"Черный клинок" - читать интересную книгу автора (Ластбадер Э.)

Вашингтон – Токио – Нью-Йорк

Единственной слабостью Хэма Конрада следовало считать, пожалуй, его неравнодушие к женскому полу. Давным-давно женатый, отец троих детей, один из которых уже учился в колледже, он тем не менее успел сменить целую вереницу любовниц, которые в той или иной мере помогали ему сохранять душевное равновесие во время семейных неурядиц.

Невесту он подыскал себе под стать – голубоглазую блондинку Маргарет Биллингз из семьи владельцев сталелитейных предприятий «Биллингз стилуоркс» в Питсбурге. О ее первом выходе в свет судачили на всем Восточном побережье, и именно ей доверили произнести прощальную речь от имени своего выпускного класса в Вассаре. Короче говоря, она соответствовала всем требованиям Хэма. Но в действительности все же Маргарет в гораздо большей степени нравилась не собственному мужу, а Торнбергу, его отцу. И именно в силу важности этого обстоятельства Хэм не разводился с ней. Ну а Маргарет обожала своих детей и сравнительно новую для нее светскую жизнь в Вашингтоне, где она, по ее словам, обрела свободу после заточения в этой тюрьме – Токио. Поэтому Хэм сомневался, что у нее может всерьез возникнуть мысль о разводе.

Однако Маргарет не любила секс, по крайней мере стихийный, не планируемый заранее, но так ценимый Хэмом. Его мутило при воспоминании о том, как она, настроившись снова забеременеть, звонила ему в офис, чтобы заранее договориться об исполнении им своих мужских обязанностей. «Боже мой, – думал он, – о каком удовольствии может идти речь при такой заорганизованности? И она еще после этого болтает о заточении в тюрьме!»

Скорее сам этот брак сильно смахивал на тюрьму. Но в таком случае Хэм, можно сказать, нашел ключ от ее ворот. Он помнил свою первую любовницу, красивую миниатюрную японку, спокойную, уступчивую, которая, казалось, жила ради наслаждения. И это его особенно возбуждало, поскольку в то время весь его сексуальный опыт ограничивался сайгонскими шлюхами и собственной супругой – две крайности, без которых он вполне мог бы обойтись.

Продолжительность его связей (про себя он предпочитал называть их именно так) обычно колебалась от шести месяцев до года. Данные временные рамки устраивали его больше всего, поскольку позволяли отношениям пройти через четкие, ясно различимые стадии – начало, середину и конец. Три недели назад Хэм как раз прекратил свою последнюю по счету связь с весьма раскрепощенной амазонкой из Виргинии (он придерживался железного правила – никаких дел с женщинами из мира политики), и восемь месяцев, в течение которых он общался с ней, оказались поистине восхитительными. Но, как это было всегда, их отношения постепенно ухудшались. Она стала все больше переживать из-за времени, которое он ей уделял, из-за выходных дней, когда он оставлял ее в одиночестве, из-за своей растущей уверенности, что он никогда не покинет свою, как она по неведению выражалась, тихую семейную гавань.

И вот теперь Хэм снова, как он обычно говорил об этом Джейсону Яшиде, вышел на охоту. Он только что повидался с Яшидой в гриль-ресторане «Оксидентал» – одном из своих излюбленных мест для встреч. Еще во Вьетнаме он уяснил себе, что серьезные вопросы порой лучше всего обсуждать в общественных местах, где проблема конфиденциальности решается сама собой. Кроме того, в этом ресторане с его старомодным деревянным баром и стенами, увешанными фотографиями известных вашингтонских политиков прошлого и настоящего, он испытывал чувство сопричастности к американской истории. Именно здесь в 1962 году русские многократно встречались с корреспондентом телекомпании Эй-би-си Джоном Скали, избрав его посредником между собой и администрацией Кеннеди для содействия урегулированию Карибского кризиса. После этого Скали назначили представителем США в ООН.

На этот раз Хэм обсуждал с Яшем вопрос о целесообразности дальнейшего использования Вулфа Мэтисона, имевшего, по твердому убеждению Торнберга, наилучшие шансы проникнуть в храм Запретных грез. В душе у Хэма росло сомнение в этом, но он не мог заставить себя открыто вступить в спор с отцом по данному вопросу, несмотря на настойчивые советы Яша поступить именно так. С другой стороны, Хэм по личному опыту знал, что Яш редко ошибается в людях: если уж его трясет от Вулфа Мэтисона, то на это должна иметься чертовски веская причина. Не решаясь сделать выбор между отцовской волей в чутьем Яшиды, Хэм ощущал себя словно между молотом в наковальней.

Пытаясь отогнать от себя эти тревожные мысли, он покинул уютный полумрак в шум ресторана и оказался на лестнице, ведущей к отелю «Уиллард». И тут он увидел женщину с такой броской внешностью, что все мысли разом улетучились из его головы.

Поставив ногу на нижнюю ступеньку и держась правой рукой за полированные бронзовые перила, она беседовала с Харрисом Паттерсоном, одним из младших партнеров адвокатской фирмы «Сэлбертон, Маккини энд Робертс». Хэм немного знал его, так как пользовался юридическими услугами Дага Хэлбертона, старого друга своего отца. Адвокат показал женщине какой-то документ, она взглянула на него – довольно небрежно, по мнению Хэма, – кивнула, расписалась и направилась вверх по лестнице.

Теперь ему удалось лучше рассмотреть ее: волосы темные, почти иссиня-черные; глаза по цвету напоминают изумруды; лицо округлое, но не как блин, а в самый раз; рот слегка широковат, нос чуточку длинноват. Однако в целом черты ее лица производили приятное впечатление и говорили о характере именно во вкусе Хэма. Характер этот явно не отличался мягкостью. Напротив, судя по ее липу, она, похоже, не привыкла уступать. Но в то же время выражение ее лица не имело ничего общего с той грозной миной, которую чуть ли не в обязательном порядке (и совершенно напрасно, с точки зрения Хэма) напускают на себя многие женщины, ввязавшиеся в конкуренцию за мужские должности.

«У нее особенное лицо, – подумал Хэм, – чувствуется, что дело тут не только в гибком теле и паре стройных длинных ног. Как-то так и тянет познакомиться с ней поближе».

– Извините, – сказал он, когда женщина поравнялась с ним. – Это ведь гостиница «Хей Эдамс», не так ли?

Она рассмеялась, и ее лицо понравилось ему еще больше.

– Вы всерьез? – спросила она. – Или это ваш способ знакомиться?

Не вполне правильное произношение, характерное для выходцев из среды английского рабочего класса, так до конца и не избавившихся от манеры нечетко выговаривать слова и опускать согласные, выдавало ее происхождение. Хэма оно очаровало.

– Решайте сами.

Она задумалась, поджав губы. Под плащом у нее виднелся темно-синий льняной костюм. Из украшений на ней было лишь простое ожерелье из розового жемчуга да крупные золотые серьги. Никаких колец на сильных загорелых пальцах не было.

– Ну тогда я бы сказала, что это способ знакомиться. Вы не похожи на заблудившегося приезжего.

– Возможно, это не совсем так, – заметил Хэм. – От Вашингтона у меня часто голова кругом идет, и отели сильно смахивают друг на друга.

– Очень сомневаюсь, чтобы приезжие, даже вроде меня, могли бы спутать «Уиллард» с «Хей Эдамсом».

– Неужели? Когда вы в последний раз заходили в «Хей Эдамс»?

– Да уж не один год прошел.

– Заглянем туда?

– В общий зал или в отдельный кабинет?

– Как пожелаете.

– Сожалею, но кое-кого из нас ждет работа.

– Что за работа?

– Моя фирма «Экстант экспортс» направила меня сюда кое-что разузнать. Наша штаб-квартира в Лондоне, но, кроме того, есть филиалы в Торонто, Брюсселе и Вашингтоне. Я тут частенько бываю, но такая мерзкая погода в мой приезд впервые.

– Так это же Вашингтон. Утешает только то, что летом здесь еще хуже.

– Понятно, – протянула женщина и подала ему руку, – Марион Сент-Джеймс. Вообще-то, Марион Старр Сент-Джеймс, но я почти никогда себя так не называю.

Хэм подал ей руку и тоже представился.

– Относительно «Хей Эдамса» я просто дурачился. Ну а как насчет прогуляться со мной по городу? У меня есть доступ в некоторые закрытые места, вроде зала чрезвычайных заседаний в Пентагоне.

– Хотела бы, но, боюсь, не смогу, – ответила Марион. – Фирма не оставляет мне особой свободы действий.

– Тогда пообедаем вечером?

– Ой, я...

– Я придумал, как обхитрить эту мерзкую погоду. Давайте пообедаем у меня на яхте. Даже в это время года в Чесапикском заливе бывает совсем неплохо.

– Чем вы занимаетесь, мистер Конрад?

– Приятели зовут меня Хэмом. А работаю я советником при министерстве обороны.

– Хоть вы и знакомитесь молниеносно, бесстыдно нарушая все ограничения скорости в таких делах, я все же пока вам не приятельница. Вы ведь знаете, что мы, англичане, холодные и равнодушные.

– По-моему, на типичную англичанку вы совсем не похожи.

– Верно, – согласилась Марион. – Ну а когда мы с вами встретимся?

Такая прямота подкупила Хэма больше всего. Он считал данную черту характера чисто американской, потому что европейцы, насколько он знал из опыта, прежде чем добраться до сути дела, почему-то предпочитают долго ходить вокруг да около. Открытая прямота пришлась Хэму по душе еще и потому, что он достаточно долго общался с японцами, содержание всей жизни которых в основном, похоже, сводилось к всяческим проволочкам, хитростям и следованию древнему конфуцианскому правилу никогда не говорить слова «нет».

В тот вечер над заливом стелилась достаточно плотная дымка, отчего даже мелкие огоньки на другом берегу казались крупными, как воздушные шары. Марион пришла в шерстяных брюках сочного желтого цвета и красной, как помидор, штормовке до пояса. Хэму при этом показалось, что под этим нарядом ничего нет. Теплые тона резко контрастировали с тонами холодными, в которых был выдержан ее костюм при первой встрече. Они подчеркивали необычайный цвет ее глаз и придавали ей совсем иной, менее официальный облик.

– Я прихватила с собой горячий шоколад и сосиски по-французски, – сообщила Марион, поднявшись на борт, и рассмеялась, видя его изумление.

– Можете не говорить. Мне и так ясно, – пояснила она, опустив на палубу свою здоровенную сумку. – Вы наверняка думали, что я, имея такой акцент, больше всего предпочитаю... скажем, водку со льдом и осетрину горячего копчения.

И она демонстративно облизнулась.

– Бог ты мой, – вымолвил все еще ошеломленный Хэм, – Именно это я и загрузил в холодильник.

– Каждую минуту вы узнаете что-то новенькое, не так ли, мистер Конрад? – заметила она, доставая пакеты с горячим шоколадом. – Чего пожелаете?

Она, казалось, взяла на себя функцию капитана. Никаких проблем насчет этого – стояла она в классической позе моряка, расставив ноги чуть шире, чем когда стоят на суше, с бедрами, готовыми сохранять равновесие тела при любой качке.

– Мне то же самое, что предпочитаете вы.

– Тогда горячий шоколад. Молоко есть?

– В холодильнике, – ответил Хэм, не отрывая от нее взгляда. – Вы, как я вижу, знакомы с морским делом.

– Это точно. Мой отец судостроитель. Изготавливает первоклассные шлюпы из тиковой древесины. При каждом удобном случае он берет меня с собой ходить под парусом.

Она ловкими, четкими движениями приготовила две порции шоколада, и они прошли в капитанскую рубку. Следуя по фарватеру, Хэм вывел судно на открытую воду.

– Вы в самом деле военный? – уточнила Марион. – Сразу видна строевая выправка.

– Что, я выгляжу так, будто шомпол в зад заткнул? – хмыкнул он. – Пока что мне кажется, что вы считаете все, что касается меня, пустой хреновиной.

– Время для выводов еще не наступило, мистер Конрад, – улыбнулась она.

– И вот еще что, – сказал он, прихлебывая шоколад. – Когда вы станете называть меня Хэмом?

– Когда мы станем друзьями.

Хэм посмотрел на нее в упор.

– Вы всегда плаваете с незнакомцами?

– Разумеется, – ответила она без колебаний. – И с врагами тоже.

– Бедные враги.

– А вот тут вы кривите душой. Вы не настолько хорошо меня знаете, чтобы говорить так всерьез.

Хэм выглядел подавленно.

– Думаю, что вы только что раскусили мою последнюю по счету уловку.

– Вот и хорошо, – заметила она и, обмакнув палец в чашку, слизала с него шоколад. – Может быть, теперь начнется мое знакомство с подлинным Хэмптоном Конрадом?

Хэм пытался сообразить, как вести себя с этой необычной женщиной. Хотя его жена и блистала в школе, но ее интеллект не особенно помогал ей в житейских делах. Ну а что касается всех любовниц Хэма, то он, слишком увлеченный их жаркой плотью, никогда не задумывался над тем, что они, возможно, могут подарить ему что-то еще.

По какой-то необъяснимой причине в его памяти вдруг всплыл неприятный эпизод. Много лет назад он застал свою мать в постели с двадцативосьмилетним административным помощником Торнберга. Вообще-то дело происходило не в постели, а в бассейне при бане в древнеримском стиле, где они выделывали некие поистине удивительные трюки из области сексуальной акробатики. «Боже ты мой, – думал теперь Хэм, – от этого зрелища действительно становилось не по себе: твоя мать, абсолютно голая, совершает в невообразимо изощренной позе половой акт с каким-то незнакомцем».

«Это все из-за него, – плача, оправдывалась она тогда. – У твоего отца нет ни души, ни сердца. Он не чувствует, что кроме него на свете живет еще кто-то. Что мне оставалось делать?»

Конечно же, она умоляла его ничего не говорить отцу, и Хэм уступил, забыв в тот момент, что отец, скорбя о смерти благородного льва, имел в виду ее. Но неделю спустя, в школе, избив ни с того ни с сего парня из своего класса до потери сознания, он понял, сколько злости он носил и подавлял в себе. И тут же, как только его отпустили из кабинета директора, позвонил отцу.

Когда однажды, много лет спустя, во время долгой ночной пьянки он рассказал эту историю Джейсону Яшиде, тот прокомментировал это так: «Когда грех за пределами семьи, его прощать легко, в противном же случае – невозможно».

– Ну а теперь, когда мы на открытой воде, – сказала Марион, может быть, скажете, как долго вы были в отъезде.

По тому, как она произнесла эту фразу, Хэм понял, что она имеет в виду Вьетнам.

– Слишком долго, – ответил он, замедляя ход на одну треть и поглядывая на виднеющиеся справа огни аэродрома военно-морской авиации. Прямо по курсу лежали Пойнт-Лукаут и остров Танджер, облюбованный его отцом для свиданий с Тиффани-телкой. – Как вы догадались насчет Вьетнама?

Она пожала плечами так, как это часто делают мужчины, – со спокойно-уверенным видом знатока.

– По телу видно. В морской пехоте о таких говорят:

заряжен и взведен. Самое стоящее оружие.

– И вы хорошо знакомы с оружием?

– Ух ты! Вам еще рано ревновать.

– Какая там, к черту, ревность! Никогда ею не страдал! – взорвался он неожиданно – к собственному неудовольствию – осознавая, что испытывает именно это чувство. – Что касается вашего вопроса, то не думаю, что длительность пребывания там можно измерить какими-либо обычными мерками, – сказал он, чтобы скрыть свое смятение. – Просто я был там, и, что ни говори, этим все сказано.

– Понимаю.

Хэм поверил ей, сам не зная почему. Может быть, она там кого-то потеряла... Он отогнал воспоминания прочь.

– Для англичанки у вас явно большой интерес к Америке.

– Англия во многих отношениях стала сейчас убогой страной. В том смысле, что города, экономика и образ жизни сильно ухудшились. К тому же я не люблю никаких условностей. Мой отец, кажется, тоже, – сказала она и усмехнулась. – В любом случае у моих матери и сестры официальности хватает на всю семью. Держать марку они умеют.

В полумраке рубки ее глаза следили за ним. На темных волосах играл отсвет красных и зеленых сигнальных огней.

– Ну а еще меня восхищает ваша американская дикость и упрямство. Из исторических лиц мой кумир – Тедди Рузвельт. И как здорово вы рванули во Вьетнам, прямо как ковбои, палящие из револьверов. А в беду угодили только из-за того, что застряли там. Воинская гордость помешала вовремя смыться. Глупо. Хотя гордость всегда ведет к глупости. А может быть, наоборот? Впрочем, какая разница, не так ля? Я выросла в Ирландии, поэтому война для меня вполне реальная вещь, хотя я была тогда совсем еще девчонкой. Кстати, мне кажется, тут есть какая-то связь. Как по-вашему? Я имею в виду войну и молодость. Пока молод, смерть может быть совсем рядом, а ты и ухом не ведешь.

Марион сошла со своего места и встала рядом с Хэмом. Он вырубил двигатель и бросил якорь. От нее исходил чистый, какой-то фруктовый запах. Как и все в ней, это ему тоже очень понравилось.

– Но, наверное, вы, как все военные, считаете, что женщинами надо любоваться, а не выслушивать их мнения.

Он повернулся к ней.

– Если бы вы действительно так думали обо мне, то сомневаюсь, что вы приняли бы мое приглашение отобедать вместе.

– Напротив, такая женщина, как я, не может удержаться от попыток исправлять все, что неправильно сделано.

В этот момент он притянул ее к себе и впился в нее губами, дрожа от волнения, как от электрического тока.

Их окутывала тьма. Мягкое покачивание и влажный прохладный бриз, проникающий в переднюю часть рубки, лишь подчеркивали напор и силу их желания.

Слабые отблеска света скользнули поверх обнаженных бедер Марион. Он разглядел их красивые линии, когда она уперлась коленями в изогнутые переборки. Она раскрыла объятия, и Хэм увидел, какие крепкие у нее плечи. А обняв и страстно прижав к себе, почувствовал ее необычайно плотное, сильное тело.

– Ближе, – прошептала она, привлекая его к себе. – Мне очень хочется.

Хэм прижался к ней, и она приподняла бедра навстречу ему. Он слился с ней поцелуем, накрыв ладонями ее упругие груди. Потом опустился на колени, и она застонала, ощутив прикосновение его губ пониже лобка. Запустив пальцы ему в волосы, Марион мелко и резко задергала бедрами.

От ее пряного вкуса и страстных стонов Хэм возбудился так, что едва мог дышать. Он встал, обхватил ее и потянул на себя. Марион издала низкий глубокий стон, прижимаясь к нему всем телом и обвивая руками. Он поднял ее повыше, припечатывая спиной к переборке, и, касаясь ртом ее шеи, охваченный всепоглощающей страстью, буквально протаранил ее. Словно сквозь туман, почувствовал он движение ее пальцев по своему телу сверху вниз. Им овладело вдруг какое-то неистовство, и он, вскрикнув, резко вошел в нее еще и еще раз. Глаза Мари-тон широко раскрылись, с безумным отчаянием она вцепилась в Хэма и от накатывающегося волнами наслаждения ее тело затрясла сильная неуемная дрожь.

Хэм блаженствовал. Внезапно перед ним, как наяву, встала картина близости его матери с двадцативосьмилетним любовником. Он как бы вновь наблюдал за тем, как с ней проделывают то же самое, что ради минутного удовольствия делали с проститутками, которых позднее он видел на улицах Сайгона. Он будто снова смотрел на искаженное похотью лицо матери и обонял запах совокупляющейся самки, тот самый, который, сливаясь с запахами грязи и крови, ударял ему в нос, когда он захаживал в прокуренные сайгонские бордели.

В тот раз как бы вмиг рухнул привычный образ жизни. Кладя на место телефонную трубку, после того, как он рассказал отцу об увиденном, Хэм знал, что, когда вернется на Пасху домой, матери там уже не будет.

Ему подумалось, что Тиффани-телка – нынешняя супруга отца – стала, вероятно, естественным порождением того самого, намертво отпечатавшегося в его мозгу момента, который он теперь обречен снова и снова прокручивать, как киноролик, в своей памяти.

– Хэм, – хрипло шепнула Марион, – ты когда-нибудь мечтаешь о грехе?

– Грехе? – переспросил он задумчиво, все еще находясь глубоко в ней. – Смотря что ты имеешь в виду.

– Это то, что ты очень хочешь, но боишься совершить, – пояснила она, лизнув его в потное плечо. – Я мечтаю о грехе постоянно.

– У тебя наверняка богатое воображение.

– Все мои желания греховны.

– Неужели?

– Да.

Она начала тереться об него, и он, к своему глубокому изумлению, почувствовал, что на него снова накатывает волна желания.

– Там кто-то еще, кто-то неизвестный. Тот, кто убьет нас обоих... Именно это, Вакарэ-сан, сказала мне Хана, – произнес Юджи.

– Другие ее слова интересуют меня в такой же степени, – заметил Шото Вакарэ. – О том, что она видела тебя и Нишицу схватившимися в смертельной схватке.

Вакарэ хотелось избежать разговора, который мог бы навести Юджи на размышления об источниках информации за пределами их узкого круга здесь, в Японии. К тому же его беспокоили пророчества Ханы о будущем. Яшида, возможно, делает все, чтобы покончить с Нишицу, и в первую очередь именно поэтому Вакарэ включился в его группу. Но вместе с тем Вакарэ считал своим долгом, не говоря об этом никому, в том числе Яшиде, оберегать своего друга Юджи от всякого рода опасностей.

– Именно так она и сказала, – снова повторил Юджи.

Они сидели на покрытом мягким ковром заднем сиденье личного темно-синего «БМВ» Юджи. Долгий рабочий день только что окончился. Когда машина проезжала через сверкающий неоном центр Гинзы, Юджи с удовольствием увидел последнее рекламное сооружение своего конгломерата – голографическое изображение его эмблемы высотой в двадцать этажей, менявшее цвет от зеленого и голубого до золотого и алого. Тут же виднелась и неизменная надпись: «ШИЯН КОГАКУ всегда с вами».

– Думаешь, она права? – спросил Вакарэ, глядя на голограмму, выделяющуюся на фоне всех прочих окруживших их со всех сторон реклам.

– Никогда не хотел ни с кем драться, и меньше всего с Нишицу, – признался Юджи.

– Кандидаты Нишицу побеждают на выборах по всей стране, так что он не оставляет тебе никакого выбора.

– Эти опасные радикалы не являются его кандидата" ми, – возразил Юджи. – Как вообще они получили поддержку?

– Вот именно! – воскликнул Вакарэ. – Если они представляют незначительные группировки, то каким образом им удается прийти к власти?

Юджи повернулся к своему другу.

– Ты говоришь так, как будто что-то знаешь.

– Приехали, – промолвил Вакарэ и вышел из машины, приглашая Юджи следовать за собой.

Они находились в старой части района Синдзуки, которая известна под названием Кабуки-чо и где полным-полно заведений для игры в японскую рулетку «пачинко», ресторанов, баров с обнаженными по пояс официантками, кинозалов и театров. Они подошли к зданию с фасадом, освещенным зудящими неоновыми огнями, и Вакарэ провел Юджи внутрь. Это было не что иное, как «мицу-шобай» – публичный дом – под названием «Энка», взятым из старинных застольных песен, которые японцы, захмелев, поют в подобных местах.

В «Энке» царила пропитанная сексом и алкоголем атмосфера, характерная для такого рода заведений, не всегда, кстати, находящихся в ладах с законом. Но на этом сходство заканчивалось. За дешевым стереотипным фасадом скрывался особый, неповторимый колорит заведения. Все работающие здесь девушки использовали театральный грим, делавший их похожими на актрис. Этот эффект усиливался благодаря тому, что каждой из них придавалось сходство с той или иной японской звездой из мира кино или поп-музыки. Ни для кого не секрет, что такие женщины знают, как ублажить и развлечь клиента. А гейши из «Энки», помимо всего прочего, стремились сохранить традиции издавна существовавшего токийского квартала наслаждений Йошивара, с гордостью полагая, что они не только артистки – творцы прекрасного, но и произведения искусства сами по себе.

Иллюзия романтичности присутствовала во всем. То, что секс в той или иной форме обязательно будет иметь место в течение ночи, подразумевалось само собой. Основной же упор делался на процедуре, предваряющей совершение акта, – любовной игре между клиентом и гейшей, включавшей в себя дразняще-двусмысленные намеки, едва заметные движения рта, языка, рук в глаз, возбуждающие как разум, так и тело.

Их проводили в комнату, пол которой был застлан шестью татами – плетеными циновками стандартного размера, количеством которых японцы традиционно определяют площадь жилых помещений. Две девушки, стоя на коленях, приглядывали за горящими углями в «хибачи» – переносной жаровне. На низеньком столике были со вкусом расставлены тарелки с едой. Вакарэ присел, Юджи последовал его примеру.

Гейши казались такими утонченно красивыми, что японец уподобил бы их цветущим вишням в тот единственный день в апреле, когда цвет и форма этих деревьев совершенны. Коленопреклоненные, они находились совсем рядом, однако мужчины оставались заняты разговором друг с другом. Тогда в соответствии с любовным ритуалом гейши начали молча заигрывать с ними глазами и наклонами головы.

Немного погодя девушки подогрели сакэ, подав этот рисовый алкогольный напиток в крохотных чашечках на черных лакированных подносах, на которых в художественном порядке размещались также тарелочки с едой: жаркое из тофу, морская капуста в маринаде на рисовом уксусе, икра летучей рыбы, обжаренные плавники молодого лосося, сладкая яичная горчица. Все эти блюда гармонировали между собой не только по вкусу, но и по своей фактуре и цвету.

Покончив с едой, Юджи отослал девушек прочь, и те со смиренным видом удалились в другую комнату, отделенную от первой раздвижными ширмами из рисовой бумаги.

– Ночь только началась, Юджи-сан, – произнес Вакарэ. – Эти две гейши самые лучшие в этом доме. Я самолично заказал их услуги.

– Как ты говоришь, ночь только началась, – сказал Юджи и, поднеся чашечку к губам, запрокинул голову, допивая остатки сакэ. – Меня интересует твоя теория насчет Нишицу и этих радикалов.

Тогда Вакарэ, в точном соответствии с указаниями Минако, рассказал в общих чертах о том, как Нишицу финансирует отколовшиеся от крупных партий ультраправые группировки, шаг за шагом рисуя картину политических хитросплетений, и в конце концов поставил Юджи перед фактом существования общества Черного клинка.

Все это время Юджи Шиян хранил молчание. По его лицу невозможно было понять, как он воспринимает все эти откровения. Но когда Вакарэ закончил говорить, он сказал:

– Полагаю, у тебя есть доказательства, подтверждающие все твои утверждения о личном участии Нишицу в деятельности радикальных группировок.

– Их у меня предостаточно.

– Хорошо, если это так, – продолжал Юджи. – То, что ты изложил, нельзя назвать иначе, как вымогательство, убийства, терроризм и измена.

Вакарэ лишь глубоко вздохнул.

– Уж я-то знаю, – промолвил он. – Я тоже член общества Черного клинка.

Юджи со свистом выпустил воздух через зубы. Двое мужчин смотрели друг на друга так, как если бы их разделяла пропасть.

– Почему ты мне это говоришь лишь сейчас, Вакарэ-сан? – спросил наконец Юджи.

Вакарэ поспешно налил себе и своему другу еще по чашечке сакэ.

– Юджи-сан, – сказал он, – ты знаешь о моем отношении к Юкио Мишиме и всему тому, за что он выступал. Поэтому тебе нетрудно понять, почему я состою в «Тошин Куро Косой». Однако в последнее время я стал все больше и больше сомневаться в курсе, проводимом руководством общества. На сегодня мое несогласие с ними резко усилилось, но эта организация не из тех, где считаются с мнением отдельного члена.

Он поставил чашку и вновь наполнил ее сакэ.

– Его не потерпят. Передо мной встали две сложные – да и, по правде говоря, опасные – альтернативы. Либо выйти из общества, но тут я должен подчеркнуть, что прецедентов нет и просто так это не пройдет, либо остаться и, осторожно действуя изнутри, стремиться изменить цели «Тошин Куро Косай». И вот тут-то без тебя не обойтись. Чтобы добиться таких изменений, мне необходимы союзники. А кто может лучше помочь мне, чем ты, которого Нишицу стремится привлечь на свою сторону уже не первый год.

– Помочь тебе? Чем?

– Тем, что ты вступишь в общество, – ответил Вакарэ, – и сделаешь вид, будто помогаешь Нишицу, а тем временем я, ты и другие, такие, как мы, будем стараться сместить его и взять общество Черного клинка под свой контроль.

– Теперь я вполне понимаю, почему ты назвал опасными обе альтернативы, представшие перед тобой.

Вакарэ наклонился вперед.

– Друг мой, ты сделаешь это? – спросил он. – Думаю, что без тебя у меня нет никаких шансов на успех. Но если я привлеку тебя в члены общества, мое собственное влияние в нем резво возрастет.

– Не знаю, – промолвил Юджи. – Я в такие игры не играю.

– А вот тут ты, друг мой, ошибаешься, – возразил Вакарэ, наливая сакэ в обе чашки. – Как только ты создал биокомпьютер, ты включился в эту игру.

– Я начал работать над Оракулом исключительно с подачи моей матери, – поправил его Юджи. – Я знал, что она много лет проработала над методом изменения цепочки живой ДНК. В последние годы мой отдел исследований и разработок достиг прорывов в биотехнологии и соединил их со сложными процессами, выработанными в других лабораториях, благодаря чему я, как мне показалось, получил наконец возможность помочь ей. Результатом всего этого стал Оракул.

– Юджи-сан, – сказал Вакарэ очень серьезным тоном, – по-моему, ты не вполне сознаешь, в какой опасной ситуации ты оказался, завершив работу над своим изобретением.

Юджи непонимающе уставился на него, и тогда Вакарэ, решив, что уже поздно останавливаться на полпути, продолжил:

– Видишь ли, с одной стороны, Оракул представляет для общества Черного клинка явный интерес. Члены общества изменили свои ДНК таким образом, что продолжительность жизни у них заметно превышает норму. По нашим понятиям. Но по какой-то никому пока не понятной причине такая измененная ДНК лишает человека способности к деторождению. Это означает, что общество, члены которого привыкли считать себя бессмертными, столкнулось с перспективой собственной гибели. Оракул способен все это изменить. Он может перестроить гены младенцев, которых выбирает «Тошин Куро Косай», чтобы воспитать в своем духе. Тем самым общество получает возможность вновь продлить свое существование.

Сказав все это, Вакарэ мысленно помолился, чтобы Юджи не заметил связи с тем немногим, что он знал о работе его матери с ДНК, начатой, по мнению Вакарэ, после того как она перестала прямо или косвенно контролировать «Шиян когаку». Однако его опасение оказалось напрасным. Потрясающих фактов, изложенных им, оказалось более чем достаточно, чтобы занять мысли Юджи на ближайшее время.

– Так вот почему я понадобился Нишицу.

– Это одна из причин, – подтвердил Вакарэ. – Без тебя и этой новой породы ориентирующихся на тебя технократов продвижение «Тошин Куро Косай» к власти над Японией сильно замедлится. И сейчас фактор времени для них так же важен, как и для любого человека на земле.

Юджи задумчиво допил свое сакэ. Опустошив чашечку, он протянул ее Вакарэ, и тот снова ее наполнил.

– Скажи мне, Вакарэ-сан, – спросил он, – сколько тебе лет?

– Семьдесят три года.

Юджи глубоко вздохнул.

– Ты никак не можешь быть старше меня. Наверняка тебе не более пятидесяти.

– Ошибаешься, Юджи-сан, – улыбнулся Вакарэ. – В этом-то и состоит наша особенность.

Юджи, погруженный в свои размышления, кивнул.

– Еще один вопрос, Вакарэ-сан. Откуда Нишицу и общество Черного клинка узнали об Оракуле?

Этого момента, который подробно обсуждался в разговоре с Минако, Вакарэ ждал и боялся. Он знал, что неудачный ответ оттолкнет Юджи, и тогда Минако жестоко пострадает из-за того, что не сумела привлечь своего сына в общество, как приказал ей Нишицу.

– Послушай, Юджи-сан. Хотя в рамках «Тошин Куро Косай» я и принадлежу к числу избранных, посвящен я не во все. Однако прошу тебя поверить мне, что члены общества проникли во все сферы жизни Японии. Судя по тому, что они знают об Оракуле, мне ясно, что у них есть свой человек в отделе исследований и разработок. И это еще один важный довод в пользу твоего вступления. Став членом общества, ты через некоторое время сможешь контролировать их проникновение в «Шиян когаку».

– Все это так, – сказал Юджи, и в его тоне почувствовалось напряжение. – Но к Оракулу я их допустить не могу.

– Конечно. Но опять же, если ты для виду присоединишься к ним, тебе будет сподручнее выбирать, что дать им, а что попридержать.

Какое-то время Юджи думал.

– Жизнь так сложна, – произнес он наконец, – а мне хочется простоты.

Он позвал одну из девушек, и она явилась, искусно загримированная, с новой порцией сакэ и понимающе улыбнулась. Пока она находилась с ними, Юджи не проронил ни слова, но Вакарэ воспринял это лишь как затишье перед бурей.

– Ты не оставляешь мне выбора, – в конце концов выговорил Юджи, и в его тоне прозвучала обреченность.

Вакарэ поднял свою чашечку с сакэ.

– Предлагаю тост.

Он почувствовал, как дорог ему этот человек, а в глубине души знал, что согласился исполнить указание Минако не только повинуясь правилам, но и лелея робкую надежду на то, что этот разговор еще больше приблизит к нему Юджи.

– За будущее общества Черного клинка! – провозгласил он.

– За перемены, – отозвался Юджи и осторожно чокнулся с Вакарэ своей чашкой.

У Вулфа щипало в глазах, и он протер их большими пальцами. «Боже мой, – подумал он, – во что же я вляпался? Это какое-то безумие!»

Чика вела машину стремительно, перемещаясь с полосы на полосу так быстро, что создавалось впечатление, будто она читает мысли других водителей. Небо еще не совсем просветлело после ночи, но первые лучи солнца уже начали пробиваться сквозь облака. Постепенно солнечный свет залил окрестности, от чего тени из синих стали золотистыми, а деревья, казавшиеся прежде черными, приобрели свой естественный зеленый цвет.

Вулф ощутил необычайную мощность автомобиля, догадываясь, что Чика что-то сделала с двигателем.

– Послушайте, Вулф, – нарушила она молчание. – Я знаю, что вы мне не верите. Но я хотела бы сделать все, чтобы наш союз не разочаровал вас. Поэтому, если вы не против, я изложу свою точку зрения на обстановку в целом.

– Валяйте.

– Вы ненавидите нас за то, что мы берем верх над вашей страной, но в действительности все как раз наоборот, – сказала она. – Ответственность за новую Японию лежит на Америке. Вы, американцы, как бы создали нас – поощряли, финансировали. Вы сделали нас такими, какие мы есть, а теперь для вас невыносимо признать свою собственную ошибку, ибо все то время, пока мы возрождались, вы пребывали в состоянии застоя.

Пораженные нашими успехами, вы завидуете нам и в то же время почему-то не желаете вызвать нас на соревнование. Вместо этого вы публично оскорбляете нас, ругаете за успехи, ошибочно полагая, что они достигнуты за ваш счет. Какая несправедливость! Мы ни в коей мере не заставляли ваш народ покупать наши автомобили, электронику и компьютеры. Американцы не дураки. На рынке США, в условиях самой жесткой в мире конкуренции, они отдали предпочтение нашим товарам, потому что они современнее и надежнее американских.

Чика легко и спокойно обогнала шестнадцатиколесный трейлер, как будто он стоял на месте.

– Вы изобрели транзистор, – продолжала она. – И вы же проигнорировали нас, когда мы предложили вам вместе осваивать рынок потребительских портативных радиоприемников и кассетных магнитофонов. Тогда мы занялись этим сами и заработали миллиарды. Вы изобрели микросхему, однако доводку технологии осуществили мы, и теперь вам приходится обращаться за покупками к нам. Ваши компании по производству компьютеров управляются настолько неэффективно, что мы фактически вынуждены приобретать их для того, чтобы непосредственно учить вас эффективному маркетингу, а заодно и продуктивному производству. И вот за все это вы ненавидите нас и боитесь.

– Согласен. Во многом вы правы, – заметил Вулф.

– Послушайте меня, Вулф, потому что положение Соединенных Штатов может оказаться в дальнейшем намного хуже, чем в последние годы, – сказала Чика, ловко лавируя «корветтом» при обгоне еще одного грохочущего на высокой скорости трейлера. – Вы, наверное, думаете, что я просто-напросто самоуверенна. Тогда не угодно ли выслушать только один пример? Вы заложили основы робототехники, а мы сумели воздать должное ее основателю Джозефу Энгельбергеру. Вы когда-нибудь слышали о таком? Слышал ли о нем хотя бы один американец из тысячи? А мы применили его технологию в промышленности для повышения эффективности и производительности труда и в конечном счете добились выхода совершенной продукции, практически без брака.

А как поступили со своими роботами американцы? Поместили их в Диснейленд. С таким же успехом вы могли бы вышвырнуть их на помойку. Скоро за роботами вам тоже придется обращаться к нам, и тогда вы возненавидите нас еще больше.

– У нас нет особой склонности к коллективизму, – сказал Вулф. – Мы – нация предпринимателей, привыкших в одиночку прокладывать свой путь к успеху, а не следовать общему плану, разработанному кем-то другим.

– Да. Но в нашу эпоху этот романтизм в духе девятнадцатого века порождает жадность в лень. Вы охотно берете наши деньги, а потом скова критикуете нас за то, что мы сделали вас богаче. Ваш предприниматель нового типа желает приобретать только ради того, чтобы затем уничтожить, тогда как мы приобретаем ради того, чтобы сохраните: Разве это не удача для вас, что мы купили мюзик-холл «Радио-Сити» и Рокфеллеровский центр? Теперь есть гарантия, что ваши дети и дети ваших детей смогут наслаждаться этими достопримечательностями.

– Никому не нравится, когда его национальные реликвия оказываются в руках иностранцев.

– Нам, японцам, – усмехнулась Чика, – не нравится, что титул чемпиона по борьбе сумо в тяжелом весе в настоящее время принадлежит американцу.

Город встретил их, окрашенный рассветом в гранитно-серые тона. Мусорщики смывали грязь с тротуаров, разгоняя сонные группки мокрых и жалких бездомных и вынуждая их скрываться в затененных, пока еще высоко не поднялось солнце, переулках.

Чика припарковала машину рядом с синим кирпичным зданием главной судмедэкспертизы, и они вместе поднялись по лестнице. Вулф заблаговременно позвонил Вернону Харрисону домой, и тот теперь ждал их, держа в руке большой бумажный стакан с кофе.

– Я мог бы, конечно, предложить вам этот напиток, но не настолько же сильно вас ненавижу, – пошутил он, с гримасой отвращения отхлебывая из стакана. – По правде говоря, привычка к нему вырабатывается годами. А еще ходит шутка, что его готовят внизу, в морге, из формалина и крови. Но, по крайней мере, он с выдержкой.

Харрисон расхохотался, хотя явно рассказывал эту байку уже столько раз, что она звучала в его устах как-то заученно.

Вулф представил Чику как подругу Моравиа, ничего в этому не добавляя. Собственно, он и не знал, что еще о ней сказать. Харрисон провел их вниз, в морг, прошелся вдоль холодильных камер, а затем потянул за какую-то рукоятку. Дверца из нержавеющей стали распахнулась, открыв взору носилки с лежащими на ней бренными останками.

– Работать с ним уже нельзя, – печально сказал Харрисон. – Он уже так дозрел, что мне в конце концов пришлось под завязку накачать его консервантами. Хорошо, что у него нет никаких родственников, а то они бы уже тут камня на камне не оставили.

– Я слыхал, что токсикологический анализ дал кое-какие результаты, – вставил Вулф.

– Кое-какие, – кивнул Харрисон, отхлебнув глоток кофе. – Честно говоря, я до сих пор не понимаю, что случилось с этим парнем, но мы наконец выявили причину химических аномалий в организме. У этого молодца уровень эндокрина такой, что обалдеть можно. То есть я хочу сказать, что у меня в двадцать пять лет он наверняка был значительно хуже. Никогда не встречал ничего подобного.

– Это-то его и доконало?

– Найн, майн герр! – блеснул Харрисон знанием немецкого. – Я пока не знаю, от чего он умер, но одно могу сказать точно: если бы его не убили, то все равно он бы загнулся не позднее чем через шесть недель.

– От чего?

– От рака, – сказал Харрисон. – Причем метастазов так много, что и не сосчитать. И еще могу сказать, что среди них нет ни одной естественной опухоли.

– Они что, вызваны искусственно? – спросил Вулф. – Но посредством чего?

– Инсулинообразный фермент «фактор-1», стимулирующий рост, – раздался голос Чики.

Мужчины повернулись к ней.

– Можно повторить? – осведомился Вулф.

– Полагаю, что леди говорит о гормоне роста, который образуется у людей естественным образом, – произнес Харрисон. – Он вырабатывается гипофизом. Я кое-что слышал об исследованиях, где его рекомбинированную форму использовали для замедления процесса старения у пожилых. По принципу снижения уровня содержания жира в их теле путем его замены мышечной массой, характерной для молодого организма.

– Однако, – вновь подала голос Чика, – думаю, что вы в первый раз ознакомились с последствиями омоложения, вызванного генетическими методами.

Тут уже Харрисон выпучил глаза:

– Вы что, хотите сказать, что ДНК у этого человека каким-то образом изменена? Ведь это же невозможно!

– Доктор, тринадцать дней назад Лоуренс Моравиа был нормальным мужчиной сорока восьми лет. Ну-ка, скажите мне, сколько ему сейчас?

Харрисон хмыкнул:

– На данный момент могу с уверенностью утверждать о нем только то, что он мертв и больше не соответствует нормам.

– А как насчет нарумяненных щек? – спросил Вулф. – Имеет ли это какое-то значение?

Чика утвердительно кивнула головой:

– Юкио Мишима как-то написал, что «мужчины, даже мертвые, цветом должны походить на цветущую вишню». Думаю, он имел в виду, что смерть, хотя и лишает мужчин жизни, не должна заодно отнимать у них цвет, мужественность. Наложение румян составляет часть погребального обряда.

– Выходит, смерть Моравиа не случайна?

– Вне всякого сомнения.

Когда они ушли от Харрисона, Вулф, стоя на лестнице, обратился к Чике:

– Ну хорошо. Вы просветили меня о том, каким способом убит Моравиа. А почему его убили?

Вулф задал этот вопрос для проверки. Он, разумеется, знал ответ, поскольку Шипли информировал его о том, что Моравиа занимался шпионажем и попался на этом. Но Вулфу хотелось услышать версию Чики о случившемся.

– Лоуренс стал объектом эксперимента, – сказала Чика. – Его подключили к биокомпьютеру под названием Оракул. Этот Оракул заявил, что способен перестроить цепочку ДНК в живом организме. Ожидалось, что Моравиа станет доказательством такой возможности.

Какое-то время Вулф смотрел на нее, размышляя, кому верить – Чике или Шипли. Может быть, никому из них?

– Что же произошло? – наконец спросил он.

– Не знаю. В методологии Оракула имеет место какой-то просчет. Процесс омоложения привел к образованию многоклеточных карцином. Моравиа убили, чтобы сохранить эту тайну.

– Почему тело не сожгли? – поинтересовался Вулф. – Это исключило бы возможность вскрытия.

– Необходимо знать принципы «Тошин Куро Косай», – ответила Чика. – Я уже говорила об этом. Смерть от огня позорна.

– Следовательно, Моравиа что-то значил для общества Черного клинка?

– Да. Он находился в близких отношениях кое с кем из руководства.

«Достаточно близких, чтобы шпионить», – подумал Вулф, а вслух сказал:

– Ну ладно, вот вы говорили, что Суму направили, чтобы убить меня, и у меня достаточно оснований верить этому. А вас-то зачем послали?

– Чтобы защитить вас. И еще, чтобы переправить в Японию. Вулф, вы нужны там для того, чтобы остановить непреодолимое наступление «Тошин Куро Косай». Видите ли, до сих пор кое-что их сдерживало. В течение нескольких десятилетий члены общества знали, что они вымирают. С этой особенностью – перестроенной ДНК – дети у них не рождались. И все это время у них существовала программа, направленная на изыскание возможности искусственно вызывать эту перемену у новорожденных.

– Чтобы увеличить число себе подобных?

– Вот именно. И теперь, как мы думаем, они получили такую возможность благодаря появлению Оракула.

Юджи снова испытывал чувство неудовлетворенности. Хотя у него с Оракулом и установился несравненно более тесный контакт, чем у Хирото, его все равно бесило сознание того, что до подлинной синхронизации еще очень и очень далеко. И эта пропасть порождала отчаяние.

– Давай начнем опять с самого верха, – произнес Юджи громко, хотя в помещении никого больше не было.

– С верха чего? – спросил Оракул приятным синтезированным голосом – женским, по мнению Хирото, но несомненно мужским с точки зрения Юджи.

– Того, что ты сказал раньше, – терпеливо уточнил Юджи. – Повтори это, пожалуйста.

– Опасность в жизни, – сказал Оракул, – а не в смерти.

– Что это значит?

– Только то, что я сказал.

– Ты говоришь бессмыслицу.

– Мой синтаксис безупречен.

Юджи молча уставился на черный куб. Он с силой выдохнул воздух через нос, стараясь успокоиться. Затем направился к стальной двери, отпер ее и впустил в помещение Хану.

– Я делаю это вопреки собственному правилу, – буркнул он. – Просто от твоих приставаний я уже плохо соображаю и еще потому, что у меня ничего не получается.

– Понимаю, – сказала Хана таким тоном, который напомнил Юджи его мать.

Она встала перед Оракулом, ничего не говоря. Прошло довольно много времени.

– Я ожидала совсем другого, – произнесла вдруг она и рассмеялась. – Почему-то я думала увидеть Робби-Робота из книги «Запретная планета».

– Оракул не робот, – пояснил Юджи. – Во всяком случае, не в традиционном представлении.

– Он нечто большее.

– Да, гораздо большее, – сказал он, следя за ней. – Тебя разочаровал его внешний вид?

– Нет, – отозвалась Хана, шагнув вперед и приложив ладонь к стенке черного куба. – Я чувствую тепло. Как от человеческого сердца.

Она повернулась к Юджи:

– Как ты с ним сейчас общаешься?

– Хирото пишет световым пером, а я предпочитаю устную речь.

– Другого способа нет?

Этот вопрос удивил Юджи.

– Не понимаю тебя.

– Для моих целей не подходит ни устная речь, ни клавиатура.

– Ну тогда нам делать нечего. Приехали, – отозвался он, втайне ощутив огромное облегчение.

Хана обошла кругом черный куб. Юджи увидел, что она разглядывает хитросплетения вспомогательного оборудования, и у него екнуло сердце. Она приблизилась к гнезду оптических микроволоконных проводов, которые подсоединялись к ультрасовременным компьютерным микросхемам на основе арсенида галлия, уместившимся на контурной плате размером с отпечаток ее большого пальца. Провода скрутились в жгут, и взгляд Ханы остановился на пяти прикрепленных к их противоположным концам липких контактах, чувствительных к давлению. Юджи увидел, как ее палец по очереди касается их, и затаил дыхание.

– Для чего это устройство?

Юджи, похолодев от страха, не стал объяснять, поняв по ее тону, что она и так знает ответ. Вместо этого он коротко бросил:

– Оно не работает.

Хана повернулась к нему:

– Ты испытывал его.

Юджи промолчал, чувствуя на себе ее пристальный взгляд.

– Я хочу, чтобы ты подключил меня.

– Извини, – пробормотал он, – я, кажется, тебя не понял.

Она повторила свою просьбу, и он почувствовал, что ее не проведешь.

– Это невозможно, – отрезал он.

– Очень даже возможно. Ты говоришь прямо как Хирото.

Ее спокойная уверенность бесила его.

– Ладно-ладно, согласен, это возможно, во всяком случае теоретически. Но это слишком опасно.

– Я ведь правильно поняла, что ты испытывал это устройство? – спросила она и, истолковав его молчание как знак согласия, кивнула: – Мне все ясно. Все это помещение пропиталось твоим страхом.

– Я не сумасшедший, чтобы исполнять твою просьбу.

– И тем не менее ты ее исполнишь, – сказала Хана. – Ведь именно ради этого я пришла сюда. Ты позволил мне прийти, не так ли? Не обманывай сам себя. Наступил такой момент, когда Хирото не знает, что происходит внутри Оракула, а ты не понимаешь, что он говорит. Подключи меня, и я разберусь во всем.

– Или погибнешь! – воскликнул Юджи. – У нас нет ни малейшего понятия о том, как подключение к Оракулу повлияет на твою нервную систему.

– Позволь напомнить, что у тебя нет ни малейшего понятия насчет того, что там у меня с нервной системой, – парировала Хана с безупречной логикой.

– Тем более необходима осторожность.

– Оракул не допустит, чтобы со мной случилась какая-нибудь беда.

Юджи посмотрел на нее в упор.

– А вот это уже глупости, – сказал он.

– Глупости? Давай поговорим. Попробуй отрицать, что мысленно ты частенько представляешь себе Оракула живым существом.

– Не знаю, что и подумать.

– Зато я знаю, что у тебя на уме.

Юджи вспомнил о таинственных способностях Ханы. А вдруг Оракул каким-то непостижимым образом уже «говорил» с ней? «Это безумие, – попытался он убедить себя, – это означало бы, что она права, что мысли о разумности Оракула действительно имели место. Но она ведет себя так уверенно, так смело...»

– Вот почему я здесь, Юджи-сан, – донесся до него голос Ханы. – Мой дар ощущать волны, идущие изнутри меня, позволяет мне «видеть» за пределами пространства и времени, воспринимать видение чем-то вроде сценической площадки, сознавать, что, по сути дела, это всего лишь поверхность, на которой людям сподручнее выстраивать события, поскольку иначе они не смогли бы их объяснить. В реальности же за этой внешней стороной действуют иные законы мироздания, где время, тяготение и пространство являются просто различными проявлениями единого и всеобъемлющего принципа существования. – Хана с определенным удовлетворением заметила по лицу Юджи, что на него снисходит понимание, и, когда оно стало, но всей видимости, полным, сказала: – Теперь тебе понятно, почему мне надо подключиться к Оракулу и откуда я знаю, что он не допустит, чтобы сверхмощные контуры ЛАПИД не причинили мне вреда. Это все результат моей болезни. Именно так функционируют мои нервные волокна, и именно так я мыслю. Между мной и Оракулом существует некая связь, как если бы он был моим братом.

Юджи приложил руки к вискам, но головная боль не поддавалась контролю. Ему так давно хотелось познать тайну произошедших с Ханой изменений. Но сейчас он испытывал лишь желание отвернуться от нее и убежать как можно дальше. Стремясь успокоить нервы, он сделал несколько глубоких вдохов и вымолвил:

– Я не хочу делать этого.

Хана, приблизившись, печально посмотрела на него.

– Бедный Юджи. Твой страх расколол тебя на две части, и теперь они борются между собой.

– Меня страшит хаос внутри меня.

Она коснулась рукой его щеки.

– Так вот каким ты видишь свой дар? Хаос окружает тебя со всех сторон. Прислушайся, Юджи. Разве ты не слышишь первичного рева Вселенной?

– Я не слышу ничего, кроме тишины.

– Да. Вслушайся в тишину.

Он посмотрел на нее умоляюще.

– Хана, ты должна отказаться от этой безумной затеи.

– Тогда запрети мне вступать в контакт с Оракулом.

Он промолчал, и тогда она повела его к биокомпьютеру.

– Твоя задача ясна, – произнесла она. – И она была ясна с самого начала. Ну давай же, исполни то, что ты считаешь нужным.

Ему понадобился час, чтобы все подготовить. Закончив, он усадил ее в кресло рядом с черным кубом и сам сел рядом, положив дрожащие руки себе на колени. Через некоторое время он ощутил, как Хана коснулась его руки, и ее сильные гибкие пальцы сплелись с его собственными.

– Не бойся себя, Юджи.

– Себя? Я боюсь этой чертовой штуки.

– Нет. Ты боишься той части самого себя, которую ты вложил в него.

Глубоко вдохнув, Юджи перевел взгляд с бледного умного лица Ханы на переднюю панель Оракула, черную и тоже умную. Теперь до него дошло, что для него они оба – глубочайшая тайна, а через мгновение они вместе образуют невообразимый прежде симбиоз. Именно этого больше всего хотелось Хане, в именно этого больше всего хотелось ему самому. Пусть так и будет.

Глядя Хане в глаза, он протянул руку и щелкнул выключателем...

– Нам лучше всего добраться до Токио как можно скорее, – сказала Чика. – Но поскольку Сума следит за вами, обычные способы не подходят. У меня есть друг, который может помочь.

– Значит, я должен бросить работу? Просто взять в исчезнуть?

– Вы все еще не понимаете, – заметила Чика. – У вас нет выбора. Сума постарался на сей счет.

Вулф, вспомнив о Шипли, о своем решении взяться за предложенную разведчиком работу, осознал, что иного пути у него и впрямь нет.

– О'кей. Но сначала мне нужно заскочить в офис. Это важно.

– Только на минуту, – предупредила Чика. – Времени у нас в обрез.

Они проехали на юг по Второй авеню до Кристи-стрит, далее повернули на восток по Кэнел-стрит, добравшись до Аллен-стрит, свернули на Восточный Бродвей и двинулись в западном направлении. Вулф объяснил Чике, что хочет забрать свой служебный револьвер. В общем-то он сказал правду, но, кроме этого, ему хотелось увидеться со Сквэйром Ричардсом и попробовать расхлебать ту кашу, которую они вместе заварили, прежде чем Бризард успеет использовать этот подходящий случай, чтобы крепко приложить его.

– Объясните мне, – попросил Вулф, – каким образом общество Черного клинка планирует использовать биокомпьютер, если его методология омоложения несовершенна.

– Они очень близки к решению этой проблемы. Им не хватает только одного-единственного катализатора, и тогда перед ними откроются две возможности.

– Тогда вы правы, – произнес он, сделав в уме заметку при первой же возможности сообщить Шипли эту страшную новость. – Времени действительно мало.

Здание старого кинотеатра на окраине китайского квартала закрывала глубокая тень. Войдя внутрь, Вулф заметил, что покраска уже закончена и маляры ушли.

– Боже мой! Лейтенант! Рад тебя видеть! – услышал он голос Бобби. – Я тут все пытался дозвониться к тебе в Ист-Хэмптон.

Бобби выбежал навстречу Вулфу. После встречи с голубой шаровой молнией на задворках Баррио он внешне стал старше, мудрее и печальнее. А сейчас он еще к тому же и нервничал.

– Я как раз ехал в город, – пояснил Вулф, открывая нижний ящик своего стола и извлекая оттуда револьвер, кожаную кобуру и запасные патроны. – А что случилось?

– Сквэйр, – выдохнул Бобби. – Его нашли мертвым сегодня утром перед его же домом в Тремонте. Убит двумя выстрелами в затылок.

– Боже мой!

Вулф смотрел на Бобби и размышлял. Неужели Сквэйр оказался настолько глуп, чтобы взять долг своего брата на себя? Значит ли это, что его прикончили ростовщики-мафиози? Он бросил взгляд на Чику.

– Я помню про Суму, но все равно мне лучше смотаться туда прямо сейчас.

– Вулф, – голос Чики прозвучал мягко, но настойчиво, – у нас на это нет времени.

Бобби тем временем поглядывал то на Чику, то на Вулфа.

– Лейтенант, – сказал он наконец, – в любом случае я не думаю, что это хорошая идея.

– О чем ты говоришь?

– Ну, в общем-то, у нас появился один след, – выдавил из себя Бобби, переминаясь с ноги на ногу. – Я тут только что узнал от Ротштейна из баллистической экспертизы, что тесты показали, что Сквэйр убит из твоего револьвера.

До Вулфа донесся тихий вздох Чики у него за спиной.

– Бог ты мой! – воскликнул он. – Бобби, ты же сам только что видел, как я отпер стол и достал оттуда револьвер.

– Так точно, лейтенант.

– Стало быть, все выходные я его в руках не держал.

Бобби неуверенно покачал головой.

– Это значит только то, что у тебя не было его две минуты назад, – сказал он.

– Бобби, это же чушь собачья. Меня подставили.

– Я тебе верю, лейтенант, да и все «оборотни» тоже. Но ты учти, что, после того как прикончили Джуниора, все ходят пуганые. У всех в управлении хреновое настроение. А Бризард, как тебе известно, все норовит разделаться с нами. Кует железо, пока горячо. Он теперь вовсю использует твою стычку со Сквэйром, призывая черных фраеров со всех участков нажать на комиссара. Расследовать убийство Сквэйра нам не дали, а то, как сказал Бризард, может получиться конфликт интересов. – Бобби глубоко вздохнул и добавил: – А еще тебе повестка из прокуратуры. Вызывают на допрос.

– Вулф, – вмешалась Чика, – у нас действительно нет времени. Все это начинает дурно пахнуть. Надо сейчас же сматываться отсюда.

– Нет, теперь я не могу просто так слинять, – возразил Вулф. – Я должен бороться. Если мне удастся добраться до комиссара, я докажу, что Бризард лжец и расист.

– А я даю гарантию, что если вы останетесь, то Сума ничего не даст вам сделать.

Бобби не знал, кого из них слушать.

– Она права, лейтенант, – подал он наконец голос. – Тебе надо слинять отсюда и сидеть тихо до тех пор, пока мы не раздобудем какие-то четкие данные о том, кто замочил Сквэйра. Ротштейн шепнул мне, что сюда направляется команда из службы внутренних расследований, чтобы приобщить к делу твой револьвер, а тебя доставить в Главное полицейское управление.

– Выбора нет, – сказала Чика.

Вулф взглянул на свое оружие.

– Бобби, я бы для начала поговорил с братом Сквэйра, – произнес он, засовывая револьвер, боеприпасы и прочее в карманы своей летной кожаной куртки. – Стычка произошла именно из-за него. Сквэйр хотел вытрясти из владельца «Ла Ментира» деньги, чтобы спасти брата от ростовщиков.

– Хорошо, лейтенант, сделаю, – согласился Бобби. Он протянул Вулфу руку, и тот пожал ее. – А ты будь настороже. По-моему, Бризард твердо решил приложить тебя.

Снова сев в «корветт», Вулф и Чика покатили по кривым и узким улочкам. Одни из самых старых в городе, они, как ущелья, извивались между домами, прилегающими к каменному сердцу финансового центра Америки. Эта дорога вывела их к восточной стороне южной оконечности Манхэттена, на заброшенный дикий участок земли под эстакадой скоростной магистрали имени Франклина Рузвельта.

Асфальт и древнюю брусчатку покрывали огромные кучи ржавого металлолома, сплющенных консервных банок, толстого картона и грязных кусков штукатурки. За последние годы здесь образовался как бы целый город в черте города, и отсюда отверженные Нью-Йорка, число которых все увеличивалось, совершали набеги на соседние улицы.

– Бризард загоняет меня в угол. Изо всех сил старается, мать его! – выругался Вулф. – А я ничего не могу поделать.

Уже горели костры, на которых кто-то готовил себе пищу. Стояла невероятная вонь, издаваемая отходами жизнедеятельности людей, лишенных каких бы то ни было санитарных удобств. Неподалеку Вулф заметил площадку со свезенными на нее хромированными магазинными тележками. Там и сям виднелись открытые подземные люки электрокомпании «Кон Эдисон», от которых паутиной расходились провода. Местные обездоленные воровали буквально все, в том числе и электроэнергию.

Занимались они и бизнесом, но неизменно – Вулф знал это по собственному опыту – выходящим за рамки закона. Ему вспомнилось, как в самом начале совместной с Бобби Коннором службы, еще до создания команды «оборотней», он прибыл с ним сюда в один из летних вечеров. Газ так разъедал глаза, что им пришлось воспользоваться противогазами, чтобы не облеваться. А приехали они по наводке одного из осведомителей Вулфа, сообщившего, что именно здесь скрывается рецидивист, зверски изнасиловавший и убивший пожилую пару. Других причин находиться в этом месте просто не могло быть, так как и полиция, и власти в равной мере махнули рукой на «город безнадежных», признав его совершенно неуправляемым. Не имея средств для организации патрулирования, они предпочли позволить ему стать чем-то вроде квазимуниципального округа со своими собственными властями и законами.

Однако, не найдя рецидивиста, Вулф и Бобби напоролись на двух братьев – главных заводил, устроивших между собой разборку с поножовщиной. Вокруг них широким кругом стояла уличная толпа, подзуживая то одного, то другого из братьев. Тут же сновали ловкие ребята, предлагавшие заключать пари насчет того, кто победит, и этот бизнес шел у них довольно бойко.

Вулф и Бобби разделились, каждый взяв на себя по одному из братьев. Вулф сумел отнять нож у своего, но другой брат вырвался у Бобби и ножом пропорол ему спереди противогаз, отчего Бобби на какой-то момент перестал видеть. Он вслепую попытался снова поймать своего подопечного, но тот опять вывернулся и как бешеный рванулся вперед, всадив нож в живот своему брату и почти одновременно получив от Вулфа пулю в грудь.

Вулф так и застыл, видя сквозь пластиковые очки противогаза двух мертвых братьев, слыша, как шумит толпа и блюет Бобби, вдохнув омерзительную вонь «города безнадежных». После этого случая он чуть было не сдал свой полицейский значок. «Что еще может быть хуже?» – подумал он тогда. Но это оказалось лишь началом погружения в вонючий котел с дерьмом – дно ультрасовременного Нью-Йорка. И вот теперь судьба вновь забросила его в эту обитель отверженных.

Вулф с Чикой вышли из своего черного «корветта», уже начавшего привлекать внимание местных оборванцев. Обшарпанный хромированный громкоговоритель огромных размеров, подвешенный на проволоке над входом в самодельную лачугу, изрыгал то тяжелую металлическую музыку в стиле хип-хоп, то грубо-агрессивный рэп. Похоже, грохот музыки в такую рань никого не волновал. Подумаешь, еще один городской шум в дополнение к гудкам автомобилей и реву сирен. В лучах утреннего солнца жужжали мухи. Повсюду наряду с обычным городским смогом чувствовался тошнотворный запах отбросов и немытых человеческих тел.

Чика повернулась к Вулфу.

– Как самочувствие? Может быть, вам лучше остаться возле машины? – спросила она.

– Я в норме.

Бросив на него быстрый взгляд, она направилась к входу в хибару. Музыка гремела так, что у Вулфа звенело в ушах.

– Паркер! – крикнула Чика, стараясь перекрыть шум. Навстречу ей вышли два здоровенных латиноамериканца с татуировкой на могучих ручищах. Одетые в грязные от пота футболки и джинсы, с дешевыми европейскими пистолетами и зловещего вида ножами у пояса, они держали в руках бейсбольные биты, утыканные бритвенными лезвиями.

– А, это ты, – протянул тот, что покрупнее. Под глазом у него красовались две вытатуированные слезы, означающие двухлетнюю отсидку в тюрьме.

– Мне нужно повидаться с ним, – сказала Чика.

Мужчина со «слезами» под глазом, ухмыльнувшись, подошел к ней. Другой остался стоять у входа в хибару.

– Тебе-то нужно, но кого это ты, черт побери, сюда притащила? – рявкнул подошедший, тыкая Вулфа в грудь. – Соображать надо, кого приводишь! От него так и несет той вонью, которой я уже вдосталь нанюхался.

Вулф промолчал, следя за тем, как латиноамериканец обходит его кругом.

– Фараон – большая шишка, да? – прорычал тот, и его бита пронеслась в сантиметре от лица Вулфа. – Думаешь, ты сейчас в том Нью-Йорке, к которому привык? Там, где улицы широкие, а народ сорит деньгами? Ошибаешься, приятель. Погляди-ка лучше на то, чем я отхвачу тебе нос!

И он угрожающе помахал битой.

– Отвали от меня, – процедил Вулф.

Мужчина с двумя слезами расхохотался и плюнул Вулфу на ботинки.

– Ну теперь ты точно останешься без носа!

Чика стояла, спокойная и расслабленная. Другой латиноамериканец положил руку на грязную, обмотанную липкой лентой рукоять своего пистолета. Вулф, как бы испугавшись, сделал шаг назад. Его противник наседал, тыкая битой в направлении его лица и ухмыляясь, уже слегка захмелевший от предвкушения кровавой победы.

Вулф внезапно подался вперед, схватил латиноамериканца с двумя слезами за локоть и резко дернул его вперед, используя инерцию своего собственного рывка. Бандит, потеряв равновесие, повалился навстречу ему, и тогда Вулф нанес ему ребром ладони мощный удар в стык ключицы. Уже слыша хруст ломающейся кости, он основанием ладони ударил латиноамериканца в грудь. Тот со стоном рухнул, тщетно пытаясь ухватиться за плечо Вулфа. Его напарник тем временем выхватил пистолет, но в этот момент из лачуги донесся какой-то шум, и в дверях появился тощий белый мужчина с длинной жидкой бороденкой.

Вулф, поняв, что это и есть Паркер, вгляделся в него, тут же прикинув в уме, что если того почистить, побрить и нарядить в костюм фирмы «Брукс бразерз», то он будет вполне прилично смотреться в полумиле отсюда, на Уолл-стрит.

– Есть разговор, Паркер, – сказала Чика.

Паркер пристально смотрел на Вулфа, лишь один раз бросив взгляд на корчащегося на земле латиноамериканца.

– Пако, убери-ка тут, – велел он второму здоровяку.

– Это друг, – сказала Чика, кивнув на Вулфа.

Паркер наморщил нос.

– Воняет фараоном, – произнес он, нарочито растягивая слова в манере жителей южных штатов.

– Фараон остался в другой жизни, – заметил Вулф.

– Это друг, – повторила Чика.

Паркер стоял под хромированным громкоговорителем, как под неким современным талисманом против злых сил, одетый в полосатые черно-бордовые велосипедные шорты в обтяжку и яркую рубашку ядовитого желто-зеленого цвета с подрезанными рукавами и трафаретной надписью «Серф вуду» спереди и сзади.

– Если надо поговорить, – сказал он, – проходите внутрь.

Около дверей он сунул руку в горящий мусор, достал головешку и прикурил от нее. При этом Вулф заметил, как перекатываются у него мускулы. Несмотря на худобу, Паркер оказался довольно жилистым.

Внутри хибары царила духота, пахло дымом, капустой и человеческим потом. На стенах красовались цветные глянцевые фотографии, вырванные из журналов для богатых: экзотические моторные яхты, личные самолеты, сверкающие белизной особняки на пляже Палм-Бич и шикарные кедровые виллы в Ист-Хэмптоне. И все это великолепие покрывала реальная копоть местной действительности.

Разномастные лампы на упаковочных ящиках освещали старый половик из сизаля на бетонном полу, нишу для мини-кухни, обитую листом рифленой жести, и напротив нее – старое выцветшее одеяло, закрывающее проход в другие помещения.

Паркер открыл хрипящий от старости холодильник, извлек оттуда три банки пива – себе, Чике и Вулфу – и уселся в покрытое чехлом кресло. От этих умеренных движений в комнате поднялось слабое облачко пыли, которое, впрочем, тут же осело. Вулф и Чика расположились на простых плетеных стульях, явно много раз ломанных и чиненных.

– Нам надо побыстрее покинуть этот город, штат и вообще страну, – заявила Чика.

Это вызвало у Паркера ухмылку.

– Неужели этот дерьмовый фараон в бегах? Тогда у меня сегодня праздник.

– Сума здесь, – напрямик сообщила Чика. – Он уж наверняка все сделает, чтобы нас остановить.

Паркер задумался.

– Любому, кто поможет вам, придется иметь дело с Сумой, – изрек он наконец.

– Если мы исчезнем достаточно быстро, у Сумы не будет на это времени, – возразила Чика. – Ему нужны именно мы.

Паркер снова ощерился, показав металлические коронки.

– Ну ты и штучка. Понятно, почему из-за тебя многие ребята гадят под себя со страху, – промолвил он и бросил окурок в банку из-под томатного соуса «Контадина». – Ну да ладно, посмотрю, что можно сделать.

Он встал и удалился за полог из старого одеяла в другую часть хибары.

Чика подошла к двери и выглянула наружу. К пиву она не притрагивалась.

– Что бы вы сделали, не сломай я ключицу у этой двуногой крысы? – поинтересовался Вулф.

– От меня ничего не требовалось, – отозвалась Чика.

– Вы предвидели это конкретное будущее?

– Вероятно, я вам больше верю, чем вы мне.

Сквозь открытую дверь они видели, как идет своим чередом жизнь в «городе безнадежных», похожая на жизнь любой из стран «третьего мира». «Вот только кто бы мог предположить, что так станут жить здесь?» – подумалось Вулфу.

– Ищете что-то конкретное? – спросил он Чику, уловив ее настороженность.

– Нет, – покачала она головой, продолжая, однако, внимательно осматриваться вокруг.

Заметив голого ребенка, испражняющегося на куче мусора, Вулф вспомнил, как читал доклад городской санитарной службы, быстренько спрятанный мэрией под сукно. Там говорилось, что количество колоний патогенных микроорганизмов типа диплококка, стафилококка, амебы и сальмонеллы в одном кубическом метре данной местности превышает все мыслимые нормы.

– Вы же знаете, что я пока не могу уехать, – произнес он.

– Очень глупо, – откликнулась Чика. – Сума с удовольствием сожрет вас на завтрак. Послушайте меня, и тогда мне, думаю, удастся сохранить вашу жизнь.

– Вы не понимаете. Я в ответе за смерть Сквэйра.

– У вас нет доказательств.

– Он был одним из моих людей. Попал в беду. Такую большую, что гордость не позволила ему просить у меня помощи, а толкнула на скользкий и опасный путь. А я встал на этом пути, – сказал Вулф, глядя на Чику. – Или вы не в состоянии понять, что такое гордость? Например, мой сенсей – учитель айкидо – не понимал этого.

– Гордость, согласно конфуцианству, грех, – ответила Чика. – Тяжкий и опасный грех.

Десять минут спустя из глубины жилища вынырнул Паркер, неся фотокамеру «Поляроид» для профессионалов. Он сфотографировал их анфас и снова исчез за одеялом, скрытный и молчаливый.

Появившись вновь, он держал в руке два британских паспорта, которые вручил Чике.

– Не бойся. Они сойдут за настоящие, – успокоил он, ковыряя при этом зубочисткой во рту, из которого пахло кошачьими консервами.

– Благодарю, – бросила на него взгляд Чика, пряча паспорта во внутренний карман.

Паркер опять стал сверлить Вулфа взглядом.

– Спокойно, – сказала Чика. – Я же говорила, что он свой.

Паркер что-то проворчал, но тут черты его лица смягчились при виде девочки лет пяти, с негромким криком бросившейся к нему. Он слегка наклонился и поднял ее на руки.

– Кэти, – пробормотал он, обнимая ее, а она уткнулась лицом ему в шею.

А затем, уступая ее громкому «пожалуйста, папочка!», он перевернул ее вверх ногами, держа за щиколотки. Из ее рта, скрытого теперь длинными светлыми волосами, вырвалось хихиканье. Паркер встряхнул ее легонько, и она восторженно завизжала в притворном испуге.

– Почему вы живете в этом аду? – спросил Вулф, указывая на скопище вонючих хибар.

– Потому что жизнь всегда лучше смерти, – отозвался Паркер. Он еще немного потряс Кэти так, как обычно трясут посудину с прилипшим ко дну содержимым. – По лицу вижу, что ты не веришь. Наверное, чтобы полностью понять меня, надо оказаться в моем положении.

Он перевернул Кэти головой вверх и, продолжая держать ее на руках, смахнул у нее со лба волосы. Лицо у девочки раскраснелось. Она оказалась хорошенькой и, как многие дети ее возраста, заражала окружающих своей жизнерадостностью. Она показала Вулфу язык, а Паркер рассмеялся.

– Семь лет назад я был преуспевающим брокером по инвестициям в одном перспективном деле. Организовывал выкупы на аукционах, – рассказывал он. – Но потом, как говорится, в вентилятор попало дерьмо, рынок лопнул, и очень многие на Уолл-стрит оказались не у дел. Приходишь утром, а твои приятели решают кроссворд в «Таймс», хотя буквально пару месяцев назад они прокручивали столько всяких сделок, что часто торчали в офисе ночь напролет. Невероятно. Телефоны не звонят целыми днями. Тишина такая, просто жуть берет.

Паркер пересадил взвивающуюся Кати с одной руки на другую.

– Ну а потом, конечно, мы все стали ненужными. Возникла необходимость урезать кадровые излишки, целые отделы пришлось ликвидировать в один день. И нигде не найти никакой работы. Я сильно задолжал, и расплата оказалась тяжкой. Продал сначала свою «БМВ», часы «Ролекс», потом пришлось по дешевке продать кооперативную квартиру в Бэттерн-Парк-Сити. Единственная польза от банкротства – это то, что я больше не обязан платить алименты бывшей супруге, хотя она и посылала своих адвокатов вынюхать, действительно ли я стал нищим. Когда же я попросил у нее взаймы, она нагло рассмеялась мне в лицо.

Потом я перебивался случайными заработками. Известно какими – мытьем посуды, работой официантом, ночными сменами, за которые никто не берется. Но после того как меня во второй раз стукнули и ограбили, решил, что с меня достаточно. Хватит быть гражданином славного города Нью-Йорка и хватит уважать закон.

Я лежал в травматологическом отделении одной из больниц. Весь в крови. Больно. Мимо меня медперсонал гонял тележки с жертвами пулевых ранений. Вот тогда-то я и подумал, уж не в аду ли я. Это оказался совсем не тот Нью-Йорк, о котором я мечтал еще мальчишкой, живя в Чикаго. И понял, что придется переступить ту грань, которую меня учили никогда не переступать.

Я поселился здесь, потому что это мой единственный шанс выжить. И если чему-то научился тут, так это стойкости, потому что лишения закаляют. Люди способны вынести почти все, если только настроятся на это. Пять лет назад я бы сам никогда в такое не поверил.

Он посмотрел на ребенка, которого держал на руках.

– А теперь у меня есть Кэти. Ее мать умерла от сверхдозы героина, а отца зарезали за то, что он украл банку консервированных бобов из соседской лачуги.

Паркер издал какой-то нечленораздельный звук.

– Это, знаешь ли, забавно. Все то время, пока я был женат, работал на Уолл-стрит, имея дело с многомиллионными счетами своих клиентов, я и понятия не имел, что значит «нести ответственность». А вот воспитывая Кэти, я понял это, так что теперь часто думаю, что все оказалось к лучшему.

Он разразился смехом, в котором чувствовалась ирония по отношению к самому себе.

– Ну конечно же. Так мне и положено думать, а иначе, ясное дело, свихнусь. Но вера – забавная штука, такая хрупкая в одних случаях и такая абсолютно несокрушимая в других.

Он поцеловал Кэти в голову, прижимая ее к себе.

– Ты, наверное, будешь смеяться, но я сейчас читаю Юнга. Спер книжки в публичной библиотеке. И правильно сделал: туда ведь в наше время никто не ходит. И вот я читаю его книги и думаю о том, что в самый разгар всех этих колоссальных социальных потрясений все по сути своей остается тем же самым. От этого как-то даже успокаиваешься. Мне очень хочется научить Кэти тоже так думать.

Паркер пожал плечами.

– И вообще-то, фараон, кто знает, может быть, не я, а ты живешь в аду.

Вулф выслушал эту потрясающую историю с напряженным вниманием. Теперь он понял, почему отец, которого ему вдруг странным образом напомнил Паркер, без остатка отдался своим профессиональным делам. Для Питера Мэтисона быть кем-то значительным стало наиважнейшим делом всей жизни. Вот почему записался он в техасские рейнджеры, вот почему ощутил необходимость покинуть жену и сына, забыть свое убогое существование и дикую Австралию. Здесь у него появлялся шанс ощутить свою значимость, стать тем героем, которого видел в своих мечтах, но которым не стал.

– Папочка!

– Ш-ш-ш, Кэти, – отозвался Паркер нежно, но твердо.

– Но я...

– Больше никаких висюлек, малышка.

Девочка в его руках начала извиваться, и он поставил ее на пол. Однако она тут же разревелась, и он снова взял ее на руки.

– Кэти, что с тобой?

Вулф заметил, что она дрожит. Ее лицо побледнело, и она начала подвывать. Что-то ее явно напугало. Паркер повернул ее к себе, пытаясь вглядеться в заплаканное лицо.

– Ей жарко, – сообщил он. – Но она совершенно сухая. И дрожит как осиновый лист.

– Паркер, поставьте ее на пол.

В голосе Чики Вулф различил внезапный страх. Но Паркер, чрезвычайно возбужденный ухудшающимся состоянием дочери, ничего не слышал.

– Паркер! – настойчиво повторила Чика, пытаясь разжать его руки так, чтобы не сделать больно ребенку. – Поставьте ее на пол!

– Ей плохо! – упирался Паркер. – Я не собираюсь...

– Вы не понимаете, что происходит... Страшная опасность...

В этот момент ребенок начал светиться. Ее глаза широко раскрылись, зрачки расширились, и она ужасно застонала. На кончиках пальцев заплясали голубые огоньки. Затем огонь перекинулся на руки. Кэти издала громкий вопль, и в тот же миг пламя с шипением охватило ее всю.

– Господи Иисусе! – закричал Паркер. Он никак не мог поверить в происходящее и не отпускал ребенка, находясь в состоянии человека, сраженного пулей, когда тот оседает, ничего не чувствуя, но разум его как бы застыл на последнем моменте предыдущего, нормального существования, за мгновение до того, как что-то немыслимое разорвало в клочья пространство и время и сделало действительность нереальной.

Сума выследил их!

До Вулфа уже донесся удушливый запах горящих волос и плоти. Лицо Кэти исказил страх и что-то еще, некий ужас, который не поддавался определению.

Нужно что-то делать, как-то помочь ребенку. Он нагнулся, хватая с пола ветхое одеяло, но, выпрямившись, обнаружил, что не может шевельнуться. Дыхание давалось с трудом. Сердце как будто сжали в кулаке, мешая ему биться, подавляя пульс до едва заметного, как перед смертью. Вулфу моментально вспомнилась та ночь на крыше дома Аманды, где он столкнулся с силой в облике тени и тоже не мог ни двигаться, ни дышать. Различий между этими двумя моментами – прошлым и нынешним – он не ощутил. Его прошиб холодный пот, и лишь огромным усилием воли он подавил уже знакомое и вновь возникшее чувство ужаса и беспомощности, охватившее его в те мгновения, когда он летел вниз, разбивая стеклянную крышу и теряя сознание.

Он моргнул. Боль тяжелым холодным валуном продолжала давить на грудь.

– Поставь Кэти на пол, – вновь с неестественным спокойствием сказала Чика Паркеру. – Отпусти ее. Это единственная возможность спасти ее.

Безудержно рыдая, Паркер сделал наконец то, что она велела. Его рубашка на груди прогорела, тут и там от него струился дымок, а руки стали по локоть черными от копоти. Но он этого не замечал, уставившись на свою дочь, которая, лежа на камнях, корчилась и кричала от огня, продолжавшего пожирать ее.

В этот момент Вулф ощутил нечто, воспринятое им как колебание воздуха, искажающее очертания предметов, над шоссе в жаркий день. Дохнуло чем-то прохладным, и на миг между ним и Чикой промелькнула какая-то темнота, какой-то мгновенный разрыв в пространстве. Ему почудилось, будто рядом с ним дышит нечто невидимое. Ему стало легче. Боль утихала. Ощутив во всем этом что-то смутно знакомое, он повернулся к Чике.

Возможно, в тусклом свете и пыльном воздухе его зрение обмануло его, но в ту секунду он мог бы поклясться, что глаза Чики изменили цвет, став яркими до такой степени, что, казалось, по самому краю радужной оболочки вспыхнули зеленым светом крошечные серпы. Он тут же моргнул, после чего ее глаза предстали перед ним такими же, как и прежде, – темными и бездонными. Услышав вскрик Паркера, он повернулся в его сторону и увидел, что пламя на животе Кэти гаснет.

Стоя рядом с ней на коленях, Паркер раскачивался из стороны в сторону и подвывал, не в силах вымолвить ни слова.

Выхватив свой револьвер, Вулф бросился из лачуги наружу.

– Вулф!

Ужас, прозвучавший в крике Чики, заставил его содрогнуться, но он уже не останавливался, не мог остановиться, преследуемый образом маленькой девочки, охваченной пламенем, которое сжигает ее тельце, сгущает и высушивает кровь.

Боковым зрением Вулф заметил что-то неуловимое, словно угря среди кораллов, какое-то движение тьмы справа от себя и резко повернул туда, расталкивая в стороны вытаращившихся на него местных обитателей. Он бежал параллельно эстакаде, продираясь сквозь самодельные постройки, оставляя позади коптящие костры в проволочных мусорных корзинах, перепрыгивая через нелегальные кабели местных электропиратов, огибая желтоглазых собак, свирепостью не уступающих волкам.

Выбежав из «города безнадежных», он оказался в окружении старых складов, до того ветхих, что, казалось, они только и ждут, когда прибудет кран с тяжелым шаром на тросе и обратит их в прах, из которого их некогда сотворили. Под ногами лежала древняя мостовая, вся в грязи и колдобинах от двухвекового непрерывного использования.

Неподалеку от Вулфа на скрипучих петлях болталась от ветра маленькая исцарапанная дверь. К скрипу добавлялся ритмичный стук сломанного висячего замка. Вулф стал осторожно подбираться к двери, заходя сбоку и укрываясь по возможности за массивными железными опорами эстакады. Он проверил свое состояние и остался им удовлетворен: левая нога слегка побаливает, но одышки нет. Пока все хорошо, а там видно будет.

Рывком распахнув дверь, он быстро влетел внутрь склада. Тусклый свет серого утра сменился багровым полумраком. В ноздри, как призрачное напоминание об иных временах, ударили запахи. Пахло крысиными гнездами, гниющими опилками, вонючей сушеной рыбой.

Он знал, что теперь необходима крайняя осторожность. В этом месте ощущалось присутствие силы, несомненно способной убить его, уничтожить точно так же, как и та сила, с которой он уже сталкивался дважды. Почему она еще не угробила его? Дрожь пробрала Вулфа, когда он вспомнил охваченную пламенем Кэти.

Вспомнились слова Чики:

«Сила проявляется в скрытой, постоянно меняющейся форме, и тогда она похожа на тень, на нечто живое, что некоторые люди могут ощутить и даже, вероятно, увидеть в пределах своего поля зрения. И в таком концентрированном состоянии сила способна на многое. Она, например, может действовать как невидимый кулак, перемещать неодушевленные предметы. Она способна нести боль и даже смерть другим людям».

Он внутренне содрогнулся, узнавая все эти признаки и испытывая при этом прежнее, уже пережитое чувство. Не эту ли живую тень он ощущал в лачуге Паркера, а еще раньше – на крыше? Нечто холодное в воздухе, мимолетное затмение, вроде мгновенного движения воздуха. И нечто невидимое, дышащее рядом.

Он постоял в густой тени, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Постепенно он стал различать окружающие предметы. По-видимому, здесь располагалась приемная контора, маленькая, невзрачная и до предела запущенная. Вулф прошел через заднюю стеклянную дверь и очутился непосредственно в складском помещении, просторном и грязном от копоти, за которым, очевидно, шли малые хранилища для скоропортящихся продуктов. Окна, расположенные настолько высоко, что снизу казались крошечными, пропускали отдельные лучи света, падавшие на стены, а ниже горели тусклым кроваво-красным светом голые лампочки.

Слева от Вулфа круто уходила вверх железная лестница, ведущая на узкие мостки, опоясывавшие главный склад по всему периметру. Он двинулся наверх: оттуда легко было заметить любого, кто появится внизу.

Перешагивая сразу через три узкие ступеньки, Вулф испытывал слабое тянущее ощущение от раны на левой ноге, но боли не чувствовалось. Более того, такая энергичная разминка для мускулов пошла ему на пользу, и он, достигнув верха, ощутил внезапный прилив адреналина в крови. Постояв мгновение, он сиял туфли и засунул их в карманы куртки. Теперь он двигался быстро и бесшумно, однако не было уверенности, что эти люди, Сума и ему подобные, не смогут ощутить его присутствие здесь, в этой темноте и тишине.

В середине мостков Вулф залег, чтобы в меньшей степени представлять собой цель, и оглядел помещение грузового склада. Заметив движение в дальнем конце, он вскочил и поспешил к концу мостков, а оттуда вниз, по еще одной крутой лестнице.

Спустившись, он очутился перед цепочкой небольших клетей, заполненных металлическими ящиками, коробками из толстого картона и мешками с цементом, хотя склад в целом производил впечатление бездействующего. Вулф заметил, как что-то осторожно движется в третьей клети, но стоило ему сделать шаг вперед – и это «что-то» исчезло.

Он распахнул сетчатую дверь, разглядев в красноватом свете, что висячий замок на ней взломан. Очень узкий проход между ящиками и мешками вел по центру клети к двери в другую такую же клеть. Вулф двинулся по проходу, развернувшись правым плечом вперед и держа револьвер наготове. По обе стороны от него, возвышаясь высоко над головой, тянулись многочисленные нагромождения коробок. Перед входом во вторую клеть виднелся небольшой просвет, и Вулф рассмотрел, что сквозь сетчатые стены, напоминая вены на тощей руке, тянутся электропровода. Как карликовые солнца, горели лампочки, расположенные чересчур далеко, чтобы хоть что-то значить.

Вот и третья клеть. Вулф миновал сетчатую дверь и осторожно прокрался по грязному и неровному бетонному полу. Бросив взгляд вверх, он, как водолаз, стоящий на дне опасной подводной ямы, увидел высоко над собой далекий манящий луч солнечного света. Он успел пройти уже половину узкого прохода, но тут сложенные в огромную пирамиду полихлорвиниловые трубы вздохнули и шевельнулись, наполнив воздух жуткими скрипами и стонами, как духи, разгневанные оттого, что их посмели пробудить от долгого сна.

Вулф попытался проскочить, но трубы, напоминающие волосы медузы Горгоны, извиваясь, преградили ему путь. Они походили на мифических змеев, белых и безглазых, вызванных из земных глубин. Вулф метнулся назад, но путь к отступлению оказался отрезан: трубы, действующие наподобие македонской фаланги, оттесняли его к мешкам с цементом.

Они уперлись ему в грудь, заставив болезненно изогнуться назад, но Вулф, извернувшись, сумел отбросить в сторону несколько мешков и спрятаться в образовавшейся нише. В этом ограниченном пространстве он особенно ясно ощущал, как тяжело ему дышится, как сильно колотится сердце, как сходит с него волнами жар. Вскоре, однако, трубы, как бы ощупывая все вокруг, отыскали Вулфа в его убежище. Он попытался найти что-то, чем хотя бы временно защититься от начавшихся таранных ударов, но не нашел ничего подходящего.

Одна из труб, опережая все остальные, больно ударила Вулфа в плечо, и он, изогнувшись, рванулся назад, разбрасывая тяжелые мешки в разные стороны. На какое-то время это спасло его, но он понимал, что в конечном счете это ничего не даст – он доберется до стенки клети и будет раздавлен.

В этой темноте Вулф не мог даже воспользоваться револьвером. Фактически ему пришлось спрятать оружие в кобуру, чтобы обеими руками разбрасывать мешки, отступая все дальше я дальше перед извивающимися трубами.

В конце концов он все же достиг стенки. Толщина проволоки исключала всякую мысль о том, чтобы как-то прорваться сквозь нее. Вулф повернулся к стене спиной. Второй ряд труб в этот момент уже добрался до него, прижимая его к стальной сетке. И вдруг их движение прекратилось. Вулф ухватился за верхний ряд, попытавшись задвинуть трубы назад, но они не поддавались.

В этот момент он почувствовал, что температура вокруг повышается. Сначала пришло мягкое тепло, согревшее холодный утренний воздух. Но оно быстро сменилось жаром, жестоким и неумолимым, пышущим, как из открытой печи. Запахло жженым, и Вулф, к своему ужасу, увидел, что ближайшая к его голове труба задымилась. «Боже мой, – подумал он, – Сума применяет свою внутреннюю энергию, чтобы поступить со мной, как с Кэти и Аркуилло!»

Он услышал треск огня, а вслед за этим из трубы рядом с его правой ногой с гудением вырвалось пламя. Одна за другой загорелись остальные трубы, и вскоре огонь полыхал уже на площади размером около двух квадратных метров. Волосы медузы Горгоны стали огненными. А в центре этого пожара – призрачная размытость, как муть в воде, вызванная шевелением гигантского угря. Ясно, что Сума наращивал свою психологическую энергию.

Вулф больше не ставил под сомнение ничего из сказанного Чикой об обществе Черного клинка. Только какой толк от всех этих сведений, если через мгновение ему суждено превратиться в жаркое?

Не имея возможности двигаться, Вулф сконцентрировался. Может быть, Сума и остается невидимым для него большую часть времени, не, очевидно, в те моменты, когда он проявляет свою силу, его можно засечь. И Вулф уловил идущие к нему колебания, как бы психический эквивалент волн, вызываемых охотящейся рыбой; уйдя глубоко в себя, он проследовал к источнику этих колебаний, оказавшись в той точке, где, по его предположению, должен был находиться Сума, стоящий по ту сторону оживших вдруг труб, прячущийся в расщелине и извергающий свой яд.

Огонь трещал и шипел, источая тяжелый, удушливый запах, от которого у Вулфа закладывало нос и першило в горле. Возникала перспектива задохнуться до того, как пламя подступит вплотную.

Вулф усилил свое биополе, разыскивая уплотнение в бархатисто-красной мгле до тех пор, пока не удостоверился, что местонахождение Сумы определено им достаточно верно. Он сунул руку в кобуру, чтобы достать револьвер, но тут он понял, что не может сделать выстрел – пуля рикошетом снесет его собственную голову. Он совершенно четко знал, где спрятался Сума, но без оружия ничего не мог с ним поделать.

Дыхание давалось с трудом, он весь вымок от пота, а пламя подбиралось все ближе. От жара пересохло в горле, резь в глазах сделалась невыносимой. Огонь выжигал последние остатки кислорода, доводя концентрацию углекислого газа до уровня, опасного для жизни. Нечаянно глотнув дыма, Вулф зашелся в кашле.

Засовывая револьвер в кобуру, он задел что-то рукой, а оглянувшись, увидел проходящие по проволочной сетке электропровода. Развернув плечи, Вулф ухватил их обеими руками и изо всех сил стал дергать, пока они не отошли от стенки. Сложив провода вдвое, он сунул их в огонь.

Изоляция расплавилась почти мгновенно, веером рассыпались искры, и на концах проводов показалась оголенная проволока под напряжением. Ни секунды не колеблясь, Вулф начал просовывать провода оголенными концами вперед в просвет между трубами.

Спасаясь от пламени, он стоял, тесно прижавшись спиной к стене клети. Рукам же, держащим провода, стало невыносимо горячо, и он опустил рукава куртки как можно ниже, защищая руки от соприкосновения с огнем.

«Сконцентрируйся, – скомандовал он себе. – Ощути волны от движения, проекцию силы, отследи источник. Просунь провод дальше. Вот так, уже близко, очень близко. А теперь пронзай темень, она ведь извивается, изгибается и дышит, как чудовищный зверь». Зверь тем временем засопел, будто заметил нацелившегося в него Вулфа. Нет, не Вулфа, а потрескивающую энергию на оголенном проводе. «Вот так! Вонзай сюда! В середину, где тьма сгустилась, как чернила...» За рядами полыхающих труб посыпались искры... раздался резкий вопль и... Вспышка звериной ярости, горячий удар, как будто сам прикоснулся к обнаженному проводу...

Выйдя из мысленного контакта, Вулф увидел, что пламя гаснет. И тут сверху обрушился поток воды – сильный жар включил расположенную под потолком автоматическую систему тушения пожара.

Вулф отодвинул в сторону одну трубу, затем вторую, третью. Теперь, когда психическая энергия врага исчезла, это у него получилось без труда. Низвергающаяся сверху вода залила глаза, вымочила до нитки. В то же время она уничтожила густой дым, стелившийся клубами вдоль бетонного пола.

Проделав наконец проход в обгорелых трубах, Вулф выбрался на противоположную сторону. Он ожидал увидеть лежащее на полу тело Сумы, но там никого не оказалось, правда, осталось кое-что.

Вулф наклонился и поднял с пола нечто, на первый взгляд напоминающее миниатюрный стилет. Стерев с него черный пепел, Вулф осмотрел его с одной стороны и с другой. Предмет блестел у него на ладони, омываемый водой. Сунув находку в карман, он обулся и пошел прочь со склада.

Оказавшись снаружи, он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, откашлялся, прочищая легкие. Голова у него закружилась, и он упал. «Дышать! – приказал он себе. – Дышать!»

Смерть прошла совсем рядом, обдав могильным холодом.

Он встал, сделал несколько шагов и уселся на один из массивных чугунных стояков для привязывания канатов, расположенных вдоль прогнившего деревянного причала. Облизнув пересохшие губы, он почувствовал, как на языке растворяется соль. И тут вспомнилось далекое...

Вот он, совсем юный, чувствует языком соленый налет на своей коже. Он не спит, хотя его разум, защищая его, будет считать все это сном.

Вулф смотрит сквозь вход в вигвам Белого Лука. Он видит профиль деда, а над ним лестницу, изготовленную им же самим из пеньки, сухожилий и стрел Белого Лука. Он видит свою мать, сидящую на корточках рядом с Белым Луком. Она положила ладонь ему на руку и что-то говорит, а может, читает молитву или заклинание.

За спиной у себя Вулф ощущает слабое движение массы людей, собравшихся на равнине. Солнце почти зашло, и в сухой траве ни ветерочка. Небо над головой такое прозрачно-синее, что на глаза наворачиваются слезы. А затем последний луч кроваво-красного заката проникает в вигвам, и на какое-то время кожа Белого Лука становится такой же смуглой и красновато-коричневой, как в юности.

Вулф смотрит, а солнце тем временем заходит за вершины гор и освещение из кроваво-красного становится опалово-молочным. По мере изменения освещения восковая бледность вновь растекается по лицу Белого Лука. Вулф начинает дрожать и где-то глубоко внутри себя ощущает вибрацию, звук, наподобие того, который слышен сразу после пуска стрелы, когда с тетивы резко спадает напряжение.

И тут наступает нечто очень странное, то, что разум Вулфа хочет забыть, момент, вынесенный на поверхность сознания только благодаря его мимолетному интуитивному знакомству с разновидностью смерти. Время словно застыло, птицы перестали петь, сверчки стрекотать, мухи жужжать. Темнеть тоже перестало.

В этот момент все остановилось. И все же дух Вулфа покинул его тело, будто его что-то влекло. Он летел так, как рассказывала ему мать, летел в метафизическом мире своего деда-шамана.

Внутри вигвама он видел мать, застывшую между двумя вдохами. Ее сердце остановилось и ждало, когда завершится этот магический перерыв, чтобы снова забиться. В своем бестелесном состоянии Вулф видел деда таким, каков он был в тот момент, – скелет, увенчанный оскаленным черепом, и больше ничего. Теперь Вулф понимал, что дед умер. Он был в таком ужасе, что на какой-то миг ему показалось, будто он сам умирает, и попытался повернуться и выбежать вон, но у него ничего не получилось. Как попавшая в паутину муха, он не мог покинуть берег странной и чуждой земли, на который оказался выброшенным.

Затем разумом он «услышал», как голос деда велит ему действовать. Он взял великолепный дедовский лук и, вставив в него последнюю стрелу, поднял его в направлении отверстия в крыше вигвама.

Он натянул лук до предела и в этот момент увидел, как Белый Лук, сильный и крепкий, взбирается вверх по лестнице-мосту. Дед не смотрел на него, он слишком был занят восхождением, опасным из-за остроты стрел, образующих перекладины моста.

Достигнув вершины лестницы, дед поднял руку ладонью от себя, и Вулф пустил стрелу. Она устремилась вверх, и, когда пролетала мимо Белого Лука, тот протянул руку, ухватился за нее, и она увлекла его за собой.

Вулф встал прямо под отверстием. Его дед взмыл в синее небо, как ястреб, о котором он рассказывал. Он поднимался все выше и выше, пока не растворился в небесном просторе.

В то же мгновение огромный дедовский лук исчез, и Вулф услышал голос деда: «Путь прям, а мост, ведущий к жизни, узок, и мало кому удается пройти по нему».

– Вулф!

Он моргнул, открыл глаза и увидел перед собой озабоченное лицо Чики.

– С вами все в порядке?

Этот вопрос вначале удивил его, но потом он обнаружил, что его трясет, а из глаз текут слезы. Он подумал о Белом Луке, который так хотел, чтобы его внук последовал за ним по метафизическому пути, и который, заглянув однажды в глаза внука, заметил таящуюся там искру дарованной свыше силы. «Ты осилил этот путь благодаря себе самому, благодаря тому, что внутри тебя, – сказал ему Белый Лук. – Познай себя, Вулф. Придет время, и тебе это пригодится». Так значит, он знал, что произойдет, значит, предвидел будущее. И Вулф тоже знал об этом будущем, но для его юного разума это знание оказалось слишком большим и пугающим, чтобы задумываться о нем. Потому-то он отключился, внушив себе, что уснул в момент смерти своего деда...

– Глупо было вот так прямо, очертя голову, бросаться за Сумой, – упрекнула Чика. – Один на один, без моей помощи, он мог убить вас.

Вулф смотрел на нее, ничего не понимая в ничего не слыша. Но вот оцепенение прошло, и все происшедшее стало казаться пригрезившимся кошмаром.

Он поднялся на ноги, чувствуя, как силы возвращаются к нему.

– Я понимаю, – сказал он наконец.

– Что?

– Понимаю, почему вы здесь и почему общество Черного клинка идет за мной по пятам. Все понимаю.