"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)

Глава сорок пятая

После неудачного разговора с начальником уезда Василий Филимонович до рассвета не смог уснуть, все думал, как помочь брату, как вызволить Ромку. То и дело советовался с товарищем Семиволосом — но начальник ничего толкового не смог тоже подсказать, поскольку времена такие, что неведомо, куда и как все повернется, что и чем обернется, а правовое государство строится как раз методом попирания писанных и неписаных законов. Не правдой нынче берут, а горлом — кто шибче верещит, у кого в руках газета, журнал, микрофон да ящик, тот и прав.

А в овраге, где-то возле колодца с журавлем так неистовствовали соловьи, уж такие самозабвенные переливы выводили, уж так упивались щелканьем и трелями, что Василий Филимонович едва не заплакал, может, и заплакал бы, да разучился за многие годы, забыл, как это делать. И как не заплакать: благословенные соловьиные песни в овраге, извечные песни, которые слышали об эту пору деды-прадеды, а это был слой жизни истинной, никак не увязывающийся со слоем жестокости, зла и несправедливости, которыми грозился грядущий день. «После суда народное гулянье», - вспомнилось объявление возле клуба, и зубы без чьей-либо команды заскрипели.

Он забылся на час или два тяжким сном, и соловьи присмирели. Проснулся как побитый, тягостно молчал за завтраком — да и что он мог сказать брату и Лиде в утешение? Ромку засудят, тут сомнений мало, иначе зачем показательный процесс устраивать? Надежда на суд губернский, наконец, республиканский. В защитники определили какую-то выпускницу вуза, да она любого по таким делам готова сгноить в тюрьме. Иван и Лида не очень-то верят ее ласковым словам и внимательному да участливому отношению. Надо бы с нею встретиться до суда, договориться о том, чтобы сразу же составить кассационную жалобу.

И Василий Филимонович поехал на мотоцикле в славный город Шарашенск. Дорога проходила через Большие Синяки — пригородную деревню в пойме реки Шарашки, на которой когда-то стояла знаменитая мельница. Туда возили зерно со всего уезда, а оттуда муку и фураж. Из-за фуража в хрущевские времена мельницу сломали: чтоб нечем было кормить домашнюю скотину. Отобрали огороды, поставили в пойме два ряда трехэтажных домов, нижние этажи которых заливало весенним половодьем, поскольку ниже по течению какой-то умник догадался соорудить водохранилище и гидроэлектростанцию. Сбрасывать весенние воды помимо турбины, наверное, было накладно, гораздо выгоднее было не обращать внимания на неудобства обагропромленных большесинячинцев. Короче говоря, доить коров на совхозную ферму в Большие Синяки из Шарашенска посылались медсестры, санитарки, учительницы, продавщицы, доярки из других деревень, студентки медучилища со времен Никиты Сергеевича и до расцвета борьбы за дальнейшее улучшение работы по выполнению продовольственной программы. То есть присно, поныне, вовеки веков?

Василий Филимонович благополучно миновал Большие Синяки, как вдруг на окраине деревни увидел бешено мчащийся бульдозер с алым знаменем над кабиной. Из выхлопной трубы летели клубы черного дыма, иногда выхватывались острые языки темно-красного пламени, из-под гусениц летели куски маломощного шарашенского асфальта. Лучший участковый лучшего отделения милиции столицы работал в тракторной бригаде прицепщиком и подумал, что дизель бульдозера пошел вразнос. С дизелями такое случается — если перелить больше нормы в картер масла, то оно захватывается поршневыми кольцами, попадает в цилиндры и тогда дела хуже некуда: двигатель на сумасшедших оборотах работает без подачи топлива, не останавливается до этого самого разноса или же пока не выработается масло.

Похоже было на то, что бульдозерист хотел спасти машину, дав двигателю максимальную нагрузку, а может, мчался к речке — заглушить взбесившийся дизель в воде. Но бульдозер круто повернул к лесопосадке, промял в ней дыру и помчался к совхозной теплице — довольно обширному сооружению из красного кирпича с северной стороны, с котельной, с несколькими рядами застекленных грядок, на которых росли помидоры, огурцы, цветы. Бульдозер сходу врезался краем лопаты в угол — зазвенело стекло, металлическая арматура зацепилась за лопату, и крыша на глазах у изумленного товарища Триконя на одном ряду сразу осыпалась. Машина развернулась и вновь ринулась на теплицу, и столичный участковый понял, что за рычагами, да еще с красным знаменем над кабиной, если не пьяный, то сумасшедший.

Бросив мотоцикл, один из самых храбрых участковых инспекторов города-героя помчался к бульдозеру. Он кричал, махал бульдозеристу, однако тот не обращал на него никакого внимания. Кабина бульдозера была закрыта, и сквозь грязные стекла трудно было даже рассмотреть лицо водителя. Василий Филимонович хотел прыгнуть на капот, а уж с него проникнуть в кабину. Но этот план пришлось оставить — сумасшедший бульдозерист продолжал таранить, кромсать теплицу, сверху сыпались стекла, и оказаться в такой момент на капоте — все равно что подписать себе смертный приговор. Идиотам везет — ни одно стекло в кабине бульдозера за время атаки на теплицу не разбилось, хотя у алого флага сломалось древко, и теперь полотнище валялось на арматуре, перепутанной, как у неумелого рыбака леска.

Бульдозер можно было взять только сзади. Прыгнув на прицепную скобу и схватившись за кронштейн задней фары, Василий Филимонович, выбрав момент, когда бульдозер остановился, чтобы рвануть вперед, перебрался на брызговик и толкнул рукоятку дверцы. Гусеницы, взлязгнув, напряглись и швырнули машину на теплицу, но Василий Филимонович был уже в кабине, убрал газ до отказа, и двигатель сразу же захлебнулся.

— Ты что? — бульдозерист повернул к нему лицо, и наш храбрый участковый увидел у него на губах пену, расширенные зрачки, свирепо поднимающиеся и опадающие ноздри.

— Выходи, приехали.

— Мусор?! — воскликнул с удивлением и яростью бульдозерист и набросился на него.

Разве мог знать наш героический старший лейтенант Триконь, что, сражаясь с вертлявым, как кошка, бульдозеристом, он вмешивался в ход балетно-бульдозерной, производственно-художественной композиции «Наша ода каждому огороду!»? Если бы он не вмешался, то производственную программу этой композиции совхоз в Больших Синяках выполнил бы на 163,6 десятых процента по общему метражу разрушенных теплиц и занял бы безусловно первое место в уезде. И получил бы знамя. Его же вмешательство снизило этот показатель для Больших Синяков на 108–110 процентов, более того, совершенно порушило планы местного, большесинячного, лендлорда с помощью уничтожения теплиц — этого данайского коня, сооруженного под ключ столичными шефами, переключить внимание освободившихся от овощных и цветочных забот большесинячек к проблемам развития молочного производства.

Местный лендлорд в присутствии художественной группы как бы в шутку сказал бульдозеристу, что заодно надо снести к чертовой матери и совхозные теплицы, а один на один уточнил, что он не шутил и, если это будет сделано, ему будет выписана хорошая премия. Итак, лендлорд из Больших Синяков при всех шутил, а бульдозерист — дурак, шуток не понимает, и есть тому сколько угодно свидетелей. Мог ли знать Василий Филимонович о таких тонкостях, вступая в бой с покусителем на сохранность социалистической собственности?

Он кое-что смыслил в драке, все-таки его чему-то учили, но и его противник был не из простачков. Он дрался, как хорошо отлаженный робот, сосредоточенно и жестоко. Ему было лет тридцать пять, и громадное преимущество в десять лет позволяло успешно увертываться от захватов на задержание. Они преследовали разные цели: Василий Филимонович хотел задержать бульдозериста, и для этого требовалось сломить его сопротивление, его же враг намеревался пришить легавого на месте. Бульдозерист вытащил из-за голенища кирзового сапога нож — Василий Филимонович выбил его ногой, и сам удивился, как это у него получилось складно.

Потом они сошлись в рукопашной, катались по земле. Бульдозерист сцепил уже пальцы на горле старшего лейтенанта, и тот никогда бы не стал капитаном, если бы не двинул хорошенько ногой в пах, в самое что ни есть болезненное место. Затем вообще последовали безобразия: Василий Филимонович попыталя хорошей плодородной землей засыпать противнику безумные, с расширенными зрачками глаза — то ли от экстаза разрушения, то ли от наркотиков. Тот ответил тем же приемом, кинулся на врага в милицейской форме с еще большим остервенением, попытался бросить его в месиво из стекла и рваной, искореженной металлической арматуры. Участковый в свою очередь вовсе не желал, чтобы каблук милицейского полуботинка оставлял четкий отпечаток на щеке коварного врага, настолько четкие, что можно было даже определить степень косолапости хозяина обуви. Изделие отечественной обувной промышленности подействовало на бульдозериста должным образом и доконало его. Василий Филимонович навалился на обмякшее тело, снимал с себя брючной ремень, конечно же, чтобы задержанного связать.

Да не тут-то было. Неожиданно на нашего храброго мента налетели какие-то люди, вцепились в Василия Филимоновича, отняли у него чистую победу, крича, визжа, матерясь и распространяя крепчайший сивушный запах. Во-первых, это было подло: все на одного, во-вторых, у всех нападающих были повязки народных дружинников, стало быть, его союзников. Так почему же они с таким остервенением накинулись на него? Василий Филимонович, осердясь, врезал пару раз каким-то приставучим мужикам, но это лишь подлило масла в огонь. Самое же невероятное было в том, что среди нападавших был сержант милиции и действовал явно не на его стороне. В заварушке бульдозерист пришел в себя и, разогнавшись, сбил его с ног, и стал месить его, лежачего, кирзовыми сапогами.

Если бы знал бульдозерист, как это дорого ему обойдется! Вообще тут многое значила неосведомленность. Василий Филимонович не знал, что напоролся на балетно-бульдозерную группу, действовавшую в тот день в Больших Синяках. Конечно, на таком примере конкретно наявно, как сказал бы рядовой генералиссимус пера, видно, к чему приводит отсутствие должной гласности.

Балетно-бульдозерная состояла на все сто процентов из активистов Больших Синяков, и на защиту беспомощного человека в милицейской форме отважилась лишь молоденькая учительница младших классов, приехавшая всего год сюда назад. Она кричала на бульдозериста, называя его зверем и подонком, поскольку тот бил потерявшего сознание человека, а затем, видя, что это не помогает, упала на его сапоги, закрыла собой Василия Филимоновича.

Вообще ей не нравились дикарские пляски во дворах, где бульдозер крушил теплицы и парники, в которых кое-где уже были молоденькие огурчики. После всего увиденного она решила отсюда уехать, и это придало ей храбрости. И когда сержант вызвал милицейский фургон, учительница, несмотря на то, что балетно-бульдозерная группа дружно считала лежащего без сознания старшего лейтенанта переодетым уголовником (в варианте: членом мафии, загребающей на продукции теплицы миллионы и разорившую таким образом совхоз в Больших Синяках — иначе какой смысл был этому бандюге бросаться на честного механизатора из шарашстроймеханизации?), настояла на том, чтобы пострадавшего сопровождала она, поскольку они в качестве свидетеля везут бульдозериста. И еще добилась она, чтобы они ехали не в горотдел милиции, а в больницу. «Сучка, чего под ногами путаешься, жить надоело?» — спросил ее на ухо бульдозерист, когда они садились в синюю машину с красной полосой.

«Ох, Вася-Вася, — укоризненно произнес товарищ подполковник и покачал его, старшего лейтенанта Триконя, головой. — Уделал он тебя, как Бог черепаху. А я разве тебе не говорил, Вася, что напрасно от физподготовки увиливаешь? Не сачковал бы, не ленился бы по утрам, как раньше зарядочку с пристрастием делать, ты этого шибзда за двадцать секунд скрутил бы… Я же знаю: ты вспомнил его…»

Лучший участковый лежал на топчане в процедурном кабинете. Ему уже вкатили под кожу пару каких-то уколов, один из них жгучий, наверное, изобрела еще инквизиция, закрепили скобками рваную кожу на лбу и замотали голову на манер мусульманского тюрбана, прижгли йодом раздобревшие, как у негра, губы. Почти совсем заплыл левый глаз. В облике товарища Триконя явно прорезались какие-то пиратские черты, поскольку тюрбан пришлось наматывать и на глаз, кровоточащие раны на спине и на боках сердобольные медики залепили пластырем, а сломанный большой палец левой руки загипсовали вместе с ладонью и обрядили всю кисть в белую сетку — на зависть женщинам, желающим встать где-нибудь в очередь за такими модными ажурными колготками.

— Больной, вы можете сесть? — спросила строгая пожилая врачиха.

— Можем, отчего же нельзя, — ответил Василий Филимонович и поднялся с таким трудом, словно валил набок весь мир.

— Не тошнит?

— Пока нет.

— Крепкая голова, поздравляю.

«Вам бы голову Аэроплана Леонидовича, вот это голова», — подумал про себя участковый.

Врач долго его осматривала, выстукивала, выслушивала, раздирала на левом глазу пальцами веки, заставляла дышать, спрашивала, болит — не болит, снова тошнит — не тошнит, а затем все-таки поинтересовалась ушами — ничего в них не слышится: голоса, звонки, песни? Не стал признаваться Василий Филимонович в постоянной и плодотворной акустической связи с начальником отделения — хватит, с Тетеревятниковым поделился, так тот в милицейскую ведомственную стукнул, поскольку психиатр в звании полковника вызывал.

Врачиха и медсестра вышли из кабинета. Остался лишь сержант, тот самый, который дрался с ним на стороне бульдозериста.

— Что ж ты, сержант, против своих прешь?

— Ты лучше, гад, скажи, с кого форму снял? Мотоцикл из нашего района, а форму с кого? Говори, бандюга, если не скажешь, я из тебя фарш сделаю.

«И это называется: поездка к молодой защитнице?» — горько подумал Василий Филимонович, не очень-то обращая внимания на петушиный наскок сержанта — сходу пробует расколоть, наслышался о том, что можно слету взять на испуг, вот и попытал счастья салага. Под бдительным взглядом сержанта запустил руку в задний карман брюк — документов не было.

— Ты у меня в карманах рылся? — спросил Василий Филимонович.

— Не твое дело.

— Как это не мое дело? — повысил голос товарищ Триконь. — У меня в заднем кармане лежало служебное удостоверение — я участковый инспектор №-ского отделения милиции города Москвы.

— А почему — города? Заливай, я тебе покажу, я дознаюсь, кто ты такой. В твоих же интересах признаться сразу.

— А я и не скрываю: Триконь Василий Филимонович. («Удостоверение исчезло, если бы этот салага нашел его, он так бы со мной не говорил».)

— Триконь?! Да тебя же, бандюга, сегодня судить должны! Значит, ты угробил охрану и сбежал? Вот это да-а, — неизвестно почему протянул последний слог сержант: от удивления богатым уголовным прошлым задержанного или же собственной удаче — в схватке, с помощью местной общественности, лично задержал опаснейшего рецидивиста. Наверно, оболтусу, горько усмехнулся Василий Филимонович, в глазах рябит от строк указа о награждении орденом и еще, должно быть, сожалеет, что для полного счастья не хватает в нем в скобочках слова «посмертно».

— Сбежал, чтобы посчитаться с бульдозеристом, — с иронией сказал Василий Филимонович и вдруг смолк.

«Парватов, он же Рура, он же Икало, кличка Шакал, Юрий Серафимович, родился в Москве в 1948 году, неоднократно судимый, особо опасный преступник, совершил побег из мест заключения, убил двух милиционеров, завладел документами и скрылся… Волосы светло-русые, подбородок квадратный, раздвоенный, нос прямой, правильный, глаза серые, уши большие, прижатые к черепу, рост 178 сантиметров. Особые приметы: малозаметный шрам над левой бровью, родинка на правой щеке, возможны следы пулевого ранения в области шеи. Татуировки: Ленин и Сталин…», — как на телеграфе стучало в голове лучшего участкового лучшего отделения милиции города Москвы. Приметы совпадали, Шакал носит шарфик на шее, конечно же, среди бульдозеристов ох как модно носить в летнюю жару цветные шарфики! В драке он шарф потерял, и Василий Филимонович видел, как багровел шрам на затылке, когда Шакал пытался вырваться из его захвата.

— Срочно в отдел, к начальнику угрозыска! — командирским голосом приказал Триконь.

— Может, к самому начальнику горотдела? — насмешливо спросил сержант.

— Если ты протянешь хотя бы десять секунд, начальник угро тебе шею свернет, салага!

Когда они вышли в коридор, и хотя сержант сковал себя и Василия Филимоновича наручниками, навстречу им со стула поднялась девушка. Я все видела, он избивал вас зверски, запомните мою фамилию — Сторублева, да, у меня такая странная фамилия, но зато хорошо запоминается. Я живу и работаю в Больших Синяках, учительница… Спасибо, милая, ответил ей он, а сам подумал: вот уж поистине большие синяки!

Начальник угрозыска — красавец-кавказец с чернющими усами не поверил ни единому слову Василия Филимоновича, но сделал вид, что поверил. Участковый сказал, что его хорошо знает капитан Сучкарев, может подтвердить, но этот свидетель уехал вчера на рыбалку и до сих пор не вернулся. «Не замочил ли этот Сучкарева?» — подумал кавказец и даже чаю предложил для притупления бдительности уголовника. Приемчики у них, розыскников, такие, чтобы преступник пообмяк. Тогда Василий Филимонович попросил соединить его с начальником лучшего отделения милиции города Москвы. И через минуту услышал въявь:

— Подполковник Семиволосов слушает.

— Товарищ подполковник, здравия желаю. Докладывает старший лейтенант Триконь…

— Здравствуй, Вася! Как дела? Помог племяннику?

— Плохо. Меня задержали работники местного горотдела. Документы мои исчезли во время… ну… задержания опасного преступника…

— Неуверенно почему-то докладываешь. Какого преступника? Тебя, что ли?

— Меня приняли за опасного преступника, ну и уделали, еле пришел в себя. Подтвердите товарищу майору из местного угрозыска, что я никакой не преступник. Настоящий преступник сейчас донос на меня лепит в их дежурной части. Помните, товарищ подполковник, шесть лет назад, если точно то 23 мая 198. года, ориентировка пришла на Шакала: «Парватов, он же Рура, он же Икало…»?

— Конечно, помню, Василий Филимонович! Как же не помнить.

— Попросите передать эту ориентировку в шарашенский горотдел.

— Я тебя не за беглым бандитом посылал, а по твоему личному делу. Выкручивайся. Дай трубку майору.

Красавец-майор, слушая любимого начальника, качал головой и цокал от удивления, с кавказской гордостью отверг помощь: они не бедные, если говорить об ориентировках на сбежавших преступников, то у них такого добра навалом. Закончив разговор, майор открыл сейф, вынул из ящика карточку и спросил:

— Парватов, да?

— Парватов, он же Рура, — начал Василий Филимонович, но майор попросил продолжать, и лучший участковый столицы, подражая капитану Жеглову, доложил всю ориентировку без запинки. И даже переплюнул Жеглова — доложил даже реквизиты документа: исходящий номер, время подачи, фамилию подписавшего и даже оператора назвал правильно.

— Слушай, какая память, а? Если такая память, так почему же ты только старший лейтенант? И такого человека наши околоточные уделали, да? А-а, так вот отчего такая память! Ц-ц-ц… Пей чай, дорогой, на тебе живого места нет, а чай — лучшее лекарство, на втором месте после коньяка. Пей, пожалуйста, я отлучусь на минутку.

Вскоре в коридоре послышался шум, крики, потом все стихло, и вошел майор, вытирая платочком кровь из уголка губ.

— И мне врезал, бандюга. Теперь мы с тобой кровные кунаки, — и он засмеялся. — Поедем искать твои документы. Найдем, не бойся. Слушай, а ты переодеться с собой не носишь? Тебя в таком виде наши околоточные опять приведут ко мне — не сможешь отойти от горотдела и на двести метров. Да еще без документов — вах…

Кровь у него перестала сочиться, и майор открыл шкаф с одеждой, нашел чистую отутюженную форменную сорочку и преподнес гостю.

— От всей души — со своего плеча, прими, дорогой, скромный подарок. С погонами майора бери. Посмотри, твои погоны в крови… Стоп! У меня есть капитанские, — он вернулся к шкафу и нашел там погоны, — только лишние звездочки не снимай, на разжалованного будешь похож. Надевай капитанские, если я не прав — пусть меня министр рассудит! За такое нарушение формы, вах, я готов ответить! С коньяком, да?!