Кирилл Якимец До поворота (Кровавый Крым)

ПРОЛОГ: ЗА ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО…

Все были против этой яхты, хотя бы потому, что ее предложил Иосиф. Во-первых, сам Иосиф вызывал отвращение — своей нахальной молодостью, своим нахальным иссиня-черным цветом кожи, своим вечным беретом с дурацкой кокардой (портрет Че Геварры и надпись по кругу: «Ya-ya! Che-Che-Che!»); своим нахальным именем «Иосиф», которое он присвоил в честь Сталина. Во-вторых, яхта называлась «Летучий Титаник». Дальше некуда!

Но Иосиф всегда создавал проблемы. В конце-концов, из-за них-то и происходило собрание. Усталые пожилые люди расселись за круглым столом в не слишком просторной кают-кампании, украшенной красными флагами. Ладно. Пусть будет нелепая яхта с нелепым капитаном. Главное, чтобы не было команды. Накануне люди Бар Аввана и дона Темпесты обшарили всю яхту, вылизали ее, обнюхали — и никого не нашли. Бомба? Глупости: Иосиф может, конечно, взорвать всю верхушку мировой теневой экономики (а значит — и всей остальной экономики, и всей политики впридачу) — но профи, даже революционер-профи, такой ерундой заниматься не станет. В смысле — никогда не пойдет на самоубийство. Высокое собрание если и взлетит на воздух, то только вместе с ним. И умыкнуть царственных старцев Иосифу не удастся: яхту плотно окружили веселенькие разноцветные катера — из-под легких тентов мускулистые мальчики наставили базуки на яхту и друг на друга. Все схвачено. Можно начинать.

Начала Бабушка Нгуэн, самая старшая. К тому же, на Тихом океане, посреди которого собрались «столпы человечества», хозяйкой была она. Бабушка Нгуэн сложила на впалой груди миниатюрные сморщенные ладошки. Улыбнулась всем. И отдельно — Иосифу, который развалился в скрипучем плетеном кресле, отделенный от остальных прозрачным пуленепробиваемым барьером. В прочности барьера никто не сомневался. В решительности и оперативности мальчиков с базуками тоже никто не сомневался. Сквозь широкие иллюминаторы снаружи прекрасно видно, что там внутри происходит. Зато ничего не слышно. То есть, никаких глупостей, и при этом — болтай, сколько влезет.

— Друзья! — прощебетала Нгуэн, — мы знаем, нам надо чуть-чуть менять покупателя и чуть-чуть менять продавца. Продавец теперь будет мой, покупатель теперь будет Европа. Условия господина Иосифа теперь будет легко-легко исполнять, потому что их исполнять не прийдется: господин Иосиф останется у себя между Южной и Северной Америками, а наше дело теперь чуть-чуть будет здесь, где господина Иосифа нет. Господин Иосиф узнал об этом плане и сказал, что будет нам чуть-чуть мешать, если мы не выполним его условия. Пусть он нам расскажет, как он будет нам мешать и каковы его условия. Спасибо.

Бабушка Нгуэн еще разок улыбнулась и аккуратно присела на краешек своего кресла. Старцы поглядели на Иосифа — не поворачивая морщинистых тяжелых голов, только подняли на него глаза. И смотрели, не мигая.

Иосиф размял между пальцев окурок гаванской сигары и запихал вонючий табачный комок в трубку. Закурил. Улыбнулся. Наконец, трубка задымила вовсю. Старцы ждали молча. Иосиф вдруг резко встал и прошелся туда-сюда по своему безопасному вольерчику. Еще раз затянулся…

— Я в курсе, что вы решили гнать наркоту через Россию, а в России заодно покупать оружие. И я понимаю, что мне куда выгоднее взять под свой контроль весь поток из Южной Америки в страну гринго, чем соваться в Россию. Тем более, что американские каналы с прошлого воскресенья уже находятся под моим контролем…

Кто-то закашлялся, кто-то крякнул. Бар Авван поднес клетчатый платок к огромному холеному носу:

— Таки-серьезно? Господа!..

Отец Грубер перестал мусолить четки и звонко стукнул ими по столу:

— Таки-очень, коллега. Мои данные совпадают с данными Бабушки Нгуэн, а мои предложения совпадают с ее предложениями. Могу лишь добавить, что не вижу смысла в конфликте: наркотики и оружие — такие общечеловеческие ценности, торговля которыми выгодна решительно всем.

— Сейчас вы увидите смысл в конфликте, — сквозь барьеры тяжелой астмы прорвался хрип дона Темпесты, — сейчас. Продолжайте, сеньер Иосиф.

И сеньер Иосиф продолжил.

— Мои интересы в Америке и в Европе выходят за рамки коммерции. В России у меня вообще нет коммерческих интересов — и быть не может. Меня интересует только революция… Понимаю, вас она вовсе не интересует. Но вам необходимо понять, что у коммерции и у революции не только разные задачи, но и разные пути. Короче, я готов нести убытки — только бы завалить ваше «окно в Европу»… Я завалю его дерьмом!!! — вдруг заорал Иосиф, швырнув трубку на пол. Трубка упала на ковер и не раскололась. Иосиф плюхнулся в кресло, подобрал трубку с пола, повертел в руках. Внимательно посмотрел в глаза Бабушке Нгуэн:

— Дон Хенаро сказал: когда я гажу — трясутся горы. О себе я могу сказать то же самое. Когда я зарабатываю деньги, все могут спать спокойно. Даже интерпол: у него все равно никаких шансов. Но вот когда я ГАЖУ — тогда трясутся горы. А революция требует, чтобы я вам гадил в России и в Европе…

— А какой регион контролирует дон Хенаро? — не понял Бар Авван. Ему никто не стал отвечать. Присутствующие заворочались неуютно, но молчали. Слушали. Только Цеппелин не удержался по молодости и перебил:

— А в Америке?

— А в Америке мы сможем договориться. Но я буду говорить с позиции силы, как вы легко догадываетесь. Кстати, товарищ Цеппелин подтвердит, что в России у меня достаточно влияния, чтобы… э… потрясти горы. Урал, например. Или Кавказ. Товарищ Цеппелин!..

— Да… гм… товарищ Иосиф. — Цеппелин был не намного старше Иосифа и тоже вызывал раздражение у старцев. Не более, чем раздражение. Он бодро двигался в фарватере, который ему прокладывали старшие, и не искал новых путей. Новые пути сами находили его: Россия — всегда новый путь. Низкого роста, энергичный, лысоватый, усики аккуратно подстрижены, в серых дымчатых очках и в сером костюме — Цеппелин был похож на комсомольского работника. Видимо, он и чувствовал себя соответственно.

Но сейчас он снял очки. И улыбнулся ласково. И закурил сигару. Все поняли: Цеппелин не будет устраивать шоу бесплатно. Так и оказалось. Пустив пару колец, Цеппелин затушил сигару в глиняной пепельнице, украшенной перуанским орнаментом, и вытащил из-за пазухи видеокассету:

— Где у вас тут видак?.. Ага… Смотрим кино! — Он вставил кассету в щель. Нажал пуск. На экране появилась очень худая женщина в военном комбинезоне. Пышные курчавые волосы, смуглая кожа. Голубые глаза. Мулатка. На руках женщина держала грудного ребенка. Некоторое время женщина пыталась заговорить, но не могла. Наконец, она заговорила быстро-быстро, по-испански:

— Луис, у нас родилась девочка… Мы в России. У Цеппелина.

Камера отъехала назад, и в кадр попал Цеппелин — в своем сером костюме и в дымчатых очках. И с сигарой во рту. Вот он затянулся, вынул сигару изо рта, помахал ею перед камерой. И сказал:

— Здорово мы смотримся, правда… Иосиф?

Экран погас. Раздался треск — это Иосиф отодрал подлокотники от плетеного кресла. На ковре валялись осколки растоптанной трубки. Цеппелин повернулся к Иосифу, надел очки и стал выглядеть точно так же, как только что на экране:

— Не тряси наши горы, Иосиф. Глядишь, камень какой-нибудь в твою дочку попадет… заодно и жену раздавит. Так что, не стоит у нас гадить… дон Луис. Ага?

— Вон! Во-о-он!!! — Иосиф-Луис дернул какой-то рубильник. Пол задрожал. — Я иду ко дну. А вы валите отсюда! Вон!!!

Старцы заспешили на свои катера. Как только ворчащая толпа вся оказалась на палубе, люк с глухим чмоканьем закрылся. Сам. А палуба ушла из-под ног, оставив старцев барахтаться в водовороте. Цеппелин первый добрался до катера: несколько взмахов, подтянуться на руках… Казалось, он даже костюм не замочил:

— Бек! Топи его, падлу!..

Бек поднял базуку дулом вверх:

— Там ваши друзья плавают.

— Да. Жалко, ушел.

— Утонул!..

— Ушел!.. А, хрен с ним! Баба его у меня и ребенок. А он на своей желтой субмарине пускай плывет… Плыви-плыви, говно зеленое! — пропел Цеппелин на мотив какой-то советской песенки и протянул Беку раскрытую ладонь, — косячину дай… Мои намокли.

Иосиф лег на дно — пусть и не в прямом смысле. Каждый год он получал фотографию быстро стареющей жены и быстро взрослеющей дочки. На обороте фотографии — надпись, сделанная, очевидно, под диктовку: «Луис! Счастливого Рождества! У нас все нормально. Веди себя хорошо. Я тебя люблю. Барбара». Это был стиль Цеппелина — Барби никогда не опускалась до подобной буржуйской пошлятины.

Через тринадцать лет Иосифу надоело лежать на дне и он решил всплыть.

Через тринадцать лет Цеппелин вполне ощущал себя отцом чужого семейства. А своего семейства он так и не завел.