ЛЕТО ПЕСТРОЙ БАБОЧКИ

Я сидела на большом сером камне, положив подбородок на колени и обхватив их руками. Кто выдумал фразу «счастливое детство»? Наверное, какой-нибудь очень старый и очень несчастный человек… Сейчас я хотела быть старой или хотя бы взрослой, которая может приходить и уходить когда угодно и куда угодно. Ушла бы очень далеко — туда, где меня никто не знает, и ушла бы сразу! Вернулась бы лет через двадцать, а может, не вернулась бы никогда…

Вода тихонечко плескалась о камень, озеро блестело и переливалось розовым, голубым и желтым, словно в нем полоскали тысячи кисточек из-под акварельных красок. Поодаль в камышах шебаршилось семейство уток. Родители-утки время от времени спорили о чем-то на своем утином языке. Может быть, они обсуждали проблему воспитания своих детей…

И вдруг я представила себе, как в космосе вращается планета Земля: зеленый, голубой, желтый шар, который до того огромен, что маленькое зарастающее озеро Лауси ничего для него не значит, а уж этот серый валун, на котором сидит десятилетняя девчонка, и подавно. Было такое ужасное, грустное чувство одиночества, что хотелось сочинять стихи, кричать или плакать. Но плакать я была больше не в состоянии — слезы кончились. Кричать было неловко, совсем неподалеку виднелся маленький желтый дом, в котором жила семья художника Сунилы. Что бы они там сказали, если бы услыхали, как я ору ни с того ни с сего? Подумали бы небось, что Тийна спятила. Сочинять стихи о том, что я чувствовала сейчас, не получалось. Настоящие поэты, наверное, умеют превращать грусть в стихи, — скажем, так: «Пламенеет озеро на заре и сверкает как золото…»

О грусти в том стихотворении вроде бы ничего не говорится, и, однако же, когда читаешь его, становится грустно. Но как должна писать стихи та, которую никто не любит, даже ее собственная мать? И отец у нее не родной, и ее дразнили раньше и скоро опять начнут дразнить «Водка-Тийна»…

За все свое «счастливое детство» я была счастлива лишь один год. И сегодня это прекрасное время вдруг кончилось. А ведь могло бы оно продлиться хотя бы до Нового года, или хотя бы еще две недели — до моего дня рождения — мог бы задержаться со своим приходом этот сегодняшний недобрый день.

Сегодня утром мы всем классом поехали в Карилу. И я ведь очень хотела поехать туда вот так, как сегодня: празднично одетая и хорошо причесанная, сидя в автобусе рядом со своей соседкой по парте, которую зовут Пилле. Мне хотелось поехать в Карилу и показать Карилаской школе, что я не глупая, грязная и ленивая девчонка, как, похоже, они все там думали, что я не Золушка, но даже если и была ею, то теперь обратилась в принцессу. Правда, у меня не было ни кареты из тыквы, ни лошадей, в которых превратила мышей добрая фея, ни самой доброй феи, но был дядя Эльмар, муж моей мамы, которого я все никак не могу назвать отцом, — честный и порядочный работяга. «Если они там, в Кариле, станут спрашивать, как нам живется в Майметса, немного преувеличу, — решила я утром, — скажу, что у меня целых две свои комнаты, хотя уже то, что у меня одна-единственная совершенно своя комната, наверняка окажется для них потрясением! Уж у Вармо-то челюсть отвалится, а это главное. Но ему еще придется услышать, что у меня в табеле четверки только по физкультуре и математике, а по всем остальным предметам пятерки, и тогда до него небось дойдет, что он несправедливо обзывал меня тупицей и горемыкой, что никакая я не горемыка, как они все там, в Кариле, считали!»

Говорят, что утро вечера мудренее. И вот уже вечер, и я сижу здесь, на камне, и никого не хочу видеть. Что с того, что мой портрет в Майметса на школьной Доске почета! Я опять чувствую себя как Горемыка, Золушка, Скопище несчастий и Водка-Тийна — столько прозвищ было у меня в Карилаской школе. У хорошего дитяти всегда много имен… Но главное — сегодня я струсила и предала свой класс. Трусость и предательство всегда ходят рука об руку. Именно из-за моей трусости Майметсская школа, которую я так полюбила, проиграла товарищеские соревнования Карилаской школе, где на меня нагнали такой страх, что при одной мысли об этом потеют ладони.

В кармане зашуршала бумага. Я хотела себе назло еще раз перечесть угрожающее письмо Вармо, но под руку попалась в кармане совсем другая бумага — та, на которой было записано мое приветственное стихотворение Карилаской школе:

Это стихотворное приветствие я придумала сразу без переделок — тотчас после того, как Пилле сообщила мне свою великую новость и, наевшись красной смородины, умчалась обратно домой на новом складном велосипеде.

— Ой, Тийна, ты и не знаешь, за это время был милли-о-он событий! — тараторила Пилле. — Во-первых, в нашем классе новенький, его зовут Тынис, он приехал из города. У него большущая коллекция марок, штук пятьсот, наверное, в альбоме. И еще через неделю у нас будет встреча с Карилаской школой — товарищеские соревнования по шашкам, лапте и самодеятельности, и… Ах, да, Олав поймал двух настоящих преступников в школе, конечно, с помощью моего отца, но все-таки… Они с Мадисом построили катамаран. Вообще-то это такой плот, вернее, часть старого забора, но мы точно и не знаем, каким должен быть катамаран. И мы на нем плавали по озеру, это было здорово! Ах да, ты должна написать об этом стихотворение, учительница Маазик сказала.

— Но я ведь тоже не знаю, что за штука этот катамаран.

Пилле рассмеялась:

— Нет, не о нем, о товарищеской встрече надо написать стих! Ну, мол, добро пожаловать!.. Нет, добро пожаловать не годится, ведь мы сами едем туда. Ты напиши, мол, мы рады встретиться с вами, все-таки соседи… Или что-нибудь в этом роде.

— Мы поедем в Карилу?

— Знаешь, раньше наша школа с этой школой дружила, теперь надо обновить отношения! — объясняла Пилле.

Я сразу подумала: а как мать отнесется к тому, что я поеду в Карилу, да еще буду там читать стихи? Но Пилле сама уладила это: она заметила, что моя мама собирает смородину в саду, пошла к ней и сказала вежливо, как взрослая:

— Здравствуйте, Тийнина мама! Я соседка Тийны по парте — Пилле Сийль и пришла сообщить Тийне, что в следующую субботу наш класс встречается в Кариле с тамошним четвертым… Вернее, пятым классом. Классная руководительница просила, чтобы Тийна написала на этот случай стихотворение. Знаете, Тийна у нас прямо настоящий писатель!

— Да неужто? — изумилась мама и спокойно продолжала собирать ягоды в манерку. Заметив, что Пилле ждет ее ответа, мама сказала: — Ну, наверно, она сама знает, поедет или нет.

— Как хорошо, что вы разрешаете! — обрадовалась Пилле. — У вас такие красивые крупные ягоды — прямо жемчужины. Моя мама тоже обещала посадить у нас за домом кусты смородины и яблони. Знаете, вокруг нашего дома так пустынно… и асфальт прямо как в городе!

— Кем работает твоя мама?

— Она учительница музыки… Знаете, она в свое время окончила консерваторию, но потом упала и сломала руку. Пианисткой она больше быть не смогла, но отец говорит, что в этом наше счастье, иначе она вряд ли стала бы учительницей в деревенской школе. Я тоже немножко учусь играть на рояле, но у меня не хватает усидчивости! — тараторила Пилле. — В наш класс поступает теперь новый мальчик, он играет жут… очень хорошо на гитаре, и мы могли бы составить свой оркестр. Тийна могла бы взять себе барабан или триангль. Ведь у поэтов хорошее чувство ритма…

И тут мой маленький братик заплакал в комнате, наверное, он только что проснулся, но мама не сказала: «Тийна, сходи и посмотри, что там с ним», как она обычно командует, а пошла в комнату сама, посоветовав Пилле:

— Можешь смело полакомиться нашей смородиной, да мы ведь и не успеем все сами собрать.

— У тебя та-а-кая замечательная мать! — восхищалась Пилле.

— Мхм, — пробормотала я, краснея, а сама подумала, как было бы здорово, если бы Пилле сказала об этом и в Кариле. Отцу Вармо, и матери Вармо, и тете Альме, и Малле Хейнсаар, и…

До чего прекрасный был день! Пилле, набив рот смородиной, села на велосипед и крикнула:

— Утежу задо! — Она рассмеялась так, что красные ягоды полетели изо рта, и перевела: — У тебя жутко замечательный дом! Ну пока!

Пестрая бабочка… Пестрая бабочка пролетела над камышами. И, вспоминая теперь, мне показалось, что в тот послеобеденный час когда Пилле ела у нас смородину, летала над кустами точно такая же пестрокрылка. Пожалуй, такие пестрые бабочки летали тут все лето… Уже весной учительница Маазик сказала:

— Нынче у нас у всех будет лето пестрой бабочки — смотрите, две пестрые бабочки летают над ивняком!

Это было в начале мая, когда мы всем классом сгребали и убирали старую листву. Конечно, бабочка, летавшая сейчас над камышами, не могла быть одной из тех двух, что летали тогда над ивняком, — все парки, луга и леса были полны бабочек: желтых, белых, пестрых… Но нашему классу первыми явились пестрые бабочки-крапивницы.

— Есть старинное народное поверье, что у того, кто увидит весной первой пеструю бабочку, будет пестрое лето. А того, кто увидит желтую бабочку, ждет золотое лето. Белая бабочка означает вроде бы бледное и скудное событиями лето, — рассказывала учительница Маазик.

— Ну, учительница, это же предрассудки! — крикнул Эльмо.

— Не скажи! — возразила Труута. — Я точно помню, что в начале того лета, когда я ездила с тетей отдыхать в Крым, видела, честное слово, видела самой первой желтую бабочку! И действительно — это было золотое лето! Яблоки! Груши! Груши — больше моей головы вдвое!

— Этому я верю, и, как видно, одна из них там, в Крыму, упала тебе на голову! — поддел Трууту Мадис.

— Ах, твои шутки всегда такие плоские! — вздохнула Труута.

Учительница улыбнулась:

— Конечно, это суеверие, насчет бабочек, но ведь красивое, верно? А древние народные приметы, по которым предсказывали погоду, не просто выдумки. В старые времена не было ни синоптиков, ни радио, а газеты приходили на хутора не каждый день. Вот народ и следил внимательно за природой и делал свои выводы. Например, считалось, что, если зимой деревья стоят в густом инее, осенью будет большой урожай орехов. А если в новогоднюю ночь погода ясная и небо усыпано звездами, то в наступающем году у домашней скотины будет большой приплод. И то, что вас ожидает лето пестрой бабочки, пожалуй, не так уж далеко от истины — ведь у детей летом каких только приключений не бывает! Но кто оставил этот сиреневый куст не очищенным, а, бабочки?

— Кто этот куст приведет в порядок, тот в будущем году получит много пятерок! — крикнул Олав и сам бросился к кусту.

Но Мадис, наверное, тоже хотел получить много пятерок, поэтому они с Олавом столкнулись у куста лбами. На это Эльмо заметил:

— Кто в мае набьет себе шишку, того весь год будут звать Шишкой.

Услыхав это, Труута громко рассмеялась, а Мадис, держась рукой за лоб, огрызнулся:

— Если весной курица полетит, значит, осенью Труута поумнеет!

Вот так они цапаются постоянно. Но это не со зла — больше просто пробуют, кто острее на язык. Если у кого-нибудь случается беда, враз забывают о шуточках. У нас все-таки мировецкий класс!

Но что будет, если они услышат, каким скопищем бед я была, пока не поступила в Майметсскую школу… А вдруг они подумают, что я и на самом деле неудачница, что я только пустила пыль в глаза своим одноклассникам, как написал Вармо?

Захочет ли Пилле еще сидеть со мной за одной партой, если услышит, что в Карилаской школе я была двоечницей-троечницей, у которой тетради всегда были в каких-то грязных пятнах, а юбка всегда была жутко мятой, что по понедельникам я обычно прогуливала школу, бродя по лесу? Едва ли она захочет сидеть со мной, услыхав, что в Кариле моя соседка или сосед по парте считали для себя постыдным наказанием, если были вынуждены сидеть со мной. Труута, корчащая из себя утонченную дамочку, посмеивается над Мадисом за то, что он донашивает костюмы брата, которые стали тому малы. А что бы она сказала, увидав меня тогда в моей плохо сшитой блузе, из которой я, идя в школу, старалась выветрить запах табака, из-за чего осенью и даже зимой приходилось ходить в пальто нараспашку. Ой, об этом не хотелось даже думать!

Но может, Вармо все-таки честно сдержит свое обещание? Нет, не верится! Хотя я и сделала сегодня в Кариле так, как он потребовал, но когда мы уезжали и садились в автобус, Вармо сказал мне тихо и угрожающе: «Ну погоди, Горемыка, это еще только начало!»

Кажется совершенно невероятным, что еще сегодня утром я, счастливо взволнованная, шла в школу по сумеречной, пахнущей поздней земляникой тропинке через лес. Небо было таким голубым и чистым, какое бывает, пожалуй, лишь на почтовых открытках, а перед зданием школы цвели белые и красные флоксы. Учительница Маазик поставила нас всех по очереди спиной друг к другу, и в результате этого выяснилось, например, что я за лето стала выше Пилле, и Трууты, и других девочек. Только Майя была выше меня. И хотя Труута похвалялась своим новехоньким летним платьем из модного жатого материала, я совсем не чувствовала себя неловко в своей самодельной юбке. Тетя Марет, которая помогла мне сшить ее и сама «ради эксперимента» выкрасила в синий цвет вшитые в юбку кружева, сказала, что я могу в этой юбке даже участвовать в демонстрации мод. Хотя и говорят, что главное — красота души, но уж очень приятно сознавать, что на тебе красивая юбка! Распознать душу не так-то просто, а вот юбку сразу заметили все. Криста спросила:

— Где ты достала такое красивое темно-синее кружево?

— Та художница, которая живет в доме у озера, выкрасила, — ответила я.

На это Мадис покачал головой и сказал:

— Ишь ты, чего только не делается на свете ради красоты!

Сам-то Мадис был в новехонькой школьной форме, такой новехонькой, что, когда в автобусе повесил пиджак на «плечики», был виден ярлык с ценой, прикрепленный к подкладке.

— Ну и балда же я! — У Мадиса был смущенный вид. — Девчонки, есть у кого-нибудь с собой ножницы? Забыл дома отпороть этот ценник, так торопился!

— Мадис, у тебя новый костюм? — изумилась Труута.

— Хочешь, купи! — предложил Мадис. — Если у девчонки в августе спина голая, в сентябре у нее каплет из носа! Ах женщины — отправляетесь на товарищескую встречу, а никто не догадался взять с собой ножницы!

Мадис достал из кармана маленький ножичек и ловким движением перерезал нитку, на которой болтался ярлык.

— Мужики, оружие всегда должно быть при себе! — сказал он, закрывая ножичек. — Мало ли что может случиться, а вдруг навстречу выскочит дикий кабан или появится шпион!

Учительница Маазик вошла в автобус и пересчитала нас.

— Так, теперь, кажется, все?

— Даже больше, чем все, — ответил новый мальчик Тынис, пощипывая гитару, и кивнул головой в сторону Олава, который безуспешно пытался спрятать под сиденье свою собаку.

— Ой, Олав, ехать в гости с собакой не годится! — сказала учительница.

Олав принялся вытаскивать Леди за ошейник из автобуса. Леди грустно смотрела на него, но не очень сопротивлялась.

— Кое-кому и раньше не раз доставалось за лишние слова, — пробормотал Олав в сторону Тыниса. — Даун!

Дверки автобуса закрылись, и Леди осталась провожать нас взглядом.

— Не сердись, Олав, — сказала учительница. — Но идти с собакой в школу, да еще в чужую, действительно неприлично.

— Мх-мх, — сопел Олав. — Смотреть на такую собаку — дело чести, и не каждому такая честь положена. И всякие филателисты пусть не кашляют! — добавил он, глянув в сторону Тыниса.

Но Олав не злопамятный, поэтому, когда Тынис начал песню, задавая ритм гитарой, Олав вместе со всеми нами весело пел: «И радость, радость, радость в ду-у-ше у нас…»

Приятно и легко было ехать вот так и петь — Карила могла бы находиться и гораздо дальше, и дорога могла бы длиться вдвое дольше.

Чуть больше года назад этой же дорогой я ехала из Карилы, сидела в кузове с домашним скарбом, охваченная великим безразличием к новому дому, новой школе, новой жизни — не верилось, что хоть что-нибудь может измениться. Или все-таки надеялась?

Сегодня утром мы проехали мимо моего старого дома. Рядом с сохнущими на натянутой проволоке белыми простынями он выглядел еще более убогим и серым, чем раньше. Не знаю, кто там теперь живет: только ли старуха Альма, оставшаяся после нас в доме одна, или в нашу бывшую комнату вселилось новое семейство? И есть ли у них дети? И дразнят ли их тоже Горемыками? Белые кружевные гардины тети Альмы всегда далеко были видны, и ее красная пеларгония цвела постоянно. Тетя Альма — добрый человек, частенько она угощала меня бутербродом или жареной салакой, а однажды — в день рождения ее сына, который погиб на войне, — даже самодельным пирожным. Иногда, если мать не приходила ночью домой, тетя Альма приносила мне утром мисочку рисовой каши или холодную котлету, но чаще я приходила к ней в гости.

Комната тети Альмы была как бы не из нашего воронье-серого дома: белые вязаные салфеточки и скатерочки на всевозможных местах делали ее каморку похожей на музей народных промыслов. На стене висел в темно-коричневой резной рамке фотопортрет молодого человека с розовыми щеками и голубыми глазами. То был Ааго, сын тети Альмы, который погиб на войне. Под портретом на комоде стояла светло-розовая ваза с волнистыми краями, и в ней всегда были цветы. Я никак не могла поверить, что такой красивый молодой человек никогда уже больше не вернется к тете Альме. Когда я сказала ей об этом, она смахнула слезинку в уголке глаза и вздохнула:

— Нет, деточка, он больше не вернется никогда! Но бог уже скоро призовет меня к себе, тогда, наверное, мы и встретимся.

На другой картинке в комнате тети Альмы и был изображен сын божий Иисус Христос, измученно висевший на кресте, к которому его безжалостно прибили гвоздями так, что из рук и ног сочилась кровь. Тетя Альма учила меня молиться перед этой картинкой. Не знаю, что сказала бы Пилле, услыхав, что я, пионерка, молилась богу? Правда, тогда я еще не была пионеркой, училась только в первом классе, а молилась вместе с тетей Альмой только потому, что хотела, чтобы моя мать больше не пила. Я от всего сердца просила об этом бога, долго, пристально вглядывалась в картинку, и мне однажды показалось даже, что Христос кивнул, видимо, мне так сильно хотелось верить в чудесную силу картинки.

Но из-за этой веры мне пришлось здорово пострадать. Когда учитель на уроке рассказывал о мощном атомном ледоколе, я сказала: «А бог еще сильнее!» — и весь класс разразился смехом. После этого меня еще долго дразнили Божьей Овечкой. А однажды вечером мать заметила, что я в постели шепчу молитву, которой меня научила тетя Альма, и сильно рассердилась.

— Так вот как далеко дело зашло! — закричала мать и стала трепать меня за волосы. — Эта старушонка совсем тебе голову задурила! Чтобы ноги ее больше в нашей комнате не было! И немедленно прекрати у нее околачиваться! Как же ты можешь быть такой дурочкой? И что такое, по-твоему, этот бог?

Я сказала, что бог может творить чудеса.

— Чудеса? Ну ладно, если бог есть, пусть сотворит чудо и превратит наш телевизор в крокодила!

Я в ужасе зажмурилась и стала прислушиваться. Но не было слышно ни звука. Я чуть-чуть разжала веки, чтобы можно было подглядывать: телевизор стоял на своем месте и не имел ничего общего с крокодилом. Я не знала, радоваться мне или огорчаться. Боялась крокодила, но все же огорчилась, что чудес не бывает: ничего не меняется.

Во всяком случае, тем же вечером мать сходила к тете Альме, и после этого старушка больше никогда не рассказывала мне библейских сказок. Но и у нас долго не появлялось больше ни одного пьяного гостя. Ой, как же я боялась этих ужасных, каких-то коричневых с головы до ног людей — лица у них были коричневые, руки коричневые, одежда тоже. Каждый раз, когда они приходили, наше жилье наполнялось гвалтом, густым табачным дымом и противным запахом водки. Одного из этих мужчин — отца Вармо — я боялась как огня. Стоило ему только сесть за стол и раз-другой поднять стакан, белки его глаз делались красными, как у злого цепного пса. Да он и был злым. Он-то и разбил чашку с утенком, которую мать подарила мне в день рождения, и я так ценила ее, что не решалась пользоваться ею каждый день. Волли — так зовут отца Вармо — просто взял эту чашку со стола и швырнул ее об стену… Я потом пыталась склеить осколки, но это не удалось. Только ручку чашки, на которой была красивая золотая полоска, я долго хранила как дорогую память. А в тот раз я так отчаянно ревела, что мать испугалась и велела дяде Волли уйти. «Немедленно», — как она говорила обычно. Тогда Волли принялся меня утешать: щипал меня под подбородком, схватил мой нос своими скрюченными коричневыми пальцами и спросил заигрывающим, сальным голосом:

— Ну, Тийнчик, скажи, ты знаешь, откуда появляются дети?

Он был таким жутким, что я и пикнуть не осмеливалась.

— Волли, немедленно убирайся домой! — крикнула мать. — Что за насмешки над ребенком!

— Тсс-тсс! — успокаивал ее Волли. — Как же так, она не знает, что если у ребенка на спине ранец, то он явился из школы, если ранца еще нет, то из детсада! Хе-хе-хеэ! Да не хмурься ты, Линда, лучше посмотри, не осталось ли у тебя в шкафу еще чего-нибудь. Начал капать дождичок, пора детишкам на бочок! — крикнул он мне.

Кажется, я тогда и заснула плача, во всяком случае, когда я проснулась, подушка была мокрой от слез. Будильник мы забыли завести вечером, он не тикал. Мать спала на кушетке, она так и не раздевалась, даже кофту не сняла. Мне стало ужасно жаль ее, когда я увидела оставшийся в беспорядке стол, на котором стояло несколько пустых бутылок и между окурками лежали два засохших бутерброда с сыром. Мать моя, вообще-то, трудолюбивая, будь то мытье посуды и уборка комнаты — все у нее так и спорится. Но стоило прийти этим жутким гостям, ее словно подменяли. И как она в тот раз не смогла выгнать припершихся к нам нахалов? Одна-то она никогда не пила — и тогда мне с нею было очень хорошо. Иногда мать учила меня вышивать, иногда мы смотрели с нею вдвоем ее старый фотоальбом. В детском доме, где мать росла, она была, судя по фото, самой красивой девочкой: на более ранних снимках — с толстой светлой косой, позже — с красивыми густыми локонами. Мать ничего не знала о своих родителях. Грудным младенцем ее нашли в Яанов день возле какой-то кирки[8], потому-то в ее паспорте стоит фамилия — Киркаль и отчество — Яановна. По-моему, это жутко захватывающая история, вроде «Стародревних историй эстонского народа», где рассказывается о похищениях и исчезновениях королевских дочерей. Когда мать в первый раз рассказала мне о своем детстве, я была уверена, что она похищенная принцесса. Но почему-то мать до сих пор сама не соглашается искать своих родителей. «Один раз попробовала — и хватит!» — говорит она сердито.

Впервые мать рассказала мне, что она — подкидыш, вскоре после гибели чашки с утенком. Но на следующее утро после гибели чашки, когда я проснулась, увидела, что будильник давно остановился, а за окном по-зимнему сумеречно. Я попыталась разбудить мать, наверняка ее уже ждали в коровнике на дойку. Но она только чуть разлепила веки и пробормотала: «Минуточку!» Когда же я стала ее трясти, чтобы она совсем проснулась, она разозлилась: «Оставь меня в покое! Марш в школу!»

Я быстро оделась, забросила ранец за спину и зашагала в школу — пальто, как всегда, нараспашку, чтобы одноклассники не стали насмехаться насчет запаха табака. В сумерках мне навстречу приближалась по шоссе сгорбленная фигура. Это был пастух Юссь, который всюду таскал с собой транзисторное радио, на сей раз оно стояло у него на финских санках… И я узнала, что уже девять часов тридцать минут. Юссь возвращался домой из коровника. Следовательно, мы с матерью обе опоздали — я в школу, она на работу. Такие неприятности случались за последние полгода уже не раз. Меня охватил ужас, когда я подумала про учителя математики Йохансона, чей урок я проспала, и мне сделалось грустно, когда я представила себе печальные голубые глаза классной руководительницы. Она вела у нас трудовое воспитание, и тихим голосом, таким же, как на уроке при рассказе о портновском искусстве, спрашивает: «Итак, Тийна, опять дома неприятности? И что же нам с тобой делать?» И я не умею ответить, что мы со мной будем делать…

Я решила, что в этот день не пойду в школу, повернулась и пошла к лесу по дороге, наезженной по свежему снегу. В лесу было тихо, только ворон каркал так громко, что я вздрогнула. Под большими елями видны были в снегу следы маленьких зверюшек — мышей или белок? — и остатки изгрызенных шишек. Я знала, что шоссе ведет к чужому хутору, и вынуждена была свернуть с проложенной машинами дороги в глубокий снег. Издалека уже слышался лай собаки, наверное, какой-нибудь Крантс или Паука, заслышав мое приближение, предупреждал хозяев. Один сапог был у меня дырявый, но это было неважно, потому что сапоги мои были низкие, и в них все равно на каждом шагу набивался снег. Мне стало холодно, пришлось застегнуть пальто на все пуговицы. Помню, что долго сидела на большом заснеженном пне. Сидела и мечтала о том, что вот сейчас придет из лесного хутора маленькая румяная, закутанная в большой клетчатый платок старушка, подойдет прямо ко мне, не проваливаясь в снег — настолько она хрупкая и легкая, словно фея… Но она не фея, вовсе не фея, а моя бабушка!.. Почему бы моя бабушка не могла жить здесь? У некоторых есть даже целых две бабушки и два дедушки, почему же у меня не может быть одной-единственной розовощекой бабушки? Возвращаясь домой, решила все это выяснить у матери.

Но в тот же день мать сама и рассказала мне свою историю, прежде чем я успела попросить об этом. Когда я сидела на пне, у меня стали мерзнуть ноги, не помогло, что я поджала пальцы. На миг возникло даже желание всерьез простудиться и заболеть, но когда я вспомнила, что завтра урок трудового воспитания, а у меня уже склеена красивая картина зимней ночи из синей бумаги и ваты, желание заболеть прошло. Учительница Саар хвалила каждого всегда, когда только было возможно. А я была очень охоча до похвал, еще и теперь хочется, чтобы меня хвалили. Но главное, я вдруг ощутила такой голод, что даже при воспоминании о засохших и посыпаных табачным пеплом бутербродах во рту стало полно слюны. Я зашагала обратно домой, и эта обратная дорога показалась мне вдвое длиннее, чем путь до пня… Я подумала, что, если мать еще спит, сама разведу в плите огонь, поджарю два яйца и посижу долго перед открытой дверкой топящейся плиты и погрею ноги.

Но из нашей кухни слышался громкий шум скандала. Я остановилась в передней и не осмеливалась войти, думала, что опять кто-то устроил у нас гулянку. Тетя Альма приоткрыла свою дверь и поманила меня, скрючив палец, к себе. Увидав, что я колеблюсь, она прошептала:

— Деточка, не ходи сейчас туда, в гнездо греха! Иди сюда! Иди!

Но я помнила запрет матери, покачала головой и объявила тете Альме, что очень тороплюсь. Голоса, раздававшиеся за нашей дверью, не были криками разгулявшихся гостей, а больше походили на такие женские вопли, какие бывают в кинофильмах.

— Здравствуйте! — сказала я.

У нас в гостях была мать Вармо, жена Волли, разорявшегося тут вчера вечером. Но похоже, она не чувствовала себя гостьей. Она стояла посреди комнаты, размахивала рукой и кричала:

— Этот притон надо смести с лица земли! Сжечь, сровнять с землей! — Она схватила со стола ту самую тарелку, о которой я вспомнила в лесу, и швырнула ее о стену.

«Интересно, а у них дома есть вообще-то целая посуда?» — подумала я, хотя ноги дрожали от холода и от страха. Моя мать сидела за столом, обхватив голову руками, и не видела ни меня, ни разлетевшейся тарелки. Тарелка же летела как-то странно плавно, как в фильме, когда что-нибудь показывают в замедлении. Я видела, как она стукнулась о полку в стене и затем медленно стали падать бутерброды… сперва на полку, потом, один за другим, на пол. Я пошла к матери и положила ей руку на плечо. Мать подняла глаза, они были мокрыми от слез.

— Уходи! — сказала мать сердитой гостье. — Будь добра, оставь мой дом в покое!

— Ах, твой дом! А кто думает о моем доме?.. — возмущалась мать Вармо.

И тут в дверь постучали. Я вздрогнула от страха — до сих пор ни один стук в нашу дверь не предвещал ничего хорошего. И хотя новые гости были мне знакомы, а одну из них — учительницу Саар — я даже любила, но по выражению их лиц нетрудно было догадаться, что и от этого визита ничего хорошего ждать не приходится. Не помню больше, что они говорили, наверное, и о моих опозданиях и прогулах, в памяти остались лишь пронзительные выкрики матери Вармо: «Вы только подумайте, она получает больше двухсот в месяц, а посмотрите, как они живут! Посмотрите, ребенок полуголый!» Помню: мои ноги все еще мерзли, а одна из учительниц говорила о том, что меня могут согласно закону отнять у матери и поместить в детдом. Затем помню еще слезы на лице матери — ни раньше, ни позже я не видела ее такой плачущей, — и еще лихорадочно-быстрые ее слова о повторяемости судеб, и что она не позволит, чтобы это случилось. Помню, как сильно она прижимала меня к себе, мне было даже почти больно. И все же мне было хорошо, так хорошо мне давно уже не было. В глазах учительницы Саар стояли слезы, она бормотала что-то об испытательном сроке и комиссии по делам несовершеннолетних, а другая учительница строго велела матери Вармо выбирать выражения. Когда все чужие ушли, мы с матерью начали убирать в комнате. О своих мокрых сапогах я совсем позабыла, но мать заметила их и испуганно всплеснула руками. Я сняла сапоги, носки и колготки — ноги были красные. Мать устроила меня греть ступни перед раскрытой дверкой плиты, а сама быстро сходила к тете Альме.

— У нее всегда есть все! — сказала она, вернувшись с гусиным жиром, и принялась втирать его мне в ступни. — Пожалуй, будет разумнее не пойти тебе завтра в школу, а то еще заболеешь!

Но мне очень хотелось в школу. Я рассказала матери про свой прогул, про сидение в лесу и про то, что зимняя картина на уроке труда получилась у меня очень красивой. Мать взяла ее с полки и стала рассматривать.

— Хм, весьма мило. Только… что за пятно тут на небе?

Вчера никакого пятна на бумаге не было, были только облака из ваты и звезды из серебристой фольги, наклеенные на темно-синий фон.

— Да на нее же упал этот окаянный бутерброд с сыром! — догадалась мать. Увидав, что я чуть не плачу, она добавила: — Ты грей свои пятки, сколько можешь. Потом — шерстяные носки на ноги и сразу в постель. А где у тебя цветная бумага?

Вот так и случилось, что мать сделала мне зимнюю картину — новую и еще красивее. Она нашла где-то сломанное елочное украшение, растолкла его в тонкий сверкающий порошок и посыпала им ватные сугробы и серебряные звезды на небе. Над одной девочкой из нашего класса все время подтрунивали за то, что бабушка помогала ей дома выполнять и рукоделие, и рисунки, но, глядя на свою мать, орудовавшую кисточкой с клеем, я думала: «До чего же приятно, когда хоть раз в жизни кто-то делает что-то за тебя. Конечно, это не слишком честно, но раз в жизни — можно!»

Занимаясь картинкой, мать и рассказала мне свою историю. Сказала, что, хотя в детдоме хорошо заботились о воспитанниках, они всегда были сыты и чисто одеты, и все окончили школу, но она все же тосковала по домашнему теплу, и что было бы ужасно, если бы нам пришлось разлучиться.

— Я бы этого не пережила, если бы тебя у меня не стало, — сказала мать. — Не хочу, чтобы тебе пришлось тосковать по домашнему теплу…

Это тепло грело сейчас мои пятки, проникало в меня с горячим чаем, которым поила меня мать. В тот предвечерний час я чувствовала, что мать принадлежит только мне, что все может стать лучше.

Несколько недель после этого мы жили вдвоем радостно и спокойно: мать купила в городе стиральную машину, мы вместе стирали белье, играли в шашки, смотрели передачи по телевизору…

Мама иногда звала и тетю Альму смотреть телевизор, и хотя старушка сначала отказывалась, мол, такой увеселительный ящик не от бога, а сатанинская выдумка, она все-таки приходила и каждый раз приносила что-нибудь: несколько печений собственной выпечки, маленькую баночку варенья или несколько кусочков сахара для меня. Однажды она даже подарила маме полотенце — длинное и красивое, с красным кружевом на концах.

— Вы молодая, вам оно еще понадобится. Мне-то, верующей старухе, не пристало гоняться за роскошью.

Больше всего тетя Альма любила детские передачи. Особенно нравился ей телемальчик, который после окончания передачи махал детям рукой. «Гляди-ка, до чего вежливый!» — изумлялась старушка каждый раз. Еще нравился ей многосерийный телефильм «Семнадцать мгновений весны», она утверждала, что артист, играющий Штирлица, похож на ее сына. «Как две капли воды!» По-моему, сходства не было, ведь у Штирлица не было таких яблочно-розовых щек, как у Ааго, сына тети Альмы. Конечно, этого я ей не говорила, боялась, что тогда она больше не придет к нам смотреть телепередачу. Когда старушка сидела у нас в комнате и с немного виноватым видом смотрела «увеселительный ящик», мне начинало казаться, что она и есть моя потерявшаяся бабушка.

Наша хорошая жизнь продолжалась недолго. Наступила весна, и тетя Альма перестала приходить к нам, потому что к нам опять стали ходить те мерзкие гости — Волли, Юссь и женщина, работавшая вместе с моей матерью, ее звали «Меэта из хлева». Кроме Меэты, в коровнике работало еще много женщин, но почему-то никого больше из них не звали, например «Маша из коровника» или «Линда из хлева». «Меэта из хлева» любила петь громким пронзительным голосом «Если лет через сто повторится эта весна», и ее пение заглушало даже телевизор. И я снова стала опаздывать, и пропускать занятия, и проветривать одежду по дороге в школу. И отметки у меня тоже были странные: после пятерки по математике получила «кол» — не выполнила домашнее задание, по русскому языку после четверки получила двойку — не выучила новых слов. Все же мне не было больше так грустно, как зимой: всякий раз, когда я вспоминала фразу мамы о том, что она не прожила бы без меня, на душе становилось немножко легче. Я даже попыталась напомнить матери тот разговор о домашнем тепле, говорила, как я боюсь этих ужасных чужих людей. Но однажды мать сказала, мол, ей нечего больше ждать в жизни, все равно она потерпела полную неудачу, потом засмеялась: «Устами младенца глаголет истина!» — и все оставалось по-прежнему… Но летом было легче бродить по лесу и интереснее тоже… Зацвели перелески, потом калужницы, анемоны… Высовывались из земли крохотные, туго свернутые папоротники, которые потом медленно разворачивались, как знамена. Начинала цвести черемуха. Возвращаясь домой, я всегда несла маленький букет: ветки черемухи, несколько анемонов, в конце мая нашла обломленную ветку цветущей яблони… И я уже начала привыкать к тому, что всюду меня ругали: в школе, дома, даже в магазине, куда я носила сдавать много пустых бутылок. Может, я сделалась толстокожей? Только перед учительницей Саар мне было временами стыдно, и именно потому, что она никогда не ругала, а только смотрела на меня в упор своими печальными глазами-незабудками и вздыхала: «И что же нам, Тийна, делать с тобой?» Иногда у меня возникало желание рассказать ей все, что было на душе: что Вармо, завидев меня, кричит: «Глядите, у Водки-Тийны сегодня нашлось время зайти в школу!» — что дома у нас в шкафу только хлеб, крупа и полпакета маргарина, что я узко целую неделю вру в школе, будто забыла взять с собой деньги на обед, а на самом деле у нас просто дома нет денег. Но я знала, что жаловаться учительнице нельзя, потому что иначе меня заберут у матери. Нельзя было рассказывать учительнице даже о том, что Волли, когда в последний раз был у нас, швырнул, разъярившись, наш утюг о плиту, поэтому я не стала стирать свою блузу — ведь после стирки ее надо было бы выгладить… Однажды на уроке труда кто-то из девчонок гордо объявил: «Учительница, мама разрешила мне вчера погладить теплым утюгом ленты для кос! И я ни капельки не обожглась!» Учительница Саар похвалила: «Вот какая ты молодец!» Знали бы они, что я всегда сама гладила всю свою одежду, а иногда еще постельное белье и одежду матери, но я никогда бы не осмелилась хвалиться этим — кто знает, что сказали бы на это остальные ученики, еще, пожалуй, стали бы насмехаться…

Первый школьный год был для меня самым трудным, хотя сама учеба шла у меня как по маслу, несмотря на то, что перед поступлением в школу я знала лишь несколько букв и отдельные цифры. Но мучительнее всего было то, что надо мной стали насмехаться и дразнить меня с самого первого дня учебы, что бы я ни делала и ни говорила.

В тот первый день я пришла в школу, когда все уже сидели в зале и одна большая девочка с косами читала стихи:

Я увидела, что дети, получавшие вместе со мной в конце августа учебники для первого класса, уже сидят с важным видом по обе стороны от улыбающейся голубоглазой учительницы, перед всеми собравшимися в зале, лицом к ним. Я догадалась, что это и есть мой первый класс. Один стул там стоял пустой и ждал меня, но мне было неловко одной идти туда через битком набитый зал, и я тихонько пристроилась в заднем ряду скамей. Ранец я положила у своих ног на пол. Старшие ученики пропели еще две песни, и затем встала руководительница первого класса и произнесла торжественно:

— А теперь позвольте мне познакомить вас с самыми юными учениками нашей школы. Будьте дружелюбны и внимательны к ним, для первоклассников здесь все ново и незнакомо. А теперь я буду представлять первоклассников по алфавиту. Вармо Аламяэ, пожалуйста, покажись!

Встал веснушчатый мальчик. Его рыжеватые волосы были аккуратно расчесаны на пробор. Он шаркнул ногой так старательно, что по залу прокатился смешок. Учительница пожала ему руку, одна большая девочка протянула ему букетик настурций, а другая сунула в его руки книгу. Тогда, с первого взгляда, Вармо показался мне довольно симпатичным мальчиком.

Так учительница представила еще нескольких первоклассников, пока не сказала, заглянув в список:

— Тийна Киркаль. К сожалению, Тийна еще не пришла…

Я поднялась и побежала было к учительнице, но тут же вспомнила про ранец, оставшийся лежать на полу, побежала обратно и взяла его.

Весь зал разразился смехом. Правда, смех был не злой, не такой, какой мне постоянно приходилось слышать позже, но я чувствовала, что покраснела. Учительница и мне пожала руку, как Вармо, но сказала с укором:

— Запомни, Тийна, теперь ты школьница, а школьники не должны никуда опаздывать!

Большая девочка тоже дала мне цветы и книгу, но при этом прошептала:

— Могла хотя бы причесаться!

Учительница посадила меня рядом с остальными перед всей школой. И я увидела лица множества детей и взрослых, и глаза их всех, казалось, уставились на одну меня. Только тут до меня дошел смысл слов большой девочки, она была, права, я действительно не причесалась перед тем, как идти в школу. Накануне вечером я несколько раз любовалась на себя в зеркало: мои волосы мама расчесала на два ровных хвостика и повязала широкими белыми лентами, купленными в городе. Но очевидно, за ночь ленты развязались и остались дома на подушке… А я утром уже не успела взглянуть на себя в зеркало…

Мы с мамой обе ждали первого сентября, мама взяла по этому поводу даже два свободных дня. В последний день августа мы съездили вдвоем в город на школьную ярмарку и купили целую кучу чудесно пахнущих школьных принадлежностей: пенал, ручку, цветные карандаши, два ластика, несколько десятков тетрадок, спортивный тренировочный костюм, тапочки… От всего этого богатства у меня закружилась голова — никогда в жизни у меня не было такого количества собственных вещей, и вдруг — такое богатство! Да еще две блузки — будничная и праздничная, юбка, школьная шапка, белые гетры! Мне казалось, что все люди на улице смотрели на меня и думали: «Интересно кто эта богатая девочка?»

Мама сказала:

— Начало твоей учебы в школе влетит мне в копеечку! Но ведь это важное дело!

Мы еще пошли к парикмахеру, но там была слишком длинная очередь, и мама передумала. Вместо этого она и купила мне красивые снежно-белые, немного прозрачные ленты для кос и сказала:

— Пожалуй, уже пора отращивать тебе косы. У меня в свое время были самые толстые косы во всем детдоме, когда я причесывалась, в воздухе было полно электричества, и девочки говорили, что у меня не волосы, а целое ржаное поле на голове!

Если бы мать все-таки вернулась домой к утру первого школьного дня, то мне не пришлось бы позориться перед этой большой девочкой и перед всеми. С двумя пышными бантами в косичках я выглядела бы не менее нарядно, чем другие дети. Но накануне вечером, когда мама решила по случаю первого школьного дня испечь пирог, выяснилось, что у нас дома нет ни одного яйца, и поэтому ей пришлось заскочить к «Меэте из хлева». Мука, сахар и масло остались ждать на столе, а я поддерживала огонь в плите, чтобы, когда мать вернется с яйцами, сразу можно было бы сунуть пирог в духовку. Я хотела сделать матери сюрприз и надела школьную форму. Потом все сохшие под плитой дрова кончились. На дворе было темно, и я не осмеливалась выйти в сарай за дровами. Легла на постель и принялась перелистывать свои новенькие школьные книги… и проснулась уже утром. Часов я еще не знала, но догадалась, что пора идти в школу. Школьная форма была уже на мне, только белые колготки я не нашла, пришлось натянуть старые, коричневые. Натянула их так, чтобы дыра, из которой высовывался большой палец, оказалась под ступней, быстро сунула книги в ранец и поспешила в школу. Я не была полностью уверена, что точно помню ту дорогу, по которой мы с мамой ходили недавно в школу получать учебники, но делать было нечего — мать задержалась у «Меэты из хлева», брала яйца взаймы…

Потому-то я и сидела в школьном зале — непричесанная, в мятой школьной форме, и моя хитрость с колготками тоже не удалась — большой палец ноги высовывался из босоножки, и это раздражало меня больше всего. Да, с самого начала я почувствовала, что не такая, как все остальные: беднее, некрасивее и боязливее.

Мать в тот раз явилась домой только вечером, когда я, вернувшись из школы, кое-как заштопала колготки и пыталась выгладить юбку.

— Видишь ли, я вчера там заговорилась, — сказала мать хмуро. — Как было в школе?

— Хорошо, — ответила я, хотя у самой слезы подступали к горлу.

Мать выглядела усталой и некрасивой.

— А теперь будем печь пирог! — сказала мать. — Погоди, кто же так гладит юбку — надо взять сырую тряпочку и через нее гладить!

Раз-два-три — мать намочила кусок марли и через него выгладила юбку. Хлоп-хлоп — она мгновенно обернула бумагой мои книги-учебники. Вскоре дрова были уже и под плитой, и в плите, и тесто для пирога было готово. Вкус пирога был не таким, о каком я мечтала.

И во втором, и в третьем классе мне тоже не было легче, но почему-то все беды и неприятности первого класса я переживала гораздо болезненнее, особенно то, как меня не хотели принимать в октябрята, и то, как я в первый и единственный раз в жизни подралась…

Незадолго до Октябрьских праздников пионервожатая школы пришла после уроков в наш класс и объявила:

— Если вы будете старательными и будете хорошо учиться, то сможете вскоре вступить в октябрята. Хотите?

— Да-а! — ответили мы хором.

Тогда пионервожатая рассказала нам, что значит быть октябрятами, рассказала, почему Октябрьские праздники отмечают седьмого ноября, и прочла вслух заветы октябрят.

— Завтра познакомлю вас с вашей будущей вожатой октябрят. Ее зовут Марикой, она учится в четвертом классе. У Марики с первого класса в табеле одни пятерки, так что она будет для вас примером в учебе. Вы всем классом вступите в октябрята? — спросила пионервожатая.

— Но учительница, разве и Тийна вступит? — изумилась Тайми, та самая, которой бабушка помогала делать домашние задания.

— Конечно, — сказала пионервожатая. — Почему же Тийна не должна вступать?

— Но ведь она же неаккуратная, не соблюдает чистоту и не старается, как требует закон октябрят! — объявила Тайми.

— Октябрята — богатые дети! — сказал Вармо. — Не какие-то горемыки!

Пионервожатая засмеялась:

— Ты, Вармо, верно, не понял: чтобы стать октябренком, совсем не требуется быть богатым. Богатство вовсе не главное в жизни.

— Я, во всяком случае, в октябрята не вступлю, если Тийна вступит! — крикнул Вармо. — И другие не вступят тоже, — добавил он чуть потише.

Вармо в тот раз что-то натворил и поэтому сидел «в наказание» рядом со мной на передней парте. Я не осмеливалась даже взглянуть в его сторону: чувствовала, как глаза начинало щипать и слезы подступали к горлу. Встать и выйти из класса я тоже не осмелилась, вот и сидела, опустив голову, и глотала слезы.

— Остальные могут идти, а Тийна и Вармо останутся, — сказала пионервожатая. Она была молоденькой, и если бы на ней была школьная форма, ее можно было бы принять просто за ученицу восьмого класса.

— Скажи, Вармо, — спросила пионервожатая тихо, когда мы остались втроем, — ты сам укладываешь вечером в ранец свои школьные вещи?

— Конечно… Ну… мать все-таки проверяет. Иногда смотрит старуха… ну, это бабушка… так мы ее называем.

— И какую еду ты умеешь готовить?

— Я-то? — Вармо засмеялся. — Хлеб умею резать!

— Так… А кто приводит в порядок твою одежду — стирает, гладит? Мама? Бабушка?

— Ну, еще и отец заботится тоже, — сказал Вармо. — Он вчера купил мне новый велосипед, обещал и ролики, если появятся в магазине.

— Вот видишь, о тебе заботится несколько человек! А знаешь ли ты, что Тийна все делает дома сама? Подумал ты об этом? Тийна, скажи, какую работу по дому ты умеешь выполнять?

Я чувствовала, что если произнесу хоть слово — заплачу, поэтому не произносила ни звука.

— Пол мыть умеешь? — спросила вожатая.

Я кивнула.

— А гладить? Готовить еду? Топить печь? Мыть посуду?

— Да тут и нечего уметь, — наконец вымолвила я. — Мыть посуду — ведь это так просто!

— Так что, Вармо, не надо быть столь торопливым в своих решениях — сперва подумай, потом говори! — сказала вожатая.

— А ее мать — пьяница! Во!

— Кто тебе это сказал?

— Все говорят! — Вармо махнул рукой. — И мой отец говорит, что Линда и черта к себе пустит, если придет с бутылкой в кармане!

— И откуда твой отец об этом знает? — допытывалась вожатая.

— Да он сам туда ходит, а потом устраивает дома комфлит!

— Конфликт, — поправила вожатая.

Я испугалась, что теперь она спросит у меня, правда ли это. Но пионервожатая немного помолчала и потом сказала:

— Видишь ли, Вармо, в старину, когда люди были глупее и злее, говорили, что за грехи родителей расплачиваются их дети. Это действительно глупый и несправедливый принцип. В наши дни людей ценят за то, что сами они собой представляют, а не за то — богатые ли их родители, или влиятельные, или… Так что… оставим этот разговор. Можете идти домой. Всего хорошего!

Я возилась с ранцем и ждала, когда Вармо выйдет из класса, мне не хотелось идти в раздевалку вместе с ним.

— Что ты качаешься, голова с похмелья болит, что ли? — спросил Вармо.

Я не ответила.

— Когда ты опять пойдешь сдавать бутылки в лавку? — продолжал задираться Вармо. — Онемела, что ли?.. Или молоко, которое ворует твоя мать в коровнике, в горле застряло?

— Моя мама не ворует!

Несправедливое обвинение разогнало всю мою печаль, в глазах у меня почернело.

— Ого! — усмехнулся Вармо. — Да все бабы, кто в коровнике работает, воруют молоко, про это каждый баран знает!

— Если каждый баран, то и ты в том числе!

Лицо у Вармо сделалось пунцовым.

— Ты… ты… ты Горемыка несчастная! Водка-Тийна! Водка-Тийна!

И вдруг… Я и сама не знаю, как это произошло. Только вдруг я почувствовала, что пальцы мои впились в толстые щеки Вармо, и я сжимала, сжимала что есть силы…

Вармо завопил и ударил меня так сильно, что я упала и ударилась головой о парту.

— Проклятая дикая кошка! — прокричал Вармо и выбежал из класса.

Я поднялась. К одному месту на затылке невозможно было притронуться, так больно. Но я до того разозлилась, что перестала чувствовать боль. Забросила ранец за спину и, держа его за ремешки, пошла в раздевалку. В этот миг я ни капельки не боялась Вармо. Но в раздевалке уже не было ни Вармо, ни его светло-зеленой куртки. Только из учительской раздевалки слышался тихий разговор.

— Да ты пойми, все было бы вдвое легче, будь она дебилик, — объяснил звонкий голос. Это говорила пионервожатая. — Была бы у нее патология зрения или слуха, тогда можно было бы без долгой волынки поместить ее в специнтернат. Или была бы она хотя бы озорницей, хулиганкой… А так — смотришь, как девочка мучается, но помочь-то не можешь. В наше время — и такое безрадостное детство у девчонки!..

— Ничего не поделаешь, — считал другой голос. По-моему, он принадлежал учительнице Саар. — Если она сильная личность, сможет это преодолеть.

— А не обратиться ли все же в комиссию по делам несовершеннолетних?

— Боюсь, что это еще ухудшит дело.

Я стояла в раздевалке, в пустом отделении нашего класса, и боялась пошевелиться. Я догадалась, что те чужие слова — дебилик, патология, специнтернат, личность, комиссия по делам несовершеннолетних — относились ко мне. Два раза в жизни я тайком подслушивала чужой разговор, и в обоих случаях чувствовала себя подлой шпионкой. И в обоих случаях чужие слова не предвещали для меня ничего доброго… Я дождалась, пока учительницы ушли, и только тогда осмелилась тихонько и медленно одеться.

Но в октябрята меня все-таки приняли. И Вармо какое-то время вел себя поскромнее.

Учителя Карилаской школы, наверное, привыкли к тому, что я могла получить в один день три пятерки, а на другой день три двойки. Все зависело от предыдущего вечера, удалось ли мне вечером сесть за стол, чтобы выучить уроки, или нет. Конечно, делать домашние задания можно было даже сидя на кровати и положив на колени большой альбом «Вышивка» в твердой обложке, который подарили маме еще в детдоме по случаю окончания седьмого класса. Но если при этом сидящие за столом гости шумели особенно сильно, я делала в упражнениях по родному языку и в задачках по математике одну ошибку за другой. Но весной, в третьем классе, у меня вдруг возникло столько возможностей для учебы, что я иногда не знала, какую выбрать.

Прежде всего, тетя Альма предложила мне свой маленький круглый столик:

— Да он же стоит без дела, а тебе не на чем писать в своих хефтиках! Не стесняйся, приходи и пиши себе.

Хефтиками старушка называла школьные тетрадки. Это немецкое «хефт», вместо эстонского «вихик», она употребляла, считая, что так ученее, ибо к тетрадкам и учению тетя Альма испытывала величайшее уважение, и, хотя на маленьком столике с резной ножкой никогда не было ни пылинки, старушка протирала его всякий раз, перед тем как мне положить на него свои тетрадки. Я читала тете Альме все, что было в хрестоматии. Природоведение и русский язык тоже интересовали тетю Альму, но задачки по математике нагоняли на нее буквально страх.

— И до чего же этих нынешних детей мучают! Ну скажи, кто прежде-то слыхал, что есть такая цифра «икс»? Когда я еще ходила в школу, самое большое число по арифметике было миллион, а если кто хотел назвать еще большее число, то говорил просто «черный миллион» — и всё. И как только теперь все вмещается в детскую головку? И чем это все однажды кончится?

Я читала тете Альме и те книги, которые нам давали для внеклассного чтения. А когда мы весной всей звездочкой стали ходить в библиотеку и ремонтировать книги, я брала там на абонементе каждую неделю столько книг, что старушка качала головой:

— Ты только подумай! Сколько мудрости должно поместиться в твою маленькую головку!

И чем больше книг я прочитывала, тем больше хотелось читать еще. В библиотеке было столько томов, что иногда я стояла, словно коза между двумя стогами сена: с удовольствием унесла бы враз все эти полки домой. Заведующая библиотекой Малле Хейнсаар давала мне то «Кадри», то «Пятнадцатилетнего капитана». Хотя все эти книги рассказывали о разных временах и разных людях, дочитывая каждую до середины, я чувствовала, что там рассказывается обо мне. Действующие лица в нескольких книгах высказывали как раз те же самые мысли, которые возникали и у меня, но не умела выразить их словами.

Как-то я прочитала за неделю пять толстых книг и пришла в библиотеку за новыми, Малле Хейнсаар спросила серьезно:

— Слушай, у вас в школе какое-то соревнование по чтению, что ли? Или у вас конкурс: кто возьмет в библиотеке больше книг?

Я ответила, что никакого соревнования у нас нет. Правда, соревнование было, но зимой — тогда считали, кто сколько книг привел в библиотеке в порядок. И победителем вышел пятый класс.

— Значит, ты ходишь сюда от скуки?

— Я не знаю…

— Ну скажи, например, какие из действующих лиц «Трех мушкетеров» тебе запомнились? Или ты только иллюстрации смотрела?

— Д'Артаньян, и Портос, и Атос, и Арамис, и госпожа Бонасье, и…

— Произносится не Бонасье, а Бонасьё, — сказала заведующая библиотекой. — Ишь ты, а я-то думала, что в твоем возрасте еще рано читать Дюма… Но уж Анну-то Хааву ты взяла небось просто так, покрасоваться? Ты ее хоть раз дома раскрыла?

— Раскрыла, — сказала я.

— А не обманываешь? Ну скажи, что тебе запомнилось?

— Это… «В вереске росла я». И еще это: «Ох, куда же идти мне, мне бедной, бездомной? Ветр налетает, толкает меня, шторм завывает: „Сломаю тебя!“»

— Ну что ты скажешь! Это же представить себе… Каким образом… Вот и скажи, что жизнь справедлива!

В тот раз Малле Хейнсаар дала мне с собой одну-единственную книгу — «Мартин Иден» Джека Лондона.

— Читай эту книгу внимательно, — сказала она. — И когда прочтешь, придешь сюда, и тогда поговорим обо всем.

И опять случилось то, что бывало уже не раз: хотя главным действующим лицом книги был взрослый мужчина и к тому же — американец, но я чувствовала себя Мартином Иденом, жила, и писала, и мыслила, и умерла вместе с ним. В библиотеке мы проговорили о Мартине Идене долго.

Малле Хейнсаар смотрела на меня странным, изучающим взглядом.

— Знаешь что, Тийна, — сказала она очень серьезно. — Я много о тебе думала и даже говорила. И знаешь кому? Своему мужу. Мы живем вдвоем в большом и сравнительно удобном доме. У нас хороший яблоневый сад. У нас дома большая библиотека — собрание эстонской литературы почти полное, русская и зарубежная литература — книги последних тридцати лет. Детей у нас нет, хотя мы оба их любим. Между прочим, мой муж не пьет. Он главный инженер совхоза, ты, наверное, знаешь его в лицо. Недостатка у нас в доме никогда не было… Ах, ну что я так объясняю… — Она погладила обеими руками лоб. — Просто хотела предложить тебе такую возможность: приходи к нам жить! У тебя будет своя отдельная комната. Наши книги в твоем распоряжении. Конечно, те, которые доступны твоему возрасту… В саду у нас бассейн. Между сиреневыми кустами мы уже весной вешаем гамак — читать, лежа в нем, одно удовольствие!

Я не знала, что сказать. Если бы прочла в какой-нибудь книге, тогда, пожалуй, сумела бы понять смысл слов. Очень уж заманчивым был этот разговор, на мгновение я уже представила себя лежащей с книгой в гамаке.

— Конечно, сперва тебе следовало бы увидеть самой и лишь тогда решать.

— А как же мама? — сказала я наконец.

— Мама? У меня и у Антса родители умерли… Ах! Конечно же, твоя мама! Думаешь, она не согласится? Естественно, мы должны будем поговорить с нею об этом, однако, мне кажется, что у нее не должно быть возражений. Ведь каждая истинная мать желает для своего ребенка всего самого лучшего, верно?

Я уставилась на заведующую библиотекой. Она была красивой женщиной — светлокожая, как Снегурочка, а волосы у нее темные, как эбеновое дерево. Большие карие глаза глядели на меня внимательно. Я подумала: пожалуй, она красивее моей матери. Маме ведь еще только двадцать восемь лет, но Малле Хейнсаар выглядит моложе, хотя и старше ее. Своя комната, яблони, гамак, книги…

— Ты не отвечаешь? Ну что же, конечно, все это требуется обдумать. Тебе надо было бы взглянуть, как мы живем. Ты ведь знаешь, где наш дом?

— За совхозным центром?

— Именно так. Приходи в гости… хотя бы завтра под вечер. Я испеку пирог, попьешь яблочного сока, мы сами его выжимаем, у нас его столько — пей хоть литрами. Ведь нет детей, которые не любили бы сок.

Она обняла меня за плечи, сказала:

— Мне бы хотелось иметь как раз такую дочку: тихую, серьезную, разумную. Нам с тобой повезло, что мы встретились, разве не так?

Я кивнула.

— Ладно! Беги теперь! Завтра ждем тебя. Или погоди… Может, хочешь, Антс отвезет тебя домой на машине? Он через полчаса заедет за мной. У нас, правда, только «Запорожец», но для маленькой семьи большой машины и не требуется.

— Нет, мне необходимо идти сейчас же, — пробормотала я. — Спасибо. Всего доброго.

Я мчалась домой что было сил. Километра два пробежала не переводя дыхания. Я несла матери из ряда вон выходящую новость!

Мама лежала в постели.

— Тийна, ты, что ли? Слушай, возьми сама себе поесть. На плите в красной гусятнице — жареный картофель. Принесла тебе две «Фанты» — сегодня давали в магазине.

Я положила в глубокую тарелку большую кучу золотистой жареной картошки и уже хотела было приступить к сообщению своей великой новости, как вдруг услыхала, что мама простонала.

— Что с тобой, мама?

— Жутко болят руки. Сегодня в коровнике не было тока, на подстанции случилась авария, и нам пришлось выдоить всех коров вручную, а Меэта, подлюга, еще прогуляла. Жутко болят! И перчаток нет, может, согреть бы, полегчало.

Я перестала есть и побежала к тете Альме. У нее все еще был гусиный жир, хотя я никогда не видела, чтобы в нашем доме кто-нибудь жарил гуся. На сей раз пришлось матери сидеть перед раскрытой дверкой топки и греть руки. После моих долгих уговоров мама натянула на свои руки мои жутко теплые рукавички. И все же она стонала во сне много раз. Я убрала со стола и села делать домашние задания. Решила, что про разговор с Малле Хейнсаар не скажу маме ни словечка.

Я чувствовала себя очень уютно дома у Хейнсааров в большом и мягком кресле. Напротив меня на диване, таком же мягком и мшисто-зеленом, как и кресло, сидела Малле Хейнсаар в домашнем халате веселого красного цвета с большими белыми горошинами. На столике между нами рдели яблоки в хрустальной вазочке, а в другой лежали шоколадные конфеты. На стене над диваном висела картина, изображавшая не то розовую стрекозу, не то бабочку, летающую над тысячелистником. Я смотрела на эту картину и не могла ничего сказать. Малле Хейнсаар тоже помалкивала. Но когда послышалось ворчание мотора приближающейся машины, она вдруг оживилась и указала на что-то у меня за спиной: «Смотри, Тийна! Эти книги там, на полке, все твои. Я выбрала пятьдесят книжек, подходящих для твоего возраста».

Я оглянулась и увидела у стены выкрашенную в зеленый цвет полку, три этажа которой были заполнены совершенно одинаковыми книгами, по крайней мере, внешне все томики были похожими: у каждой позолоченный корешок, и на нем ни одного слова, ни фамилии автора, ни названия книги.

Я кивнула, не зная, сказать ли спасибо или спросить, что там за книги.

«Сейчас поедем кататься на машине! — объявила Малле Хейнсаар. — Сейчас-сейчас, только сперва выпьем яблочного сока!»

Она взяла из вазочки на столе большое румяное яблоко и принялась выжимать его над маленьким стаканчиком, стоявшим тут же.

«Разве же так делают яблочный сок?» — мысленно изумилась я. Но из румяного яблока и в самом деле тонкой струйкой, журча, потек золотистый сок. Он тек и тек из-под красивых белых рук Малле Хейнсаар, стаканчик наполнился, но она все жала и жала яблоко, словно резиновый мячик. Сок тек уже через край, на столик натекла уже большая лужа, и из нее капало уже на пол.

«Ну напейся в конце концов сока до отвала!» — сказала Малле Хейнсаар, любезно улыбаясь и не переставая сжимать волшебное яблоко. Теперь уже и пол был залит соком, я чувствовала, как он намочил мои ноги и они стали мерзнуть.

Я закричала: «Не хочу сока, не хочу, спасибо!» — и… проснулась. Конечно, во сне я столкнула одеяло на пол, потому-то ноги и мерзли. Мать уже ушла на работу и поставила будильник на пол перед моей кроватью. До звонка будильника оставалось минут пятнадцать, поэтому я могла еще спокойно полежать, думая о маме, Малле Хейнсаар и своем сне. Конечно, мне хотелось бы иметь свою комнату, и качаться в гамаке, и иметь полку с книгами, но, какой бы красивой и любезной ни была заведующая библиотекой, я бы никак не смогла считать ее матерью, вернее, приемной матерью. При всем том почтении, которое я испытывала к ее знаниям и рассудительности, я все время ее побаивалась. Какой-то холодок и излишнее спокойствие были в больших карих глазах Малле Хейнсаар. Смеющейся я ее никогда не видела, а плачущей не могла себе представить. Да что уж там говорить, не только мачехой или приемной матерью, но даже тетей я не осмелилась бы ее назвать, даже мысленно не годилось сказать о ней «тетя Малле», или просто «Малле», или «тетя»… Только Малле Хейнсаар или «заведующая библиотекой»… Как же жить вместе с человеком, которого зовешь только по имени и фамилии или по должности? Правда, одна возможность была: поселиться в доме Малле Хейнсаар вместе с мамой. Но разве они согласились бы на это — заведующая библиотекой сама, ее муж и моя мать?

Правда, мама часто говорила: «Я среди людей выросла, и я не умею жить одна, как волк!» Но так она заявляла только тогда, когда в очередной раз приходила «Меэта из хлева», или Волли, или другие докучливые гости. А переселение в дом Хейнсааров означало бы для матери жизнь «среди людей»?

Звонок будильника, раздавшийся вдруг, рассек мои мысли надвое.

В этот день после уроков у нас были испытания по физкультуре: мы прыгали в длину и в высоту, бегали на время, взбирались по канату и бросали набивной мяч. В каждом из видов результаты у меня были средние, но этого мне было достаточно — я ведь не привыкла лезть в число первых. Но кроме того, учитель физкультуры попросил нас всех написать к его следующему уроку сочинение о спортдне — лучшую работу он обещал послать в редакцию «Сяде»[9].

Я подумала, что ничего писать не умею, пусть уж Тайми пишет, она ведь во всем первая. Но по дороге домой мне в голову сами собой пришли такие строчки:

По-моему, ни у одного писателя такого стихотворения не было. Тогда я подумала, что еще можно написать про эстонскую лапту. «И не только эстонская лапта… костер летом тоже красота…» Наверное, надо было бы написать «костер красив», но ведь это было бы явно не в рифму. Но ведь и шторм тоже не говорит, как написала Анна Хаава. «Мяч сказал: „И я, ребятки, работаю на спортплощадке!“» Дорога домой показалась мне ужасно коротенькой. Я еще успела придумать несколько куплетов про то, как мяч для лапты зимой посерел от огорчения, потому что ему скучно лежать в коробке. Дома я записала все и озаглавила: «Рассказ мяча для лапты». Прочла свое стихотворение вслух несколько раз, исправила пунктуацию и чувствовала себя удивительно хорошо. Я хотела прочесть свое сочинение и маме, но ее не было дома. На буфете стояла записка: «Тийна, съешь, что найдется в шкафу. Я ушла на шашечные соревнования, вернусь поздно. Мама».

Вот уж действительно — день неожиданностей: я написала стихотворение, мама отправилась на шашечные соревнования! Я-то знала, что в детстве мать была чемпионом детдома по шашкам и шахматам, в лучшие дни и мы с ней играли в шашки, но что маму пригласили куда-то на соревнования, это было для меня радостной новостью. А вдруг она выиграет у всех и снова станет чемпионкой? Я откусила от бутерброда, и тут у меня возникла хорошая идея: испеку-ка матери блинчики! В суете приготовления блинчиков я чуть было не позабыла выучить уроки. К счастью, надо было решить лишь две задачки по математике и сделать три упражнения по русскому языку. Я сходила в лес, насобирала там купальниц и поставила их в стакане рядом с тарелкой, на которой лежали блины. Теперь мама могла возвращаться!

И вдруг я вспомнила, что должна была сегодня пойти в гости к Малле Хейнсаар. Целый день я помнила об этом, но, увлекшись сочинением стихов, совершенно забыла. К тому же дома пахло блинами и было так уютно, что я не испытывала ни малейшей охоты тащиться вечером за три километра. «Ведь все равно переселяться туда не собираюсь», — говорила я себе, но на сердце было беспокойно. Однако они там меня ждут! До сих пор никто, кроме тети Альмы, меня к себе в гости не звал. Идти к тете Альме было просто: выходишь из своей комнаты и тут же входишь в соседнюю. Разве так ходят в гости? Я слыхала, что Тайми широко праздновала свой день рождения, но меня, единственную из нашего класса, она к себе не пригласила. Наверное, потому, что у меня ведь не было никакого подарка. Сейчас же меня ждет к себе взрослая и умная женщина, а я не иду… К тому же там, у Хейнсааров, мне, наверное, придется сказать, переселюсь я к ним или нет, а я не знала, как быть. Так и просомневалась до девяти вечера, когда мама вернулась.

— Ну как?

Мама улыбнулась как-то грустно и устало:

— Второе место! Видишь, дали диплом, коробку конфет и еще карманные шахматы.

Диплом был роскошный… На голубом фоне красные флажки, и красивым плакатным шрифтом было написано под флажками:

— Давай будем теперь есть блины! — обрадовалась я. — Чего ты огорчаешься — второе место, это же очень почетно. А кто был первым?

— Один мужчина из Майметса, — ответила мама.

— А я сегодня пятерку по математике получила! — сообщила я. — Да, и еще написала стихотворение, в школе велели!

Дала маме листок с «Рассказом мяча для лапты».

— Неужто стихотворение? — удивилась мама и стала читать.

Я все время следила за выражением ее лица: нравится или нет? Мама читала, читала и вдруг — заплакала. Но стихотворение вовсе но было грустным. Неужто мама сочла его слишком плохим и так сильно огорчилась?

— Очень хорошее стихотворение, — сказала мама тихо и закрыла глаза. Но слезы капали из-под ее закрытых век, и она отвернулась.

Я подошла и обняла ее.

— У тебя опять болят руки? Или ты так сильно хотела стать чемпионкой? В будущем году станешь, начнем сразу тренироваться.

Мамины плечи перестали вздрагивать.

Прошло еще несколько секунд, затем она сказала:

— Вся моя жизнь пошла прахом, понимаешь ты это? Мне двадцать восемь лет, а я в жизни ничего не видала, кроме злобы, жестокости и пьянства. Нигде я не бывала, кроме Таллинна и Риги…

— А я и в Риге не бывала!

— Ты… ты еще ребенок… Я ездила в Ригу ни экскурсию, после окончания техникума. До чего ж красивый город — огромный зоопарк, роскошные старинные дома, много зелени, скверов… и такие приветливые люди! Ты-то… у тебя еще все впереди. Только запомни, Тийна, людям нельзя доверять! Ни одному человеку нельзя доверять, иначе сразу попадешь в беду!

— Но ведь и хорошие люди тоже есть!

Мама махнула рукой.

— Конечно, Волли, и «Меэта из хлева», и Юссь, и еще другие — они, конечно, нехорошие, но, например, учительница Саар и… Малле Хейнсаар, они ведь хорошие, верно?

— И тебе я жизнь испортила! — сказала мама тихо.

— Ох, меня больше уже не очень дразнят, — утешала я маму. — И в табеле будут, кажется, все четверки, даже по физкультуре!

— И как только это все так пошло? Жуть! — Мама закрыла глаза руками. — Окончила техникум с отличием, могла поехать учиться в сельскохозяйственную академию в Тарту… Но у меня не было никогошеньки, кто бы хоть немножечко помог. Понимаешь, никто мне никогда в жизни не помогал, все одна, одна!

— Теперь я буду помогать!

Мама посмотрела на меня серьезно:

— Да, конечно. Чего я тебе об этом говорю, ты ведь еще ребенок. Ты-то ни в чем не виновата. И никого другого нам не надо. А теперь немедленно спать!

Мама как раз погасила свет, и тут в окно постучали.

— Линда! Линда! Открой, разговор есть.

Это был голос «Меэты из хлева»:

— Линда! Что ты чудишь! Тийна, мать дома?

— Молчи! — шепнула мама. — Пусть думают, что нас нет дома. Не хочу их видеть и слышать.

— Линда! — закричала Меэта еще громче. — Оглохла ты, что ли? Впусти меня, сейчас еще придут Юссь и Волли с товаром получше, попируем!

— Скажу ей, что ты не хочешь их видеть, — прошептала я маме.

— Молчи, не надо, — считала мама. — Завтра я сама скажу.

Затем послышался тяжелый топот, в окно забарабанили посильнее.

— Линда, что ты чудишь! — прокричал низкий мужской голос.

— Их, кажется, нет дома, — объяснила Меэта. — Дом будто вымер.

— Да куда им деться! — сказал сердитый мужской голос.

Они предприняли еще несколько попыток достучаться, затем послышались удаляющиеся от окна шаги.

— Действительно, куда нам деваться! — прошептала мама в темноте.

— Поедем в Ригу, — предложила я.

— Спи давай! — велела мама.

В последний день учебного года меня поджидал сюрприз: стихотворение, которое я, стесняясь, отдала учителю физкультуры, появилось в «Сяде». О спортдне написали всего четверо, остальные ученики сказали, что не знали, о чем писать. Конечно, учитель удивился, что у меня не рассказ, как у трех других, но все-таки взял мою работу, сказав:

— Оно, конечно, можно и стихи сочинять. Правда, я не очень-то в них разбираюсь, покажу учительнице эстонского языка.

Учительница литературы долго изучала мои стихи, подозревая, что «Рассказ мяча» я откуда-то списала. Она никак не хотела поверить, что я сама все придумала, и спросила:

— Скажи, Тийна, какие книги вообще есть у вас дома?

— «Тимбу-Лимбу» и еще «Вышивание», «Сельскохозяйственный календарь 1981» и «Три мушкетера». И еще какие-то мамины.

Про «Трех мушкетеров» я соврала, это была библиотечная книга, но мне стало неловко, что у нас дома так мало книг.

— А чьи стихи ты читала? — спросила учительница.

— Ммм… Анны Хаавы, Юхана Лийва, Лидии Койдулы и… и еще те, что в хрестоматии, — ответила я честно.

— М-да… Хаава, Лийв и Койдула, безусловно, не писали об игре в лапту. Ладно, пусть редакция сама решает, но запомни, Тийна, если ты это откуда-то списала, то это плагиат — воровство. И такое воровство — позор для всей школы.

Но пожалуйста — редакция решила напечатать мое стихотворение! Мне мама «Сяде» не выписала, поэтому я очень огорчалась, что не могу смотреть, как красиво выглядит напечатанное в газете: «Тийна Киркаль, ученица 3-го класса Карилаской школы-восьмилетки». Пионервожатая, показавшая мне газету, словно догадалась о моих мыслях и сказала:

— А ты-то получаешь «Сяде»? Тогда знаешь что, возьми этот экземпляр себе, а я принесу для пионерской комнаты из дома. Автор должен иметь свое произведение напечатанным. Пусть это будет моим подарком тебе по случаю окончания третьего класса. Какие у тебя отметки в табеле?

— Труд, пение и поведение — пятерки, остальные все четверки.

— Молодец! Осенью можешь вступать в пионеры, — сказала вожатая.

— А меня примут?

— Конечно, ты ведь у нас стала совсем молодцом, — считала она. — Только не забудь летом собрать лечебные растения. Двести граммов — запомнишь?

— Конечно, запомню!

Держа газету, я уже выходила из класса, когда вожатая спросила:

— Ах да, Малле Хейнсаар жаловалась, что многие ученики не возвращают вовремя книги. А ты не в числе этих задолжников?

— Нет… Я давно ничего там не брала.

Пионервожатая засмеялась:

— Ну да, ты же не читательница, ты — писательница. Но и чтение — полезное дело. Желаю тебе хорошо провести летние каникулы, Тийна!

Похоже было, что она просто пошутила, но мне показалось, что, возможно, Малле Хейнсаар рассказала ей о нашей беседе. Я решила, что схожу в библиотеку, как только смогу, будь что будет. Свою маму я никогда не оставлю, и никого другого нам не нужно.

Перед тем как вернуться домой, я опять свернула в лесок и, сидя на старом знакомом пне, прочитала «Сяде» с начала до конца. Рядом с моим стихотворением был рассказ одного мальчика о том, как он выращивает кроликов. Еще там было о пионерских «премудростях», и я подумала, что ведь в будущем году вступлю в пионеры и тогда попрошу маму выписать мне «Сяде». Было бы здорово прочитывать все номера газеты внимательно и подробно. Приятно было думать о том, что где-то в редакции какой-то совершенно незнакомый человек — неизвестно даже, мужчина или женщина — прочел мое стихотворение и решил напечатать его. И после этого с моим сочинением занималось еще сколько-то человек: машинистка, и наборщики, и печатники, и кто-то еще… Зимой к нам в школу приезжал один журналист и рассказывал, как делают газету, жаль — я не все запомнила. Но тогда я и вообразить не могла, что меня тоже когда-нибудь напечатают в газете!

В том номере «Сяде» была еще одна грустная история под заглавием «Доверие». Ее написала одна девочка, Тийю К., которую предала подруга. Тийю доверила подруге все свои тайны, а та разболтала их в классе девчонкам и — что еще хуже — мальчишкам тоже. А одна из тайн Тийю касалась как раз Халлара, который ей очень нравился. И вот все стали дразнить эту Тийю К., а Халлар больше всех.

Мне стало очень жаль Тийю К:, если бы она написала свою фамилию и из какой она школы, я бы послала ей письмо. Я еще никому в жизни не писала писем, а этой Тийю я могла бы сказать так много. Написала бы, что и я совсем одинока, что и меня дразнят, хотя я никогда никому никаких тайн не доверяла. Мы могли бы стать подругами по переписке…

Может быть, Тийю К. еще когда-нибудь напишет в «Сяде», когда и я буду получать газету? Или, может, Тийю прочтет в газете мое стихотворение и напишет мне? Некоторые ученики старших классов состоят в переписке с детьми из Грузии, Болгарии и Германии. Мне таких далеких друзей не надо, мне главное, чтобы нашелся кто-нибудь надежный и честный…

Когда я вышла на шоссе, мимо меня промчались на велосипедах двое мальчишек. Вармо и еще какой-то незнакомый.

— Ну, поэтесса! — крикнул Вармо. — Как стишки поживают? Физкультура — Тийна дура! Да их любой может сочинять!

К счастью, они не остановились.

Дома мама была такой счастливой и оживленной, словно она уже знала мою великую новость. На ней была новая блузка, и она возилась у плиты. Пол был уже вымыт, а на столе красовалась новехонькая скатерть в бело-красную клетку. Две ветки белой сирени стояли посреди стола в стакане. Когда я пришла, мама принялась нарезать пирог с ревенем. И когда только она все успела!

— Гляди-ка! — изумилась мама, прочтя газету. — Твой стих напечатан, как настоящий! Из тебя еще может выйти толк. Если не трудно, сходи в лесок, принеси несколько березовых веток — чтобы в комнате хорошо пахло. Может быть, к нам сегодня кто-то зайдет в гости!

— Гости?

— Что же ты так огорчилась? Не бойся, ни Волли, ни Меэта не придут, и вообще такого сорта гостей не будет. И может, вообще никто не придет — посидим вдвоем, только и всего!

Когда я в лесу уже связывала в букет березовые ветки, закуковала кукушка. Я подумала, что, если она прокукует четное число раз — к нам придет хороший гость, если нечетное — плохой! Эта кукушка накуковала мне сто сорок один! Итак — плохой гость. Но кукушка, кажется, догадалась, чего я ждала от нее, и прокуковала еще три раза.

— Ах, не дури мне голову! — сказала я кукушке.

Но у нас дома, за столом напротив мамы сидел большой плотный мужчина в белой рубашке.

— А вот и моя Тийна, — представила меня мама. — А это дядя Эльмар — он-то и выиграл у меня в шашки.

— Здравствуй, Тийна, — сказал этот дядя Эльмар. — Да ты уже совсем большая девочка. Пожалуй, я принес тебе не совсем то, что следовало бы.

— Дай же наконец дяде руку, — поучала меня мама, но я уставилась на «не совсем то, что следовало бы», завернутое в белую бумагу и перевязанное крест-накрест красной лентой. Это было довольно большое «не то». Мама помогла мне распаковать подарок. Это был пушистый заяц в клетчатых штанах. Красивый заяц!

— Ну, Тийна, что скажешь?

— Спасибо!

— В магазине мне объяснили, что этот заяц имеет практическое назначение. Видишь, у него на штанах большой карман, куда можно класть утром свою пижаму. Или ночную рубашку, или что там у тебя.

«Да! Этому чужому дяденьке не следует знать, что у меня нет ни ночной рубашки, ни пижамы».

— Ой, действительно практичный подарок! — торопливо сказала мама. — И гляди-ка, у него на ухе петля, так что можешь повесить его над своей кроватью. Садись к столу и возьми себе пирога. Хочешь чаю или лимонаду?

Я, естественно, ответила, что лимонаду, только сначала поставлю ветки в банку с водой. Но неожиданный подарок и мамина странная взволнованность настолько огорошили меня, что, идя через комнату, я споткнулась о половик и растянулась на полу. Банка разлетелась на осколки, вода разлилась, березовые ветки рассыпались.

И в тот же миг раздался стук в дверь.

— Какая же ты неуклюжая, — сказала мама, но совсем не злым тоном.

Однако у меня на глазах выступили слезы. Сама не знаю почему.

— Войдите! — крикнула мама.

Дверь скрипнула, и вошла… Малле Хейнсаар.

— Здравствуйте и приятного аппетита! — сказала Малле Хейнсаар. — Тийна, что ты делаешь на полу?

— Я упала, — пробормотала я себе под нос и встала, чтобы сходить за половой тряпкой, совком и щеткой.

— Неудивительно, — сказала заведующая библиотекой.

— Присаживайтесь с нами, — предложила мама.

— Спасибо, но я пришла сюда не на вечеринку, — сказала Малле Хейнсаар как-то резко. — Я пришла по делу.

— Садитесь все-таки, а то, как говорится, наш ребенок не сможет уснуть! — пошутила мама.

— Ребенок не заснет? Тийна, что ли? — изумилась заведующая библиотекой.

Она села на табурет и стала осматривать комнату, нет ли здесь еще какого ребенка, который может не заснуть. Встретившись с моим испуганным взглядом, она улыбнулась:

— Тийна… По сути дела из-за Тийны я и пришла.

— Она сделала что-нибудь плохое? — испугалась мама и глянула на дядю Эльмара. — Дома она ведет себя хорошо, хорошая девочка.

— Да, Тийна хорошая девочка. — Малле Хейнсаар кивнула.

— В табеле у нее только четверки и пятерки! — добавила мама.

— Да, в школе ее хвалили.

Дядя Эльмар кашлянул и сказал:

— Словом, примерный ребенок!

Я стояла, глядя в пол, и не решалась поднять глаза. Я знала, о чем хотела поговорить Малле Хейнсаар, и надеялась, что она этого делать не станет.

— Попробуйте нашего пирога, — предложила мама. — Он, правда, получился не наилучшим образом, это ведь всегда так, если хочешь приготовить что-нибудь особенно вкусное, оно или подгорит, или окажется сыровато, или…

— Да, так получается, — согласилась Малле Хейнсаар. — Но ваш пирог очень вкусный… Как я уже сказала, пришла из-за Тийны. Мне… мне очень жаль, что вы не отпускаете ее ко мне.

— Что? — мама изумленно расширила глаза.

— Может, еще передумаете?

— Да тут не о чем думать, пусть девочка читает сколько угодно. Я этого ей не запрещаю, но и не приказываю читать, — объяснила мама.

«Хоть бы что-нибудь случилось! — мысленно молила я. — Пусть обвалится потолок или сломается ножка стола…» Но, естественно, ничего такого не случилось.

— Речь не о библиотеке, — тон Малле Хейнсаар стал увереннее, — а о переселении Тийны к нам. Мой муж полностью в курсе дела и согласен удочерить Тийну.

— Ваш муж? Почему он должен удочерять Тийну? — изумилась мама.

— Разве Тийна ничего вам не сказала? Но почему же, Тийна? — прозвучал вопрос, которого я боялась и ждала. — Отвечай, Тийна!

— Я не… осмелилась!

Этот ответ был не совсем точным, следовало бы сказать, что не захотела.

— Конечно! — Малле Хейнсаар затрясла головой, — И как только я сразу не догадалась! Ребенок ведь так запуган, что ни о каких доверительных отношениях пока не может быть и речи! — Она повернулась к моей маме. — Я предложила Тийне новый дом — у нас. Возможно, сначала она, чтобы привыкнуть, будет находиться недолго…

— Зачем? Не понимаю, что за чушь вы несете? — крикнула мама. — Дом Тийны здесь. До тех пор, пока я жива и здорова, другого дома ей не нужно.

— Мне известно, что года два назад вы отказались отдать Тийну в детдом, когда вас хотели лишить родительских прав. Но если ребенок попадет к нам, он попадет в порядочную семью. У нас есть все возможности для ее учебы и… Если вы не хотите, чтобы мы удочерили ее официально, она может и просто так…

— Уходите, — сказала мама тихо и устало. — Убирайтесь вместе со своей добротой и заботой.

— Но на чаше весов жизнь ребенка! В таких условиях, как здесь…

Дядя Эльмар вмешался в разговор:

— Послушайте, это же естественно, что ребенок растет у своей матери…

— Тийна, решай сама: останешься ли у меня или хочешь хорошей жизни? — спросила мама.

— У тебя! — пробормотала я.

— Слыхали? — крикнула мама. — Убирайтесь! Сразу! И оба! И поймите, никого нам не надо! Ясно?

И они ушли.

О Малле Хейнсаар и ее богатом доме мы между собой больше никогда в жизни не говорили. Я, конечно, испытывала большой недостаток книг для чтения, но пойти в библиотеку больше не осмеливалась.

Несмотря на то, что мама выгнала тогда дядю Эльмара, он все же повадился ходить к нам. Иногда он приезжал на грузовике, иногда на своем «Москвиче» и каждый раз что-нибудь привозил мне: плитку шоколада, тетрадь для рисования или какую-нибудь книжку. И хотя подарки меня радовали, а сам дядя Эльмар казался весьма симпатичным, я все-таки лишилась дара речи, когда однажды субботним вечером мама спросила:

— Скажи, Тийна, а как ты отнесешься к тому, что дядя Эльмар хочет стать тебе отцом?

О моем настоящем отце я и понятия не имела, он бросил маму еще до того, как я родилась, и даже его фотографии у нас не было. Но я представляла его себе совсем иным, чем дядя Эльмар. Мой отец должен был быть красивым, высоким и стройным молодым брюнетом, который мчится на мотоцикле, а на голове у него черный с золотом шлем… Так я фантазировала, и еще, что он наверняка разыскивает нас с мамой, но почему-то не находит и поэтому несчастен. Дядя Эльмар, похоже, был человеком добросердечным, но по внешности совсем обычным: светлые торчащие волосы, маленькие глазки, круглое лицо, широкие, почти угловатые плечи… Я ничего не имела против того, что он ходит к нам в гости, но что он может остаться у нас навсегда… Наша комната была и для двоих-то тесной. Но я знала, что, если мама что-то решила, переубеждать ее бесполезно.

— А где же он станет жить? — спросила я.

Дядя Эльмар рассмеялся.

— Как всегда до сих пор — у себя дома. И хочу перевезти туда тебя и твою маму. Ты когда-нибудь бывала в Майметса?

Наша «звездочка» когда-то ездила в Майметса встречаться с октябрятами тамошней школы, но меня в тот раз с собой не взяли, потому что моя нарядная блузка была слишком испачканной и мятой.

— Мой домишко в полутора километрах от школы — тебе как раз пробежка для здоровья каждое утро. Если надо будет, купим тебе велосипед. У меня несколько яблонь, кусты смородины и крыжовника. Скотины нет — я часто езжу в долгие поездки, и тогда о ней некому заботиться.

Это звучало почти такой же приманкой, как и приглашение Малле Хейнсаар. Все же предложение дяди Эльмара имело большое преимущество: он приглашает и меня, и маму!

— Разве вы живете совсем один?

— Лучше говори мне «ты». Один живу, да, уже два года. У меня была жена, но детей у нас не было. Жене стало скучно в деревне, и она оставила меня, живет теперь в Таллинне и снова замужем. Жизнь не всегда идет так, как планируешь сначала. Но я думаю, что вместе мы со всем справимся.

— Когда мы туда поедем?

— Видишь, Линда, — дядя Эльмар улыбнулся, — а ты говоришь, что у Тийны упрямый характер, как у кошки: держится за свой старый дом. Пожалуй, к осени перевезу вас, к началу занятий в школе будешь жить уже в новом доме. Но сначала вы все-таки должны посмотреть мою хижину, может быть, не понравится. Ведь дом в мешке не покупают.

И на другой день мы поехали в Майметса. Сад дяди Эльмара мне сильно понравился: тут были яблони, и ягодные кусты, и маленькая теплица, покрытая синтетической пленкой, кустики лука-резунца под одной из яблонь, и длинная грядка ревеня.

— Господи, до чего же заросли сорняками твои грядки! — удивилась мама, хотя у нас самих никогда не было ни одной грядки.

— Откуда у меня сейчас время пропалывать грядки, если каждую субботу приходится ездить свататься, — дядя Эльмар засмеялся. — Семена-то я все-таки посеял: видишь, здесь свекла, здесь морковь. А вон там, среди сорняков, салат, сказали, должен быть хороший, курчавый сорт. Там клубничный ревень — очень сочный сорт. Попробуйте, если не верите.

Когда мы осмотрели и дом («Весьма красиво, только немного пыльно», — заметила мама), дядя Эльмар сказал, что та маленькая комнатенка, где есть только кушетка и книжная полка, будет моей, и у меня не осталось ни малейших сомнений: конечно, переселимся сюда! Хотя на полке было не так уж много книг, но все они, похоже, были незнакомыми — хватит чтения на целое лето!

Дня через два я пошла выписываться из Карилаской школы. В учительской была только учительница Саар. Она выслушала мой рассказ, позвякивая ключами, нашла в большом шкафу мою метрику, сделала какую-то запись в большую книгу и затем еще написала что-то на листке бумаги, к которому прижала школьную печать. Положив этот листок в конверт и заклеив его, она сказала:

— Этот конверт вместе с метрикой отнесешь в новую школу, в нем твоя характеристика. Будь счастлива в новой школе. И приезжай нас навещать, ладно?

Вещей у нас было немного, и, готовясь к переезду, паковать особенно ничего не требовалось, а вся наша поклажа свободно уместилась в кузове грузовика. Прощаться было не с кем. Идти к одноклассницам с пожеланием счастливо оставаться было не с руки — это могло показаться заносчивостью. Правда, разок я засомневалась, не сходить ли попрощаться с Малле Хейнсаар, но не знала, что следовало бы ей сказать. Только с тетей Альмой мы попрощались торжественно. Мама подарила ей наш бак, украшенный цветами, и сказала: «У нас на новом месте водопровод, бак там не очень потребуется». Я подарила старушке свою книжку «Тимбу-Лимбу», буквы тетя Альма видела уже плохо, но ей очень нравилось рассматривать картинки. И тетя Альма подарила мне на прощание белый носовой платок, обшитый кружевом, и серебряную ложку. На обеих вещах стояли инициалы «А. Б.», что означало — Альма Бергман.

— Когда вырастешь, отдай выгравировать свои инициалы на ложке. А можешь и так оставить. На память. Кто же еще обо мне вспомнит, если все мои родственники и близкие уже в земле, — сказала тетя Альма и вытерла уголки прослезившихся глаз.

Волли, Меэта и другие несколько раз приходили беспокоить нас перед отъездом. Они требовали, чтобы мама устроила им «отвальную». Ночью, накануне переезда, они устроили у нас под окном шумный кошачий концерт, и кто-то из них бросил камнем в окно, но мама только усмехнулась: «Нет у меня о них хороших воспоминаний. Что с воза упало, то пропало!»

Я-то все время думала о новом доме, но в первое утро, проснувшись в своей комнате, не поняла, где нахожусь. Сквозь желтые гардины солнце светило ярче, чем на дворе, в широком солнечном луче танцевали золотистые пылинки… Такую спокойную и чистую пыль я до сих пор видела только в библиотеке. На мне была новехонькая голубая ночная рубашка. Все было удивительно чистым и радостным, а впереди был солнечный летний день. Под ногами, спущенными мною с постели, оказалась гладкая, шелковистая барсучья шкура. Казалось, что я вступаю в новую жизнь совершенно новой девочкой, которая никогда и не слыхала прозвищ Горемыка и Водка-Тийна. Наверное, той весной пролетела надо мной желтая бабочка: о прошлом лете у меня остались только золотистые воспоминания. Золотистые солнечные зайчики на стене комнаты. Золотистый хрустящий пирог. Золотистые лютики на пустыре за домом. Золотистая полоска света на озере Лауси, которое обнаружилось за лесом. Желтая дача художников на берегу озера. Золотистые, как одуванчики, головы маленьких Крыыт и Кярт…

Занятий было предостаточно, огорчений же никаких. Сначала мама была несколько недель дома, затем пошла на работу в Майметсский коровник. Мы вместе готовили еду, играли в шашки и в «уголки», пропалывали грядки. Я ходила на лесную поляну собирать цветы с большой липы. Я не знала, какова в Майметсской школе норма сбора лекарственных растений, поэтому собрала липового цвета безумно много. Вечерами мы сушили принесенное мною на остывающей плите, и весь дом наполнялся сладким запахом меда.

Однажды, когда я нашла новую большую липу и с большим трудом взобралась на нее, услышала внизу, под деревом, голоса каких-то малышей:

— Смотли, Кялт, гномик!

— Не вли, гномиков не бывает, бывает только Дед Молоз!

— Кялт, а мосет, это Дюймовочка?

— Клыыт, смотли, она севелится! Лазве Дюймовочки севелятся?

— Конесно, севелятся, иначе они не могут вылечивать ласточек!

Я собирала липовый цвет в целлофановую сумку и сдерживала смех. Наверное, я казалась им снизу маленькой, словно гномик или Дюймовочка!

— Слусай, Клыыт, давай поймаем ее и плилучим! — сказала одна из малышек.

— А Дюймовочки не кусаются? — колебалась другая.

— Не кусаются, — сказала первая. — А то бы она и клота укусила.

Сумка еще не была полна, но мне хотелось посмотреть на маленьких укротительниц Дюймовочки вблизи, поэтому я полезла вниз.

— Смотли, она усе спускается.

— Куда мы ее денем?

— Полосим в мою сляпу.

— Нет, в калман моего фалтучка!

Пока малышки спорили, я спустилась на самую нижнюю ветку, спрыгнула оттуда на траву под деревом и оказалась прямо перед малышками.

— Здравствуйте! Вы кто такие?

— Здлавствуйте! — ответили они в один голос. — Мы — близнецы. А ты кто?

— Я сама по себе.

Малышки были в замешательстве. Все же одна из них спросила:

— Почему ты такая больсая? Дюймовочка делена быть маленькой.

— А я и не Дюймовочка. Меня зовут Тийна. Я живу там, за лесом.

— Мы сивем на берегу озела и на Ялвеотса теэ. Зимой сивем в Ялвеотса, а летом тут. И нам четыле годика, — объясняли близнецы по очереди. — Я — Клыыт, а она — Кялт. Мы ходим к логопеду.

— Кто это — логопед?

— Это такая тетя, котолая учит, что надо говолить не Кялт, а Кялт, — объяснила одна из малышек. — И еще она говолит, что Калл у Клалы уклал калалы.

Я сообразила, что девочки ходят к специальному врачу, который учит их выговаривать «р», и что зовут их Кярт и Крыыт.

— Кто из вас Кярт, а кто — Крыыт? — спросила я, испытывая даже неловкость, что умею выговаривать «р».

— Я — Кялт. Потому что у меня лодинка под ухом.

Действительно, у Кярт чуть ниже мочки уха было довольно большое родимое пятно. Без него девочки были бы до неузнаваемости одинаковы.

— Откуда ты сюда плисла? — спросила Кярт.

— Из Карилы. И меня зовут Тийна Киркаль.

— Из Калилы? — изумилась Крыыт. — Тийна Кирикаль! А Кирикаль это твое имя или фамилия?

— Киркаль — это фамилия. Скажи еще «Киркаль»! Кярт, скажи ты тоже.

Кярт пожала плечами.

— Киркаль, — произнесла Кярт, четко выговорив «р». — Но что это значит?

— Это значит, что мою маму, когда она еще была малюткой, нашли возле кирки.

— А что такое кир-ка?

— Ну это… такой большой дом с башней, на которой крест. Скажите еще: кирка!

— Кирка! — сказали двойняшки дружно.

— Теперь вы умеете произносить «р»! — обрадовалась я.

— Клыыт не умеет, я умею.

— Скажите: Крыыт и Кярт!

— Клыыт и Кялт! — повторили двойняшки, но теперь «л» звучал с небольшим рычащим оттенком.

Я задумалась, что бы такое еще попросить их сказать, чтобы они произнесли «р». Но вдруг раздалось из леса:

— Крыыт! Кярт! Вы где-е?

— Здесь! — заорали двойняшки.

Из леса вышла красивая женщина в длинном цветастом платье, как у принцессы. В руках у нее была большая корзина.

— Глянь-поглянь, вы нашли себе подругу! А где же ваши лукошки?

— Лукоски здесь, — сказала Кярт. — Гляди, мама, это Тийна.

— Здравствуй, Тийна. Ты тоже пришла по ягоды?

— Нет, я собираю липовый цвет.

— Мама, фамилия Тийны — Киркаль, ее наели возле кирки.

— Кярт! Что ты сказала? Кирка? — Женщина опустила корзину на землю и взяла дочерей за локти. — Ну-ка, скажи еще!

— Ки-ир-ки! Ки-ир-ки! — пропели Кярт и Крыыт.

— Господи! Тийна, это ты научила их выговаривать «р»? Подумать только, мы целый год ходили к логопеду, но девочки все равно говорили «эль» и «эль»! Да ты просто чудо!

— Они выговаривают «р» не во всех словах, но там, где «р» между двумя «и» или после «и», там у них прекрасно получается, — считала я. То, что меня назвали чудом, мне очень нравилось.

А мать двойняшек еще полчаса требовала от своих малышей, чтобы они произносили удивительные слова: ирис, тири-там, гири, лирик, нипитири… Крыыт и Кярт вошли в такой азарт, что иногда произносили больше «р», чем требовалось. Затем я помогла найти лукошки двойняшек — в каждом было по нескольку полузеленых ягодок — и, поддавшись их великим уговорам, пошла к ним в гости.

Перед домом, выкрашенным в желтый цвет, сидел под кленом низенький мужчина в плавках и шляпе, а перед ним стояла какая-то странная рама.

— Папа, папа, мы говолим эль! — крикнула Крыыт. — Тийна научила!

Выяснилось, что отец двойняшек — художник, а странная рама перед ним — мольберт. Дядя Эйвинд как раз закончил картину, изображавшую озеро Лауси. Глядя на картину издалека, казалось, что видишь действительно воду, волнующееся озеро, лишь поменьше настоящего, но, подойдя поближе, я увидела сплошные мазки краски — полоски и точки, некоторые из них были совсем красными или зелеными, но, сливаясь вместе, эти точки, линии, завитушки производили впечатление спокойного голубого озера.

— Живопись маслом и следует смотреть издали, — сказал дядя Эйвинд.

Затем он услыхал от жены великую новость про двойняшек, и снова началось киркание и ирисничание. И художник тоже всплеснул руками и принялся придумывать новые слова с «р»: мимикрия, Кирилл, Пирита…

— Марет, угости чудесную девочку хотя бы конфетой! — крикнул он.

В доме у художников все было совсем не так, как у нас. Тут все было как бы в беспорядке, но в то же время и в порядке. На одном столе лежали странные обломки сухих веток, стояла ваза со стеблями клубники и стопка тарелок, на другом столе стояла лишь ваза с ромашками, на третьем — большая миска, напоминавшая человеческие губы, а в ней было полно белых конфет. «Горошек», словно круглые зубы во рту. Здесь стоял старомодный буфет с зелеными стеклами в дверках и маленький телевизор из красной пластмассы. Кушетка, покрытая старинным покрывалом, на нем были вытканы маленькие лошадки и огромные ландыши. На лакированых дощатых стенах не было обоев, зато на них висело множество живописных картин. Они изображали озеро, цветы, Крыыт и Кярт, незнакомых старых людей и облака. Картины с облаками были самые красивые: на сером небе перистые облака, на голубом небе розовые облака, как пена. Но больше всего мне понравился закат солнца, который перекрывали слоеные облака — лиловые, розовые, красные, серые…

— Тебе нравится эта вечерняя заря? — спросил художник. — Так возьми картину себе. В память о сегодняшнем историческом дне!

Он снял картину со стены, написал что-то на ее оборотной стороне и сказал:

— Смотреть на облака умеет не всякий. Иной живет сто лет, а так и не знает, какое облако поливает землю, какое радует взор.

Когда я дома показала картину, мама прочла посвящение: «Тийне, которая умеет видеть облака!»

— Возможно, это дорогой подарок, — сказала мама и спросила: — Интересно, этот Сунила — знаменитый художник?

Я считала, что наверняка знаменитый. Мне хотелось, чтобы он был знаменитым. Не только потому, что у меня теперь на стене его картина, но даже и без этого, просто так, я желала всему семейству Сунила только добра. До сих пор я умела так думать только о своей матери. Теперь мой мир сделался больше. Кроме тех облаков, которые поливают землю, на небе стали сверкать еще особые облака — те, что радуют глаз.

С этих пор дни мои были плотно заполнены. Утром я выполняла работу по дому: пропалывала грядки, варила обед для мамы и дяди Эльмара, убирала в комнатах. После обеда ходила с тетей Марет и ее двойняшками собирать землянику или играла с малышками, пока тетя Марет занималась живописью. Она тоже была художницей, но писала не масляными красками, как дядя Эйвинд, а водяными красками, которые называла акварельными. Тетя Марет рисовала красивые маленькие картины — цветы, ягоды и листья. Иногда я помогала ей собирать цветы и составлять букеты. В простые стаканы здесь цветы никогда не ставили. Для этого в доме у озера имелось безумно много ваз: угловатых, яйцевидных, высоких, низких, глиняных, стеклянных из разного стекла, фарфоровых и еще из всевозможных материалов, которые я даже не знала как называются…

— У каждого человека свой дом, у каждого цветка своя ваза, — сказала тетя Марет.

Иногда она доставала мешок с лоскутами, и мы все вчетвером садились и выбирали кусочки материи, из которых делали одежду для кукол Крыыт и Кярт. Даже тряпочных кукол учила меня делать тетя Марет. И как ни удивительно, по длинноногие тряпочные куклы с волосами из ниток и пуговицей вместо носа нравились двойняшкам больше, чем красивые розовые немецкие магазинные куклы, которые умели закрывать и открывать глаза, а когда их клали на живот, говорили «мама». Иногда я брала с собой домой незаконченную тряпочную куклу и, пока варила клубничное варенье, занималась рукоделием. Лето прошло быстрее, чем все предыдущие, и, когда семейство Сунила собралось переселяться обратно в город, мне было очень грустно.

— В будущем году приедем снова! — утешала меня Крыыт.

— Приезжай ты тоже жить к нам! — приглашала Кярт.

У обеих малышек «р» сделалось странным звуком «рлр», однако это уже больше походило на настоящее «р».

Но и мне уже пора было думать о школе. Из школьной формы я за лето сильно выросла, да и туфли стали жать. Волосы отросли и позволяли сделать уже порядочные косички. Мы с мамой и дядей Эльмаром ездили на школьную ярмарку и купили столько одежды и вещей для школы, что я едва уместилась на заднем сиденье машины среди пакетов.

Собственно говоря, я не верила, что после такого прекрасного лета может быть еще и прекрасная осень, поэтому я была очень довольна, что дядя Эльмар сам пошел регистрировать меня в Майметсской школе. Но когда настала пора явиться за новыми учебниками, у меня возникло чувство, что опять встречусь с Вармо и другими учениками Карилаской школы.

Однако Майметсская школа была и с виду совсем другой. Похоже, это было старинное здание, хотя и хорошо покрашенное и приведенное в порядок. Перед школьным зданием росли деревца туи и цвели красные и белые флоксы. Парадная дверь со старинной бронзовой поворотной ручкой открывалась медленно и торжественно, как в кинофильме. Я поднялась по светло-коричневой деревянной лестнице и попала в большой белый зал. Здесь на столах были разложены стопки учебников, возле каждой — бумажка с номером класса: I–II, III, IV… По привычке я пошла сначала к учебникам для третьего класса, но вовремя вспомнила, что уже перешла в четвертый. Учительница, которая раздавала книги, немножко напоминала учительницу Саар: голубые глаза и улыбчивое лицо. Какой-то мальчик пониже меня ростом укладывал учебники в сумку, и учительница сказала ему:

— Смотри, Олав, не оставляй больше свой портфель с учебниками возле собаки! Ты все-таки должен сам грызть гранит науки, а не давать собаке грызть учебники!

Мальчик ответил ей деловито:

— Это ясно.

— А ты, наверное, Тийна Киркаль? — спросила учительница и улыбнулась. — Я — классный руководитель в четвертом, меня тоже зовут Тийна. Тийна Маазик. Так что мы с тобой тезки. Пожалуйста, вот твои книги. Оберни их аккуратно. Первого сентября занятия начнутся в полдевятого. Пилле, — обратилась она к девочке, стоявшей уже позади меня, — познакомься, это твоя новая одноклассница Тийна Киркаль.

Пилле протянула мне руку и сказала:

— Подожди чуток, я сейчас получу учебники, тогда поговорим.

Когда мы вышли из школы и сели на скамейку, Пилле спросила:

— Это ты перешла к нам из Карилаской школы?

Я молча кивнула.

— Мой отец сказал, что у этой новой ученицы в вашем классе характеристика ангельская: сочиняет стихи, и поет, и выполняет все работы по дому и все такое прочее. Ты действительно сочиняешь стихи?

— Да так, немножко, только один стих и опубликован в «Сяде», — пробормотала я.

— Даже в «Сяде» напечатано? Ух ты, как здорово! Знаешь, тогда тебе надо стать редактором нашей стенгазеты. В прошлом году редактором была Кайя, но она переселилась отсюда. На самом деле стенгазета, которую она выпускала, никуда не годилась: она только вырезала картинки из журналов и буквально переписывала вручную статьи оттуда. Стенгазета у нас участвует в соцсоревновании — за нее можно получить очки. Так что станешь редактором, ладно?

Я опять кивнула неопределенно. До чего же разговорчива эта Пилле!

— Слушай, а с кем ты сядешь? Давай сядем вместе, а? В прошлом году я сидела с Кайей. Кайя — подруга что надо, только все лезла с разговорами. А у меня, понимаешь, в школе особое положение: стоит мне на уроке проронить хоть словечко, дома вечером попадет. У меня родители — оба педагоги, а отец к тому же дир! Умереть можно, как быстро мать слышит про все мои прегрешения! Вообще-то у нас мировецкий класс, только мальчишки вечные болтуны. Ты постарайся с первого же дня заставить их замолчать, а то житья не дадут. У нас есть одна девочка, Труута, она была в первом классе вечной ябедой. Теперь она, конечно, уже ни на кого не жалуется, но у мальчишек она все время на зубах. Слушай, а у тебя братья-сестры есть? Жаль! У меня тоже нет. Быть единственным ребенком в семье — жутко трудная жизнь. Ах да, возьми с собой лекарственные растения сразу же, первого сентября. Маазик велела, это наша классная руководительница, она красивая, верно? Но я не знаю, может быть, новичкам не надо приносить лекарственных растений.

Пилле так стрекотала, что мне было весьма трудно следить за нею. Все-таки я поняла, что здесь, в Майметса, ничего не знали о моей горемычности, здесь меня считали даже слишком образцовой. Поэтому первого сентября я шла в школу довольно смело.

В Майметса учебный год тоже начался с торжественного собрания. И здесь первоклашки сидели лицом ко всему остальному залу. И словно в какой-то книге повторилась несчастная история моего прихода в школу в Кариле — только на сей раз маленькая черноволосая девчушка опоздала к началу и была в грязноватой блузе с мятыми рукавами.

— Господи, какая грязнуля! — возмутилась сидевшая рядом со мной Пилле. — Да как же она осмелилась прийти в школу в таком виде!

— Может быть, ее мать о ней не заботится, ребенок-то в этом не виноват, — шепнула я в ответ. — Другим матери и бабушки подготовили одежду, выгладили да и самих детишек причесали…

Пилле посмотрела на меня долгим взглядом:

— Да… Об этом я не подумала. Мне ведь тоже мама утром выгладила блузу, и цветы она же принесла…

Она пошепталась о чем-то с другими девочками в нашем ряду и затем сказала мне:

— Знаешь, будем всем отрядом заботиться об этой девочке, ведь наш класс будет шефом нынешних первоклашек.

— Но заботиться надо деликатно, чтобы она не обиделась. Другие ведь могут начать дразнить ее! — заметила я.

— Ну ты, действительно, ангел, — сказала Пилле.

Выяснилось, что учительница Маазик вообще не внесла меня в список собирателей лекарственных растений. Но у меня было больше трехсот граммов липового цвета — опять «чудо-девочка»! Эти триста с лишним граммов оказались очень кстати, потому что при взвешивании оказалось, что Мадис Поролайнен сунул в свой мешок с ягелем порядочный камень.

— Ох, Мадис, Мадис! — Учительница Маазик покачала головой. — Ну как же так можно?

Мадис покраснел, но возражал:

— Ну ведь есть же и такие болезни, которые вылечит только увесистый ламоонекас!

— Что-о?

— Ламоонекас — булыжник, ну, так говорят, чтобы было красивее.

— На будущий год принесешь лишних сто граммов, запомни, — распекала его учительница. — А сейчас благодари Тийну за то, что она помогает нам выполнить норму.

Другая беда случилась с Труутой, той самой, которая была ябедой в первом классе, в ее пакете с корой крушины учительница нашла бумажку — аптечный ценник и спросила:

— А ты действительно сама собирала, Труута? Ну скажи, а как эта крушина выглядит? И как ты ее обдирала?

— Ну… тети немного помогли. А обдирали бритвенными лезвиями, ну… «Жилетами». Ленинградские «Жилеты» были, ну те, которые трудно достать!

— Но кто же прилепил к ним ценник Ратушной аптеки? Ладно, не плачь теперь, подумай лучше о том, что будет, если все начнут покупать в аптеках самими же ими собранные лекарственные растения? Аптеки опустеют, больные не смогут получить то, что им требуется, — и все только потому, что тебе неохота выполнять свой долг.

Сразу же было решено начать делать стенгазету на этой же неделе. Кроме меня, в редколлегию выбрали еще Пилле и Олава — у Пилле вроде бы хороший почерк, а у Олава, опять же, большая фантазия.

— Тийна, а почему на тебе нет пионерского галстука? — изумилась вдруг Пилле.

— Я… я просто… не пионерка… — пробормотала я.

— Честное слово? — спросил Олав.

— Ангелам нельзя вступать в пионеры! — сострил Мадис.

— Ты что, и бога веришь? — спросила Труута. — А к какой религии ты принадлежишь?

— Нет, я неверующая… Просто… не пришло в голову.

— Дело поэтское! — опять влез в разговор Мадис. — Поэты, слыхать, до того рассеянные, что иногда сами с собой здороваются, со своим изображением в зеркале.

— Значит, так: на первом же сборе примем тебя в пионеры! Мы весной вступили в пионеры всем классом! — решительно сказала Пилле.

И так же, как в первый школьный день в Майметса — как-то легко, весело, — прошел весь учебный год. Пожалуй, если вспомнить, даже слишком прекрасно.

Весной у меня в табеле были только две четверки, а остальные — пятерки. И у маленькой черноголовой Дианы, которая в первый школьный день выглядела такой бесприютной, тоже были только четверки и пятерки. И это было для всех нас очень важно. Выяснилось, что у нее вообще нет матери. То есть, конечно, где-то она есть, только не дома. Мать Дианы года два назад привезла дочку в Майметса к своей матери, Дианиной бабушке, и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Бабушка Дианы была очень старой и больной, и ее очень радовало, когда мы приходили и помогали внучке учить уроки, стирать белье и гладить. Мы договорились между собой, что каждый принесет для Дианы какие-нибудь свои книги или игрушки. Пилле объявила счастливо:

— Знаешь, Тийна, дома мама меня и близко к стиральной машине не подпускает, только свои ленты для кос могу стирать, а утюг поставлен у нас на высокий шкаф. Но ведь так я же вырасту оторванной от жизни! До чего же хорошо, что у Дианы я могу делать то, что мне не позволяют дома!

И я тоже доверила Пилле свою тайну: где-то в июне у меня появится маленький братик или сестричка. Дядя Эльмар был уверен, что это будет брат, но я больше хотела бы сестричку. У мальчишек ведь такие неинтересные разговоры, к тому же их ни одна живая душа не поймет. Например, хотя бы Мадис: в один прекрасный день он ни с того ни с сего подарил мне сделанный им самим пенал, на крышке кторого были выжжены ромашка и мое имя. Но в тот же день на большой перемене он незаметно прикрепил мне на спину бумажку с надписью: «Ангел, ангел, ангелок — вместо носа кренделек!» Я потом долго разглядывала свой нос в зеркале, и в конце концов мне стало казаться, что он действительно загнутый, как крендель.

Пилле мое сообщение о прибавлении в нашей семье сильно взволновало:

— А как назовете? Если девочка — назовите Ингель. Честное слово, на острове Саарема так называют девочек. А если мальчик… Если будет мальчик, устроим в классе конкурс на лучшее имя, верно?

Я, правда, не слишком верила, что мама и дядя Эльмар согласятся дать своему ребенку имя, выбранное чужими детьми, но все-таки предложение Пилле показалось мне интересным.

Ночью 15 июня дядя Эльмар повез маму в больницу, и сам он при этом был в гораздо большей панике, чем мама. Руки у него дрожали, глаза, моргали, он то и дело спрашивал:

— Линда, ну как? Дотерпишь, а?

Дядя Эльмар суетился, мотался по комнате, а мама стояла спокойно, сумка из полиэтилена с заранее собранным больничным снаряжением болталась у нее на пальце.

— Слушай, по-моему, ключ от машины у тебя в кармане серого пиджака, — сказала она наконец дяде Эльмару.

И действительно, он нашел его там и затем схватил мать под руку, поддерживая.

— Осторожно! Смотри, чтобы не упасть!

Мама погладила меня по голове:

— Будь молодцом, хозяюшка! И не слишком надоедай художникам, ладно?

Часа через два дядя Эльмар вернулся, достал из шкафа бутылку с коньяком и рюмку, бормоча:

— Хотя бы все хорошо обошлось! Нам-то что, мы дома, а она там сейчас мучается… И телефона вот нет в доме — сиди тут, как в мешке!

Он тяжело опустился на стул за кухонным столом, и я впервые увидела, как дядя Эльмар поднимает ко рту наполненную рюмку.

Однако он лишь отхлебнул из нее, а не выпил до дна, похоже, ему это и самому не нравилось — он тотчас же поставил бутылку обратно в шкаф и стал расхаживать взад-вперед по дому.

«Рождение ребенка — радостное событие, чего же он так нервничает?» — подумала я. Глаза у меня слипались от сна, а в ушах еще сквозь дрему гулко звучали шаги дяди Эльмара.

Утром, проснувшись, я увидела, что дядя Эльмар уже ушел на работу, и решила отправиться опять к Сунилам. Крыыт и Кярт говорили уже безо всяких нарушений речи, и за зиму они много чего узнали. Их отец написал с меня удивительную, странную картину: я как бы смотрела к ним в окно и глаза у меня были вдвое больше и голубее, чем на самом деле. За мною видно было голубое небо с белыми облаками-тортами, и в глазах моих тоже плыли два облачка, словно глаза мои были прозрачными. Волосы он написал так, будто они состояли из ржаных колосков, и в них виднелась маленькая пестрая бабочка. На картине я одной рукой держусь за подоконник, а вторая приподнята, вроде бы я хочу, но не осмеливаюсь взять печенье с синими и розовыми глазками, лежащее на подоконнике, такое печенье тетя Марет иногда привозит из города, и я его очень люблю.

В действительности же, дядя Эйвинд писал меня на том самом месте, откуда писал и озеро. И не знаю, разве у меня было когда-нибудь такое боязливое и голодное выражение лица?

Тете Марет я рассказала, как нервничал дядя Эльмар перед тем, как отвез маму в больницу, и после того. Художница утешала меня:

— Твоя мама еще молодая, сильная и здоровая, и сейчас наверняка у тебя уже есть сестра или брат! Когда ребеночка привезут домой, тебе, пожалуй, уже некогда будет возиться с Крыыт и Кярт.

Так оно и вышло. Через неделю дядя Эльмар привез домой маму и крохотного, забавного человечка. Пальчики у него были меньше, чем у немецкой куклы двойняшек, смешной рот — розовый и беззубый, глаза смотрели вроде бы косо. Выглядел он не слишком красиво, замечательным его делало лишь то удивительное обстоятельство, что он умел махать своими крохотными ручонками, закрывать глаза и орать громким голосом, хотя мама и дядя Эльмар постоянно хвалили: «До чего же спокойный ребенок! Какой молодец!»

Молодец получал похвалы и за то, что сосал молоко, сколько хватало сил, и мочил пеленки, едва их успевали сменить. Все равно, чем бы я ни была занята, как только мальчишка начинал вопить, мама кричала:

— Тийна, разве ты не слышишь? Ребенок плачет!

Целыми днями мы с мамой вдвоем были в услужении у «ребенка», ночью за ним присматривал еще и дядя Эльмар. Мне казалось странным, как это маме одной удавалось со мной управляться, когда я была такая маленькая?

Я сказала маме о предложении Пилле провести конкурс имен, но мама сказала:

— Пусть они эти имена приберегут для своих детей! Мой сын — Калев[10], а не какой-нибудь Орландо или Джонни, как теперь многие взяли моду «утонченно» называть своих сыновей. Калев — настоящее мужское эстонское имя, которое звучит и тогда, когда человек становится взрослым!

Когда ездили в город регистрировать имя Калева, мама и дядя Эльмар зарегистрировались. И теперь дело обстоит так, что только я одна ношу фамилию Киркаль, а у мамы и брата фамилия Кару. Дядя Эльмар, правда, думал, что могла бы и я взять его фамилию, но мама возражала: «Для девочки фамилия не имеет существенного значения, лет через десять она все равно сменит фамилию!» И сама я тоже не хотела, привыкла к своей фамилии — Киркаль.

В тот день, когда регистрировали Калева, я снова после большого перерыва смогла поиграть с Крыыт и Кярт. Как всегда, мы играли в ящике для песка в «дом». И мои двойняшки стали ссориться, мол, кому идти за картошкой для супа. Чтобы помирить их, я решила сама сделать это. Больше всего белых камешков, которые Крыыт и Кярт считали понарошку картофелем, лежало под окном дачи, в канавке, вымытой дождями. Я набрала пригоршню камешков и направилась уже «домой», но тут услыхала в раскрытое окно, как тетя Марет в комнате кому-то похвалила меня: «До чего же эта Тийна все-таки молодец — ну прямо маленькая мама! У меня на сердце полное спокойствие, когда дети под ее присмотром! И вишь, произносить „р“ тоже научила малышек она, хотя образованный логопед мучилась и мучилась, и потом махнула рукой: „Может, избавимся от дефекта в переломном возрасте!“»

Я чувствовала, что краснею от удовольствия. Да, мне всегда хотелось, чтобы меня хвалили! И тут я услышала, как дядя Эйвинд сказал: «Действительно, у девочки врожденная интеллигентность. Грустно делается, как подумаешь, что постепенно наследственность окажет влияние и на нее». — «Думаешь?» — спросила тетя Марет.

Ссутулившись, согнувшись, я прокралась под окном и, словно побитая собака, побежала прочь. Что означало это «наследственность», я догадывалась. Видимо, это означало то же самое, что мама называла «повторением судьбы», когда меня хотели отдать в детдом, и еще то, что, когда меня называли Скопищем несчастий, то под этим понимали как мои, так и мамины несчастья. Но разве мог думать так дядя Эйвинд, он, который написал такой красивый мой портрет? И откуда он мог знать о нашей жизни в Кариле? Но если он и знал, то мог бы догадаться, что уж я-то, когда вырасту, ни за что не оставлю ночью своего ребенка дома одного, не позволю переступить порог своего дома ни одному пьянице и не истрачу ни копейки из своей зарплаты на выпивку для этих злобных алкоголиков… Мне расхотелось играть с малышками в «дом», и я побежала домой. Мама и дядя Эльмар уже вернулись из города, сидели за столом, пили кофе и ели торт. Мама положила мне на тарелочку большой кусок торта с розочкой из крема. Маленький братик запищал, и я, не ожидая приказа, сама пошла взглянуть на него. Конечно, он опять был по уши мокрым. Когда я пеленала его в сухое, впервые почувствовала, что это действительно мой брат, с которым в будущем я стану играть, которому я должна помогать сколько смогу. И что бы там ни говорили, нам вдвоем придется ладить между собой, и мы поладим! А чужие разговоры я больше подслушивать не буду, как бы меня в них не хвалили.

К Сунилам я больше не пошла, но они сами пришли к нам, принесли торт, букет цветов, тряпочную куклу и замечательную соску-пустышку, похожую на большой цветок.

— Не знаю, может, еще рано приходить на смотрины? — спросила тетя Марет, входя. — Мы, благодаря Тийне, так сопереживали рождению вашего сына, что захотели увидеть его в натуральную величину!

Мама накрыла на стол и была приветливой и веселой. Я показала Калева гостям.

— Когда он вырастет, это будет мальчик или девочка? — спросила Крыыт.

— Это уже сейчас маленький мальчик, — ответила я, смеясь. — Его зовут Калев.

— Калев, у-у! — позвала Кярт. — Он совсем меня не слушает!

— Такие младенцы еще не умеют слушать, — объяснила я.

И тут Калев подал голос.

— А он русский или финн? — спросила Кярт.

— Эстонец, конечно.

— Но он же говорит на каком-то другом языке? — удивлялась Кярт.

— Он еще не умеет говорить, — объяснила я. Двойняшки побежали к своей матери, чтобы обрадовать ее:

— Слышишь, мама, этот Тийнин малыш еще и не умеет говорить. И «р» не выговаривает тоже!

Тетя Марет и дядя Эйвинд подошли, чтобы рассмотреть младенца.

— Большой мальчишка! — сказала тетя Марет. — Небось и аппетит у него хороший?

— Ест больше нормы, — пожаловалась мама, но вид у нее был счастливый.

— Да, настоящий Калев! — одобрительно сказал дядя Эйвинд.

Сказал ли он это искренне или все же подозревал «наследственность»? Мне было очень жаль, что я больше не могла воспринимать слова Сунилы за «чистое золото». Но мне хотелось верить им, хотя бы уже потому, что и они тоже знают облака, которые созданы, чтобы ими любоваться…

Теперь здесь, сидя на большом камне, я видела все, словно в фильме: приход семейства Сунила на смотрины, школу в Кариле, свой страх… Позабытое ощущение себя как неудачницы вернулось снова.

А ведь я радостно прочла в Кариле свое стихотворение, пела вместе с другими под руководством Тыниса веселую песню и аплодировала что было сил Пилле и Трууте, которые исполняли цыганский танец, как настоящие цыганки. Даже со своей бывшей одноклассницей — гордячкой Тайми поговорила, она рассказала, что учительница Саар уехала и вместо нее прислали молодого учители, он учитель пения, но живет в городе и половину уроков пропускает, поэтому все их выступления, где были песни, оказались хилыми, как сказала Тайми. Учитель физкультуры был на месте, узнал меня и спросил:

— Ну, как поживает лапта?

Я ответила, что хорошо.

Вармо, кажется, сначала вообще не узнал меня. Только во время игры в народный мяч, когда все члены нашей команды оказались выбиты, и лишь я увертывалась от летящего мяча, скакала, как горный козел, а меня подбадривали крики других: «Тийна! Молодец! Тийна! Ангел, берегись!» — только тогда Вармо уставился на меня, раскрыв рот, и я воспользовалась случаем — попала мячом ему по ногам. Этот мой бросок оказался решающим: Вармо пришлось покинуть площадку, а попасть в Тайми было уже гораздо легче.

Конечно, мой давний ненавистник не мог примириться с поражением. Перед бегом в мешках он подошел ко мне и прошептал:

— Ну берегись, Горемыка! Собью тебя в мешке — не встанешь!

Но вышло так, что, пытаясь сбить меня, Вармо сильно разогнался, потерял равновесие и упал, а мой отрыв стал очень большим.

Четвертый класс карилаской школы выиграл у нас соревнования по броскам мяча в баскетбольную корзину и в барьерном беге. Шашечный матч должен был решить общий результат товарищеской встречи. И вот тут-то Вармо придумал подлый прием: перед тем как мы сели за стол с шашками, он сунул мне в руку записку и сказал:

— Учительница велела сразу прочесть.

Я не поняла, какая учительница и почему, но прочла.

Однако автором записки оказался сам Вармо. Я еле разобрала его каракули:

И когда только Вармо успел приготовить такое длинное угрожающее письмо? Очевидно, он жутко злился, ибо столько ошибок не делал даже в третьем классе.

Но мне сразу же вспомнились те каждодневные страхи, стыд и унижения, под гнетом которых я жила три года. Этот страх не только вспомнился, он опять овладел мною Ведь я могла теперь потерять очень многое — дружбу одноклассников, чувство уверенности, появившееся у меня в Майметсской школе… Вот так я и пошла на предательство: я нередко выигрывала у Майметсских шестиклассников, а дома раза два-три одержала верх даже над дядей Эльмаром, но сегодня там, в Кариле, когда для нашей школы каждое очко имело значение, я играла просто в поддавки. Проиграла трижды подряд!..

Когда Тайми от имени команды Карилаской школы принимала переходящий приз — большого мишку из поролона, я видела, что Вармо злобно и с превосходством следил за мной. Он победил. Опять победил. Конечно, все мои одноклассники были мною недовольны.

— Играла, будто первый раз в жизни! — сказал Олав.

— До чего же у тебя слабая форма! — укорял Мадис.

Пилле сжала губы и промолчала. В автобусе она села рядом с Труутой. Ну и ладно! Мне было не до того, чтобы болтать с нею. Уже входя в автобус, у самых дверей, мне показалось, что слышу злой шепот Вармо: «Ну погоди, Горемыка, это только начало!»

Я оглянулась. Позади меня стоял Вармо и широко улыбался, как Буратино.

Неужели я снова обречена на страх и унижения? Неужели и здесь, в Майметса, мне придется испытывать те же чувства, которые, казалось, остались далеко в прошлом, в Карилаской школе. Неужели на всем белом свете нет места, куда можно убежать от этого страха?

Начало уже смеркаться, но идти домой не хотелось. Нет сомнений, мать любит маленького братика больше, чем меня. По крайней мере, я не помню, чтобы со мною когда-нибудь так сюсюкали и так меня ласкали, как Калева. И мой приемный отец делает только вид, что относится ко мне так же, как к своему сыночку, хотя он и зовет меня доченькой, я по-прежнему называю его дядей. Добрый, работящий, со всех точек зрения хороший человек, но… все-таки не отец. Нет, дядя Эльмар действительно мне нравится, хотя бы уже за то, как он относится к маме, но слово «папа» я берегу для кого-то другого. Может быть, я никогда его и не встречу, настоящего отца, но и врать тоже не стану.

В тростниках покачивалась какая-то черная штуковина. Ну конечно, катамаран Олава и Мадиса «Великая Леди». И куда же они надеются уплыть на нем? Озеро маленькое — часа за два можно на веслах пройти из конца в конец. Я пошла к катамарану поближе, чтобы посмотреть. Ах, вот он какой! Не знаю, что на самом деле означает это красивое слово. Катамаран Мадиса и Олава — обычная садовая калитка — плот с веслами. Он даже не был на замке. А что, если сесть на него и переплыть озеро и потом пойти дальше — все равно куда. Мальчишки вскоре найдут свой плот на другом берегу, но я за это время буду уже далеко… Два рубля у меня в кармане кофточки есть, а там — посмотрим…

Я отвязала цепь от столба и кинула ее на катамаран. Два шага в мелкой воде — и я уже на плоту. Стала грести что было сил, но плот был тяжелым и едва двигался вперед.

«Так переплыть озеро смогу только послезавтра», подумала я.

От желтой дачи слышались звонкие восклицания. «Вообще-то следовало бы попрощаться с Крыыт и Кярт, — подумала я. Прежде чем напишу им откуда нибудь из детдома. Да, именно куда-то далеко в детдом и надо идти! Туда, где никто обо мне ничего не знает!»

Как-то безотчетно и машинально я гребла к даче Сунила. Дядя Эйвинд еще в прошлом году построил возле дома лодочный причал, но лодкой пока так и не обзавелся. Для тети Марет этот причал был причиной постоянного беспокойства. Она боялась, чтобы Крыыт и Кярт не упали с него в воду. Но теперь наконец причалу нашлось применение: я решила подгрести к нему, чтобы сказать Крыыт и Кярт, что уезжаю далеко-далеко. Если кто-нибудь вздумает искать меня, уж двойняшки будут знать, что ответить.

Руки устали от гребли, а ладони стало жечь. Я легла на плот и смотрела в небо. Солнце медленно начало опускаться за озеро, но небо у меня над головой, казалось, ничего об этом не знает: оно катило по своей светло-голубой поверхности белые и легкие полуденные облака. Облакам, светлым и воздушным, можно было только позавидовать: они плывут туда, куда захотят. Фактически, да, их подталкивает ветер, так же как и «Великую Леди»…

Голоса двойняшек слышались уже совсем близко. И я видела их, двух малышек в красных платьях, только невозможно было издали различить, кто из них кто. У малышек вроде бы были в руках какие-то светлые палочки. Внимательно приглядевшись, я догадалась, что это небось кисточки. Присев на лодочном причале, малышки болтали ими в воде. Можно было подумать, что они-то и окрасили воду так красиво… «Если бы тетя Марет их сейчас увидела, ох и попало бы им!» — подумала я.

И вдруг на причале осталось только одно красное платьице. Малышка вскочила, выпрямилась и, глядя куда-то вниз, закричала:

— Крлрыыт! Крлрыыт, вернись!

«Крыыт упала в воду! Но там же глубоко! — мелькнуло у меня в голове. — Что делать?» И я стала что есть силы быстро грести к причалу. Катамаран еле двигался вперед, мне казалось, что Крыыт упала в воду уже бесконечно давно. А Кярт все прыгала на причале и кричала:

— Где же ты, Крлрыыт!

— Беги к родителям! — крикнула я Кярт и прыгнула в воду.

Я не очень-то хорошая пловчиха, умею только «по-лягушачьи» и «по-собачьи», но грести на плоту, передвигаясь со скоростью улитки, тоже не было смысла. Я собралась с силами и толкнула перед собой плот. Он продвинулся довольно далеко, но я — бульк! — ушла на миг с головой под воду. Какие-то черные жучки плавали в коричневой воде… Еще один толчок, еще один! Я увидела, что Крыыт поднялась на поверхность довольно близко от меня — метрах в двух, я даже заметила, что ее платье было не просто красным, а с белыми горошинами, но девчушка тут же снова ушла под воду. Еще один толчок плота вперед. «Как ныряют? Я же не умею нырять!» — мелькнуло в голове. И в этот же момент красное платье Крыыт поднялось на поверхность воды прямо передо мной, я ухватилась за него и тут же почувствовала, как маленькая рука вцепилась в мое левое предплечье. И мы обе погрузились под воду. «Как же это, почему Крыыт вдруг такая тяжелая, я же носила ее и на руках, и на спине, а разве в воде она не должна быть легче?» — билась в голове мысль. Я махала руками и ногами изо всех сил, видела при этом расширенные от ужаса глаза Крыыт, толстенькие ножки — на одной не было туфли, а над головой чернели крест-накрест сбитые доски «катамарана». Даже если бы я выпустила подол платья девчушки, это бы ничего не изменило, ее маленькая рука сжимала мое предплечье с невероятной силой. Я барахталась безнадежно — наверное, здесь мы вдвоем и останемся! Но все-таки нас вытолкнуло на поверхность. На миг мое лицо поднялось над водой, плот был тут, передо мной, я резко вырвала свою левую руку и ухватилась за край плота. Доска была толстой и скользкой. И я вспомнила поучение, что при спасении утопающего разумнее всего ухватить его за волосы, но где и как найти эти волосы, если вцепившаяся в край плота левая рука угрожает соскользнуть, а правая судорожно держит ребенка за подол платья! Я напрягалась изо всех сил, чтобы поднять Крыыт за подол на поверхность воды. Это мне удалось, но тут моя левая рука соскользнула с края плота, и мы опять едва не погрузились под воду. Я сделала еще один рывок.

— Хватайся за плечи! — крикнула я Крыыт.

Но она опять вцепилась в мое предплечье. К счастью, моя рука не отпустила снова край плота. Маленькие ноготки впивались в мое предплечье, но, несмотря на боль, мне удавалось удерживать девчушку на поверхности. «Потерпеть еще немного! Потерпеть!» — мысленно сказала я себе и вдруг почувствовала, что ребенок стал легче. Чьи-то руки схватили Крыыт и подняли ее на плот. Казалось, она выдрала кусочки мяса из моей руки, так было больно. И мои силы были на исходе. Но тут я увидела, что Крыыт лежит на плоту, а дядя Эйвинд протягивает мне руку и говорит:

— Лезь на плот, только осторожно, потихоньку, чтобы он не перевернулся!

Помню еще, что кое-как взобралась на плот, а дальше ничего не знаю… Помню только ужасный холод и мокрую одежду, прилипшую к телу. Очевидно, художник подгреб плот к берегу или к причалу и сделал там Крыыт искусственное дыхание. А я, кажется, поплелась сама к ним на дачу.

Когда я открыла глаза, оказалось, что лежу на широкой кровати, рядом лежит Крыыт. Она улыбалась, корчила рожи сидящей у постели Кярт и говорила:

— Видишь теперь, я была права — вода длиннее, чем кисточка!

Малышки раньше поспорили: Кярт утверждала, что отцовская кисточка такая длинная, что может достать до дна озера, а Крыыт утверждала, что не достанет. До чего же больших жертв потребовало от Крыыт доказательство истины.

— Ага! — обрадовалась тетя Марет. — Ты проснулась. Твой отец сильно встревожился, обзвонил всех твоих одноклассников. Он совсем вне себя. И мама твоя дома плачет.

Я поднялась и села.

— Отец?

На миг сверкнул в голове луч надежды: мой настоящий отец нашел меня! Я вообразила его себе на блестящем черном мотоцикле, мчащегося от дома Пилле к дому Мадиса и спрашивающего: «Кто знает что-нибудь о моей дочери? Где видели Тийну в последний раз?» Ох, такой отец надрал бы уши десятку Вармо за раз! Но плевать мне на этого Вармо! Холодное купание вымыло из меня весь страх до крупиночки! Вдруг до меня дошло, что все мое горе вместе с планом бегства было ребячеством — ну что может сделать один глупый мальчишка из другой школы мне, нашей семье, нашему классу?..

— Твой отец, как клубника, — объявила Кярт. — Когда он пришел к нам, у него было зеленое лицо, потом оно побелело, потом стало красным.

— И оно у него круглое, как клубника, — поддержала Крыыт.

— Крыыт! — угомонила малышку тетя Марет громким голосом. — Так не говорят!

— Но у дяди Эльмара ведь лицо похоже на клубнику! — запротестовала Крыыт. — И ведь клубника, это не глупое слово!

Тетя Марет засмеялась, махнула рукой и крикнула громко:

— Тийна очнулась!

Художник сунул голову в комнату:

— Ого! Героиня уже бодрствует! Ты, однако, действительно молодец! Тебе следует дать медаль!

Над его плечом виднелось раскрасневшееся лицо дяди Эльмара. По-моему, оно совсем не напоминало клубнику, у него было такое же несчастное и перепуганное выражение, как тогда, когда мама ехала в больницу.

— Тийна! Ну как ты?

Дядя Эльмар подошел, сел на постель и обнял меня за плечи.

— Хорошо! — постаралась я ответить бодро.

— Жива-здорова?

Я кивнула. Все действительно было хорошо, только в плечах было странное ощущение усталости и правую руку саднило. Дядя Эльмар посмотрел на мою руку и подул на лиловые пятна — синяки, словно я малышка-несмышленыш, которая верит в волшебные слова: «Сороке болезнь, вороне боль, наша Тийна выздоровеет раньше, чем получит новую рубашку!»

Я догадалась, что следовало сделать: теперь, именно в этот момент я должна назвать дядю Эльмара папой. Мне казалось, что все — художник, его жена и дядя Эльмар — ждали этого, и, однако же, несмотря на желание и на стремление, я не смогла произнести столь простое слово.

К счастью, дядя Эльмар прервал молчание:

— Тийна, сможешь ты идти сама или возьму тебя на руки? Мама ведь ждет, она еще и понятия не имеет, где и почему…

— Конечно, смогу! — сказала я и соскочила с кровати. — Пойдем… сразу… «Папа…»

Последнее слово я добавила неслышно, только в мыслях.

Но может быть, уже завтра…