"Старая проза (1969-1991 гг.)" - читать интересную книгу автора (Ветров Феликс)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Соперировав за утро одного, двух, а когда и трёх больных, отработав над столами несколько часов, пережив над этими истерзанными глазами минуты высшего счастья, высшего горя, снова высшего счастья и высшего волнения, они приходили сюда, в светлую комнату ординаторской. Кто-то всыпал кофе в кофеварку, кто-то прополаскивал чашки — почти без слов, без лишних жестов, без улыбок.

К двум-трем часам дня операции заканчивались и они собирались здесь все вместе, и начиналось то, что их шеф, профессор Михайлов, назвал когда-то «большой кофейной церемонией».

Первая чашка выпивалась в полной тишине. Вытянув ноги, держа перед собой тонкие фарфоровые чашечки, они сосредоточенно прихлебывали кофе. «Размывшись» каких-нибудь полчаса назад, записав ход вмешательства в операционный журнал и в истории болезни, они всё ещё не могли вернуться мыслями оттуда… Это повторялось изо дня в день. Они давно привыкли к своей работе, умели её делать так, как немногие на этой земле, но никак не могли научиться смотреть на неё просто и сразу забывать жёсткий белый свет бестеневых ламп, уходя из операционной.

Потом, после первой чашки, кто-то решался справиться о том, что идет в «Повторном» у Никитских, как бы сам собой начинался обычный разговор обычных людей, уверенных, что они и правда — обычные.

Над кем-то подтрунивали, что-то рассказывали, говорили о своих детях, о путевках в Болгарию, о том, кто что шьет к лету. Мужчины поднимались, уходили в свой уголок и глубокомысленно склонялись над шахматами. Потом кем-то вскользь вспоминались дела кафедры, сообщения реферативного сборника… Разговор сходил с заурядного бытового круга и вступал в сферы общей работы: о последних исследованиях в Германии и Колумбии, о новых разработках японских хирургических игл, о муках и находках Федорова в его Чебоксарах, об американских методиках лазерной глазной хирургии. Мужчины, презрительно отгородившиеся от бабских глупостей истинно мужским интеллектуальным занятием, начинали прислушиваться и уже не так внимательно следили за сложными отношениями белой ладьи и черного ферзя…

Молотый кофе снова сыпался в кофеварку, они вновь рассаживались вокруг низкого длинного столика и говорили о том, что волновало их куда больше всех на свете платьев, эндшпилей и поездок…

Кандидат наук Карева, среди многих подопечных которой был и Марков, вошла в ординаторскую и устало села к столику. В такие минуты ей верилось в цифры статистики, из которых неопровержимо следовало, что их профессия хирургов, так же, как и профессия летчиков-испытателей, не ведет к долголетию.

Она закончила четверть часа назад тончайшую операцию, которая должна была избавить больного от глаукомы. Ту операцию, что давно стала ее «коньком», при проведении которой она была спокойна и обычно весело поговаривала со старичками и старушками, легко и нежно работая иглами и ножами.

Сегодня было не до разговоров. Сначала всё шло отлично. Ввела полтора кубика новокаина, парализуя глазные мышцы, и сразу укрепила векорасширитель. Когда операция уже началась и отказаться стало невозможно, глаз вдруг жутко закровил. Остановилась и велела сестре смерить артериальное. Подскочило до 170. Как назло, тут же разрядился батарейный коагулятор, перестал прижигать сосуды, и, сколько она ни прижимала его тонкое жало к своей стерильной руке, ожога не чувствовала. Кровь все набегала, в визире микроскопа всё было красно. Сестра, ассистировавшая ей, побежала за большим сетевым «профессорским» коагулятором, а старик почувствовал, конечно, неладное, заволновался.

— Ну как, доченька?

— Всё чудесно, дедуля, все очень хорошо… не шевелитесь. Как мы договорились? Смотрите на ножки… Только на ножки…

Наконец ей удалось сбавить ток крови, она щедро омыла глаз физраствором из шприца и осторожно повела дальше. Закончила операцию без осложнений, наложила швы, ввела пенициллин и уже хотела сказать сестрам насчет повязки: «Бинокулярную, девочки!», — как вдруг старик резко рванулся, подскочил и сел на столе, мотнул головой, через мгновение глаз залился снова кровью…

— Ах, дедуля… дедуля… — Ее сердце остановилось. — Лариса, помогай, быстро! Еле касаясь, развела веки, страшась увидеть глубокое кровоизлияние, приникла к окулярам микроскопа. Что там, за широким черным зрачком?..

— Вот дедуля какой… Куда вы кинулись?..

— Спа…

— Тш-ш… Тише, тише… потом скажете…

— Спасибо хотел сказать, доченька.

— Да, да, пожалуйста… Шприц! Не тот, большой дай… Дикаинчику капни ему еще… Больно, дедуля?

— Нет…

— Тш-ш, тш-ш… Тише… Снова шить надо… Хорошо, еще на столе… Держи ему веки, расширителем боюсь… держи верхнее… выше… вот тут пропусти… осторожно… прими палец…

— А вы сказали… уже кончили… — жалобно пробормотал старик.

Хоть плачь с ними. «Вы сказали»!

И все же, кажется, обошлось.

Кажется? Или — обошлось?

Карева пила кофе и знала, какие сны ей будут сниться сегодня ночью. Много раз за ночь повторится одно и то же: снова вскочит старик, снова выкатится из обведенного зеленкой глаза струйка крови и снова ее окатит страхом с головы до ног.

В дверь ординаторской постучали.

— Да-да! — крикнули они хором, — войдите!

— Добрый день, товарищи, — сказал, остановившись на пороге, немолодой, красный с мороза мужчина в черном официальном костюме, с кожаной папкой под мышкой. — Прошу прощения… Мне нужна доктор Карева.

— Слушаю вас, — обернулась к нему Наталья Владимировна.

— Мне б для личной беседы… — улыбнулся вошедший.

— Ну хорошо, подождите а коридоре, я скоро выйду.

— Не могу! — еще шире улыбнулся гость. — Никак не могу ждать! — И для убедительности постучал по своим часам.

Это был явно не родственник. Родственники — ждут. Карева вздохнула, с сожалением отставила чашку, поднялась с дивана — высокая, монументальная, с властно откинутой головой, в белой крахмальной косынке, в белом облегающем халате, из-под которого виднелись зеленые операционные брюки. Они вышли в коридор.

— Следователь прокуратуры Космынин, — представился гость. — Где бы мы могли поговорить?

Карева распахнула дверь «темной комнаты».

— Я тут, видите ли, по щекотливому делу, — сказал Космынин. — Вы ведь лечащий врач Маркова Владимира Петровича?

— Да, я палатный врач. А ведет этого больного сам профессор Михайлов, но сейчас он в Чехословакии. Прилетит на днях.

— Да нет, — усмехнулся следователь, — зачем нам профессора беспокоить? Я думаю, вы мне дадите исчерпывающие данные.

— Какие?

— Дело в том, что организация, где работает Марков, обратилась в следственные органы сразу же после происшествия. Мне необходимо допросить Маркова в качестве пострадавшего. Вы можете разрешить такую беседу?

— В принципе, конечно. Но волновать его нельзя. Он и так достаточно травмирован.

— Как мы должны квалифицировать его повреждения?

— Чрезвычайно тяжелые.

— А если точнее?

— Я думаю, вам точнее ответят во ВТЭКе.

— Ох, эти женщины… — Усмехнулся Космынин. — Ну, а все-таки?

— Один глаз потерян. Второй может спасти только чудо. Профессор наш пытается найти пути. Об этом, если будет нужно, можете спросить самого Сергея Сергеевича. Но вряд ли он что-нибудь сейчас скажет. Мы, знаете ли, тоже народ суеверный.

— Ну, а как… моральное состояние?

— Интеллигентный мужественный человек. Это ответ для вас?

— Расплывчато, конечно…

— За некоторыми больными в его положении… ну, представьте… еще вчера — здоровей не бывает, а сегодня — слепой… так вот, за некоторыми приходится устанавливать особый надзор. Мы знаем — с Марковым это не понадобится.

— А что, были случаи?

— Мы, как и вы, имеем дело с живыми людьми…

— Не всегда… — вздохнул следователь.

— Вам непременно надо говорить с ним?

— Вы думаете, мне очень хочется? Служба такая.

И правда, следователь прокуратуры по особо важным делам Космынин взялся за это дело без желания.

За тридцать лет работы в следственных органах каких только закрученных историй он не прояснял, из каких только тайных колодцев не вытаскивал истины! К нему пришли опыт, знание людей, безошибочное понимание их поступков, в нем развилось цепкое чутье, отточенное в бесчисленных столкновениях с неповторимыми ситуациями.

Сейчас они могли помочь ему очень мало.

Космынин понимал, что обстоятельства взрыва совсем не просты, что они наверняка кроются в какой-то тонкой физической закавыке, запрятанной для него, нефизика, за семью печатями. Нужны были эксперты-физики, разбиравшиеся в сути проблемы, а они работали только здесь, в этом институте. Пригласить их быть экспертами противоречило бы законным правилам ведения следствия.

— Надеюсь, вы понимаете, что он не должен знать всего, что я сказала вам о его положении?

— Да ну что вы!

Они пришли в сто четырнадцатый.

— Как наши делишки? — спросила Карева. — Мне донесли, что ты у нас повеселел.

— А, Наталья Владимировна! — улыбнулся Марков. — Здравствуйте!

— К тебе пришли, Володя. Вот… товарищ Космыннн Сергей Петрович.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, — приветливо кивнул Марков в пустой угол.

Карева вышла.

Бывали минуты, когда Космынин ненавидел свою работу.

Как часто и сколько сотен раз в поисках правды приходилось ему расспрашивать матерей убитых о том, с кем дружили сыновья, расспрашивать оглушенных, смятых случившимся девушек о том, как это случилось, добиваться злосчастной истины от тех, кто и без того хватил с избытком боли, страха и тоски, — в общем, делать по долгу службы то, что в обычной расстановке человеческих отношений могло быть названо и кощунственным, и безнравственным.

Но это была его работа, и за тридцать лет он научился многому, но только не этим неизбежных расспросам пострадавших и их родных, не этим сухим выяснениям, когда приходилось прятать глаза под строго насупленными мохнатыми бровями невозмутимого законника.

Космынин знал, что наедине с этим потерявшим зрение, практически слепым инженером-физиком глаза прятать не придётся, но начать разговор все равно было нелегко.

— Я следователь прокуратуры, — сказал Сергей Петрович, — мне необходимо поговорить с вами.

— Со мно-ой? — удивился Марков. — Интере-есно…

— Подождите-ка… — опешил Космынин. — Вы что, ничего не знаете? Что уже, слава богу, два месяца следствие идет?

— Какое следствие? Ничего не понимаю… Объясните.

— Странно, — сказал следователь. — Неужели вам никто ничего не говорил? Люди же бывают у вас?

— Никто не говорил. Хоть вы скажите.

— Этим вашим взрывом мы занялись в первый же день… Работали параллельно с вашей институтской аварийной комиссией… Выясняли причины…

«Так вот оно что! — Марков побледнел. — Вот в чем дело!..»

Следствие, прокуратура, материалы, доказательства…

Только сейчас, только в эту минуту до него дошло, что означали приход Чижова и его молчание о следствии и ч т о означали приход и молчание того, другого человека.

— …мнения членов вашей институтской комиссии и наших экспертов, специалистов по механике взрывных процессов, разошлись, — говорил Сергей Петрович. — Наши утверждают, что по обломкам установки определить, отчего произошло несчастье, невозможно. Они также считают невозможным установить, где, в какой системе установки возник первичный взрыв, а где взорвалось от детонации. Но наши эксперты не специалисты в вашей узкой сфере. Ваши же заявляют, что взрыв произошел от неисправности вентиляционной вытяжной системы. Если говорить откровенно, я очень надеюсь на ваши показания. От них очень, очень многое зависит.

— Что я должен вам сказать?

— Всё. Всё как было. Постарайтесь вспомнить, если сможете, что там было с этой вентиляцией?

Марков напряг память.

Он старался как можно ярче представить того угрюмого, вечно озабоченного человека, что всегда ходил по институту встревоженным к суровым, который не так уж складно изъяснялся, не знал и сотой, тысячной доли того, что носил в своей блестящей голове их профессор; того человека, который, зная обо всем, что надвигалось на него, пришёл сюда в больницу, невиновный — к единственному своему возможному заступнику и спасителю, увидел его и предпочел уйти виноватым, взять на себя чужую вину.

Прошло уже больше месяца, как здесь побывал Чижов. Значит… значит, всё осталось на своих местах.

— Я вас не тороплю, — сказал следователь. — Подумайте, вспомните. От ваших показаний очень многое зависит.

— Я понимаю.

Еще ни разу в жизни Маркову не приходилось решать таких трудных, «комплексных» проблем.

— Возможно, Владимир Петрович, у вас есть какие-то свои соображения… говорите всё, как есть.

— Всё, как есть? — переспросил Марков. — Конечно. Вы записываете? Пишите. Взрыв экспериментальной установки «ЭР-7» явился следствием грубой ошибки оператора, инженера-исследователя, проводившего опыт, то есть меня, Маркова В. П. Перед началом опыта не были приняты необходимые меры по соблюдению техники безопасности, не была отлажена измерительная аппаратура, в результате чего режим работы установки не контролировался с достаточной точностью. Но главное: в целях эксперимента была отключена автоматика защиты и аварийного отключения разгонной аппаратуры. В ходе нарастания лавинных процессов характеристики системы превысили предельные критические параметры и стали неуправляемыми. Все вышеуказанное привело к разрушению конструкции. Единственным виновником аварии является Марков. Всё.

— Так, — сказал Космынин, — понятно.

— Ну и хорошо. Вы все записали?

— Записать-то я записал… Слушайте, Марков… я тут поделикатничал с вами… Нарушил закон… не предупредил об ответственности за дачу ложных показаний… Я же вижу, что вы говорите неправду. Вы совершенно не умеете врать, Ну, ни на грош.

— Чем вас на устраивают мои показания? Я сказал всё, как было.

— Да? Спасибо. Я очень тронут. А в институте мне, между прочим. все в один голос говорили, что вы самый лучший, самый вдумчивый, серьезный инженер.

— Мало ли что они теперь скажут! И на старуху…

— Бросьте. Я вам не мальчик, Марков. Всё шито белыми нитками. Кого вы только покрываете этим своим, простите, дурацким благородством, не понимаю.

Марков усмехнулся.

Он не собирался ни покрывать, ни выгораживать кого-то, ни кого-то топить. Если бы он стал рассказывать следователю о том, что случилось, тот бы ровным счетом ничего не понял. Марков твердо верил: теперь его лаборатории предстоят навиданные еще, огромные дела. И оттого, что он считал — у ученых свой свод законов, лишь по нему они судимы, — чувствовал себя спокойным, хладнокровным и зрелым.

— Значит, всё было так, как вы показываете?

— Именно так.

— Подумайте… убыток составляет шесть миллионов триста пятнадцать тысяч…

— Да, — засмеялся Марков, — не расплатишься.

— Чего вы радуетесь?

— А так, — сказал Марков. — Просто так. Вы даже не представляете, как я рад, что вы пришли.