Всеволод Иванов Рогулька

Всеволод Иванов Рогулька Рассказ

Лёнька с другими парнишками ходил на Мурачьи Озёра и вылавливал рогульки: водные орехи со скорлупкой, похожей на маленькие рога. Забрасывали в густо-синюю воду старые рогожи, ворошили ими неподвижную гладь. И вытаскивали обратно. Остроугольные чугунного цвета орехи цеплялись за рогожу, и ловцы собирали их тысячами. Было жарко. Пахло камышом, сочно блистали, точно лакированные, листья лопухов, и было приятно облегчать свою грудь радостным криком:

— Пистери-и-и!

И когда издали — с Косой Горы доносился к посёлку по Иртышу гулкий рёв парохода, Лёнька брал корзину с рогульками и бежал на пристань. Не столько занимала его торговля, сколь наблюдения над пробегающей мимо неизвестной жизнью. Выбегали на берег повара, весёлые матросы, господа в куцых пиджаках, как у поповского сына, и барыни с какими-то неестественными голосами. «Чимбары на выпуски носят, лешаки» — с завистью думал Лёнка.

Сегодня пароход пришёл самый большой — «Андрей», белый, белый, как голова сахару, и столько же таящий в себе прелестей, как сахар. Два пистеря рогулек разобрали сразу, на донышке в одном немножко осталось. «На пароход пойду, — решил Лёнька, — вытурят, так пусть, а коли рогулек дать — может, и не вытурят». На нижней палубе он бывал уже не раз — изучил её достаточно.

«На верх надо, сверху-то все на берег ушли».

И Лёнька с пистерями в руках полез по железной лестнице вверх. Влез. В проходах никого не было. Лёньку с берега не видели — вылез он на борт, обращённый к Иртышу.

— «Верно — никого нет, — проскользнуло у него в голове, — дураки с такого места в посёлок пошли».

Лёнька уселся на скамейку, оглядел решётки, перила, пол.

«Всё крашено, а у нас только ставни красят».

Потом Лёнька повернулся и посмотрел в окно, у которого сидел:

— Толсто. У нас в церкви таково нету. Заглянул в салон и удивился:

— Вот, хаипы: столы-то каки? А зеркала!

В салоне, у пианино, под цветами, сидела маленькая, бледная девочка, читавшая зелёную книжку. «Умная, — подумал Лёнька, — книжку читает, ни как те по берегу шляются. Пойду, може рогульки последние возьмёт». И, набравшись смелости, шагнул в коридор. С сильно бьющимся сердцем взялся он за стеклянную ручку двери:

«Харю налупят али нет?»

Бледная девочка оторвалась от книжки и с недоумением взглянула на веснушчатого белоголового мальчугана в синей дырявой рубашке, в коротких обмызганных штанишках с корзинками в руках.

— Вам что? — спросила она.

Лёнька почесал живот и, фыркнув, ответил:

— А ничо. Так.

— Кого же вам?

— Никого. Рогулек, может, купишь?

Девочка подошла ближе и заглянула в корзинку.

— Какие нехорошие ягоды.

— Сама ты ягода, — рассердился Лёнька, — не знаешь, так и молчи. Орехи, рогульки — а не ягоды.

— Орехи-и… — протянула девочка, — у меня денег нет, мне мамочка не даёт.

«Врёшь, поди», — подумал Лёнька, внимательно оглядывая её ещё раз. «Квёлая какая, будто репа мороженая».

— А ты бы слямзила, — предложил он.

— To-есть как?

— Ну, попёрла, не понимаешь?

— Ах, украсть? Нет, разве воровать можно! Грешно.

— Маленьким воровать не грешно, — серьезно сообщил Лёнька, — у меня баушка так говорит.

— Бабушка твоя ничего не понимает, она неучёная.

Лёнька свистнул и уселся на стул.

— Баушка знает, она зубы заговаривает, от лихоманки лечит… А ты «неучёная», брякнет тоже. А рогулек я так тебе дам, бери.

— А как их брать?

— Сейчас покажу.

Лёнька взял со стола блестящий маленький ножичек и чугунное пресс-папье, наставил ножичек на орех и ударил.

— На-а, трескай, — протянул он девочке извлечённое из рогульки беленькое ядрышко, — но, ладно?

— Вкусно.

— Баско? Ну я те ищо поколю, успевай в рот класть.

Лёнька уселся на пол и стал усердно колоть рогульки.

Девочка подумала немного и тоже села рядом с ним.

Они мирно разговаривали:

— Чо это? — мотнул головой Лёнька на пианино.

— Пианино, музыка.

— А кто играет?

— Все.

— Все. Ишь. И ты умеешь?

— Умею.

Лёнька с уважением поглядел на собеседницу.

— Заливашь! Поиграй, айда.

Девочка подбежала к пианино и взяла несколько аккордов.

— Что?

— Валынка! У нас молодяжник как заиграет на гармошках, даже в ушах пищит. У нас басче. А ты на гармошке не умешь?

— На гармошке? Нет.

— И гармошки нету? Чо таки вы за люди.

Лёнька высморкался на пол и утёр унизанные ципками пальцы о портьеру.

— У те мать-то богата? — спросил он у девочки.

— Не знаю.

— Ну! А коров много у вас?

— Коров у нас нет.

— Врешь, поди. А лошади есть?

— Одна, папа на службу ездит.

— Бедные, значит, — соболезнуя сказал Лёнька, — а пошто так живёте? А вы откуда?

— Из города.

— Ишь. Все из города. Ты чо рогульки-то не ешь?

Девочка улыбнулась:

— Я наелась, мне много мама запрещает есть.

— Ничо, ешь, я и твоей маме поколю. Всем хватит. Ешь.

— Ты почему такой грязный? — спросила девочка.

— Я-то? Ничего не грязный… я раз десять в день купаюсь, кожа аж слупилась.

— В ванне купаешься?

— В Иртыше, а когда в Собачью Ямлу ходим с парнишками, только туда далеко: шесть вёрст.

— Не боитесь?

— А чо бояться? Это ночью боязно, тогда ведьмы бегают.

— Разве у вас есть ведьмы? — с испугом на лице спросила девочка.

— Сколь хош.

— А ты видел?

Лёньке не хотелось потерять авторитет, и он соврал:

— Видел.

— Когда? Расскажи, — девочка схватила его за рукав.

— Ладно, — сказал Лёнька, — а ты мне ножик отдашь?

— Какой?

— А которым рогульки колем.

— Он не мой, я бы отдала.

— Не твой, дак я и так возьму. Не разбрасывайся.

Лёнька сунул ножик за пазуху и стал рассказывать:

— Лонись дедушка Калистрат да я на рыбалку поехали: переметы ставить. Осётер шёл, прямо беда, как бревно. Ладно. Напились мы с дедом чаю вечером и спать, а ночь мисячная, мисячная, будто днём. И видим мы, значит…

— Ну! ну! — торопила девочка.

— Видим мы, значит…

Но договорить ему не дали: в дверь просунулась пышноволосая голова, и тонкий женский голос спросил:

— Ты что здесь делаешь, Нора?

— Разговариваю, — отвечала девочка.

— С кем?

Сердце у Лёньки сжалось, и он почувствовал пот на спине.

— С ним, с мальчиком.

Дама взглянула на Лёньку и закричала, как укушенная:

— Кто тут? Мария Павловна! Мария Павловна!

Вбежала другая женщина, помоложе.

— Почему вы ребёнка одного оставили? Мария Павловна?

— Я… я… на минуту… — растерялась Мария Павловна.

«Всыпят мне», — подумал Лёнька, поддёргивая штаны.

— Ты что тут? А? Что? Где капитан, зовите сюда капитана.

— Рогульки… купите… — смущённо тряс для чего-то корзинку Лёнька, рогульки…

— Я вот тебе дам рогульки!..

Вбежал капитан, полный густобровый человек с рыкающим, сердитым голосом:

— Тебе что тут нужно? Зачем вполз?

— Он отравлял мою дочь какой-то гадостью! — волновалась дама.

— Нужно доктора, скорее. Доктор!

Капитан развернулся и шлёпнул Лёньку по затылку. Корзинка у Лёньки выпала, выскочил из-за пазухи украденный ножичек, зазвеневший на полу, а сам Лёнька укатился под стол.

— Господи! Он ещё и воришка. Ножичек украл, — кричала дама, — капитан!

Капитан засуетился:

— Я сейчас, ваше превосходительство.

Дальше пошло совсем плохо… сбежался народ. Лёньку потащили из-под стола, он уцепился за скатерть, скатерть стащил, попадали со стола чашки, чайник.

— Чертёнок, — шлёпал Лёньку капитан жилистой рукой, — не ползи, куда не надо, не ползи.

— Дяденька, не буду… Не буду… — кричал Лёнька.

Под смех матросов, пассажиров и казаков его выгнали по трапу на берег.

Было ему стыдно, обидно, и сквозь слёзы, со злостью, орал он капитану:

— Корзину отдай, толстопузая кикимора!

Капитан погрозил шишковатым кулаком и выругался.

* * *

Больше Лёнька не бывает на пароходах.

Когда к посёлку подходит пароход, Лёнька ложится на край яра, ест рогульки и бросает в воду скорлупы.

Кружась, уплывают скорлупы.

Река блестит, спину греет солнце, водой пахнет.

С пронзительным рёвом пробегают белые, чистые, опрятные пароходы, наполненные иной, не Лёнькиной жизнью.

«Откуда их лешак прёт?» — думает Лёнька.