"Остров Инобыль. Роман-катастрофа" - читать интересную книгу автора (Шипилов Николай Александрович)

6

Из трущобной хижины, подобной тем, что самостроем вставали в городских «нахаловках», выходит на солнцегрев старичок. Седая борода его зелена от старости, а сам он, похоже, свят — к бороде этой прилепила гнездо двухвостая ласточка с красным запалом на грудке. Старик берет ласточку на ладонь и говорит старине Чугуновскому:

— Вот твоя матушка, родимый… Смотри, не сожгла бы дом…

Чугуновскому становится жалко себя, сироту, от одного лишь звучания слова «матушка». Он неосторожно тянет к ласточке руки — она: фр-р-р! — всего лишь тающая в ясном поднебесье точка.

— Она слепая, — говорит старик. — Она тебя не признала…

Потом берет ручонку малыша в свою горячую руку и ведет за собой, как детскую игрушку на веревочке.

— Мы пойдем и найдем ее.

— А ты кто?

— Я-то? Я — ты…

Старик ведет малого на городскую базарную площадь, на люди, среди которых он будто бы узнает своих, и свои будто бы его узнают. Один, купеческого обличья, указывал на босоногого Лерку толстым самостоятельным пальцем, говоря со смехом:

— Это он, миряне! Это он любил кушать соленый огурец с малиновым вареньем!

Чугуновский в бытие бывал вспыльчив. И тут он словно бы вырос, мгновенно раздался в плечах, когда спросил купчика:

— Ты кто таков, сермяга? — что должно было купчику показаться довольно обидным. Так и случилось.

Он вскричал:

— Я пращур твой — Петр Усятников, целовальничий сын, а ныне первой гильдии купец! В моем имении семнадцать кабаков да фартин в Рогожской четверти, на Ямах, да за Яузскими воротами!

— Ах, четверти? — желчно переспросил Чугуновский. — Фартины, стало быть?

— Фартины!

— Фарти-и-ны! — изобразил Чугуновский почтение. — А кабаки? Откупщик ты, выходит… Компанейщик… Совратитель и искуситель! Денежки, баишь, «ня пахнуть»? А как приставы дознаются, да сочтут сборные деньги? Да увидят, что поверх настоящих-то серебро целковое, а?

Пращур стушевался, поскреб под шапкой.

— Дык, я их… эт-та… в шляпное дело… того… вложил… А сибирская торговлишка, паря, тоже средствов требует… Чисто-ть капитал не извлекешь! Фламку надыть? Надыть. Каламинку надыть? Надыть. Восемь сот кусков равендука да пять сот парусины — извольте… А как ишо? Бумаги, снова, красной македонской…

— А тюк турецкой кожи взад возьмешь?

— Кажи, молодец!

Тут какая-то бабушка, легкая с виду, как древесное корево в ручье, подергала Чугуновского за рукав:

— Заходи ко мне, унучок… от города-от мимо Юрьи святый камену церковь — к Сущову на Дмитровску-от дорогу-у! Давай, родной, давай, оживай, старина!

Чугуновский почувствовал себя лошадью, оттого что кто-то нахлестывал его по щекам. Он едва не припустил бежать по открывшейся его зашоренным глазам булыжной мостовой. Однако сильнейший удар нашатыря в нос выдрал его из небытия.

Если бы в это мгновение старина Чугуновский посмотрел в зеркало, то еще и неизвестно, узнал бы он себя в этом бледном человеке? Кровоточащая ссадина на глади лба, линия рта, сведенного в щелку, и демоническая ярость во взоре, которым он смотрел в фиалковые глаза служивой и в антрацитовые — налогового инспектора. Крутой сильно видоизменил его.

— Ружье!.. — рявкнул он, как выстрелил дуплетом, потому что отозвалось эхо.

Флегматичный инспектор обстоятельно, звучно, до розового свечения выпростал нос в платочек и по-коровьи шумно вздохнул.

— Первое впечатление, — сказал он, — что ты умный человек, старина! А присмотришься — бубен!

— А тебя кто сюда звал, скажи?

— Вот те на! — обиделся инспектор. — Да кабы не я, он бы тебя, старина, еще не так унизил! Да, Надюша? Я прав?

Домработница не отвечала — потому ли, что сама нюхала нашатырь, потому ли, что не знала, на чью сторону встать и как истолкует хозяин ее подтверждение слов инспектора.

— Мы с Надюшей тебя и в спальню вот перекантовали… Очнись! Чем ты собрался воевать Крутого: ижевской воздушкой? [2]

Тут и Домра запела:

— Он, Крутой этот, уже три… или нет!.. четыре собаки застрелил! Чернушка уж такая хорошенькая была: в чулочках…

И, словно в подтверждение ее слов, неподалеку внятно хлопнули два выстрела.

— Ой! — в который уже раз за день отметилась служанка.

— Я убью его! — уже спокойней пожелал униженный старина Чугуновский.

— Я разорю его, — еще спокойней пообещал инспектор, сверкнув огнем черных глаз и взмахнув значительно крыльями черных же бровей. — Затем он повесится ногами вниз.

— Ой! — указала за окно служанка. — Льет-то ка-а-ак! Утопия!