"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)Глава сорок восьмаяОторвавшись от погони, Степка Лапшин прокатился для верности на подножке километра полтора и спрыгнул в густые заросли лебеды в том месте, где она поменьше была перепачкана мазутом. Приземлился удачно, не споткнулся, не упал, только слетела туфля, которая тут же и отыскалась. Вокруг трещала саранча. Лебеда издавала сильный запах, было душно, и солнце темечко припекало. Обычно Степка носил тряпичную кепочку с желтым пластиковым козырьком, синими якорьками и разухабистой надписью «Ялта», теперь же не только кепарика, но и носового платка в кармане не оказалось. Кроме носков, которые он сунул туда перед побегом из того страшного холодильника. В метрах двухстах от железной дороги стояли жилые дома, между ними промелькнул желтый рейсовый автобус. Идти туда на босу ногу не годилось, и Степка надел носки, туфли, привел себя в порядок: поддернул брюки, затянул ремень, чтобы они не свалились, но соответствующей дырочки не оказалось в районе ближайших двадцати сантиметров. Похудел страшно. То-то, когда он убегал, штаны сваливались, и их пришлось держать руками. И не было поблизости ни одного предмета, который мог бы сгодиться для прокалывания дырки. Из-за домов выкатил зеленый тепловозик, поддерживающий над собой темно-сизое облако и наполняющий окрестности таким грохотом дизеля, что, казалось, по рельсам двигалась громадина, последний крик локомотивной моды, а не маневровая козявка. Степка поднял руку, тепловозик сбавил ход, из кабины выглянул машинист с красной глянцевой рожей, видать, ему полной мерой перепадало не только грохоту, но и жара от чуда техники. — Чего тебе? — Шило есть? — хотел крикнуть Степка, а получилось — заорал так, как даже не кричат в репродукторах железнодорожные диспетчера. Машинист, конечно, расслышал, но не понял или не успел сообразить, что от него требуется, и затормозил. Степка показал ему ремень, и машинист крикнул, что шила нету. Может, гвоздь подойдет? Давай. И тут же под ноги упало несколько новых гвоздей. Зачем на сплошь железном тепловозе гвозди, Степка не задумался — тут проблем у него не было. Проковыряв в надлежащем месте дырку, Степка вдел ремень в брючные петли и, когда стал застегиваться, обнаружил на пузе под расхристаной сорочкой что-то необычное. Оно у него было волосатым, этакий огромный вихрь-зализ против часовой стрелки, но теперь в растительности завелся шпагат — точь-в-точь шнуровка на футбольном мяче. Степка стал, разумеется, расшнуровывать свое пузо, хотя и с опаской, поскольку вспомнил анекдот о том, как примерно в таких обстоятельствах у кого-то отвалилась задница. Шпагат выходил из тела, как намыленный, и, самое странное, — не оставляя никаких дырочек, вообще никаких следов. «Араплан придумал, кому же еще в голову придет шнуровать человека на манер футбола! У него на голове ничего не остается, а у меня на пузе», — и не думал негодовать сосед рядового генералиссимуса пера и, распутав шпагат окончательно, зашвырнул его в лебеду. И тут же пожалел, что так невыгодно, совсем бесплатно расшнуровался: это ж сколько поллитров в гараже можно было выспорить на таком фокусе? Эх, балда… Застегивая сорочку, Степка еще заметил одну странность: он лично не дышал. Причем совершенно. Обоняние прекрасно работало, но чтоб вдохнуть воздух на полную грудь — ни-ни. Мышцы пресса и не шелохнулись, сколько бы Степка ни тужился. Тогда он поколотил по грудной клетке кулаком и услышал пустоту, которую он мог сравнить с бочковой, когда пиво из емкости полностью выкачано. Надавил большим пальцем на живот и тут же ощутил с внутренней стороны свои ребра. — Ё-о-моё-о! Растворились внутренности в спирту! — догадался он и опечалился: как же дальше-то жить, а? Без нутра негоже! Так это вовсе не Араплан, а паровозник Коновицын виноват в том, что у него внутри все рассосалось. И вспомнив анекдот про экстрасенса, после сеансов которого рубцы рассасывались, расстегнул ширинку и кинулся искать то, что положено. Ничего ровным счетом, ни мужских намеков, ни женских — гладь сплошная и полное отсутствие так называемых органов — ну как у манекена. Что же это: сверху звездочка упала прямо милому в штаны, что там было, все пропало, только б не было войны? Ну, нет, мужики, тут не частушки… И какая зараза позарилась? Было бы на что, а то ведь была одна отбывка номера! Расстроенный окончательно Степка Лапшин побрел по шпалам, ругая себя за то, что не попросился на тепловозик — все-таки подбросил бы к какой-нибудь электричке. Не дошло вовремя. А ведь в кармане ни копейки, они меня что, на самом деле похоронить намылились? Всегда в нагрудном кармане лежал проездной билет, но теперь его там не было. Долго двигался Степка-рулило по шпалам или нет, публикатор расписывать не станет, тем более, что он вдруг глядь — рядом с окружной дорогой стоит дом Коновицына. «Вот ты мне и нужон», — мстительно думал Степка, останавливаясь перед дверью железнодорожника-любителя. На двери не было никакого номера, тогда как вчера он был, но и не было тут вчера таблички со старорежимными буквами «БЕС-КУДНИКОВСКАЯ КОММУНА». Туда попал или не туда? Была не была, в случае чего: извините, ошибочка вышла. — Явился не запылился? — проворчал Коновицын и уже на пороге спросил: — Привез? — Чего? — оторопел Степка. — Если спрашиваешь, то дело ясное, — сказал Коновицын и вразвалку, показывая, что у него даже спина недовольна, пошел в глубь квартиры. — Да я и на работе не был… Да я… — Если спирт брать, то не «да я»… А осинового сырья подвезти — тут «да я»… Гр. Коновицын сел за стол на кухне, предложил гостю тоже приземляться. На тарелках лежало несколько кусочков обветрившейся уже селедки, пару кружочков колбасы и знаменитый завтрак туриста, сохранивший в неприкосновенности форму консервной банки и даже колечки на ее дне. — Максим Романыч, ты… на дверь-то… эт-та… зачем поцепил? Железнодорожник-любитель плеснул гостю в емкость граненого стекла, себе налил, мало, как украл, и, скривившись, объяснил: — Комиссии замотали: три сразу, причем две от какой-то общественности. Спрашивают из одной: это на что же вы намекаете, когда через весь паровоз написали: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!»? На каком основании паровоз стоит в квартире? Пришлось написать на двери: «БЕС-КУДНИКОВСКАЯ КОММУНА». — Пей сам, я, пожалуй, пропущу раунд. Не идет что-то сегодня, — схитрил Степка, почувствовав, что Коновицын с откровенным любопытством ждет, как он будет пить, словно знает, что ему горло заговорили и много кой чего загипнотизировали. — Нет-нет-нет, я один не могу. Алкаш я, что ли, чтобы одному пить? Один не могу, — заладил Коновицын. Не лежала душа Степки к откровенности, и все тут. Не такой был Коновицын, как прежде. Ухмылочки, улыбочки, похмыкивания, высокомерие, мол, я вот он, а ты — шоферюга, извозчик самосвальный, все рыло в солидоле. И нехорошо как-то посверкивали голубоватым любопытным огоньком зрачки у хозяина, подернутые вроде бы как дымком. Может, в тот раз показался своим человеком, а в действительности он такой, как сейчас? Тогда, погоди… — Ты каким, гад, спиртом меня угостил, а? — вцепился Степка в тонкую его курточку. — Каким спиртом, говори! — Осиновым, — нагло ухмыльнулся тот. — Разве ты не знал об этом? — Значит, древесным? — пытался трясти его Степка, но тот сидел непоколебимо, как монумент. — Спирт осиновый, но формула винная. Небось, на халяву превысил норму? Тебе же говорилось: после литра действует, как древесный. Насколько мне известно, ты сразу три литра махнул. Махнул? — Махнул, — уныло согласился Степка. — Ну и? — Внутренности растворились. И горло то ли заговорили, то ли закрылось совсем, запаялось. — Это бывает. На нервной почве спазм пищевода, полная непроходимость. — На нервной почве, говоришь? — Степка задумался: может, он говорит правду? — А что, все может быть. У меня вообще такое нервное происшествие — сроду не поверишь! В морг попал, думал вначале, что в кооперативный вытрезвитель. Один гад хотел последние пломбированные зубы выдрать. Еле сбежал… Коновицын ни с того, ни с сего завел под носом веселый мотивчик, хлопнул лафитничек, хлебушком бородинским занюхнул, селедочкой закусил — живут же люди! Тут кислород перекрыли наглухо… — Слушай, да это же замечательно, что ты без топки совсем, — засверкали, заискрились глаза у Коновицына. — Тебе не надо ни есть, ни пить, стало быть, не надо на это деньги зарабатывать. Ты — первый человек в мире, который живет по потребностям. По ним, родимым, ты отныне живешь, а их у тебя практически нет. Позволь, да ты ходячая формула коммунистического счастья, человек из светлого будущего! — Зачем же мне тогда жить? — Да разве живут лишь для того, чтобы пожрать да нажраться? Ради идеи! — Коновицын явно насмехался. — Кто знает, может, ты тот самый призрак, который бродит по Европе с прошлого века и который добрел, наконец, до нас в твоем истинно светлом образе? У тебя почти нет почвы, где может произрастать грибок индивидуализма, разве что на одежду да на обувь придется зарабатывать. Так ты можешь эмигрировать в совсем теплые края, где можно одной набедренной повязкой круглый год обходиться. Ты идеал и для плюрализма, потому что материально ни от кого не зависишь, мнение свое можешь менять как перчатки, потому что оно твое, а не начальства. Ты — свободен. Ты — первый человек на земле больше всех свободный. До тебя она трактовалась как осознанная необходимость. Ты похерил понятие необходимости… Стоп, а как питаешься, должна же поступать откуда-то энергия? — Мне кажется, от Алана Чумака. Вместо трехлитровой банки с водой сам сажусь без трусов перед телевизором, — ответил Степка и тут же сильно заподозрил, что эту мысль ему вложил кто-то прямо в рот. — Послушай, так тебе даже талоны на сахар не нужны! — Отстать ты со своим сахаром, со своей болтовней! — взъярился Степка и заколотил кулаком по столу. — Я опохмелиться хочу, в этом у меня первейшая необходимость! Поправить голову желаю — совсем на это не имею права? Какая в хрена свобода, ежели вокруг во всем сухой закон?! Дозу давай, а не свободу! Дозу гони, а свободу свою возьми на х..! До-о-озу-у-у… Гр. Коновицын смотрел на него, как на подопытный экспонат, и вовсю лыбился. Со Степкой же случилась истерика, он схватил бутылку и хотел ее вогнать в глотку, а там — будь что будет. И всадил бы, но увидел на подоконнике новенькую медицинскую грушу — кирпичного цвета резина, граммов на двести, то есть именно то, что нужно. И вспомнил он ухищрения иных дальнобойщиков, которые опохмеляются с помощью таких вот груш, правда, через задний проход. Под газом дальнобойщик, потому что водка всасывается и таким путем, но зато ни одна поверка не обнаруживает опьянения. Разве что кровь из вены взять, да кто же на дороге из вены-то ее берет? Он схватил грушу и бутылку, ринулся в ванную, разбавил спирт водой, а то чего доброго, как бы там не вспыхнуло. Как и положено, смесь помутнела, пошел мелкий пузырь… Набрал полную грушу, скинул штаны и стал искать. Безуспешно, никаких отверстий для естественных надобностей — ему словно приварили на задницу совковую лопату, потому как наконечник груши все время сталкивался, несомненно, с металлом. — Как успехи? — насмешливо спросил хозяин, бесцеремонно распахивая дверь в ванную. — А-а!.. — заорал Степка, швырнул на пол грушу, затем бутылку, но странно — они вроде бы полетели по назначению, однако перед самым полом совершенно пропадали куда-то. Хозяин захохотал и, заложив руки в карманы, побрел на кухню. И только теперь Степка приметил у него странные каблуки, не целые, а разделенные на копыта, покрытые сверху жесткой и черной, как у вепря, щетиной. К тому же, у хозяина имелся и развесистый хвостяра со свалявшейся темно-рыжей кистью на конце. «Еще не пил, а черти уже явились? В магазинах — шаром покати, а черти разгуливают по московским квартирам? Тьфу, наваждение», — еще больше расстроился Степка Лапшин и безвольно поплелся за хозяином. — Так я про необходимость, — продолжал хозяин, все еще лыбясь. — Экологически чистый человек — это же мечта прогресса! — Так кто я — призрак или мечта, а? — Степка от нервного стресса даже захныкал. — Слушай, Романыч, если выпить нельзя, так давай хоть паровоз раскочегарим! А? — он просительно наклонил голову набок. — И — мы поедим, мы помчимся на оленях утром ранним, мы ворвемся прямо в светлую за-а-арю-ю! Степка завыл, заплясал, изображая что-то среднее между шоферским поддадэ и шаманским заполярным тустепом. Но что ему еще оставалось делать, человеку без основных потребностей? Он хотел заплакать, однако слезы не шли, и тут же хозяин обратил на это его внимание. Слезы не идут, потому что жидкости в организме нет, паровоз топить нечем, потому как шахтеры бастуют, а на осине одной никто в мире еще паровозы не гонял. Да и той уже нету, так что в связи с необязательностью поставщиков придется монтировать ядерную топку на быстрых нейтронах, пару будет навалом — вот тогда мы поедем, мы помчимся… — Романыч, не издевайся. Может, мне того… колоться? — простонал Степка, но, увидев испепеляющий блеск в глазах собеседника, извиняющимся тоном добавил. — Ведь поддавать-то как-то надо… Наркоманом как стать, а? Заявление участковому, Триконю, пускай на учет ставит и к аптеке прикрепляет? — У-у, — не выдержал и Лукавый, который скрывался под обличьем гр. Коновицына. Настоящий Коновицын ни слухом, ни духом не ведал об этой встрече, и в настоящее время по случаю того, что достал импортные масляные краски, подновлял на тендере паровоза квартет портретов классиков марксизма-ленинизма. И занят был размышлением о том, каким цветом накрасить ему паровозный свисток, подразумевая под ним гласность как таковую. Так какого цвета гласность? В «Бес-кудниковской коммуне» упрямство клиента и приверженность его к собственному образу жизни были вызывающими. И тогда нечистый вспомнил о «духовной» пище и метнул перед Степкой телевизор с любимым его Чумаком на экране. И что же? Степка подергал подбородком в сторону экрана и спросил Лукавого: слышь, а там сейчас случайно футбола нету? Да на тебе футбол, подавись! И тут же на экране забегали двадцать два мужика, не считая судьи. — «Спартак» киевское «Динамо» причесывает, Коновицын! Ура-а! Черенков, Черенков, давай, давай! Бей, твою мать! Го-о-ол! Го-о-ол! — орал Степка на всю мощь своего нового говорильника, громил на радостях мебель кулаками, и Лукавый сбросил ему громкость раз в пять, потому что у него в ушах что-то зачесалось и зазудило. Прикомандировать ему малюсенького чертика для постоянного удовлетворения желаний? Потрет правой рукой левое плечо, а чертик — прыг ему на ладонь, чего изволите? «Водяры стаканяру впрысни в становую жилу!» «Бабца с конкурсу, чтоб ноги с под ушей!» «Ташши партнеров козла забивать!» Живо представил Лукавый эти картинки и приуныл. И пьянка, и развратец, и примитивные, мелкие грешки и увлечения тоже проходят по ведомству нечистой силы, но ему хотелось крупного успеха, как Аэроплан Леонидович Около-Бричко, но нет, тут ничегошеньки не получалось — неподатливый гегемон, неспособный на большие дела, невероятно приверженный своим примитивным желаниям и потребностям. А по проекту-то человек без потребностей… Пронюхает Костлявая, когда одного клиента недосчитается, об этом эксперименте, а уж о Кощее Бессмертном и говорить нечего — сплетет ему Кощеюшка лапти, ох сплетет, ведь каждая ошибка — ему лыко… — Беланов! Беланов, сволочь, мать-перемать, чтоб у тебя ноги отсохли. Судью на мыло, по талонам! По талонам — на мыло-о-о! — неистовствовал Степка Лапшин. Лукавый резко повернулся к нему, скрестил руки (как на электрической опоре, когда хотят предупредить: «Не влезай! Убьет!») и пустил из зрачков в спину несчастного гегемона парочку синих лучей. Там, где сидел Степка, полыхнуло, заскворчало, повалили клубы дыма. Из него вышел Великий Дедка Московского Посада в форме № 1, то есть в обличье старого облезлого хрыча и проскрипел: — Не договаривались так, ваше высокосатанинство. Попользовались и фу! — нету? Испепелить хама запиенса и вся недолга? Нет уж, я его вперед по шпалам, вперед по шпалам по окружной домой направил. |
||
|