"Чрезвычайное" - читать интересную книгу автора (Тендряков Владимир Федорович)

22

На крыльце райкома, как и на крылечках тех домов, мимо которых я проходил, вспыхивал огонек папиросы и доносились два голоса, мужских, приглушенных. Я распознал голос Ващенкова и остановился в нерешительности. Рассчитывал на место собеседника с ним, а оно, увы, занято. Нарушать же в такой час тихую беседу с глазу на глаз преступно. Я уже хотел было повернуть восвояси, как огонек папиросы упал на землю, собеседник Ващенкова начал прощаться:

- Спасибо, Петр Петрович.

- За что же?

- За доброе слово. Не обидели человека, прямо скажу.

- Не обидеть - значит ничего не сделать. За что же спасибо?

- Ну все-таки.

Когда собеседник Ващенкова вышел на освещенную мостовую, я, к своему удивлению, узнал в нем плотника Якова Короткова, отца Саши. Погромыхивая сапогами по грязному булыжнику, по привычке сутулясь, он удалялся.

Ващенков нисколько не удивился моему появлению. Подвинулся, словно мы уговорились с ним встретиться в этот час на этом месте, пригласил:

- Садитесь, Анатолий Матвеевич.

- Потянуло поговорить, Петр Петрович.

- Ну и славно. Только что сидел тут у меня один, любопытная личность.

- Я-то его знаю, а вот где вы с ним познакомились?

- Пришел, сел, и познакомились... Ко мне ведь каждый вечер кто-нибудь приходит, каждый вечер с кем-нибудь знакомишься, - пояснил Ващенков.

- И по ночам нет отдыха.

- А что такое отдых? Сидеть сложа руки? Прятаться от людей? Такого отдыха я бы не выдержал. Представьте себе: принимаешь посетителей, связываешься о колхозами, звонишь, отвечаешь на звонки, вызываешь, указываешь, словом - работаешь. И вот рабочий день кончается, и вот вокруг тебя тишина и пустота. Невольно приходит в голову - ты нужен людям только потому, что занимаешь место, без этого места никому нет до тебя дела, никому ты не нужен. Отдыхай... Ищи друзей, развлекай себя досужими разговорами, убивай свободное время, искусственно прячься от одиночества... Вы курите? Нет. А я бросал в свое время и опять начал... - Ващенков закурил, осветив на секунду свое лицо. Оно было обычным, лишь чуть, быть может, размягченным.

- Ко мне не являются по вечерам ни Лубков, ни Коротеев, ни кто-либо из моих сотрудников, - продолжал он неторопливо. - Нет, они тоже считают - вечер и ночь для секретаря райкома святы, он должен отдыхать. А идут те, кто боится секретарши у дверей чинного кабинета, письменного стола... Вчера была одна старушка... Троих сыновей вырастила, всех троих на фронте убило, теперь с пенсией волынят... Вчера - старушка, сегодня - этот Коротков. Вчера просили похлопотать о пенсии, сегодня - устроить на освободившееся место в Дом культуры. Вчера пришлось выслушать старушечьи причитания, сегодня мне декламировали с пафосом: "Король - и до конца ногтей король!.."

Ващенков замолчал, затягиваясь папиросой.

- О детях много рассказывают. Больше половины всех историй связано с детьми. Коротков, кажется, побаивается своего сына... Эх, дети!.. - Ващенков помолчал, обронил: - У меня дочка умерла. Сейчас бы училась в десятом классе.

- Я тоже сына потерял... Под Великими Луками убили, в сорок третьем, - сообщил я.

- Вот как. А мне почему-то казалось, что вы, Анатолий Матвеевич, благополучно прошли по жизни.

- Жизнь-то была довольно долгой, всякое случалось... А впрочем, если мне удастся сделать то, что сейчас задумал, перед смертью буду доволен своей жизнью.

- А если не удастся? - спросил Ващенков.

- Не удастся, значит, была только подготовка, а настоящего, главного, для чего жил, не случилось. Обидно.

- Даже так? - удивился Ващенков. - Сорок лет работы, и все они - только подготовка.

- Я, видать, не из тех, кому суждено свершить на веку многое. Есть писатели одной книги, есть поэты одной песни, есть ученые одного открытия.

- И сколько еще лет понадобится, чтоб кончить то, что задумали?

- Кончить? Нет, конца не будет. Начать, заставить поверить, что нужно, что без этого не обойтись, - а конца нет...

Ващенков опять замолчал. В домах за площадью потухли окна, смолкли песни на улицах, торжественный, сказочно завороженный раскинулся под луной наш неказистый, бревенчатый город. Возвышаясь над крышами, стояли в каменной дрёме колокольни старых церквей. И сейчас не заметны были дряхлость их куполов, облезлость стен - молоды и величавы, словно и не было тех разрушительных столетий, что прошумели над ними.

- Рассказывайте, Анатолий Матвеевич, - нарушил молчание Ващенков. - Вы же не просто пришли поболтать со мной, тоже принесли что-то.

- Только что видел Морщихина, - сказал я.

- Догадываюсь.

- Не хочу снимать его с работы...

Ващенков не пошевелился, сидел ссутулившись, опираясь локтями на колени.

Невольно приноравливая свой голос к ночной тишине, я начал рассказывать. Морщихин более двадцати лет трудился в школе, работал не хуже других, не упрекнешь - хорошо преподавал. Ни по моральным, ни по государственным законам не имеем права обездолить только за то, что он верующий. Если б его пребывание в школе грозило опасностью, я бы готов поступиться законами... Сейчас он не пропагандирует во славу божию - связаны руки, а снимем с работы - руки развяжутся, обиженный, с венцом мученичества на челе, он будет жить рядом со школой. Он не Серафима Колышкина, в пользу господа станет орудовать не одними изречениями из Ветхого завета, а теорией Лобачевского...

- Открытие, что он верующий, теперь ведь не останется секретом? - спросил Ващенков.

- Нет, конечно.

- Ученики тоже об этом будут знать?

- Рано или поздно узнают.

- А так как верующий учитель, - продолжал спокойно Ващенков, - явление редкостное, чрезвычайно любопытное, то те же ученики сперва исподволь, потом смелей начнут тормошить Морщихина: "Как вам представляется господь бог? Как вы понимаете мировой дух?" Будут спрашивать?

- Скорей всего - да, - согласился я.

- А Морщихин вынужден будет отвечать. Не станет же он кривить и в угоду нам отрекаться от своих убеждений. Хочет он того или нет, а станет чистой воды пропагандистом во славу религии.

Я задумался: все так, Морщихин скорей согласится бросить работу, чем покривить душой, отречься от веры. Все так, но... И я решительно заявил:

- Пусть ведет себя, как ему угодно.

- Пусть станет божьим агитатором в стенах школы? Что это значит?

- Это значит, Петр Петрович, что в нашу силу я верю больше, чем в силу Морщихина. Он будет говорить свое, мы - свое. Кто - кого. Разве плохо, если ученики не просто на слово, а в результате каких-то столкновений, подталкивающих на размышления, примут в конце концов наши, а не морщихинские взгляды на мир?

- А вдруг не наши, а чужие?

- Это вдруг исключено.

- Почему?

- Силы не равны. С одной стороны Морщихин, с другой - все учителя. А среди них есть и умные, и талантливые - не чета Морщихину. Не выдающаяся личность, а скромная посредственность выступает против коллектива. Разве можно сомневаться, что победим мы.

И снова Ващенков надолго замолчал, глядел в землю и думал.

- Хорошо, - сказал он наконец. - Предположим, что вы убедили меня. Но этого мало...

- Что же еще? Вы партийный руководитель района, вы сила, с которой считаются.

- Но есть сила более внушительная.

- А именно?

- Общественное мнение. Представьте: директор школы не принимает прямых мер к верующей ученице-комсомолке, он прикрывает своей грудью учителя с враждебными убеждениями, вместо того чтобы пропагандировать, проводит какие-то отвлеченные диспуты о "физиках" и "лириках" или, еще того нелегче, собирается вести разговоры о бессмертии души. С точки зрения неискушенного человека, это чудовищно. Не только Лубков, но и многие другие станут считать вас чуть ли не тайным пособником поповщины. Родители испугаются за судьбу своих детей. На вас обрушится такой ураган негодования, что можно не сомневаться - не устоите на ногах. И мало что изменит, если секретарь райкома Ващенков станет на вашу сторону. С общественным мнением не справится ни один авторитет. Сначала будут недоумевать, потом с тем же возмущением обрушатся на меня. Дадут знать в область, а в области сидят не святые провидцы - самые обычные смертные. Поставьте меня или вас на их место; разве мы не возмутились бы фактом - святошу учителя директор школы пригревает, а секретарь райкома ему потворствует. Да гнать в шею и директора и секретаря райкома! Общественное мнение против нас! Вы понимаете, чем это пахнет?

Я снова почувствовал под сердцем сосущую тяжесть. Близко от меня пытливо сквозь темноту уставились глаза Ващенкова. Я не вижу, а скорей чувствую их сумрачный блеск.

- Что делать? - спросил я. - Отступать? Поднять руки?

- Нет. Попробуйте убедить общественность. Я предоставляю вам такую возможность.

- Убедить? Как?

- На днях созовем бюро райкома партии с активом. Соберутся не обыватели, нет, люди, которые ворочают жизнью района. Выступите... Выпустим Лубкова, выпустим вас... Два выступления, два взгляда. Сумейте убедить. Если убедите, все задумаются - не один человек поверил, а десятки, причем люди авторитетные, цвет района, - значит, нельзя просто отмахнуться от того, что предлагает директор школы.

- А на бюро вы будете за меня? - спросил я в лоб.

- Могу сказать, что я вам верю. А меня спросят: на слово? Как я должен ответить? Увы, да, на слово. Потому что ваше дело только начинается, оно невысиженное яичко, и никому не известно, что из него проклюнется - петушок ли, курочка или вовсе окажется болтушком.

- Любой план, даже самый совершенный, не исключает сомнений. Если у вас нет лучшего, рискуйте, поддерживайте этот.

- Хорошо, рискну. Выступлю - мол, верю безоговорочно. Глядя на меня, поверят другие. Поверят слепо, без убеждений. При первой же неудаче... Или вы думаете, что неудач у вас не случится?

- Вовсе не думаю.

- Так вот, при первой же неудаче эти сторонники, поверившие, но не убежденные (понимаете - не убежденные!) спохватятся, представят себе, что их ввели в заблуждение, начнут войну, и не столько против вас, сколько против меня. Это мне они поверили, это я их ввел в заблуждение. Не думайте, что меня пугают такие неприятности. Я готов на них идти, но ради чего-то, ради какой-то пользы. А здесь пользы не ждите! Один выход - убедить так, чтоб не сомневались, чтоб стали активными сторонниками.

Я молчал. Что ж, он, пожалуй, прав. Надо рассчитывать на себя. Предлагают померяться на людях силою. С кем? С Лубковым... Противник не из сильных, как-нибудь свалю.

Я поднялся, протянул руку, сказал:

- Решено.

Луна опустилась чуть ниже. Длинные тени избороздили улицы. Длинные, пещерно-непроницаемые тени и холодно-голубоватые, парадные полосы света. Два цвета у города, одинаково сильных, одинаково звучных, непримиримых друг к другу. Деревья привольно расправили голые ветви, расправили и - стоп! - замерли, уснули до утра. Спят дома, низко нахлобучив крыши на темные оконца. Спят замкнутые на ночь калитки. Спит город, не движутся тени, не колеблется свет. Я один бережно шагаю, боюсь ненароком потревожить свое больное сердце.

Но один ли?.. Впереди из глухой тени вынырнули двое, идут медленно рука к руке, плечо к плечу - парень и девушка. Он высок, чопорно прям. В наклоне ее головы, в ее скупой походке что-то знакомое. Тося Лубкова?.. Она!.. Не спит, когда все уснули. Не спешит возвращаться домой, когда - я знаю - отец ревниво следит за каждым ее шагом. Значит, не простая прогулка, блуждает по городу рука об руку не для того, чтоб убить время. А могу ручаться, что совсем недавно, во время истории с дневником, никого не любила и страдала, что ее никто не любит. Новое событие в ее жизни, видать, уже не чувствует себя одинокой, пожалуй, иными глазами смотрит теперь на недавнее заблуждение...

Медленно-медленно пара пересекает светлую полосу. У парня крохотная кепчонка на голове, топорщащееся длиннополое пальто - нет, не из нашей школы, мне незнаком. Шагайте счастливо своей дорогой, в таких случаях хочу верить: все к лучшему в этом лучшем из миров.

Они снова окунулись в тень, а я свернул на свою улицу.