энергичных дельцов, без году неделя живших в Хиросиме, удалось опередить коренных граждан города. Жителей провинции Тюгоку еще до войны считали медлительными, апатичными, лишенными воображения, в особенности по сравнению с жителями крупных городов центральной части Японии. К тому же большинство людей, переживших атомную катастрофу, даже по прошествии года после «пикадона» не сумели преодолеть шока, вызванного этим чудовищным событием; они просто не находили в себе сил, чтобы ринуться в борьбу против «новичков». Как писала в одной из своих передовых статей газета «Тюгоку симбун», они еще многие месяцы после катастрофы пребывали в состоянии своего рода прострации.

Таким образом, в Хиросиме с самых первых дней возник антагонизм между людьми, пережившими атомный взрыв и составлявшими сначала большинство, потом только половину, затем одну треть и в конце концов лишь четвертую часть населения, и предприимчивыми «новичками», роль и численность которых постоянно возрастали. Этот конфликт, хоть он и редко проявлялся открыто, вскоре стал характерной чертой «новой Хиросимы».

Один из «новичков», переселившихся в Хиросиму из Осаки, обуянный жаждой наживы, посягнул даже на то, чтобы захватить в свои руки продажу «сувениров», связанных с атомной бомбардировкой. Этим он лишал заработка жертву 6 августа — жителя Хиросимы Кик-каву, тело которого было сплошь покрыто рубцами от ожогов.

В результате возникла безобразная война плакатов: переселенец из Осаки издевательски спрашивал своего конкурента, коренного жителя Хиросимы, на чем основано его право называть себя «атомной жертвой № 1» (что тот действительно делал ради рекламы). Под конец эта междоусобная война под сенью «атомного купола» приняла такой характер, что в Хиросиме с горькой иронией говорили:

— Если бы это было в их силах, они с удовольствием забросали бы друг друга атомными бомбами.