"Братская ГЭС" - читать интересную книгу автора (Евтушенко Евгений)
НОЧЬ ПОЭЗИИ
Скрипело солнце на крюке у крана,спускаясь в глубь ангарской быстрины.Стояла ГЭС, уже темнея справаи вся в закате — с левой стороны.Она играла с Ангарой взметеннойи сотворяла волшебство с водой,ее впуская справа — темной-темной,а выпуская слева — золотой.И мы, в ошеломлении счастливом,зубами ветер цапая взаглот,на катерке храпливом и скакливомлетели к морю Братскому вперед.Алело все… Над алыми волнамиподпрыгивали алые сиги,и вот явилось море перед намив зеленой люльке матери-тайги!Шалило море с блестками рыбешек,с буйками и прибрежным ивнякоми баловалось — вправду, как ребенок,что погремушкой — нашим катерком.И к поручням, притихшие, припали,глазами по-отцовски заблестя,строители, монтажники, прорабы, —ведь это море было их дитя.И худенькая женщина шептала,забыв при всех приличья соблюдать,припав щекой к тельняшке капитана:«Ах, Паша, Паша, что за благодать!»И он ее рукой в наколках обнял,свободною другой держа штурвал…«Муж и жена… Они поэты оба…» —матросик рыжий мне растолковал.Я наблюдал за странною семьеюпоэтов.Был уже немолод Павел,но буйно, по-мальчишьи, чуб седойна синие есенинские падал.Да и она была немолода…Виднелись из-под гребня на затылке,сквозь краску проступая иногда,сединки в шестимесячной завивке.И кожа ее красных, тяжких рук,как и у всех стиравших много женщин,потрескалась…Но пробивалось вдругдевчоночье, живое в их движеньях.И с радостной смущенностью в глазах,как если бы ей взять да нарядиться,на месяц бледный мужу показав,она вздохнула тихо: «Народился…»Причалил катер к берегу, и Павелнам объявил начальственно:«Привал!»Кто хворост нес, а кто палатку ставил,а кто уже бутылки открывал.Стемнело.За сплетеньем звезд и ветокневидимо шумела Ангара.Кулеш в котле клохтал.Под мокрым ветромкренились крылья красные костра.Ну, а матросик шустрый тот —Серенька —аккордеон трофейный развернул,ремень плечом напряг, взглянул серьезно,а после подмигнул и — резанул!Он то мотал кудрявой головою,то прыгал чертом на одной ноге,как будто рыжик, приподнявший хвоюв угрюмо настороженной тайге.В траву за поллитровкой поллитровкушвыряли мы, смыкаясь все тесней,а то, что иглы падали в «зубровку»,так с ними было даже и вкусней.И я себя почувствовал собою,и я дышал отчаянно, легко,и было мне так чисто, так свободно,и все иное было далеко.Тут попросили почитать, и сновапочувствовал я где-то в глубине:нет у меня чего-то основного,что нужно этим людям, да и мне.Стихи свои расставив на смотру,я, мучась, выбирал.Не выбиралось,а поточней сказать — не вымерялосьпо этим лицам, соснам и костру.Ну а Серенька — под сосновый шелестс грустцой кладя на инструмент високи пальцами на клавиши нацелясь,спросил меня привычно:«Под вальсок?»Не понял я, а он в ответ на этовздохнул, беря обиженно пассаж:«Я думал, что умеют все поэтыпод музыку читать, как Пашка наш…»Прочел я что-то…После вышел Павел.Взглянул высокомерно и темно,ремень матросский с якорем оправил,чуб разлохматил и кивнул: «Танго!»И стал читать нахмуренно…Сквозь всехглядел, шатаясь, как при шторме, тяжко.Рука терзала драную тельняшкутак, что русалки лезли из прорех.«Забудьте меня, родственники, дети!Забудь меня, ворчащая жена!Я молодой! Уйду я на рассвететуда, где ждет лучистая ОНА.И я ее лобзать на травах будуи ей сплетать из орхидей венки,и станут о любви трубить повсюдугерольды наши — майские жуки.Не будет облаков над нами хмурых,ни змей, ни скорпионов на пути,и будут астры в белых куафюрахза нами, словно фрейлины, идти!»И мы молчали добро, осененно,и улыбались кротко и светло.«Ну что — сильну?» — торжествовал Серенька,и я ответил искренне: «Сильну!»А между тем «ворчащая жена»на выпады нисколько не ворчала.Она кулеш мешала и молчала,в свой отрешенный мир погружена.Чему-то там неслышному внимая,глядела на трещавшее смолье.А Павел сделал жест широкий: «Майя,ну что ты там сидишь? Прочти свое…»И Майя, почему-то сняв сережки,с ним рядом так хрупка и так мала,в круг вышла, робко стала посередке,потом кивнула ждущему Сереньке:«Страдания».И тихо начала:«Уж вы, очи мои, мои очи,я не знаю, в чем ваша вина.Слез моих добивались то отчим,то бескормица, то война.И как будто ему станет легче,если буду я плакать от мук,добивался их, душу калеча,мой любимый неверный супруг.Мои очи тоской тяжелеют,да не очи, а просто глаза,и никто меня не пожалеет,хоть катись золотая слеза…»Но, творческую зависть, видно, спрятав,муж проворчал с цигаркою во рту:«Безвыходно… Насчет меня — неправда…»А Майя: «Ладно, с выходом прочту…»И на обрыве самом встала Майяперед костром, светясь в его огне,глаза куда-то к звездам поднимая,рукою обращаясь к Ангаре:«Ангара моя, Ангарушка,ты куда бежишь? Постой!Я стою, бледней огарочка,над твоею синетой.Помнишь парня — звали Пашкою?Он далеко заплывал.В косу мне, тобою пахнущую,он саранки заплетал.Сколько желтого пескув туфельки насыпалось!Сколько раз мы целовались,а я не насытилась!Где теперь вы, туфли-модницы?Где ты, зорюшка-коса?Убежала моя молодость,словно с колышком коза.Ангара моя, Ангарушка,сколько жалуешь ты нам!Над тобой белее гаруса —залюбуешься! — туман.Над тобою ели-сосенки,мишек умные глаза.Словно маленькие солнышки,в тебе ходят хайрюза.И летают утки-уточки,и пичуги гомонят,ну, а губы шутки-шуточкидавно не говорят.Я как белочка бедовая, —только зубки выщерблены!Я как шишечка кедровая, —да орешки выщелканы!Ангара моя, Ангарушка,ты мне счастье нагадай.Не забуду я отдарочка,только молодость мне дай!Поперек тебя плотина,а над нею — красный флаг.Подплыву к плотине тихои скажу плотине так:«Ты впусти меня, плотина,вместе с буйною водой,ну, а выпусти, плотина,молодою-молодой.Ты свети, свети, плотина,через горы и леса!Ты сведи, сведи, плотина,все морщиночки с лица…»Ты «с выходом» прочесть хотела, Майя!Я понял тебя, Майя… Выход в том,чтоб озарял нас, души просветляя,тот свет, который сами создаем.И думал я еще о нашей тягек поэзии… О, сколько чистых душк ней тянется, а вовсе не стиляги,не «толпы истерических кликуш»!И стыдны строчки ложные, пустые,когда везде — и у костров таких —стихи читает чуть не вся Россияи чуть не пол-России пишет их.Я вспомнил, как в такси московском ночью,вбирая мир в усталые глаза,немолодой шофер, дымивший молча,мне прочитал свой стих, не тормозя:«Жизнь прошла… Закрылись карусели…Ну, а я не знаю, как мне быть.Я б сумел тебя, Сергей Есенин,не в стихах — так в петле заменить!»И пишут, пишут — пусть корявым слогом, —но морщиться надменно, право, грех,и если нам дано хоть малость богом,то мы должны писать за всех, для всех!Ведь в том, что называют графоманством,Россия рвется, мучась и любя,тайком, тихонько или громогласно,но выразить, но выразить себя!Так думал я, и, завершая праздник,мы пели песни дальней стариныи много прочих песен — самых разных,да и — «Хотят ли русские войны?…».И, черное таежное мерцаньеглазами Робеспьера просверлив,бледнея и горя, болгарин Цаневчитал нам свой неистовый верлибр:«Живу ли я?«Конечно…» — успокаивает Дарвин.Живу ли я?«Не знаю…» — улыбается Сократ.Живу ли я?«Надо жить!» — кричит Маяковскийи предлагает мне свое оружие,чтобы проверить, живу ли я».Кругом гудели сосны в исступленье,и дождь шипел, на угли морося,а мы, смыкаясь, будто в наступленье,запели под гитару Марчука:«Но если вдруг когда-нибудьмне уберечься не удастся,какое б новое сраженьени покачнуло шар земной,я все равно паду на той,на той, далекой,на гражданской,и комиссары в пыльных шлемахсклонятся молча надо мной…»[3]И, появившись к нам на песню сами,передо мной — уже в который раз! —в тех пыльных шлемах встали комиссары,неотвратимо вглядываясь в нас.Они глядели строго, непреложно,и было слышно мне, как ГЭС гремитв осмысленном величии — над ложным,бессмысленным величьем пирамид.И, как самой России повеленьене променять идею на слова,глядели Пушкин, и Толстой, и Ленин,и Стенькина шальная голова.Я счастлив, что в России я родилсясо Стенькиной шальною головой.Мне в Братской ГЭС мерцающе раскрылся,Россия, материнский образ твой.Сгибаясь под кнутами столько лет,голодная, разута и раздета,ты сквозь страданья шла во имя света,и, как любовь, ты выстрадала свет.Еще немало на земле рабов,еще не все надсмотрщики исчезли,но ненависть всегда бессильна, еслине созерцает — борется любовь.Нет чище и возвышенней судьбы —всю жизнь отдать, не думая о славе,чтоб на земле все люди были вправесебе самим сказать: «Мы не рабы».