"Тайный советник вождя" - читать интересную книгу автора (Успенский Владимир)

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Развязка приближалась. Этого, разумеется, не могли не понимать руководители "Третьего рейха" и сам Гитлер. Он продолжал прокрикивать свои взвинченные сверхэмоциональные речи, стремясь вдохновить немцев обещанием предстоящих побед, суля достижение всех его первоначальных замыслов, от господства на всей земле до полного благоденствия арийцев. И многие еще верили ему вопреки очевидным фактам. Масса — она ведь инерционно-доверчива. А в смысле обещаний принцип известен: чем несостоятельней политик, чем неустойчивей его положение, тем больше заманчивых благ высвечивает он обывателю. Язык без костей, а обещающий ничего не теряет. Если успех — он провидец. Если провал, то какое значение будет иметь все, что наболтано им: когда отсекут голову, кто вспомнит о волосах! Есть избитая, но не стареющая истина — утопающий хватается за любую соломинку, даже за самую тонкую и гнилую. Ощущая, что идет ко дну, Гитлер начал исступленно барахтаться. Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что фюрер решился на такой сомнительный шаг, к которому не прибегал раньше, — покушение на главную персону противостоящего лагеря. Существует неписаная, но строго соблюдаемая этика: даже самые беспринципные, жестокие руководители традиционных, устоявшихся государств не идут на убийство равновысоких коллег в других странах, как бы их ни ненавидели. Такого рода покушение — это расписка в полном бессилии, потеря политического лица. Обратите внимание, все или почти все заговоры против глав государств осуществлялись не зарубежными правителями, а своими же соотечественниками. От цивилизованного Древнего Рима до современной Америки (Джон Кеннеди и др.), овладевшей пока что первой степенью культуры — материальной культурой. Ну, и Гитлер, естественно, не хотел пятнать себя, превращаясь из фюрера великого рейха в банального заговорщика. До той поры, когда начал тонуть и, чтобы удержаться на плаву, годились любые средства.

Читатель, конечно, уже понял, что в этой главе пойдет речь о том, имели ли место попытки со стороны Гитлера или Сталина физически устранить своего основного противника, когда и как это задумывалось и осуществлялось. Надо разобраться в этом хотя бы потому, что есть много вымыслов, домыслов, предположений, даже пикантных историй, которые невероятно запутывают сию особую сторону взаимоотношений двух вождей — сторону, долго покрытую завесой секретности, что давало простор для разгула воображения сочинителей, в том числе и недобросовестных. А реальной фактуры для исследователей имеется, как ни странно, очень даже немного. Основные события в общих чертах известны и не несут какой-то особой интриги. Я хочу лишь обобщить главное и прибавить от себя то, что было "временем сокрыто". Начну со Сталина — это мне ближе.

Иосиф Виссарионович никогда не отдавал распоряжений готовить покушение на Гитлера. Не было даже косвенных указаний. Причин этому несколько. Прежде всего этика уважающего себя главы великого государства. Мне могут возразить: какая, мол, к черту, этика, ежели Сталин явно и тайно отправил на тот свет множество своих противников, в том числе всемирно известного Троцкого! Но какие это противники? Это были политические соперники Сталина, его личные враги, в первую очередь тот же Лев Давидович со своими сторонниками и продолжателями. На какой бы территории ни велась борьба с ними не на жизнь, а на смерть, она была и осталась борьбой внутренней, за определение курса корабля, за место у кормила, а для кого-то за собственные меркантильно-шкурнические интересы. Свара внутри страны — это одно, а межгосударственные отношения — совсем другое: тут Сталин грехов на себя не брал.

Да и так называемых "врагов народа", внутренних врагов при его долгом, тридцатилетием правлении в тюрьмах и лагерях погибло не больше, чем погибало при царе или при «оттепели», при разгуле демократии, когда начало даже уменьшаться количество коренного российского населения.

Позиция вторая. За многие годы, особенно во время войны, Сталин привык к Гитлеру, познал его особенности, чем дальше, тем безошибочней предвидел его ходы в большой игре. Зачем же менять такого партнера?! Предположим, Гитлер убит — кто займет его место? Возможно, бывший германский рейхсканцлер, а затем посол в Турции Франц фон Папен, к которому Сталин относился с особой подозрительностью, считая его человеком хитрым, коварным, двуличным. И в самом деле. С одной стороны, фон Папен настойчиво склонял Турцию к тому, чтобы она вступила в войну с Советским Союзом, особенно в сорок втором году, когда судьба юга нашей страны, судьба Кавказа висела на волоске; каково, если бы турецкий ятаган полоснул по этому волоску?! Хорошо, что в Стамбуле проявили благоразумие и не поддались немецкому нажиму. С другой стороны, было известно, что предусмотрительный фон Папен поддерживает контакты с некоторыми политическими деятелями Англии и США. Сговор Гитлера с англосаксами за нашей спиной практически исключен, союзники не пойдут на это. А с фон Папеном — вполне вероятно и даже охотно. Нам проще и полезней «убрать» немецкого посла в Стамбуле, чем фюрера в Берлине.

А в-третьих, вполне понятное желание Сталина победить Гитлера, главного изверга рода человеческого, руководителя высочайшего уровня, навсегда вошедшего в историю. Это неизмеримо почетнее, нежели одолеть какого-то деятеля второй шеренги, будь то фон Папен, Герман Геринг или Гюнтер фон Клюге. Другие масштабы, другая слава. Большая история ведет отсчет только по самым крупным вершинам.

Зная мнение Сталина, дальновидный Берия учитывал все же, что настроение и замыслы вождя могут измениться под влиянием каких-то обстоятельств, и создавал определенный «задел» для того, чтобы в случае необходимости не начинать с первых шагов, а быть готовым к быстрейшему устранению германского фюрера. Этим постоянно занималась уже упоминавшаяся в книге группа Павла Судоплатова, заместителями которого были такие мастера своего особого дела, как Дмитрий Мельников и Наум Эйтингон.

Хорошо зная о работе этой группы, Иосиф Виссарионович никогда не касался только одного аспекта — подготовки возможного покушения на Гитлера. Сознательно отстранялся, чтобы никакая тень не легла на него.

Я ненавижу Берию, как и Ягоду, Ежова и других носителей патологической жестокости, но не могу не отдать должное работоспособности, энергичности Лаврентия Павловича, тому звериному чутью, с которым он ориентировался в политической обстановке, заранее подстилая солому во всех местах, где можно было поскользнуться и упасть. Не знаю, насколько уверен был Берия осенью сорок первого года в том, что Москву мы удержим, однако соответствующие меры принимал по разным направлениям. Под непосредственным руководством начальника Управления НКВД по Москве Василия Журавлева в нашей столице создавалась обширная подпольная организация со своей системой связи, с запасами оружия и продовольствия, с диверсионными отрядами. Предполагалось, что в захваченную Москву приедет вся фашистская верхушка во главе с фюрером: не упустят же они возможность со злорадной торжественностью отметить победу над поверженным колоссом — Россией, над ненавистным Сталиным. Обещал ведь Гитлер провести 7 ноября парад немецких войск на Красной площади! С учетом этого несколько диверсионных групп были нацелены на то, чтобы поездка Гитлера в Москву стала для него вообще последней поездкой, а Третий рейх остался бы без своего вожака. Захочет фюрер издевательски покрасоваться на Мавзолее или возле кремлевской стены, принимая парад, мощный фугас взорвется под тем местом, где он будет стоять. Или там, где он соизволит заночевать. Или там, где устроит торжественный прием — пир победителей. Сорвется почему-либо одно, другое, третье сработают снайперы.

Тогда, в сорок первом, Иосиф Виссарионович против физического устранения фюрера не возражал, хороши были все средства. Но фюреру, как известно, не удалось совершить вояж в нашу столицу. Вот и судите, повезло ему с Москвой или не повезло.

Следующий эпизод возник неожиданно, не по ведомству Берии, и был краток. Или Андрееву, или в Главном разведуправлении Генштаба, сейчас уж не помню, стало известно: 13 марта 1943 года в район Смоленска к фельдмаршалу фон Клюге прибудут два визитера — Гиммлер и сам Гитлер. Сообщение поступило накануне, чтобы принять какие-то меры, оставались считанные часы. Начальник Генштаба Александр Михайлович Василевский сразу отправился к Верховному главнокомандующему, буквально на ходу обдумывая предложение. На ум пришло только одно: поднять в воздух фронтовую авиацию и авиацию дальнего действия, нанести мощный удар по Смоленску и его окрестностям, но не по «площади», а по тем объектам, где может остановиться Гитлер, по аэродромам, по автомашинам на дорогах. Местонахождение штаба фон Клюге примерно известно. В случае неудачи мы ничего не теряем: если Гитлер не попадет под удар, враг все же понесет урон. Тем более, что массированного налета на Смоленск немцы сейчас не ждут, эпицентр военных событий находится гораздо южнее, возле Харькова.

Предложение Василевского заинтересовало Сталина. Соблазнительным было вот что: сели Гитлер погибнет под бомбами, то Иосиф Виссарионович не будет выглядеть заговорщиком, его репутация не пострадает. Все другие доводы «против» оставались в силе. И даже прибавились новые в связи с конкретной обстановкой.

— Мы много потеряем, возразил Сталин Василевскому, — операция не подготовлена, проводится в спешке, будут всякие неурядицы. Потеряем самолеты, потеряем летчиков. Погибнут люди там, на земле, от случайных бомб, от промахов. Да и бомб у нас мало, чтобы швырять незнамо куда. Под Харьковом бомбы нужнее. — И, заметив огорчение на лице Василевского, добавил весело: — Да вы не расстраивайтесь. Совсем не расстраивайтесь. Никуда он не денется от нас, этот сумасшедший Гитлер!..

Так, с двумя случаями мы разобрались. Ну, а третья история настолько сложная, многоходовая, долгая и капитальная, что о ней надобно писать целую книгу — исследование. О том, как наша агентура в Берлине подбиралась к Гитлеру, а потом целый год буквально держала его на прицеле. Об этом, вероятно, расскажут те, кому известны захватывающие подробности, в мою задачу, сие не входит, я изложу лишь основные факты длительной, сложной, рискованной работы и сообщу результат.

По указанию Берии группа Судоплатова упорно искала пути подхода к германскому фюреру. Чтобы так: если сегодня возникнет необходимость убрать Гитлера, приказ об этом мог бы быть выполнен не позже чем завтра. Трудно? Почти невероятно? Но изобретательности и опыта нашим чекистам-разведчикам было не занимать.

Осенью сорок первого года при странных обстоятельствах к немцам попал известный тогда артист Всеволод Блюменталь-Тамарин, сын не менее известной актрисы Малого театра. Версия такова. Имел человек слабость: если загуляет, то не иначе как на неделю. Вот и загулял он на своей даче под Истрой в Новом Иерусалиме. А когда «оклемался», увидел возле себя фашистского офицера, который вежливо предложил ему опохмелиться и начать без промедления сотрудничать с победоносной немецкой армией, уже достигшей Москвы. Иначе ни опохмелки и вообще никаких перспектив, кроме концентрационного лагеря. Ну и согласился неуравновешенно-эмоциональный актер, своеобразный голос его зазвучал на немецких радиоволнах, призывая советских воинов смириться с поражением и сложить оружие. Поезд, дескать, ушел — проиграли, — и точка.

Обесчестив, скомпрометировав себя, полностью отрезав возможность возвращения к прежней жизни, Блюменталь-Тамарин тем самым заслужил доверие высшего германского руководства, стал своим в избранном берлинском обществе, близко познакомился и дружески сошелся со знаменитой немецкой актрисой, прославленной кинозвездой мирового класса, родившейся, между прочим, в России, точнее, на Кавказе, в семье инженера-железнодорожника Книппера, к тому же игравшей в театре Станиславского, побывавшей замужем за актером Михаилом Чеховым. В 1921 году двадцатипятилетняя обаятельная и практично-рассудительная женщина Ольга Константиновна Книппер-Чехова, убоявшись революции, уехала за границу. (Просьба не путать с нашей прославленной актрисой Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой, женой писателя Антона Чехова, которая жила, трудилась и скончалась в Москве. — Н. Л.)

Ставши национальной немецкой знаменитостью, Ольга Чехова близко сошлась с самыми высокими руководителями фашистского государства, с Герингом и Геббельсом, а особенно с Адольфом Гитлером, часто виделась с ним до появления у фюрера Евы Браун. Потом — реже. Гитлер ценил не только женские достоинства Ольги Чеховой, но и ее проницательный ум, смелость, оригинальность суждений. Советовался с ней, чего не делал ни с одной другой представительницей прекрасного пола. При всем том знаменитую актрису чем дальше, тем больше тяготила раздвоенность, она тосковала по своей фактической родине, по настоящему русскому театру, по бурной и радостной молодости. Ольге Константиновне достало мужества выступать против войны Германии с Россией, за союз и дружбу двух великих народов, которым принадлежало ее сердце. Этим ее настроением, а также естественной ревностью экстравагантной решительной женщины сочла возможным воспользоваться наша разведка.

Прямого выхода на Ольгу Чехову советская агентура не имела. Но, как известно, кривой дорогой зачастую бывает ближе. Это ведь только в геометрии гипотенуза всегда и безусловно короче суммы двух катетов. А в жизни случается по-всякому. Проанализировав ситуацию, специалисты из группы Судоплатова сделали вывод: надо послать в Берлин человека с задачей войти в доверие к Ольге Константиновне, а затем действовать по обстоятельствам, имея главной целью устранение Гитлера, коль скоро в этом возникнет необходимость. Но кого послать, кому поручить осуществление столь хитроумного замысла, требующего от исполнителя многих разнообразных качеств, в том числе и образованности, высокой культуры? Вот тут и вспомнили, что у артиста Блюменталь-Тамарина, подвизавшегося теперь во вражеском стане, есть племянник Игорь Миклашевский. Разыскали его — он воевал под Ленинградом. Оказалось, что это симпатичный парень, достаточно самостоятельный, к тому же умелый боксер, отличавшийся тем, что хорошо "держит удары" противника: до войны был чемпионом Ленинградского военного округа. Чего еще желать?! Побеседовали с ним, предложили работать в тылу врага. Игорь согласился без колебаний. Затем полгода интенсивного обучения и переброска через линию фронта.

Немцы, разумеется, учинили перебежчику тщательную, изощренную проверку. Много натерпелся Игорь, пока отпали разные подозрения и его определили в одно из власовских подразделений. А главное, разрешили видеться с дорогим дядей Севой — со Всеволодом Блюменталь-Тамариным. Ну, еще и повезло новичку. Продолжая заниматься боксом, популярным в Германии, Игорь начал выступать на ринге. Его заметил Макс Шмелинг, чемпион мира и вообще личность широко известная: его спортивными достижениями гордились все немцы, в том числе и руководители рейха. Он имел доступ к самому фюреру. Таким образом, у Игоря Миклашевского оказались в Берлине два авторитетных покровителя: знаменитая актриса и знаменитый спортсмен. А следовательно — два пути, ведущих на самый верх фашистской иерархии. К тому же Игорь был уже не один, к нему «подключили» трех опытных подпольщиков-диверсантов, переброшенных в Берлин из Югославии. Эти бывшие офицеры царской армии готовы были на все ради победы нашего Отечества над врагом, с которым они сражались еще на той мировой войне.

Итак, схему я обрисовал. Подробное описание действий наших разведчиков, хотя бы даже и увлекательное, увело бы нас слишком далеко от главной линии этой книги. Оставим сие для других литераторов, не голых выдумщиков, а добросовестных реалистов-исследователей. Нам сейчас важна развязка замысловатого сюжета.

В конце 1943 года Берия и тогдашний нарком госбезопасности Меркулов впервые доложили Сталину о нашей агентуре, способной провести ликвидацию Геринга и с большой долей вероятности самого Гитлера. Иосиф Виссарионович тогда промолчал, и это было воспринято как согласие на продолжение и развитие операции до дальнейшего согласования с Верховным главнокомандующим. Прошло несколько месяцев, и ситуация потребовала конкретных решений и действий. Берия и Меркулов, взяв с собой Судоплатова, осведомленного во всех подробностях, вновь обратились к Сталину со своим щекотливым вопросом. Иосиф Виссарионович благосклонно выслушал их, поинтересовался некоторыми деталями, особенно насчет Ольги Чеховой, и сказал:

— Не надо… Этого делать не надо.

— Совсем? — вырвалось у Меркулова.

— Совсем. Переключите наших товарищей в Берлине на другую плодотворную работу. — И, заметив огорченность, разочарованность докладывавших, снизошел до объяснения: Нам теперь не опасен Гитлер. Англичане и американцы ни в коем случае не пойдут на сговор с такой одиозной фигурой. А с тем, кто займет его место, могут пойти. Пусть останется Гитлер. Потерпим еще его. Недолго осталось.

Категорическое решение Сталина явилось тяжелым и горьким «сюрпризом» для тех, кто вложил много сил, готовя покушение на Гитлера, рискуя своей головой. Особенно переживал Игорь Миклашевекий, настроившийся совершить подвиг любой ценой. И вдруг — внезапный нокаут от своего же начальства. Однако Игорь не зря слыл боксером, который может "держать удар". Он продолжал работать в Берлине до начала 1945 года, затем через Францию вернулся в Советский Союз. Не с Золотой Звездой, но все же с орденом Красного Знамени… Сколько же у нас удивительных, легендарных людей, чьи имена остаются почти безвестными! О всякой дряни, о выскочках говорят, пишут, спорят, а истинные герои тихо и скромно доживают свой век.

Имелся и еще один, так называемый «транспортный» вариант устранения Гитлера, но существовал он лишь в виде замысла: о нем помнили, однако практическая разработка почти не велась, хотя мне лично этот вариант представлялся наиболее реальным. С учетом того, что специалисты зачастую слишком все усложняют, запутывая не только противника, но и самих себя. А дело вот в чем. Гитлер много ездил, гораздо больше, чем тучный по энергично-подвижный Черчилль, не говоря уж о таких домоседах, как Сталин и Рузвельт. В дороге же охрана не столь монолитна, как в стационаре, у покушающейся стороны возрастает возможность успеха: лишь бы знать, куда, когда и на чем отправится «объект».

Адольф Гитлер пользовался несколькими командными пунктами или, как называли сами немцы, выносными Ставками. Главной, естественно, была центральная берлинская Ставка, о которой нам кое-что было известно. Ее охранял отборный "батальон сопровождения фюрера" из дивизии СС "Великая Германия". Комендантом до войны был генерал Роммель. Гитлер доверял ему и ценил его, что обеспечило быстрое продвижение Роммеля по службе. О других Ставках, приближенных к фронтам для конкретного руководства боевыми действиями, мы знали мало, о наличии некоторых до поры до времени только догадывались. Общим для них являлась хорошая маскировка, надежная защита от бомб и снарядов, развитая система связи. И удобства. В том числе обязательно ванна с горячей водой.

Теперь-то я пишу с учетом тех сведений, которые были получены к концу войны или после нее, обретя возможность назвать все Ставки фюрера — это имеет определенный интерес. Чаще, чем в других местах, Гитлер бывал в Ставке «Вольфсшанце» ("убежище волка", "волчий окоп") в Восточной Пруссии возле города Растенбурга. Очень надежный бункер оборудован был для фюрера в Ставке «Верфольф» ("волк-оборотень"), которая укрывалась под видом дома отдыха для раненых офицеров в окрестностях украинского города Винницы. На бельгийско-французской границе в районе Прюз де Пеш располагалась Ставка «Вольфсшлюхт» ("ущелье волка").

Внимание: все перечисленные названия связаны с хищным зверем, готовым сожрать Красную шапочку с ее бабушкой и вообще любую добычу. Такова прихоть Гитлера. На древнегерманском языке «адольф» — это волк. Прямая символика. Кстати, в одном из своих выступлений (27 июля 1942 года) Гитлер назвал Сталина тигром, а Черчилля — шакалом. Такой вот зверинец.

Для полного комплекта пополним сей зоопарк еще одним, крупным и вальяжным животным. В нескольких километрах западнее Смоленска, на автостраде, ведущей к Минску, располагалась гитлеровская Ставка «Беренхале» ("медвежья берлога"). От партизан, от наших разведчиков мы знали, что там находится какой-то секретный объект. Предполагалось, что это запасной командный пункт немецкой группы армий «Центр», а вот до мысли, что там оборудована выносная Ставка самого фюрера, не дошли. Слишком уж близко к Москве. А ведь могли бы разбомбить «берлогу» в марте 1943 года, когда стало известно, что к фельдмаршалу фон Клюге должны прибыть два визитера — Гитлер и Гиммлер. Не сообразили. Да наверно и не получилось бы. Осторожный как настоящий волк, Адольф, чуя опасность, пробыл в тот раз в «Беренхале» всего несколько часов, а затем отправился в штаб группы армий. Это, кстати, был последний выезд Гитлера непосредственно к линии фронта. Лишь ровно через два года он промелькнет на Одере, пытаясь вдохновить немецкие войска, сдерживавшие наше наступление на Берлин.

Для своих частных перемещений фюрер использовал несколько видов транспорта. Имелся у него специальный поезд по образцу тех, которые "состояли на вооружении" русского командования с начала XX века и до конца Второй мировой войны. При наших просторах и ненадежной связи "штабы на колесах" были очень важны. Для немцев — меньше: у них и расстояния куцые, и связь устойчивее. Личный поезд Гитлера, находясь в полной готовности, подолгу простаивал на запасном пути, имея в своем составе тринадцать вагонов и две бропеплощадки с 20-миллиметровыми зенитными установками. Сам фюрер пользовался только одним вагоном — с кабинетом, спальней, ванной и купе для адъютантов. Особой защиты вагон не имел. К концу войны его намеревались частично бронировать, но не успели.

Предпочтение Гитлер отдавал автомобильному транспорту, располагая двумя машинами типа «Мерседсс-Бенц»: одна открытая, а вторая — лимузин с мотором в 150 лошадиных сил. А еще был вездеход марки «Штейер». Езда по хорошим дорогам доставляла фюреру удовольствие, он расслаблялся и отдыхал в пути лучше, чем в обычных условиях. Однако постоянная нехватка времени заставляла его чаще летать по воздуху, чем получать успокоение на автотрассах.

Самолетов, как и автомашин, тоже было три. Основной — четырехмоторный «Кондор» фирмы «Фокке-Вульф». Запасные: «Юнкерс-52» и «Хейнкель-111», специально оборудованные для Гитлера. Главным пилотом был Баур. И еще шесть первых пилотов сменилось за годы войны. Брали людей не только благонадежных, но и очень опытных, налетавших не менее миллиона километров. Но им не везло. Пилот Гейн потерпел аварию на аэродроме города Орла в декабре 1941 года. Шнабеля в 1942 году убили партизаны в окрестностях Житомира. Пилот Домди сбит советским истребителем в районе Лодзи в 1944 году. И все это без Гитлера на борту.

Наша разведка старалась отслеживать передвижения фюрера, хотя и не всегда удачно. Велик соблазн охотника подстрелить хищника на бегу или на лету. Но на «отстрел» не было согласия Сталина, да и хищник обладал острым чутьем, помогавшим ему избегать опасностей. Гитлер порой рассчитывал не столько на надежную охрану, сколько на почти полное отсутствие оной. На поступки, непредсказуемые как для своих, так и для чужих — для нас. Характерный пример — посещение фюрером Восточного фронта в феврале 1943 года, о чем мы уже писали в связи с историей 902-го стрелкового полка, которому доведется штурмовать рейхсканцелярию.

Предупреди Гитлер свою охрану о том, что собирается в Запорожье к фельдмаршалу Манштейну — поднялась бы суета. На Днепр отправились бы гестаповцы, тайные агенты, сотрудники абвера. Начались бы поиски и оборудование помещений, специальные мероприятия. И это в прифронтовой полосе, где русская разведка наверняка имела свои "глаза и уши", могла принять встречные меры. А фюрер взял да и вылетел неожиданно, сообщив о своем решении только Манштейну. Отправился с элементарными мерами предосторожности. Разве что истребителей сопровождения на всем пути было больше обычного. Но летчики, поднимаясь в воздух в своих зонах, не знали, кого они сопровождают.

И еще. Первую ночь Гитлер провел даже не в Запорожье, а в Мариуполе, в гостинице на берегу моря, наблюдая из окна за бытом прифронтового города. Спал на редкость спокойно и крепко: весенний морской воздух способствовал.

Наша разведка узнала о том, что Гитлер побывал в Мариуполе, лишь после войны. А местное население вообще ничего об этом не знает.

В Запорожье фюрер находился почти двое суток, проводя совещания с генералами, обсуждая план контрудара по советским войскам в районе Харькова. Жил в помещении авиационной казармы, не привлекая внимания никакими охранными мероприятиями. Подстраховывался лишь тем, что находился поблизости от своего самолета: в крайнем случае не то что доехать добежать можно. Это пригодилось. Когда на окраине Запорожья появились советские танки а на улицах начали рваться снаряды, Гитлер сразу же улетел. Именно в тот день он произнес вещую фразу: "Если мы не остановим русских здесь, то не остановим их нигде до Берлина". Впереди было сражение на Орловско-Курской дуге. Чем оно закончилось — общеизвестно.

А покушение на Гитлера все же состоялось. В 1944 году. Но покушались не мы и не союзники, а немецкие заговорщики, стремившиеся убрать фюрера для того, чтобы как-то смягчить для Германии приближавшуюся катастрофу. 20 июля во время совещания Гитлера с генералитетом в зале взорвалась бомба принесенная в портфеле полковником графом Клаусом Шенком фон Штауфенбергом. Взрыв был сильный, но фюреру повезло, ему лишь повредило правую руку, барабанную перепонку и евстахиеву трубу правого уха. Через несколько дней Гитлер оправился от потрясения, но заметнее проступила его застаревшая нервная болезнь: сильнее и чаще, почти непрерывно, подергивались левая рука и нога.

После войны довелось мне слышать разговоры о том, что к покушению графа Штауфенберга причастна якобы советская агентура. Упоминалось имя Ольги Чеховой, благополучно здравствовавшей на Западе. Ничего определенного на этот счет высказать не могу, никаких сведений у меня нет. Но не думаю, что кто-то из наших деятелей мог взять на себя смелость хотя бы косвенно нарушить распоряжение Сталина. А о "деле Штауфенберга" упоминаю потому, что оно имеет отношение к нашему дальнейшему повествованию.

2

Сталин, значит, не был заинтересован в устранении Гитлера и даже вроде оберегал его. А германский фюрер, наоборот, к концу войны готов был использовать любую возможность, чтобы обезглавить советское руководство, спутать карты своих противников, выиграть время, найти выход из тупика. Давайте же перевернем пластинку, узнаем, какие заговоры плелись тогда вокруг Сталина, кто и как пытался покушаться на его жизнь.

Не удивляйтесь: приоритет принадлежит любезно-коварным японцам. После победы в 1905 году над разлагающейся, погрязшей в жульничестве и разврате верхушкой Российской империи, над бездарными царскими генералами, но отнюдь не над русской армией, всегда сражавшейся героически, — после своей сомнительной победы японские самураи, вырвавшиеся вдруг на просторы из тесной островной изоляции, возомнили себя великими героями, способными господствовать над всей Азией, от Персидского залива на юге до Урала на севере. И началась непрерывная ползучая агрессия. Отхватив у России кусок Маньчжурии, Южный Сахалин и Курильские острова, самураи в 1910 году без особых трудностей оккупировали весь Корейский полуостров и стали продвигаться дальше, в Северный и Центральный Китай. Воспользовавшись неразберихой нашей гражданской войны, двинули свои войска в Приморье, в Хабаровск и далее, вплоть до Читы.

Ладно, японцам вроде бы простительно, они, только-только вылезши из дремучего средневековья, первый раз столкнулись с русской необычностью. Не понимали еще со своей скороспелостью, как опасно затрагивать русский народ. Илья Муромец ведь долго, лет тридцать, лениво сидел на печи, пока, наконец, расшевелился, взял дубинку и пошел крушить по всем сторонам.

Страшна и ничем не удержима Россия, если ее «раскачать». Недотепы самураи, вместе со своими американскими коллегами, на собственной шкуре ощутили это в конце нашей гражданской войны. Сунулись к нам со своими интересами и получили такие щелчки, что долго потом чесали незадачливые лбы. Сильны были американские и японские интервенты на Дальнем Востоке, с их техникой, с редкими тогда бронемашинами и самолетами, а что вышло?

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с боем взять Приморье,

Белой армии оплот.

Наливалися знамена

Кумачом последних ран.

Шли лихие эскадроны

Приамурских партизан.

И останутся, как в сказке,

Как манящие огни,

Штурмовые ночи Спасска,

Волочаевские дни.

Разгромили атаманов,

Разогнали всех господ

И на Тихом океане

Свой закончили поход.

Это не только хорошее стихотворение, не только замечательное музыкальное произведение, не только прекрасная песня, никого (даже потерпевших поражение белых офицеров) не оставлявшая равнодушными, — это ведь краткая, но очень емкая, образная глава из истории нашего государства. Да, разгромили японцев и их ставленников-атаманов, разогнали всех доморощенных и заокеанских «господ-воевод» и в октябре 1922 года закончили свой легендарный поход во Владивостоке, на причалах бухты Золотой Рог. Той бухты, из которой поспешно ретировались последние корабли американцев. А главное — японцев, они ведь успели пустить если не корни, то крепкие корешки на нашем Дальнем Востоке. Цепкие они человечки, используют любую щель, чтобы забросить свои семена.

Вместе с интервентами ушли и те белогвардейцы, которые совершили столько преступлений на территории нашей страны, что никак не могли рассчитывать на прощение. В основном колчаковцы. Но много ли их было? Мы с генерал-лейтенантом Советской Армии графом Игнатьевым Алексеем Алексеевичем удосужились подсчитать: из офицеров, числившихся по Генеральному штабу русской армии, а это ведь были самые образованные, самые деятельные офицеры, примерно 80 процентов признали Октябрьскую революцию и вместе с Верховным главнокомандующим русской армии Алексеем Алексеевичем Брусиловым пошли на службу в новые войска новой Советской Республики. Судьба их потом была различна, но само по себе примечательно: передовые люди России, в том числе и офицеры, пошли вместе с народом, доведенным до отчаяния, против власти предателей, торгашей, спекулянтов.

Непримиримые белогвардейцы, бандиты-каратели, бежавшие из России, многочисленные служащие и рабочие Китайско-Восточной железной дороги, осевшие вместе с семьями в Маньчжоу-Го, стали той средой, откуда китайская и, главным образом, японская разведка черпали свои кадры для тайной войны с Советским Союзом. Не счесть, сколько шпионов и диверсантов засылали самураи в нашу страну до конфликта на КВЖД и после него. Один только общеизвестный пограничник Карацупа вместе со своей не менее известной собакой Индус (после войны, дабы не обижать, что ли, наших индийских друзей, стали писать "пограничник Карацупа и его собака Ингус"), — так вот, один лишь этот умелый пограничник задержал такое количество нарушителей, которое исчисляется цифрой с двумя нулями.

Надо, однако, отдать должное и белогвардейцам, завербованным японской разведкой. Среди них были такие асы, которые много раз «гуляли» по нашему Дальнему Востоку, даже пересекали всю страну от Харбина, от Хабаровска, от Владивостока до Варшавы, до Праги и до Берлина. В наших особых органах имелась специальная служба по борьбе с дальневосточным "осиным гнездом". В своей исповеди я несколько раз упоминаю чекиста Петра Григорьевича Лопатина, который весной 1942 года ушел со своей группой из Москвы в глубокий вражеский тыл и весьма успешно действовал возле железнодорожной магистрали Минск-Борисов, выполняя не только разведывательно-диверсионные, но и военно-политические задания. Так вот, до войны Лопатин был скромным проводником международного вагона в поезде, курсировавшем от Китая до станции Негорелое, что немного западнее Минска: там проходила тогда наша западная граница. Участник раскрытия нескольких вражеских операций, он еще тогда, до войны, имел звание старшего лейтенанта. Не с бухты-барахты брались наши кадры.

К чему я все это? А к тому, что главную преграду в осуществлении своих паназиатских замыслов, в продвижении на запад вплоть до Урала, японские самураи видели в быстро растущем могуществе русской, теперь уже Красной Армии, в стремительно увеличивавшейся экономической, технической мощи Советского государства. Сталинского государства, как считали они, еще недавно разгромившие войска царской российской державы. Именно Сталин превращался для прагматичных японцев во врага номер один, как, к примеру, для Троцкого и троцкистов. Напрягши усилия, японцы могли бы разгромить в Маньчжурии и Корее партизанскую армию Ким Ир Сена. Способны были добиться успехов в борьбе с китайскими вождями Чаи Кайши и Мао Цзэдуном. Дипломатично-озорная песенка тогда бытовала:

О величине глотки спорить не берусь, однако напомню о том, что за спиной корейского и китайского народов стояла не мифическая, а вполне реальная сила огромной России с ее неколебимым вождем Сталиным, о предъявлении которому каких-либо территориальных претензий даже помыслить было нельзя. Что оставалось самураям? Штыками испытать крепость новой России? Это они и попытались сделать на Хасане и на Халхин-Голе, получив и там, и там зубодробильные ответные удары. В полном соответствии с тогдашним нашим лозунгом: "Любой агрессор разобьет свой медный лоб о советский пограничный столб…" Другой вариант для японцев — найти возможность убрать Сталина. У нас, во всяком случае, такие поползновения коварных самураев со счета не сбрасывались.

Опасность конкретизировалась летом 1938 года, когда к японцам перебежал начальник Управления НКВД по Дальневосточному краю Г. Люшков. Это была большая неприятность для нас. Перебежчик унес за кордон много секретнейших сведений. Серьезное беспокойство в Москве вызвало то обстоятельство, что Люшков работал прежде в центральном аппарате особых органов, знал систему охраны государственных и партийных учреждений, высших политических деятелей, самого Сталина. Можно было не сомневаться, что такие сведения в полной мере будут использованы японской разведкой. А сбежал Люшков потому, что убоялся ответственности. При Ежове он был одним из руководителей НКВД на нижнем Дону, в Ростовской области и отличился там чрезмерным усердием. После того, как состоялся разговор Шолохова со Сталиным, подробно изложенный в этой книге, и Ежова сменил Берия, в Ростов, разобраться на месте, был послан молодой чекист Виктор Семенович Абакумов. Он и разобрался. Из 205 арестованных, содержавшихся, например, в Шахтинской тюрьме, было оправдано и отпущено 204 человека. Всего по области — 1570 человек.

Чувствуя за собой вину и предвидя расплату, Г. Люшков, переведенный к тому времени на Дальний Восток, при первой возможности переметнулся к японцам. И обрел доверие самураев, представив им важнейшие секретные сведения.

На Люшкова «нацелен» был один из наших агентов, действовавших на востоке. Он подписывал свои донесения именем Лео. Подробностей о нем я не знаю, могу лишь предположить, что он человек, в свое время пользовавшийся известностью в Германии, был близок к Гитлеру. После "ночи длинных ножей", когда фюрер расправился со своими недавними сторонниками, с боевиками Рема, он выступил с резкой критикой и оказался в тюрьме. Однако заслуги перед нацистской партией имел большие, да и родственники были высокопоставленные: его простили, но отправили подальше от Берлина — в Китай, советником Чан Кайши. Оставаясь убежденным нацистом он, затаив кровную обиду на Гитлера, начал сотрудничать с нашей разведкой, снабжая нас достоверной информацией по Германии и по Японии. В Москве он проходил под именем «Друг».

Так вот: этот наш друг Лео разыскал на территории Маньчжоу-Го перебежчика Люшкова и каким-то образом вошел с ним в контакт. Руководству НКВД стало известно, что перебежчик встречается и подолгу беседует с несколькими бывшими белогвардейцами — всегда в присутствии японского представителя. Наши аналитики в Москве обратили внимание на такие подробности: все белогвардейцы, посещавшие Люшкова, ненавидели советскую власть и способны были жизни свои положить в борьбе с ней. И еще: все эти белогвардейцы были либо выходцами с Кавказа, либо служили или воевали там. Речь явно шла о шпионской или диверсионной группе, готовившейся к выполнению какого-то единого задания. Но какого?

Завеса приоткрылась, когда Лео сообщил, что вся группа тайком переправлена в Турцию. На территории этой страны Лео работать не мог, но главное он сделал. Наши органы знали, откуда ждать «гостей». Была резко усилена охрана границы с Турцией, и без того, кстати, оберегавшаяся довольно надежно. Вскоре был задержан один незваный визитер, за ним другой, третий, четвертый… Переправлялись они через кордон поодиночке, в разных местах, разными способами, но все попадали в уготованные им западни и ловушки. Показания давали весьма неохотно, но постепенно нашим следователям удалось выяснить и общий замысел, и подробности большой операции, которую подготовила японская разведка.

Собравшись в районе Сочи, группа должна была дождаться, когда в лечебный павильон Мацесты прибудет Сталин, систематически принимавший там процедуры. По системе подземных коммуникаций, с которой детально познакомил террористов перебежчик Люшков, они намеревались проникнуть к месту лечения и расстрелять там Сталина и тех, кто окажется с ним, разрывными пулями. Тщательно разработанный план гарантировал надежность акции. Вполне возможно, что террористы осуществили бы свой замысел, если бы не наш нелегал на Востоке по имени Лео.

Предпринимали японцы и другие попытки физически устранить Сталина, но они по разным причинам срывались еще на подготовительной стадии. Самой коварной и опасной была, на мой взгляд, именно та попытка, о которой я рассказал.

3

А что же Гитлер, каково его отношение к физическому устранению Сталина? Тут, как ни странно, между немецким фюрером и нашим вождем прослеживается нечто общее. Как и Иосиф Виссарионович, Гитлер, не исключая полностью возможность ликвидации своего противника, тем не менее решительных шагов на этом пути не предпринимал. Будучи убежден, что хорошо знает как сильные, так и слабые стороны Сталина, Гитлер предпочитал сражаться с ним, а не с каким-то другим, новым руководителем. И опять же за честь почитал не растоптать мелкую кочку, а свалить могучий утес торжествовать победу над знаменитым вождем, а не над какой-то случайной личностью, тем более что в успехе не сомневался. По крайней мере, до поражения под Сталинградом, а затем на Курско-Орловской дуге. До этого практической подготовки покушений на Сталина не велось, первые варианты немцы начали рассматривать лишь летом 1943 года и сразу взялись за дело разносторонне, с присущей им обстоятельностью.

Хочу обратить внимание читателя на странную особенность, к которой мы еще вынуждены будем вернуться: ни об одном из готовившихся покушений на Сталина не сказано, не написано так много и с такими подробностями, как о той попытке, о которой я кратко расскажу ниже. Ну, прямо детектив какой-то, захватывающее детальное повествование: чуть ли не инструкция по проведению операций подобного рода. И о соответствующих контрмерах. Мне довелось слышать мнение, что сей интригующий материал рассекречен и "пущен в оборот" для того, чтобы показать хитрость и мастерство немецкой разведки, а с другой стороны, подчеркнуть бдительность наших особых органов, в том числе органов контрразведки — СМЕРШ. Не задаром, мол, хлеб ели.

В самых общих чертах организация любого покушения сводится вот к чему: подбор и подготовка исполнителей; доставка их к месту действия — выход на цель; сам террористический акт; меры прикрытия. Точно по такой схеме, не без ведома Гитлера, немцы приступили после поражений 1943 года к действиям, направленным персонально против Сталина.

При всей строгости проверки, основного кандидата определили быстро: у немцев имелся достаточный запас лиц для разных антисоветских каверз. Выбор пал на ротного командира Красной Армии по фамилии Политов [До 1939 года Шило. Трижды привлекался к ответственности за растрату казенных средств. Сменил фамилию, скрываясь от карательных органов. (Примеч. Н. Лукашова.)], который в 1942 году, в дни ожесточенных боев подо Ржевом, переметнулся на сторону гитлеровцев. Его оценили сразу: высокий, представительный мужчина с приятной физиономией был смекалист, расчетлив, решителен, а главное, эгоцентричен, влюблен в себя, и, следовательно, готов на все, лишь бы сохранить собственное здравие и благополучие.

Перспективного перебежчика направили в школу абвера — военной разведки — и при этом основательно «замарали», чтобы отрезать все пути назад, лишить всякой возможности вести двойную игру. Участвуя в особых операциях, Политов исполнял то, что положено карателям: расстреливал, вешал, грабил. Такие «подвиги» никакой советский суд не простит. Лишь убедившись в полной надежности агента, немцы взяли его в восточный отдел СД для специальной индивидуальной подготовки. И не стало больше на белом свете перебежчика Политова, а возник некий майор СМЕРШ Таврин, заместитель начальника особого отдела дивизии с соответствующим удостоверением за № 298. С надежной биографией. С пятью боевыми орденами, с Золотой Звездой Героя Советского Союза, с безупречными документами, в том числе с вырезками из центральных газет, опубликовавших якобы Указ о присвоении высокого звания. С подобающими для такого случая фотографиями. В качестве жены, спутницы, помощницы и контролера определена была новоявленному герою не очень броская, но вполне миловидная женщина с твердым характером по фамилии Адамичева. Радистка-шифровальщица, она тоже прошла особую подготовку, умела стрелять и минировать, водить машину и прыгать с парашютом. Ей тоже "сменили вывеску", превратив из Адамичевой в младшего лейтенанта Шилову секретаря особого отдела той же дивизии, в которой, по легенде, служил майор Таврин. Одновременно с подбором и обучением исполнителей готовилось техническое оснащение. Немецкие конструкторы и механики, известные своим мастерством и гораздые на выдумки, получив необходимый заказ с неограниченным финансированием, потрудились, пофантазировали в свое удовольствие. На авиационном заводе, гнавшем серийную военную продукцию, в короткий срок создан был специальный самолет с уникальными возможностями, получивший название «Арадо-332». Это был четырехмоторный моноплан с высоко расположенным крылом, с фюзеляжем типа «вагон», с откидным трапом, по которому могла въехать легковая автомашина. Четыре бака с запасом горючего выполнены с особой надежностью из нескольких слоев разных материалов алюминия, фибры, лосиной кожи и каучука: ни пули, ни осколки им не страшны.

Новейшие достижения науки и техники использовали немцы при оборудовании «Арадо». Он мог подниматься на большую высоту и развивать необычную скорость. Точные навигационные приборы позволяли ему летать ночью и в любую погоду, приземляться на необорудованных площадках сравнительно малого размера. Для этой цели «Арадо» имел особые посадочные устройства, делавшие честь немецким авиастроителям. Для приземления на твердый грунт обычные шасси, только колеса огромных размеров. А кроме того, еще и шасси специальные, вездеходные для посадки на неровную заболоченную местность, покрытую кустарником или высокой травой. С каждой стороны под фюзеляжем смонтировано по двенадцать гуттаперчевых колес-катков, похожих на катки танков. Были и другие конструктивные, технические новинки и особенности. Просто удивительная машина.

Уникальным было и вооружение, изготовленное для диверсантов. «Панцеркнакке» — буквально переводится как "прогрызающий броню". Это была крохотная безоткатная пушечка, а точнее — приспособление из короткой трубочки, ременных пристежек к правой руке, нескольких проводков и кнопочного включателя. Бесшумный выстрел производился из рукава пальто. Боекомплект состоял из девяти реактивных снарядов кумулятивного действия калибром 30 миллиметров, похожих на маленькие черные бутылочки. Каждая такая бутылочка способна была пробить 45-миллиметровую броню на расстоянии до 300 метров. То есть «прогрызть» борт бронированной автомашины, на которой ездил тогда Сталин. А мы-то были уверены, что автомобиль Иосифа Виссарионовича очень даже надежен, только разве артиллерийским снарядом пробить можно. Но устроить на охраняемом маршруте засаду с пушкой — это нереально.

На случай, если Таврину и Шиловой по какой-то причине не удастся поразить из «панцеркнакке» машину Сталина, немцы разработали другой вариант покушения. Диверсантов снабдили магнитной миной очень большой мощности, с дистанционным управлением… «Супруги» имели также несколько ручных гранат советского образца и пистолеты — причем разрывные пули для одного из них были начинены смертоносным ядом. А еще всякая мелочь: деньги, более ста подлинных и поддельных печатей и штампов, множество чистых бланков для изготовления документов. И, разумеется, портативная рация. Груза, в общем, набралось столько, что все не уместилось в чемодане и вещевом мешке. Да и не солидно Герою и его спутнице — офицеру таскать багаж. Таврин настоял на том, чтобы немцы выделили ему мотоцикл М-72, закамуфлированный зеленой краской с черными пятнами. Его закатили в «Арадо» и закрепили.

К этому времени, то есть в самый разгар подготовки операции, Политов-Таврин оказался вдруг в поле зрения советской разведки. Впрочем, не «вдруг», не случайно, а в какой-то степени закономерно. Слишком много суеты было вокруг этой фигуры, находившейся тогда в Риге, где особенно многочисленна и сильна была наша агентура. Гитлеровцы использовали Восточную Пруссию и Прибалтику для формирования и обучения там различных групп, засылавшихся потом в наши тылы. Зная об этом, наша разведка и контрразведка тоже действовали в Прибалтике с особой активностью. К тому же некоторые немцы, так или иначе причастные к подготовке операции, не зная о ее сути и важности, выполняли свою узкую часть задачи формально, не соблюдая особой предосторожности. Не до строгой дисциплины, не до энтузиазма было им тогда, летом 1944 года. Подумывали не только о возможных успехах, но и о том, как бы самим уцелеть.

Имелось в Риге пошивочное заведение с мастерами высокого класса, обслуживавшими офицеров оккупационных войск. К директору этого заведения явился эсэсовский чин, вручил ему большой сверток хорошей хромовой кожи и письменное распоряжение штурмбанфюрера Краусса быстро сшить из этого материала пальто, в соответствии с требованиями клиента, который прибудет завтра в такое-то время. Бывалый директор сразу сообразил, что клиент ожидается необычный. И действительно, для снятия мерки пришел рослый самоуверенный человек, явно не из немецких офицеров. Он не стал выбирать предложенные ему фасоны, а попросил сделать пальто "как у русских". Назвать свой адрес для доставки ему изделия клиент отказался, заявив, что через двое суток придет сам. Директор и это взял на заметку.

Пальто пришлось впору и понравилось. Заказчик высказал лишь два пожелания: удлинить правый рукав, а на левом борту пальто вделать два кармана. Что и было выполнено немедленно. Клиент поблагодарил директора и вышел со свертком на улицу. Следом выскользнул из двери мальчишка-разносчик. Он и «проводил» заказчика до фешенебельного отеля «Эксельсиор», где останавливались только немецкие генералы и старшие офицеры. А вечером директор мастерской, связанный с подпольщиками, сообщил кому следовало о странном клиенте. За ним было установлено наблюдение. Выявляли круг людей, с которыми он общался. Ничего конкретного это вроде бы не дало, по настороженность наших разведчиков в Риге нарастала.

Чуть позже, в разгар лета, Главному разведывательному управлению стало известно: немцами подготовлена агентурная группа «Л», которая будет заброшена в смоленские леса, чтобы подыскать и подготовить площадку для посадки какого-то специального самолета. Точно в срок группа действительно объявилась в указанном районе. Ей дали возможность потрудиться, оборудовать площадку, сообщить по радио, что к приему самолета готовы. После этого чекисты группу захватили, а на площадке устроили засаду. Радиста склонили работать на них, вести радиоигру: он регулярно докладывал немцам, что в группе «Л» все нормально, все по плану. Кстати сказать, возможное приземление самолета и наблюдение за "странным заказчиком", у которого один рукав пальто длиннее другого, тогда напрямую не связывались, хотя факты, конечно, сопоставлялись. Может, это звенья единой цепи? Но никто не предполагал, что развертывается акция, одобренная Гитлером и направленная непосредственно против Сталина.

И для нас, и для немцев, участвовавших в начавшемся действе, потянулись дни ожидания, особенно томительные для фашистов, у которых все было готово для того, чтобы "спустить свору". Нашим чекистам было легче, особенно тем, кто «отдыхал» в засаде. Поочередно купались в соседнем озере, разнообразили казенный паек свежей рыбой, грибами да ягодами. Чем не курорт?

Вечером 5 сентября небо над посадочной площадкой, подготовленной группой «Л», затянули тучи, начал накрапывать дождь. Неблагоприятная погода для воздушных «гостей». Но именно в эту ночь немцы начали свою операцию. Один из передовых постов Особой московской армии ПВО сообщил, что со стороны Риги линию фронта пересек вражеский самолет и идет курсом на восток. Подключились другие посты ВНОС. Случай был не совсем обычный. К этому времени немецкая авиация уже редко углублялась в наши пределы, а тут одиночная машина крадется дождливой ночью где-то за тучами. Куда? С какой целью?

На подходе к Смоленску самолет был встречен зенитным огнем. Набрав высоту, он ушел в сторону Вязьмы, где снова попал под обстрел. На этот раз машина резко сманеврировала, и посты ВНОС потеряли ее. О чем было извещено командование ПВО и органы безопасности. Засада на посадочной площадке готова была принять самолет. Туда же подтянулась оперативная группа СМЕРШа. Но самолет не появлялся. Не повернул ли он вспять, когда летчики поняли, что обнаружены?!

Около трех часов ночи старший сержант Мартынов, начальник поста ВНОС в Кармановском районе той же Смоленской области, услышал нарастающий гул авиационных двигателей. Дождевые тучи сюда еще не добрались, на фоне неба четко проступил силуэт большого самолета незнакомого типа. Машина быстро снижалась. Ночную тьму прорезал яркий свет фар. Еще минута-другая, и фары погасли, звук моторов затих. Самолет приземлился километрах в десяти от поста, где-то возле деревни Куклово, от которой после боев осталось лишь несколько домов и землянок. Вообще места там были глухие, обезлюдевшие в военное лихолетье. Доложив по телефону командиру полка о случившемся, старший сержант Мартынов вместе с четырьмя бойцами бросился к месту посадки. Туда же выехала оперативная группа районного отдела НКВД.

Самолет разыскали по зареву над лесом. Машина села там, где и предположить-то было нельзя: на большом кочковатом лугу. Вероятно, это был запасной вариант. Опытные летчики ошиблись самую малость, не заметив отдельно растущего дерева. Самолет ударился о него крылом, крайний мотор, оторвавшись, отлетел далеко вперед — он и горел. Мартынов и его товарищи увидели аппарат необычной конструкции с открытым грузовым люком. Возле трапа валялись несколько комбинезонов, упакованный парашют, оброненный впопыхах бинокль. Ни экипажа, ни пассажиров не оказалось.

Утром район посадки был оцеплен, окружающие леса прочесаны, но это ничего не дало. А между тем о происшествии уже знало высокое начальство в Москве, оттуда поступали приказы один грознее другого: найти! достать хоть из-под земли! Командование СМЕРШа и руководство НКВД принимали срочные меры. На всех дорогах, ведущих с запада к Москве, были усилены контрольно-пропускные пункты, выставлены дополнительные посты и патрули, на железнодорожные станции посланы оперативники-розыскники, подняты на ноги чекисты-территориалы. Но все это могло оказаться напрасным, если бы не пресловутый его величество случай.

На одном из контрольно-пропускных пунктов у развилки дорог возле Ржева приступила к несению службы очередная смена. Удивительное, кстати, совпадение: пост этот находился неподалеку от того места, где в 1942 году на сторону немцев перешел ротный командир — тогда еще Политов… Заступивший наряд был проинструктирован и нацелен на тщательную проверку всех лиц, как военных, так и гражданских, в связи с тем, что в Смоленской области высадилась группа лазутчиков-диверсантов. Были даже указаны некоторые приметы. Диверсанты могут быть в форме летчиков. Среди них может находиться высокий человек в новом кожаном пальто с двумя карманами на левом борту.

По шоссе двигалось много автомашин, повозок, пешеходов. Патрульные едва успевали проверять документы, осматривать кузова машин. Глянул, оценил — езжай дальше. Чего из сил-то выбиваться: здесь Ржев, а где тот Смоленск, сколько до него верст-километров?.. И таких вот проверяющих постов между ними десятка полтора — мышь по шоссе не проскочит.

Остановился возле шлагбаума закамуфлированный мотоцикл с коляской. Круглолицый майор со звездой Героя, с планками орденов на кителе, разминая ноги и добродушно улыбаясь, протянул документы: свои и спутницы — младшего лейтенанта. Та зевнула несколько раз прикрываясь ладошкой: растрясло, знать, на чиненой-перечиненной дороге.

Я не знаю ни звания, ни фамилии того человека, который разговаривал с майором (Берия приписал все заслуги своим сотрудникам). Наверно, это был офицер, начальник КПП, ведь проверялся не рядовой шофер и даже не просто майор, а представитель военной контрразведки, даже сразу два представителя, у которых и права были соответствующие. Но служба есть служба. Офицер внимательно осмотрел документы. Фактура, шрифты, подписи и печати соответствуют. Особый знак — двоеточие после слова «что» в командировочном удостоверении — на месте. И вообще этот улыбчивый, мужественного вида майор настолько располагал к себе, что офицеру, которому надоела однообразная служба, захотелось перемолвиться с ним парой неказенных фраз. Этот не оборвет, не отвернется высокомерно. Все в порядке, сказал офицер, возвращая документы.

— У вас все в порядке, товарищ майор… Издалека в Москву-то? У нас теперь аж от самой границы едут.

— Нет, мы не очень, — и майор назвал населенный пункт километрах в двухстах от Ржева.

Трудно понять, почему Политов-Таврин упомянул тот район, где была подготовлена посадочная площадка, где «Арадо» должен был приземлиться, но не приземлился. Сработала усвоенная схема? Расслабился после удачного начала, потерял осторожность? Или сознательно не хотел связывать себя с местом посадки самолета, которое, возможно, уже обнаружено? А выдумывать что-то новое было опасно — как бы не попасть впросак. И он назвал именно тот район, который был оборудован для приземления. Значит, не знал, что там поджидает засада. А патрульного офицера, которому ничего не было известно ни про засаду, ни про «Арадо», как током, вероятно, ударило. Из того района, который назвал майор, прошло уже несколько автомашин. Все они были забрызганы грязью, водители говорили, что там был ливень и дорогу развезло, машины и буксовали, и застревали. А мотоцикл только запылен, одежда у майора и его спутницы сухая, чистая… Ну, вообще-то сотрудник СМЕРШа не обязан сообщать свой маршрут, но все же… Зачем ему говорить неправду? Дрогнул ли голос, офицера когда он повторил:

— Все в порядке, можете ехать, только зайдите в комендатуру вместе с младшим лейтенантом. Выезжаете из прифронтовой полосы, вам сделают отметку. Так положено. Да и вам лучше, а то ближе к Москве на каждом посту задерживать будут, выяснять… Я провожу.

— Раз нужно, так нужно, — согласился майор.

Вместе зашли к коменданту, а тем временем оперативник, контролировавший в тот день работу поста, быстро осмотрел мотоцикл. Пистолеты, нечто похожее на мину особых подозрений не вызвали, — сотрудник СМЕРШа может провозить все, что ему требуется. Но на дне коляски, среди других вещей, обнаружилось аккуратно сложенное пальто из мягкого хрома.

При выходе из комендатуры Политов-Таврин и Адамичева-Шилова были обезоружены и задержаны. Дальнейший путь к Москве они продолжали порознь и не на быстроходном мотоцикле, а в машинах для арестованных. И уже на первом допросе Политов-Таврин признался, что послан убить Сталина. И, попросив сохранить жизнь, поклялся откровенно сообщить все подробности. [Есть и несколько иная версия задержания Таврина и Шиловой, более выгодная для чекистов, подчеркивающая их бдительность и мастерство. (Примеч. автора.)]

4

О неудавшейся попытке покушения на нашего Верховного главнокомандующего я рассказал примерно так же, с теми же подробностями и акцентами, как доложили об этой операции Иосифу Виссарионовичу двое ответственных руководителей — Берия и Абакумов. В присутствии членов Политбюро и некоторых членов Ставки. Лаврентий Павлович позаботился, чтобы сообщение прозвучало на самом высоком уровне. Он, собственно, и докладывал, отведя своему младшему коллеге, Виктору Семеновичу Абакумову, лишь роль специалиста, растолковывающего подробности. Амплуа довольно обидное, если учесть, что подчиненные Абакумова потрудились и сделали по крайней мере не меньше, чем подчиненные Берии. Но Лаврентий Павлович, как всегда, шел напролом, коли дело касалось большого выигрыша. Такая натура: кого угодно готов был отбросить, смести с дороги ради конкретной выгоды, не испытывая малейшего угрызения совести.

Мне, находившемуся в комнате за кабинетом, вполне понятно было, почему столь ликующе звучал голос Берии. Это был успех, который он мог приписать себе, это была заслуга, возвышавшая его в глазах Сталина, оправдывавшая его существование при "великом и мудром". Появилась возможность подтвердить реальными фактами действенность его организации, причем не только вообще, в государственном масштабе; а по отношению лично к вождю. Подтвердить преданность. Первая за время войны попытка покушения на жизнь вождя — и вот финал: преступники выслежены и схвачены. Великолепный козырь для Лаврентия Павловича!

Слушал я его красноречивые излияния, заинтриговавшие и заворожившие тех, кто присутствовал в кабинете, и крепло у меня решение высказать свои сомнения, возникшие при ознакомлении с «делом» Таврина — Шиловой и возросшие при чрезмерном ликовании Лаврентия Павловича. Не перегиб ли беспардонного игрока? А еще внешний вид Виктора Семеновича Абакумова, его поведение усугубили мои соображения. Слишком сдержан и даже хмур был жизнелюбивый красавец генерал, представлявший военную контрразведку. Он явно не торжествовал, скупо подтверждая, когда к нему обращались, слова Берии. Не поделили лавры? Нет, тут что-то не так… Когда Сталин зашел в комнату за кабинетом, я попросил его:

— Задержите, пожалуйста, Берию, Абакумова и Андреева.

— А что, есть вопросы?

— Да, несколько.

— У меня тоже, — сказал Иосиф Виссарионович. Со своего вопроса он и начал разговор, когда в кабинете остались только названные лица. И, как часто случалось, с вопроса совершенно непредсказуемого.

— Сколько весит звезда Героя?

Берия пожал плечами, а Иосиф Виссарионович продолжал:

— Проверяли звезду этого самозванного майора? Настоящая?

— Разрешите? — вмешался Абакумов. — В звезде двадцать семь граммов чистого золота. Принадлежит генералу Шепетову, погибшему в бою.

— Это уже кое-что, — кивнул Иосиф Виссарионович. — Теперь Николай Алексеевич хочет что-то сказать. Давайте послушаем.

Я постарался изложить свое мнение как можно короче. Да, наши чекисты проделали очень большую и важную работу. Те, кто отличился при этом, заслуживают благодарности и наград (экивок для Берии). Но предаваться чрезмерному ликованию преждевременно и даже опасно. Предотвращен один выпад или имитация выпада против Сталина, но где гарантия, что параллельно не осуществляются другие подобные акции с различными прикрытиями? В деле Таврина — Шиловой многое вызывает сомнение. Слишком грубо сработано. И кем? Опытными немцами-аккуратистами. Начиная с подбора исполнителей. Ясно, что Политов-Таврин не идейный борец, не фанатичный мститель, способный идти до конца, а всего лишь авантюрист, эгоист, готовый переметнуться в любой лагерь ради сохранения своей жизни и благополучия. Для серьезнейшего задания гитлеровцы могли бы найти исполнителя понадежней.

Далее. Случай с пошивом по заказу СС в обычной мастерской кожаного пальто "на русский манер" для русского человека, причем пальто особого, с удлиненным рукавом и двумя карманами на одном борту, — это случай просто шокирующий. Либо свидетельство полного идиотизма немецкой разведки, чего никак нельзя предположить, либо стремление заранее «засветить» исполнителя, привлечь к нему внимание. О странном пальто могла знать если не половина жителей Риги, то хотя бы три-пять процентов. И это в городе, который был особо насыщен нашей агентурой, служил своего рода перевалочной базой для нашей разведки — о чем немцам, безусловно, было известно. Вообще не следовало готовить покушение на Сталина именно в этом городе — других, что ли, мало? И уж тем более шить в мастерской необыкновенное пальто и демонстрировать человека, которому оно предназначено. Разве своих особых ателье нет у СС и других немецких спецслужб?

И последнее из нескольких моих соображений. Почему «Арадо-332», летевший на посадочную площадку, подготовленную группой «Л», находясь в пути, вдруг изменил курс и сел в безлюдной местности на каком-то кочковатом лугу? Испугался зенитного огня? Ерунда. Даже наоборот: если стреляют, значит, зенитчики не предупреждены о том, что надо пропустить самолет, дабы он достиг своей цели, доставил на место пассажиров и груз. Значит: русские про «Арадо» ничего не знают, не приготовили западню. А приземлился самолет в другом районе для того, чтобы не было встречающих, чтобы никто не видел и не знал, кого и сколько привезла в русский тыл большая машина. Чтобы перебросить двух террористов с мотоциклом, достаточно было послать обычный серийный самолет, а не гнать уникальный четырехмоторный аппарат, способный брать на борт тонны груза. Таврин и Шилова занимали отведенный им отсек в хвостовой части фюзеляжа, не зная о том, каков экипаж, сколько еще людей летят вместе с ними. Вполне возможно, что «Арадо» и не должен был вернуться. Лишь бы сесть; пусть русские ищут его в лесах, а обнаруживши, осматривают, исследуют, теряют время, организуют прочесывание местности. Те, кто прилетел, успеют уйти далеко. Вполне возможно, значит, что вместе с Тавриным и Шиловой прибыло еще несколько групп, о которых названная парочка не была осведомлена: эти группы исчезли, как исчез и экипаж самолета. Так что надо искать и искать, а не благодушествовать, захватив двух террористов.

Излагая свое мнение, я внимательно следил за выражением лиц присутствующих. Аскетическая физиономия Андрея Андреевича Андреева, совершенно не приспособленная для демонстрации эмоций, оставалась как всегда сурово-спокойной, но я, за многие годы научившийся замечать оттенки его настроения, видел, что сообщение мое Андреева не задевает. Значит, по линии неофициальной политической разведки поддержки или возражений не будет. А вот Виктор Семенович Абакумов, пребывавший ныне явно не в духе, слушая меня, все больше хмурился и мрачнел. Ни разу не промелькнул даже отблеск его обычной располагающей улыбки. Я догадывался о его состоянии. До войны замеченный и выдвинутый Берией, он теперь все больше отдалялся от своего недавнего хозяина и покровителя, чем, естественно, вызывал раздражение Лаврентия Павловича. Особенно после того, как Сталин в 1943 году, добивая пресловутый «триумвират», о котором я упоминал много раз, сделал великолепный, всесторонне полезный организационный ход: создал помимо Главного разведывательного управления Красной Армии еще и военную контрразведку СМЕРШ (смерть шпионам). И ГРУ, и СМЕРШ, как организации армейские, подчинялись непосредственно ему, Верховному главнокомандующему. Тем самым были не только ограничены возможности НКВД — НКГБ, которые курировал Берия, но и все, что происходило в них, становилось известным Иосифу Виссарионовичу. А главным действующим лицом в военной контрразведке стал генерал Абакумов, превратившийся, таким образом, в конкурента Лаврентия Павловича. Служить двум господам он не мог, фальшь обнаружилась бы, и вот теперь Абакумов оказался перед очень трудным выбором: поддержать ликующий, самовосхваляющий доклад Берии или мою скептическую точку зрения, разделять которую у него, как я понимал, были веские основания.

Ну, а Лаврентий Павлович, сознавая крушение триумфа, буквально налился гневом. Мясистые щеки стали темно-багровыми и источали жар. С не меньшим интересом, чем я, за реакцией двух чекистов следил и Иосиф Виссарионович, бросая взгляды то на одного, то на другого, сначала любопытствующие, а чем дальше, тем все более ироничные. Когда я закончил, он, помолчав, произнес:

— Так-так… Николай Алексеевич одним махом перевернул ситуацию, превратил зрительный зал в сцену, а сцену в зрительный зал. Товарищ Андреев, твое мнение?

— По этому вопросу у меня данных нет.

— Товарищ Берия?

— Что получается?! Что же это получается! — загорячился тот. — Мы вырвали жало у ядовитой гадюки, а нам говорят, что никакой опасности не было, что была только игра в поддавки.

— Зачем столько шума, — прервал его Сталин. — Мы вправе предполагать, что имеется не одна гадюка, а несколько. Или многоголовый дракон, у которого отрубили только одну голову.

— Получается, что ничего не было, одна приманка, — упорствовал Берия. — Получается, что Таврина с Шиловой на прогулку послали. С магнитной миной и этим… «панцеркнакке», который за триста метров броню пробивает.

— Не передергивайте, — возразил я. — Таврина и Шилову готовили, вероятно, с двойной целью. Повезет им, совершат покушение — немцам хорошо. Провалятся — отвлекут наше внимание от других, более подготовленных террористов.

— Так-так, — опять раздумчиво произнес Иосиф Виссарионович. — А ваши соображения, товарищ Абакумов?

Считаю, что в жизни Виктора Семеновича это был переломный момент. Покривить душой он не мог, Сталин сразу понял бы это, пошатнулось бы доверие вождя — с непредсказуемыми последствиями… Не поддержать своего недавнего руководителя-покровителя тоже опасно. Но ведь речь-то шла о чем? О покушении на самого Сталина, на жизнь вождя! Абакумов был необычайно бледен, голос звучал напряженно.

— Таврин и Шилова не получили ни одной связи, которая выводила бы их на подступы к Кремлю. Или у немцев нет в Москве таких фигур, в чем мы обязаны сомневаться, или этой паре не очень доверяли. Действительно, можно понимать так: повезет им, выявят режим передвижения машины Верховного главнокомандующего, совершат акт — немцы будут довольны; провалятся значит, пустят нас по боковой ветви, а не по главному ходу! Считаю, что операция не закрыта. Ее надо продолжать и вести более целенаправленно, особенно в плане наблюдения за лицами, которые имеют прямой или хотя бы опосредствованный контакт с Верховным главнокомандующим на всех ближних и дальних подходах, — несколько витиевато закончил Виктор Семенович. Практически он поддержал меня, окончательно подорвав торжество Лаврентия Павловича.

К словам Абакумова Сталин отнесся одобрительно. Этот факт, как впоследствии еще несколько подобных, весьма укрепил веру Иосифа Виссарионовича в преданность и честность Абакумова и резко ухудшил взаимоотношения последнего с Берией. Вскоре после войны, когда отпадет надобность в военной контрразведке СМЕРШ, Сталин назначит Абакумова министром государственной безопасности, оставив в руках Лаврентия Павловича министерство внутренних дел. По древнему принципу — разделяй и властвуй. Но борцы были все же разного опыта, разных весовых категорий. Когда стареющий вождь начнет слабеть, теряя бразды правления, Берия, готовя переворот, примется убирать из окружения Сталина людей, наиболее преданных Иосифу Виссарионовичу. Стараниями Лаврентия Павловича будет устранен и моложавый генерал Виктор Семенович Абакумов. Но об этом в свое время.

5

В обширных подвалах Главного разведывательного управления наших Вооруженных Сил хранятся запаянные металлические гробы-ящики с документами строгой секретности. Ничего особенного, обычная практика спецслужб многих стран, особенно характерная, скажем, для Англии. На ящиках обозначения: вскрыть не раньше такого-то года. А на некоторых вообще нет маркировки, срок не указан. Такие ящики, на мой взгляд, лучше никогда не вскрывать, а если и делать это, то лишь в самом узком кругу специалистов, давших клятву не разглашать узнанное, а при нарушении клятвы — подвергнуться смертной казни. Через повешенье — это страшнее.

Почему такая строгость? Да потому, что государственные тайны надлежит не разбазаривать, а соблюдать соответствующим образом. А еще, и это, пожалуй, главное, потому, что последствия разглашения могут быть самыми неожиданными, трагическими и даже губительными для ни в чем не повинных людей. Назову примерную возможность, одну из многих. Вот есть хорошая семья, где все любят и уважают друг друга, гордятся своим прошлым и настоящим. И вдруг всплывают такие обескураживающие сведения, которые вроде бы переворачивают все с ног на голову. Хоть беги на кладбище и разбивай там надгробную плиту деда, прадеда или дяди, а детям, внукам и правнукам впору волосы на себе рвать, от людей скрываться, боясь стыда и позора. Причем может быть и так, что даже сами граждане, фигурирующие в секретных документах, не знали о своей причастности к какому-то преступлению, к какой-то богомерзкой афере, являлись просто неосведомленными исполнителями — случается и такое.

Чекисты правильно поступают, далеко не все предавая огласке. Нас же с вами берегут, дорогие сограждане. А доберись до особых документов падкие на сенсации журналисты, сколько бед доставили бы они своими сенсациями ныне живущим людям! Они же готовы очернить, охаять кого угодно, к примеру, даже таких чистых, честных, хороших писателей, как Михаил Булгаков, Федор Гладков, Алексей Новиков-Прибой, Вячеслав Шишков, Сергей Сергеев-Ценский… Это я навскидку… И спасибо тем чекистам, которые хоть как-то, наперекор враждебным веяниям, оберегают славные российские имена от гнусных посягательств представителей второй древнейшей профессии.

К чему я все это? А для того, чтобы продолжить тему покушений на Сталина, но не интригуя читателя детективным сюжетом, а показывая, как подобные события хоть и не сразу, однако заметно повлияли на психику Иосифа Виссарионовича, на его образ жизни, отразились на его деятельности.

Значит, так: из всех попыток покушений на Сталина наибольшую известность получила акция Таврина — Шиловой. Понятно почему: сотрудники Берии по горячим следам систематизировали материал, выделив интересные детали, выгодные для Лаврентия Павловича, с которыми он предстал перед Сталиным и членами Политбюро с надеждой заслужить высочайшую похвалу. Но не вышло с собственной рекламой и рекламой своего ведомства. А после того, как возобладала версия Абакумова — Лукашова, злопамятный Лаврентий Павлович старался приглушить, замолчать значение тех событий, которые работали не на него, а в подтверждение наших предположений.

Лишь в общих чертах, без всяких интригующих подробностей, как о деле заурядном, доложил Берия Верховному главнокомандующему о том, что вскоре после группы Таврина — Шиловой была разоблачена еще одна, тоже из двух человек. Хотя, на мой взгляд и на взгляд Абакумова, эта вторая группа была гораздо более опасна, чем прямо-таки театрализованная пара супругов представителей СМЕРШа: героя-майора и младшего лейтенанта. Опасней хотя бы потому, что оба члена второй группы в свое время пострадали от советской власти, имели основания мстить ей, в том числе лично Сталину. И шла вторая группа в Москву не наобум-лазаря, а с точным прицелом. Ей дали адрес механика правительственного гаража, где содержалась и обслуживалась сталинская автомашина. Причем один из террористов был знаком с этим механиком еще до войны, мог рассчитывать на его сознательную или хотя бы бессознательную поддержку. На содействие при устройстве на нужную работу. Или выудить у него сведения, важные для диверсантов.

Каждый член группы имел при себе взрывное устройство большой разрушительной силы, способное разнести не то что лимузин, но и броневик. Внешне заряд похож был на грязный камень, а вернее, на ком грязи. Его можно было оставить на трассе движения сталинского кортежа или заранее прикрепить к определенной автомашине. В комплект входил миниатюрный радиопередатчик размером менее коробки «Казбека». Он мог посылать сигнал на расстояние до 15 километров. Нажатие кнопки — и мина срабатывала. К счастью, до этого не дошло.

Иосиф Виссарионович не мог не обратить внимание на то, что и первая, и вторая группы террористов имели задачи схожие: произвести нападение на Сталина в пути следования, за пределами Кремля или Ближней дачи, где он обычно пребывал. Значит, немецкая разведка или вообще не имела доступа в эти тщательно охраняемые места, либо проникновение в святая святых готовилось по какой-то особой линии. Я заметил повышенный интерес Сталина к оснащению диверсантов, от «панцеркнакке» до устройства мин. И вообще к разговору о покушениях на дорогах он возвращался несколько раз и с нарастающим любопытством. Особенно после войны, после того, как такой способ расправы с неугодными лицами начал практиковать Берия. Любопытство постепенно переросло в опасение за себя с маниакальным оттенком.

Чем дальше, тем непредсказуемее становились поездки Иосифа Виссарионовича на автомашинах. Он мог вызвать свой «ЗИС» в любое время: и в полдень, и в полночь, и рано утром. Иногда вызывал два схожих лимузина, свой и, к примеру, молотовский. Порой садился в автомобиль охраны, в машину, следовавшую впереди или позади его «персоналки». Угадать, где Сталин, было невозможно. И маршруты часто менял. Вот до какой степени разрослась в нем болезнь, семена которой были заронены в его душу немецкими террористами осенью 1944 года. Но все это обострится потом, к концу жизни. А пока давайте посмотрим, как, по моему мнению, зародилась и окрепла у Иосифа Виссарионовича другая болезнь — опасение, что его отравят, тоже усилившееся со временем до чрезвычайных размеров.

Я не случайно упомянул о металлических ящиках в подвалах ГРУ, о запечатанных тайнах, раскрывать которые не пришел срок, да, может, и вообще не нужно. Во всяком случае, не следует предавать гласности то, о чем я намерен рассказать сейчас лишь в общих чертах, с существенными оговорками. История эта долгая, весьма запутанная, могущая бросить тень на несколько поколений ныне живущих граждан — детей, внуков и правнуков, абсолютно ничего не знавших о деянии своих родственников. К тому же есть надежда, что в архивах ГРУ и других ведомств отсутствуют следы того дела, о котором пойдет речь, потому что велось оно на самом высоком уровне. А люди Абакумова привлекались лишь в качестве оперативных исполнителей.

Читателю известно, что я, не уходя от острых вопросов, повсюду называю реальные фамилии политических, военных и иных деятелей, даже если это грозит мне нареканиями и неприятностями. Но в данном случае я изменяю почти все фамилии. Дабы наследники "действующих лиц" жили совершенно спокойно. Тем более, что акция до конца не раскрыта, полной ясности нет. Да нам и неважно это, нам важна реакция Сталина.

Осенью 1914 года, в самом начале первой мировой войны, в немецком плену оказался рядовой Яков Туркин. В деревне близ Калуги осталась его семья: русоволосая красивая жена и трое или четверо детей. Мужик был видный, крепкий, работящий и себе на уме. На балалайке, кстати, играл весело-хорошо. Чем-то сразу выслужился он у немцев, его вскоре отпустили из лагеря на хутор, помогать хозяйке, муж которой пропал без вести. А у нее пяток лошадей, десять коров и все прочее. Как управишься без сильных умелых рук?! Присмотрелись соломенная вдова и пленный друг к другу, притерлись, да и прикипели всерьез. В положенный срок родила немка сына, лицом в нее, а чернявостью в Якова. Ну, а Туркин из батрака превратился в приказчика, вел все дела, все расчеты, разъезжал в тарантасе с кучером: в перчатках и с тростью. Подобный «плен» и покидать неохота. Когда в 1918 году появилась такая возможность, Туркин торопиться не стал. На вопросы земляков, с радостью покидавших чужбину, отвечал: "Тут я при месте, а там опять навозным жуком копаться?!"

Наверно, остался бы совсем, но объявился вдруг муж немки, проведший войну в русском лагере на Урале. Прибыл инвалид, к работе негодный. Немка и видеть его не желала, но ведь он законный супруг, законный хозяин имущества, а в Германии на этот счет порядки строгие. Вмешались власти, и Яков Туркин вынужден был собирать чемоданы. Обо всем этом доверительно поведал Андрею Андреевичу Андрееву немец-антифашист, соратник по Коминтерну, бежавший от гитлеровцев к нам в середине тридцатых годов. Случай вообще-то банальный, нередко бывало такое с пленными на той и на другой стороне. Однако имелась существенная подробность. По сведениям антифашиста, с Туркиным перед его возвращением в Россию основательно поработала немецкая спецслужба. Использовали и привязанность к соломенной вдове, и чувства к сыну, и деньги… С большим опозданием по сравнению с другими пленными, но Германию Туркин все же покинул.

Хотя конкретных обличающих данных у антифашиста не имелось, наши чекисты все же решили Туркина разыскать и проверить. Нашли под Калугой его семью, начали разматывать ниточку, но она оказалась бесперспективной и короткой. Жена и дети приняли вернувшегося Туркина, хотя и знали от земляков о заграничном его бытии. Однако жизнь не заладилась. Чужим он стал и для дома, и для деревни. Чурался черной работы: ни пахать, ни картошку сажать. Придумал себе какую-то странную болезнь — катар желудка. Семья в поле, а он дома отлеживается. Потом вообще подался куда-то, сказал, что в город, видать, в Москву. Никто этим не опечалился, тем паче, что Туркин оставил жене и детям солидную сумму денег: чекисты особо отмстили это в протоколе.

Дальнейшие поиски велись без особого усердия. Других, более конкретных забот хватало. А Туркин, может, умер безвестно, может, под чужой фамилией укрылся от семьи на далекой стройке. Ищи свищи. «Дело» его, как говорят в таких случаях, «повисло». И надолго.

Упоминал я в этой книге о двух Настях-поварихах. Одна из них, Настя Воронова из деревни Сареево, четверть века проработавшая на даче Микояна, отличалась от иных тружеников пищеблока тем, что за все это время не растолстела (при ее-то возможностях!), а осталась худощавой, подвижной. Другая Настя, более солидная, фигуру не уберегшая, творила кулинарные чудеса на Дальней даче. Иосифу Виссарионовичу особенно нравилась уха ее приготовления, да чтобы обязательно с ершами. Обе женщины пользовались полным доверием охраны Сталина, их привлекали к работе на кухне в «Блинах» и в Кремле, когда затевался какой-либо прием и ожидалось много гостей. Не только из-за мастерства, но и для догляда за другой обслугой.

В конце 1944 года у одной из этих достойных тружениц (запамятовал, у какой именно) появились некие странные галлюцинации. Началось на продовольственной правительственной базе, где Настя вместе с экспедитором получала продукты для большого ужина на одной из дач. Дело привычное: овощи-фрукты, рыба-мясо, масло да специи. Но вдруг внимание ее привлек смех, раздавшийся за дощатой перегородкой. Там бубнили несколько мужских голосов, кто-то покашливал, и вот этот смешок: сперва негромкий, потом раскатистый, с самоуверенным оттенком. Ну, всяк радуется по-своему, но именно такой особенный смех Настя уже когда-то слышала. И никак не могла припомнить: где, от кого?

Вышла в подсобку. Там работали трое мужчин: что-то перетаскивали, что-то перекладывали, а четвертый, лет двадцати пяти, в солдатской форме без погон, сидел за столиком возле весов и записывал в толстую конторскую книгу. При виде женщины они умолкли, ответили на ее «здравствуйте» и продолжали свою работу. Настю удивило, что никого из них прежде она не встречала, а значит, и слышать никак не могла. Почудился, выходит, характерный смешок, напутала-перепутала. Вот до чего замаялась баба.

И забылось бы вскоре, если бы не повторилось. Через несколько дней опять резанул по ушам вроде бы давно знакомый смешок. И где! На заднем дворе сталинской дачи, куда прибыла автомашина с продуктами, а среди разгружавших ее находился тот мужчина, который сидел в подсобке над конторской книгой. Он и смеялся. Но Настя могла дать голову на отсечение, что никогда не встречала его, не слышала голос. Или забыла?

Наваждение какое-то. Желание вспомнить, понять мучило ее. Казалось, еще одно напряжение, и все будет ясно. Однако как ни старалась — не получалось. А смех назойливо звучал в ушах. Скажи кому — за больную сочтут, с работы уволят.

Те люди, которые хоть вместе, хоть порознь трудились на правительственных дачах в особом районе, так или иначе знали друг друга, хотя бы понаслышке. Почти все они были жителями близлежащих населенных пунктов, к примеру, от Ромашково до Успенского. Не составляло для Насти большой сложности через общих знакомых узнать, что заинтересовавший ее гражданин квартирует у пожилой женщины, долго работавшей подсобницей на микояновской, на сталинской и на других дачах. Была уборщицей, прачкой, посудомойкой. Свой человек. Настя решила к ней в гости сходить, найдя какой-то повод и прихватив для улучшения разговора заветно хранимую четвертинку. А у той нашлось из чего яичницу изготовить.

Посидели тетки, расчувствовались, слезу пустили, вспоминая тех, о ком пришла казенная бумага с войны.

Поведала хозяйка о своем постояльце. Сержант он, сильно пораненный: жила в ноге побита. Родня в Ленинграде погибла. Дали ему срок для окончательного излечения, и осел он тут, поблизости от госпиталя. Документы у него в порядке, и временная прописка имеется. Да вот он и сам…

Боюсь, что история эта, окончившаяся, с одной стороны, фактически ничем, а с другой, повлекшая большие последствия, может надоесть читателю, посему излагаю ее как можно короче. Молодой мужчина присоединился к гостеванию, выставив бутылку грузинского вина, что тоже было отмечено Настей. Под выпивку дал понять кавалер, что об ответственной должности своей собеседницы очень даже догадывается. С почтительностью. Таким обаятельным показался он Насте, что даже смех его на сей раз воспринимался нормально. И только потом, возвращаясь в сумерках домой и будучи, вероятно, несколько навеселе, Настя вдруг совершенно неожиданно вспомнила, что точно так, именно так смеялся когда-то Яков Цыганов, работавший до войны на товарном складе возле станции Кунцево: склад обеспечивал район правительственных дач всяческой древесиной, скобяными изделиями и другими строительными материалами. Да, был такой человек в солидном возрасте, но общительный и веселый, как молодой. Бабам нравился. А потом исчез; говорили, что на финской пропал.

Вспомнила все это Настя и на короткий срок почувствовала некое облегчение, будто трудный узелок развязала. А потом стало еще смутнее: откуда же такой смех и вроде даже походка, схожие с тем самым Яковом? Хотя обличье совсем иное: тот был чернявый, смуглый, а этот рыжеватый, веснушчатый, лопоухий. Но, может, сродники? Зря не спросила… В следующий раз встретив свою знакомую, поинтересовалась, но та ничего не знала, пообещала поговорить с постояльцем, выяснить.

6

Существовало правило, по которому все работники высоких правительственных организаций, тем более те, кто имел какое-то отношение к обслуживанию Сталина, при возникновении малейших подозрений или сомнений обязаны были немедленно докладывать своему непосредственному начальству. Это соблюдалось неукоснительно, тем паче что вся обслуга, в том числе и женщины, имела воинские звания, соответствующие должности, от сержантов до младших офицеров. Но припозднилась на этот раз Настя, насторожив, вероятно, своим любопытством молодого мужчину.

Пока в отделе кадров проверяли документы-бумаги (они действительно были в полном порядке), пока «поднимали» старые дела, отыскивая следы Якова Цыганова, минуло несколько суток. Насте показали довоенную фотографию, и она узнала на ней того, кто именовался Цыгановым и чей смех она помнила: это был давно уже разыскиваемый чекистами Яков Туркин. Тот самый, который благополучно устроился в немецком плену, а затем вернулся в Россию, оставив в Германии ребенка мужского пола, коему теперь было около двадцати пяти лег. Круг вроде бы замкнулся. Однако, когда чекисты явились на квартиру, жильца там уже не оказалось. Ушел накануне с чемоданчиком, сказав хозяйке, что вызван в военкомат. Только его и видели…

Был произведен тщательный обыск, осмотр оставленных вещичек. Привлекла внимание только одна деталь. Уголок воротника старой гимнастерки был надрезан и слегка деформирован, в него вшивалось что-то. Такой след могла оставить ампула с ядом.

Если бы связкой Туркин-Цыганов — молодой мужчина занималось только ведомство Берии, то Лаврентий Павлович наверняка не доложил бы Сталину, позволяя себе решать, какая информация обязательна для «хозяина», а какой не следует отнимать у вождя драгоценное время. Тем более, что лавров не предвиделось, а даже наоборот, можно было навлечь на себя гнев. Факт вопиющий: среди обслуживающего персонала Сталина, в его даче, чуть ли не на кухне оказался подозрительнейший гражданин. Как проник, почему не раскрыли, не взяли? С другой стороны, ничего вроде бы не произошло, враждебных действий не допущено, расследование продолжается, зачем беспокоить занятого человека… Однако кроме людей Берии о происшедшем знал еще и Власик, а главное — знали сотрудники Абакумова. Последний же имел твердую привычку обязательно сообщать Сталину все, что хотя бы в малейшей степени касалось его безопасности. Ни о чем не умалчивая, не просеивая сквозь сито собственного разумения. Иосиф Виссарионович знал об этом и очень ценил, полностью доверяя Абакумову.

Докладывали вдвоем, дополняя один другого, причем Берия напирал на дополнительные меры, принятые для охраны вождя. Оба отделались резким замечанием Сталина о дармоедах: едоков много, а толку мало. Иосифа Виссарионовича удивило и насторожило то, что оба фигуранта по делу — Яков Туркин и его возможный сын — не пойманы, а следы их затерялись.

— Почему такое ротозейство?! Они могут появиться в любое время, в любой ипостаси.

— Не появятся. Мы на них нацелены, — заверил Берия. — Перекрыты все подходы.

— Я вижу, как перекрыты… У каждой двери по диверсанту, — недовольно произнес Иосиф Виссарионович. — Товарищ Абакумов, с этого дня держите вопрос под личным контролем.

Из последней фразы явствовало, между прочим, что отныне Сталин в смысле своей безопасности больше надеется на генерала КГБ, нежели на огрузневшего политико-карательного деятеля Берию. Во всяком случае, такой подход еще больше обострил отношения между руководителями двух чекистских организаций, между органами внутренних дел, с их агентурой и контрагентурой, и военными коллегами, тоже имевшими свою разведку, контрразведку и карательные подразделения. Все это со временем отразится на судьбах наших действующих лиц.

Тогда, в 1944 — 1945 годах, в победное время, изложенные выше факты казались не очень важными на фоне великолепных всемирных событий. Появились, потревожили — и вроде бы канули… Для многих, но не для Сталина с его феноменальной памятью вообще и с особо болезненным восприятием того, что было направлено против него лично. После войны для Иосифа Виссарионовича наступит такой период, к которому применительны вещие слова поэта:

…под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел

И покой себе устроить.

Тут соседи беспокоить

Стали старого царя,

Страшный вред ему творя.

Иосифа Виссарионовича «беспокоили» не столько «соседи», с которыми он управлялся твердой рукой и достаточно мудро, — Сталина больше тревожили деятели внутренние, потаенные, оперившиеся под его крылом, знавшие его слабости, способные использовать их, чтобы избавиться от старого правителя, от зависимости от него, самим вкусить полноту власти. Ну, и грехи многочисленные Иосифу Виссарионовичу вспоминались все чаще: ошибки, жестокие решения, пролитая кровь. Не с неба ждал он отмщения, но скорее со стороны тех, кто пострадал при его правлении, их многочисленных родственников, которые имелись повсюду, даже в Кремле. Чем стремительнее и величественнее ход истории, тем больше людей попадает под ее колеса. Кто-то понимает это и способен подняться выше своих обид, а кто-то за деревьями леса не видит и одну лишь злобу вынашивает в душе. У того же Кагановича есть осужденные родичи, у того же Молотова жена отбывает срок…

Болезненные приступы чрезмерной подозрительности проявлялись у Иосифа Виссарионовича еще в тридцатых годах, особенно после смерти Кирова. Периодически разыгрывалась фантазия, что доставляло много хлопот Власику и вообще всей охране. Сталин начинал вдруг бояться длинных кремлевских коридоров с многочисленными дверями. Ему представлялось, что кто-то может оказаться в коридоре и выстрелить, как это было с Сергеем Мироновичем. А ходил он по этим коридорам почти каждый день по нескольку раз: из квартиры в кабинет, затем на квартиру обедать, потом на отдых. Об этом постоянном маршруте забота была особая. Там всегда свежо и приятно пахло смолистой древесиной, вероятно, пицундской сосной: не знаю, как по-научному, но всякие микробы-бактерии боятся этого запаха. Причем путь этот Иосиф Виссарионович проделывал всегда без посторонних людей, даже без тех, кого только что пригласил в кабинете к себе на ужин. Гости выходили в кремлевский двор, а уж затем через гардероб попадали в квартиру Сталина. Он же, придя раньше других, имел время привести себя в порядок и поразмыслить, ежели требовалось.

При обычном следовании от кабинета до квартиры особых охранительных мер не принималось. Сталин не спеша, с трубкой в руке, иногда в накинутой на плечи старой шинели, шествовал по маршруту, порой разговаривая с тем, кто удостаивался возможности сопровождать его. Такие — наперечет. Один охранник и Власик — по долгу службы. Иногда Жданов, Берия, Василевский, Антонов, я и, как ни странно, несколько раз Рокоссовский, а также маршал артиллерии Воронов. И в последние месяцы жизни молодой генерал, комендант Кремля Петр Косынкин, о котором разговор будет особый.

Когда обострялась подозрительность Иосифа Виссарионовича (а многоопытный Николай Сергеевич Власик сразу замечал это), ситуация резко менялась. За несколько минут до того, как Сталин покидал кабинет, по коридорам проходили охранники, загонявшие всех сотрудников в их рабочие комнаты, в туалеты — куда попало, лишь бы с глаз долой. И запирали все двери. Очень спокойный, чрезмерно спокойный Сталин медленно вышагивал по коридору, подавляя внутреннее напряжение. И уж тут не дай Бог, если бы распахнулась какая-то дверь…

Он не любил видеть охрану. Не желал, чтобы кто-то маячил перед ним. Но всегда хотел, чтобы за его спиной находился надежный человек, способный прикрыть сзади, принять удар на себя, предвосхитить своим выстрелом чужой выстрел, чужой удар. А таких людей было лишь несколько. Берия отметался: "Жирный боров, ни на что не способен". Хотя не менее толстому генералу Власику доверие было полное, может быть, потому, что он хорошо стрелял. Спокойно чувствовал себя Иосиф Виссарионович, когда за ним шел я или Василевский, генерал Антонов или адмирал Кузнецов. Или опять же преданный ему генерал Косынкин, отравленный незадолго до смерти самого Иосифа Виссарионовича. Такая вот была у него послекировская реакция, "коридорная болезнь" или попросту бзик, как говорят в народе. Однако главное его опасение за собственную жизнь, особо обострившее подозрительность, возникло и укрепилось по другой причине, которая оказалась для него наиболее впечатляющей и которую он долго скрывал, прежде чем она проявилась. Я имею в виду связку Яков Туркин, он же Яков Цыганов, и молодой мужчина, чей странный смех звучал не только на правительственной продбазе, но и на заднем дворе сталинской дачи, возле кухни.

В 1948 году неожиданно скончался герой Ленинградской эпопеи Андрей Александрович Жданов, в котором Иосиф Виссарионович видел самого надежного продолжателя своих дел, с которым давно хотел породниться через его сына Юрия и свою Светлану. Потеря для Сталина была тяжелая, удар сам по себе оказался таким болезненным, что заметно отразился на здоровье Иосифа Виссарионовича, на его устоявшейся было психике. Суть не только в потере близкого друга, но и в том, что Жданов идейно и организационно возглавлял борьбу с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом, то есть со всесторонним наступлением американо-сионистской идеологии, с экспансией агрессивного зарубежного капитала. Был на острие нараставшей "холодной войны". Ненависть к нему за рубежом была велика. Да и внутри страны. Среди затаившихся троцкистов, среди космополитов и среди тех, кто надеялся оказаться на самой вершине власти, сменив стареющего вождя.

Берия и официально, и доверительно убеждал Сталина, что Жданов умер естественной смертью, что было сделано все, дабы сохранить его жизнь. Не удалось, медицина оказалась бессильна. У Иосифа Виссарионовича вроде бы не имелось оснований сомневаться, однако не покидала его мысль о том, что переправиться верному соратнику на другой берег черной реки «помогли» виртуозные эскулапы, сработавшие так, что комар носа не подточит. Свидетельством этих сомнений является хотя бы то, что по секретному поручению Сталина глава нашей госбезопасности Абакумов вел свое особое расследование случившегося вплоть до того момента, когда был арестован по настоянию Берии.

Да, после смерти Жданова здоровье Иосифа Виссарионовича явно ухудшилось. Вновь обострились недоверчивость, подозрительность и некоторые другие отрицательные черты его характера, в том числе боязнь расплаты за прошлые грехи. Ровные полосы опять начали перемежаться вспышками раздражительности, гнева и следовавшими за ними депрессиями: в такие периоды он старался не появляться на людях, доступ к нему имели лишь несколько человек, иногда только Власик и я.

Осенью на Ближней даче за поздним обедом вспоминали Жданова. Сталин или выпил больше обычного, или пребывал в дурном состоянии — во всяком случае, заметно охмелел. Слушал разговоры и тосты, не поднимая глаз, чтобы не выдать нараставшее раздражение. Взял из вазы виноград, пощупал несколько ягод, зачем-то обнюхал кисть, положил на пустую тарелку, брезгливо вытер салфеткой пальцы и повернулся к Берии:

— Тех двоих поймал?

— Кого?

— Забыл? Память короткая… Немецких диверсантов, отца и сына, которые на кухню к нам пробрались.

— Один был… Не на кухне, на базе, — начал возражать Берия, но под мерцанием желтых сталинских глаз запнулся, обмяк, потерял уверенность. Старший предположительно скончался. В лагере.

— Почему предположительно?

— Не опознан.

— Сам не знаешь… А где другой?

Берия пожал плечами. Сталин продолжал зло:

— Сходи на кухню, может, он там закуску для нас готовит. Вместе с Власиком посмотри.

— На кухне только женщины.

— На базу сходи. К тем, кто продукты нам доставляет.

Берия поднялся, произнес официально:

— Я пойду. Но обязан доложить, что весь личный состав проверен, надежен и находится под контролем.

— Ладно, сядь. Попробуй виноград. И узнай потом, почему нам дают такой виноград. Пыль на нем или что? Откуда привезли? Да ты бери, угощайся, когда предлагают…

Еще раз вытер пальцы, скомкал салфетку и бросил ее рядом с тарелкой.

Впервые открыто проявилась тогда новая мания Сталина, не дававшая, вероятно, ему покоя с конца войны и разраставшаяся с течением времени. Причем среди других опасений эта мания стала вскоре первостепенной, самой навязчивой. Боялся, что его отравят. Еда, питье, лекарственные препараты все вызывало у него подозрение. Не постоянно, а в какие-то периоды, связанные с ухудшениями общего состояния, с неудачами. Периоды эти становились длиннее и повторялись все чаще. Тогда он ел и пил только после того, как пищу и питье пробовали другие, в первую очередь повар, врач, начальник охраны. Лекарственные таблетки выбрасывал.

Окружающие, от членов Политбюро до обслуги, постепенно привыкли к тому, что Иосиф Виссарионович опасается отравления, мысль об этом стала вроде бы обычной, и если кто-то действительно решился свести счеты с вождем, то наверняка прибег бы именно к этому способу. Сталин сам распространил идею, сам словно бы накликал на себя беду. Так закручивалась пружина.

7

Наше великое наступление, продолжавшееся на советско-германском фронте почти весь 1944 год, приостановилось лишь в ноябре. Страна полностью очищена была от вражеской скверны. Пушки погромыхивали теперь в дальней дали: на Балканах и на Дунае, на Висле и в Восточной Пруссии — в этом извечном рассаднике агрессивного германского милитаризма. И пока на передовой велись бои местного значения, с особым напряжением работали штабы и хозяйственники всех уровней и специализаций. Надо было усилить армии пополнением и вооружением, передвинуть тыловые базы, госпитали и аэродромы, обеспечить войска боеприпасами, продовольствием, обмундированием, проложить надежные коммуникации, линии связи и уяснить — не ошибиться: на каких участках сосредоточить основные усилия, какие направления будут главными в предстоящих сражениях? Это решали в Москве.

Впервые за всю войну при оценке обстановки и выработке планов предстоящей кампании не возникло существенных разногласий между Генеральным штабом и Верховным главнокомандованием. Поговаривали, что заместитель начальника Генштаба, рассудительный и корректный генерал А. И. Антонов, ежедневно общавшийся со Сталиным (Василевский постоянно находился на фронтах как представитель Ставки), что Антонов неспособен был противостоять давлению Верховного. Отнюдь, уважаемый Алексей Иннокентьевич всегда имел свое мнение и умел защищать оное. Да и Иосиф Виссарионович не потерпел бы при себе безликого потатчика. Дело в том, что военная обстановка резко изменилась в нашу пользу. Мы полностью владели инициативой, могли навязывать противнику свою волю, не ожидая крупных подвохов с его стороны. Решать многие вопросы, составлять планы и выполнять их стало если и не легче, то проще.

А обстановка в конце 1944 — начале 1945 годов в самих общих чертах была такова. Война откатилась за пределы нашей страны, однако враг был еще достаточно силен, чтобы оказывать стойкое сопротивление и нам, и нашим союзникам на Западе. Даже наносил контрудары. Наша действующая армия имела в своем составе примерно шесть миллионов бойцов (без учета тыловых, резервных частей, военно-учебных заведений и т. п.). Считалось, что немцы держат на советско-германском фронте немного более трех миллионов солдат и офицеров. Но их отступавшие войска постоянно пополнялись за счет различных тыловых служб, охранных отрядов, строительных и полицейских подразделений, батальонов аэродромного обслуживания и т. д. Заметно возросло количество личного состава после октября 1944 года, когда Гитлер (по нашему примеру сорок первого года) объявил о создании народного ополчения — фольксштурма. В строй ставили всех, кто мог держать оружие, невзирая на возраст, от юнцов-подростков до глубоких стариков. Оборонять населенные пункты зачастую выходило (или выгонялось) все мужское население. Получалось так, что по численности силы той и другой стороны оказывались равными, иногда немцы даже превосходили нас в этом отношении. Но качество было разное.

В чем мы, безусловно, были сильнее немцев, так это в артиллерии: во всем мире и всегда военные специалисты считали русских артиллеристов самыми умелыми, а наши артиллерийские системы (в том числе минометы, "Катюши") самыми лучшими. Справедливо считали. Так вот, с учетом реактивных установок мы имели на фронте 94 тысячи различных систем, а немцы раза в четыре меньше. Всю войну наш "бог войны" господствовал на полях сражений, а уж теперь тем паче. При штурме населенных пунктов противника и его укреплённых районов артиллерия играла первостепенную роль. Мы имели 11 тысяч танков и самоходных установок против 4 тысяч немецких, причем и танки наши считались тогда лучшими в мире, особенно по сравнению с американскими и английскими "гусеничными гробами". Про авиацию вообще не говорю. Фашисты давно уже утратили господство в воздухе, еще с 1943 года, после грандиозных воздушных сражений над Курско-Орловской дугой, на "Голубой линии" над Кубанью, над Таманью. Теперь мы имели на фронте до 15 тысяч самолетов против 2 тысяч немецких.

Да, мы были уже настолько «богаты», что жили не одним днем, позволяли себе роскошь держать значительные резервы в глубинных районах страны. Возьмем, к примеру, контингент 1927 года рождения. Призванный в сентябре 1944 года, он за три месяца прошел полный курс молодого бойца и практически готов был влиться в действующую армию. А ведь это без малого миллион подготовленных парней, возросших и окрепших в суровые годы, что имело существенное значение для их закалки. О готовности последнего призывного контингента А. И. Антонов доложил на заседании Ставки в конце декабря.

— У нас что, катастрофически не хватает людей? — спросил Сталин.

— Примерно сто стрелковых дивизий укомплектованы меньше чем на две трети.

— Это превышает среднюю укомплектованность войск, ведущих бои?

— Нет. Это нормально при постоянном притоке пополнения. Но есть другая сторона. Ощущается нехватка технических специалистов, в том числе радистов, саперов, водителей, танкистов, наземного персонала в авиации. Особенно остра нехватка специалистов в военно-морском флоте в связи с получением кораблей по ленд-лизу. И у пограничников в связи с восстановлением всей западной границы, от Баренцева до Черного моря.

— Вот и готовьте специалистов, хорошо и без спешки. И не в запасных полках, а в школах, на курсах, в училищах. Они нам очень еще пригодятся… Сколько им сейчас лет?

— Последнему призыву? Семнадцать.

— Совсем еще зеленые. Пусть окрепнут. Эти молодые люди знают, что такое война. Их стрельбой не испугаешь. Они должны стать основой наших вооруженных сил на ближайшие годы. Поэтому учите их всему новому. А пополнение мы найдем и без них. Посылайте на фронт тех, кто отсиживался в тылах.

— Таких почти нет, — сказал Антонов.

— Ну и хорошо, потому что это справедливо, — продолжал Иосиф Виссарионович, — используйте освобожденных пленных после проверки. Если даже есть на некоторых небольшая вина, пусть смывают ее кровью. Берите людей в освобожденных районах Украины и Белоруссии, в Молдавии и Прибалтике, там еще есть ресурсы. Вот сколько источников, только черпай, улыбнулся Сталин. — А молодых людей мы придержим, побережем для государства. И это еще не все. Сколько сейчас воюет на нашей стороне польских формирований, чешских, болгарских, румынских?

— Общая численность до трехсот пятидесяти тысяч. Мы передали им более пяти тысяч орудий и двести танков.

— Дайте им еще столько же. Дайте больше. Не жалейте для них техники, увеличивайте количество формирований, особенно польских. Для поляков фашистская Германия — злейший враг. Как, впрочем, для чехов и для других тоже… Вы меня поняли, товарищ Антонов?

— Так точно. Продолжим эту работу.

Я почти дословно передаю разговор, имевший, на мой взгляд, большое значение и серьезные последствия. Мы действительно почти полностью сохранили контингент 1927 года рождения — последний военный призыв. Не только сохранили, но и хорошо обучили этих юношей, морально закаленных военным лихолетьем. Дали им окрепнуть физически хоть и не на богатом, по на регулярном питании, чего многие из них не имели дома. Однако и судьба им выпала трудная и необычная. Сразу после войны началась демобилизация старших возрастов, а новые призывы решено было не проводить некоторое время: нельзя же без крайней нужды брать на службу шестнадцати-семнадцатилетних мальчишек. Пусть подрастут, получат школьное образование. Основная тяжесть легла на плечи юношей 1927 года рождения, они стали основой, костяком армии и флота. Нести срочную службу пришлось не два, не три, даже не пять лет, а очень и очень долго, с 1944 по 1951 год. Это были уникальные кадры, знавшие и умевшие все, что от них требовалось. Их мастерство сочеталось с опытом офицеров, прошедших фронтовую школу. В тот период наши вооруженные силы достигли высшей точки развития и способны были разгромить любого противника: такой армии не было тогда больше ни в одной стране.

8

С обстановкой мы в общих чертах познакомились. А какие же выводы делало наше главнокомандование, как представлялись нам завершающие операции Великой войны? В том, что они станут завершающими, сомнений почти не было. Но как лучше, как быстрее и успешнее их провести? На этот счет у Генштаба и Ставки тоже не возникало существенных расхождений. Определяющим являлся так называемый "Берлинский фактор". Наши войска находились примерно на таком же расстоянии от немецкой столицы, как и войска союзников, двигавшиеся из Франции. Наши, что греха таить; были опытнее и сильнее, но союзники имели большой численный и технический перевес над противостоявшими им фашистскими дивизиями. Так что шансы захватить Берлин были равными. Тот, кто возьмет гитлеровскую столицу, получит львиную долю лавровых венков, а главное станет потом долго определять положение во всей центральной Европе. Да и просто по-человечески обидно, если союзники, явившись на европейскую арену войны под занавес, влезут в историю как покорители фашистской столицы. Мы-то шли к Берлину неимоверно длинной кровавой дорогой, от своих западных границ до Волги, а оттуда обратным путем до Германии. Мы сломали хребет фашистского зверя. А союзники что же: высадились в Нормандии летом 1944 года и сразу оказались на финишной прямой. Где справедливость?

Ясно, главной целью нашего наступления будет Берлин. Три фронта нацеливались на это направление: 1-й Украинский, 1-й Белорусский и 2-й Белорусский. Задача: планомерно, всесторонне, без спешки подготовиться к операции, затем стремительно преодолеть расстояние от Вислы до Одера, а при благоприятных обстоятельствах до самой немецкой столицы (эта операция известна как Висло-Одерская). Особое внимание уделялось скрытности подготовки. Верховный главнокомандующий многократно говорил о том, что удар должен быть внезапным для противника, неожиданным по времени и пространству и по своей силе. Неожиданным не только для врага, но и для наших союзников, которые, как было известно, накапливали резервы, готовясь двинуться на Берлин в конце января или в первых числах февраля 1945 года. Зная об этом, Ставка наметила начать наше опережающее наступление 20 января. Срок для подготовки был оптимальным, с учетом наших трудностей. Например, растянутости коммуникаций, которые к тому же нарушались диверсионными актами, особенно в Польше. Или вот еще тормоз: за рубежом колея железных дорог уже, чем у нас. Все было взято на заметку. А для того, чтобы отвлечь внимание неприятеля, решено было активизировать действия наших южных фронтов, создавая реальную угрозу юго-восточным пределам рейха, не позволяя немцам снимать оттуда свои войска. В общем, в этот раз на бумаге все было особенно гладко, ну, а без корректировки реальной действительностью не обойдешься. Овраги встретятся, мы об этом не забывали.

О событиях завершающего периода войны в разное время написано много, с разных позиций, с различными оценками. При желании есть что почитать, сопоставить точки зрения авторов. Я же опять сосредоточусь на фактах малоизвестных либо на деяниях Верховного главнокомандующего, до сих пор вызывающих недоумение исследователей: на решениях, не имеющих вроде бы логического обоснования. Забывают, что Сталин не механический истукан, а человек со своими слабостями, как и все мы.

В середине ноября 1944 года, во всяком случае, после ноябрьских праздников, Иосиф Виссарионович ужинал однажды с Молотовым, со мной и Маленковым, который все чаще появлялся тогда возле Сталина. Будучи личностью вполне заурядной, Маленков отличался двумя качествами: он, как и Берия, понимал Сталина с полуслова, угадывал те желания, которые не всегда облекались Иосифом Виссарионовичем в четкую формулировку официального распоряжения. И решительно выполнял невысказанное или недосказанное пожелание, не ссылаясь при этом на указания Сталина. Брал ответственность на себя. Сталин ценил это.

Так вот, за ужином Иосиф Виссарионович выглядел утомленным, сказывалась и напряженная работа, и осенняя погода: в солнечной Пицунде отдыхать бы пожилому человеку, на Рице, а не трудиться денно и нощно в московской слякоти. Но — "отпуска нет на войне солдату", как справедливо утверждал Р. Киплинг, стихи которого Сталин перечитывал, помнил. От Иосифа Виссарионовича редко можно было услышать какие-то сетования, а тут вдруг вроде бы пожаловался, ища сочувствия:

— У нас хорошие маршалы и генералы, они научились побеждать неприятеля. Но некоторым нашим маршалам и генералам успехи вскружили головы. Некоторые совсем отбились от рук. Своевольничают и капризничают. Недавно Вече посоветовал нам поторопиться со взятием Будапешта. Политика требовала. Как раз формировалось новое правительство Венгрии, и освобождение мадьярской столицы упрочило бы наши позиции, повлияло на деятелей буржуазных партий, которые не очень охотно шли на сотрудничество. Так, Вече?

— Т-т-так, — подтвердил Молотов.

— Мы сразу связались с командующим Вторым Украинским фронтом и предложили немедленно начать наступление. И знаете, что ответил Малиновский? Он сказал, что понимает политическую обстановку, но может приступить к операции не раньше, чем через пять суток. Потому что одна сорок шестая армия с задачей не справится, надо подтянуть хотя бы два механизированных корпуса… Я говорю: штурмуйте Будапешт, а он свое — без подкреплений город с ходу не взять, втянемся в затяжные бои. Я настаиваю: действуйте немедленно, а он — пять суток на подготовку и столько же на проведение операции. Хоть кол на голове теши! Пришлось приказать категорически: наступление начать завтра! Из-под палки. А город так и не взят.

— Малиновский блокирует в Будапеште двухсоттысячную группировку противника, а основными силами идет дальше, — негромко произнес я. — Город потому и не взят, что начали без подготовки.

— Дело даже не в результатах, Николай Алексеевич, — повернулся ко мне Сталин. — Понятно: орешек оказался более крепким, чем мы предполагали. Но я о нашем разговоре. Как было и как должно быть? Верховный предложил, Верховный распорядился, тот же Малиновский выслушал, ответил "будет выполнено" и приступил… А теперь и Малиновский, и другие командующие гонора набрались, слишком уж самостоятельные.

— Какой там г-г-гонор, — смягчающе улыбнулся Молотов. — За свои участки переживают. А самостоятельность нашим маршалам и генералам теперь просто необходима.

— Почему именно теперь?

— У того же Малиновского размах на три государства. Румыния, Венгрия, к Вене подходит. Что же ему, с каждым вопросом в Москву обращаться? Нам отсюда, издалека, не все видно. Есть общая установка, и ладно. Чем самостоятельней, тем лучше. Ты же сам от них самостоятельности, инициативы требуешь.

— В меру, — ворчливо сказал Сталин. — Все хорошо в меру, а у нас одно к одному. Василевский хандрит.

— Александр Михайлович? — удивился Молотов. — Что с ним?

— Просит освободить от должности начальника Генерального штаба.

— Это еще п-п-почему?

— Считает, что непродуктивно совмещать работу представителя Ставки на фронтах и штабную в Москве. То там, то тут. Тем более, что его заместитель товарищ Антонов вполне, дескать, готов выполнять обязанности в полном объеме. Фактически Антонов все сам тянет. Может, обижается Василевский, что мы редко общаемся с ним, но ведь действительно весь Генштаб на Антонове. А от Василевского большая польза там, на фронтах.

— Устал Василевский, — сказал я. Два года, как неприкаянный, то в Сталинграде, то на Украине, теперь в Прибалтике. И за Генштаб спрос с него. Воюет на одном направлении, а охватывать надо весь фронт. Разномасштабность, двойная ответственность. Да еще и ходит с трудом, в аварию угодил.

— В аварию? — у Сталина шевельнулись седые брови. — Когда? Почему не знаю?

— Его машина с другой столкнулась. Повредил ногу. Мелочью считает.

— Почему столкнулась? Он что, без охраны ездит? Без отличительного флажка? Было указание командующим ездить с желтым флажком. Не выполняют, не докладывают, ну что это такое? — недоумевающе развел руками Иосиф Виссарионович. — А Рокоссовский? Так и ездит в машине Паулюса?

— От Сталинграда до Варшавы.

— Старая машина…

— Зато большая. Рокоссовский и Паулюс — они же двухметровые. Константину Константиновичу в других тесно, а в этой он сидит не сутулясь, отдыхает на ходу, спит в ней, работает. Как дома.

— Мы что, не можем ему нашу большую послать?

— А в той, в трофейной, вроде бы символичней. Рокоссовский намерен в ней в самый Берлин въехать.

При последних моих словах Сталин слегка поморщился. Я уловил, но не понял почему. А он продолжал:

— Только Конев дисциплинированный: все выполняет, обо всем докладывает, с флажком ездит. Не как Василевский… Там же не асфальтированный проспект, а разбитая осенняя фронтовая дорога. Одна из машин пошла юзом.

— Это и есть безобразие… Своевольничают наши товарищи маршалы. Распустились далеко от Москвы.

— А как же вы осенью сорок первого в шестнадцатую армию ездили, залп «Катюш» посмотреть?! Тоже ведь без флажка, — не без иронии напомнил я. Ваша машина ночью на проселке застряла, танком вытаскивали…

— Ладно, кто старое помянет… — смягчился Иосиф Виссарионович. Тогда еще и указания насчет флажков не было… А про Василевского надо подумать, надо найти решение, которое всех устраивает. Чтобы Василевский доволен был, чтобы обиженным себя не чувствовал и вообще не отдалился от нас. Оставить его только представителем Ставки на фронтах, он и в Москве бывать не будет. А он нужен нам. Очень светлая голова, очень опытный надежный человек.

— Может, так? — заговорил Молотов. — Генштаб передать Антонову, он вполне справится, а Василевского оставить не только координатором на фронтах, но и ввести в состав Ставки? И для дела польза, и честь для него.

Иосиф Виссарионович надолго задумался, возясь со своей прокуренной трубкой. А я пытался проследить ход его мыслей. Состав высшего органа стратегического руководства войной — Ставки Верховного главнокомандования сложился у нас летом 1941 года. В нее вошли: Сталин, его заместитель Жуков, маршалы Ворошилов, Буденный, Тимошенко, Шапошников, адмирал Кузнецов и один не военный — Молотов. Больше трех лет этот состав не менялся, хотя в разное время были предложения ввести в Ставку начальника Главпура, начальника Генштаба, некоторых командующих фронтами, в первую очередь Ватутина и Рокоссовского. Однако предложения даже не рассматривались, так как Сталин имел твердое мнение по этому поводу. Ставка — орган стратегический, можно сказать, законодательный, определяющий главное направление действий. Все остальные органы, сверху донизу, исполнительные, они разрабатывают способы и методы реализации решений Ставки и практически осуществляют их. Если в Ставке окажутся представители исполнительных органов, то они волей-неволей будут отстаивать интересы своих ведомств, будет утрачена объективность. Разграничительная линия должна быть четкой… Однако на этот раз Иосиф Виссарионович прервал свое затянувшееся молчание рассуждением совсем неожиданным, во всяком случае, для меня.

— А что, товарищи?! — весело произнес он, — Вече, пожалуй, прав. Война изменилась, совсем другая теперь война. Мы не защищаемся, мы освобождаем. И техника, и темпы другие. Политическая ситуация изменилась. А Ставка какой была, такой и остается. Мы законсервировались и, если прямо сказать, одряхлели. Пора омолодить, оживить Ставку, нацелить ее на будущие действия. Влить новую кровь, привести в соответствие с временем. Товарища Василевского, безусловно, надо ввести в состав Ставки. И не только его. Что и сделаем в ближайшее время. [Состав Ставки Верховного главнокомандования был существенно изменен 17 февраля 1945 года. Из прежних членов остались только Сталин, Жуков в адмирал Кузнецов. К ним прибавились Василевский, Антонов и Булганин. (Примеч. Н. Лукашова.)]

9

Я хорошо запомнил тот ноябрьский вечер, потому что тогда, в обыкновенном вроде бы разговоре, оформились или полуоформились несколько важных решений. Вообще это характерно для Сталина военного и особенно послевоенного периода, когда все реже и реже устраивались совещания и заседания с его присутствием: в больших залах, с президиумом, со стенографистками. Зачем людей собирать, если все можно взвесить в узком кругу?! В будничной повседневной работе завязывались какие-то памятные узелки, всплывали, обозначались какие-то проблемы, идеи. Они накапливались, разрастались, обретали определенные контуры. А окончательно дозревали в спокойных приватных беседах, когда Сталин излагал свое мнение, надеясь на подпитку со стороны тех товарищей, соображения которых имели все для него. В тот раз он разговаривал в основном с Молотовым, изредка обращаясь ко мне. Маленков молчал, внимая, запоминая, вникая. Возможно, что именно для этого он и оказался на ужине, а не случайно, как мне показалось вначале.

К концу ужина появился генерал Власик. Бесшумно, умело придвинул кресла к небольшому столику, на который водрузил несколько бутылок с разными марками коньяка и вина. Поставил пять рюмок — себя не забывши. Четыре объемистых и одну маленькую, для Иосифа Виссарионовича. Тот повторил привычную шутку:

— Каждый наливает себе сколько хочет, а мне, как всегда, полную.

Власик с ловкостью настоящего официанта наполнил его рюмку всклянь, не пролив ни капли. Так что дальнейший разговор велся на более высоком, можно сказать, градусе. После второй рюмки Сталин не очень охотно, словно бы преодолевая нежелание, произнес:

— Насчет въезда в Берлин… Медведь пока в берлоге, а наши маршалы уже делят его шкуру… Товарищ Жуков дважды напоминал мне, что в Московском сражении именно на нем лежала военная ответственность за оборону столицы. С намеком напоминал…

Вероятно, все присутствовавшие сразу поняли, куда клонит Сталин. На вражескую столицу были нацелены три наших фронта. 2-й Белорусский, которым командовал Жуков (он оставался при этом заместителем Верховного главнокомандующего), двигаясь на запад, выходил бы севернее Берлина. Прямо на фашистское логово должен был наступать самый крупный в то время по размаху и по силам 1-й Белорусский фронт Рокоссовского. Южнее — 1-й Украинский фронт Конева. Эти три группировки должны были сказать последнее слово в Великой войне, добить раненого зверя в главной гитлеровской цитадели, обретя соответствующую славу. Не было сомнений, что ведущую роль в Берлинской операции станет играть 1-й Белорусский фронт, занимавший выгодное положение для наступления и, повторяю, располагавший большими силами.

— А ведь Жуков де-де-действительно под Москвой отличился, — качнул головой Молотов. — Самым заметным был. Конечно, и Конев, и Рокоссовский тогда проявили себя, но они все же как пристяжные в упряжке. Жуков вел.

— И опять хочет быть коренником, — сказал Сталин. — Если по совести, у него на это первое право… Вы не согласны, Николай Алексеевич?

— Заслуги Георгия Константиновича несомненны. И коренник он, если использовать такую терминологию, наилучший. Но упряжка сложилась, и надо ли сейчас перед последним этапом пути, перепрягать лошадей? Рокоссовский превосходно провел операцию «Багратион», ближе всех подошел к Берлину. Рокоссовский продолжает успешно действовать на главном направлении. Как будет выглядеть его снятие? За что?

— Не снятие, а перемещение. Мы просто поменяем их местами, — уточнил Иосиф Виссарионович.

— Из коренника в пристяжные? Из центра на обочину? Как воспримет Рокоссовский? Хотя первое право брать германскую столицу, конечно, у Жукова. Но решать надо как можно быстрее, пока не разгорелась борьба честолюбий. Во всяком случае, до начала наступления, а то ведь каждый будет тянуть в свою сторону. Поссорим мы старых приятелей.

— Власик, ты?

— Щекотное дело, — рука тучного генерала потянулась к затылку. — Жуков потяжелей, повесомей.

— Товарищ Маленков?

— Под Москвой Рокоссовский армией командовал. Хорошо командовал. А Жуков всем Западным фронтом. Самым ответственным и самым большим. Ему бы и теперь…

— Понятно. Что скажешь, Вече?

— Дело де-де-действительно щекотливое, — поправил Власика педантичный Молотов. — Международный авторитет Жукова, безусловно, выше. А впереди встречи с союзниками. Коль скоро перестановка неизбежна, произвести ее желательно без промедления и не формально, а в самой мягкой форме.

— В какой?

— Позвони ему, поговори с ним. Он, наверно, еще не спит.

— Прямо сейчас? — с некоторым недоумением спросил Иосиф Виссарионович и, опустошив свою рюмочку, сам же ответил: А почему бы нет… Раз болит надо лечить. Власик, пусть вызовут по ВЧ.

Вслед за Сталиным я перешел из столовой в кабинет. По памяти воспроизвожу состоявшийся разговор. Иосиф Виссарионович начал его не очень уверенно:

— Товарищ Рокоссовский, добрый вечер. Еще не спите? Чем занимаетесь?

— Ужинаем, товарищ Сталин, — чуть помедлив, ответил Константин Константинович.

— Ми-и тоже. Только что из-за стола… Товарищ Рокоссовский, есть новость для вас. Вы получаете новое назначение, будете командовать войсками Второго Белорусского фронта.

— Почему? — далекий собеседник был явно ошеломлен. — За что такая немилость?

— Это не немилость…

— С главного направления на второстепенный участок.

— Вы ошибаетесь, товарищ Рокоссовский. Тот участок, на который вас переводят, входит в общее западное направление, в берлинское направление, которое и является теперь главным. Успех решающей операции зависит от тесного и умелого взаимодействия Первого Украинского, Первого Белорусского и вашего Второго Белорусского фронта.

— Кому прикажете передать дела?

— Через два дня вас сменит товарищ Жуков. Как вы смотрите на такую кандидатуру?

Константин Константинович уже успел взять себя в руки, нашел достойные слова:

— Товарищ Жуков является заместителем Верховного главнокомандующего. Выбран самый способный.

— Мы довольны таким ответом, — Сталин еще испытывал некоторую неловкость и вроде бы даже оправдывался, подслащивая пилюлю. — Ставка возлагает на Второй Белорусский фронт очень ответственные задачи и большие надежды. Ваш фронт получит дополнительные силы и средства…

— Спасибо.

Сталин помолчал, негромко кашлянул несколько раз.

— Товарищ Рокоссовский, вы сознаете, что если не продвинется ваш фронт, если не продвинется Конев, то никуда не продвинется и Жуков? Только вместе.

— Сознаю, товарищ Сталин, и приложу все старания. Разговором Иосиф Виссарионович остался доволен, во всяком случае, вернувшись к накрытому столику, произнес удовлетворенно:

— Как Эльбрус с плеч свалил! — Пыхнул трубкой, укорил себя: — Мы все время его обижаем. Такой замечательный полководец — Багратион, — а мы обижаем!

Я не был согласен с таким сравнением. Рокоссовский, разумеется, значительно выше славного генерала Багратиона, отличившегося по сути лишь в Бородинском сражении, однако возражать не стал, памятуя, что о вкусах не спорят. Просто "намотал на ус", дабы при случае напомнить Сталину его слова. Но он и сам не забыл. Его уважение к Рокоссовскому, способному не только отстаивать свое мнение, но и подавлять собственное честолюбие ради общих интересов, еще более возросло. Вскоре Рокоссовскому будет доверена высочайшая честь командовать историческим Парадом Победы.

Эта глава не будет завершенной, если я умолчу еще об одном результате вечерней беседы — о самом неприятном. Молчаливый Маленков, буквально впитывавший все сказанное Сталиным, ловивший оттенки его настроения, сделал тогда свои выводы, никому другому не пришедшие в голову. Почуял едва заметно проявившееся у Иосифа Виссарионовича недовольство военными руководителями, их возросшей самостоятельностью, что умаляло вроде бы значимость Сталина как Верховного главнокомандующего, как творца всех наших успехов. Лишь какими-то нюансами прозвучало еще, пожалуй, и самим Сталиным не осмысленное чувство, похожее на ревность. А Маленков уловил, вник.

Своими соображениями, не ссылаясь прямиком на Иосифа Виссарионовича, Маленков осторожно, доверительно поделился с руководством особых органов, с Берией и Абакумовым. Многоопытный Лаврентий Павлович сразу смекнул, сколь каверзную задачу ему подбрасывают: маршалы и генералы теперь в большой силе, по крайней мере до завершения войны, лучше не связываться с ними. Да и сам Сталин не позволит сейчас принижать, дискредитировать военную верхушку. И вообще: маршалы и генералы не совсем по его части, есть же военная контрразведка Абакумова, это ее заботы.

Что оставалось делать Абакумову, получившему достаточно прозрачный намек не от кого-нибудь, а от авторитетного работника партийного аппарата?! Абакумов дал соответствующие указания наиболее надежным своим подчиненным. Были посеяны первые семена, из которых вскоре После Победы вырастет раскидистое древо так называемого "генеральского заговора", фигурантами которого станут семьдесят пять маршалов и генералов. В том числе Георгий Константинович Жуков.

10

Начать Висло-Одерскую операцию, то есть продвижение из Польши на Берлин, было намечено 20 января 1945 года. Впервые за всю войну мы имели достаточно времени для тщательной всесторонней подготовки наступления. По плану, без спешки, без суеты. Работа велась огромная. Три фронта, нацеленных на вражескую столицу, имели в своем составе 2 миллиона 200 тысяч солдат и офицеров, 33 тысячи орудий и минометов, более 7500 танков и самоходных артиллерийских установок (САУ). Всю эту огромную массу людей и различной техники надо было скрытно подтянуть к передовой линии, сосредоточить на плацдармах, на исходных рубежах, обеспечить всем необходимым, от боеприпасов, горюче-смазочных материалов до продовольствия и зимнего обмундирования.

Возьмем для примера 3-ю ударную армию, переброшенную со 2-го Прибалтийского фронта на усиление 1-го Белорусского фронта, к Жукову. Ко дню погрузки в железнодорожные эшелоны эта армия, после тяжелых боев, имела лишь половину личного состава и техники. В дивизиях насчитывалось примерно по 3000 человек. Армию пополняли, довооружали, дообмундировывали прямо в пути, в район сосредоточения она прибыла почти полностью укомплектованной. Как и направленная с юга на усиление Жукова 5-я ударная армия генерала Берзарина… Многому, очень многому мы научились.

Любопытное, кстати, совпадение: не прославленные наши гвардейцы, составлявшие костяк 1-го Белорусского фронта, а именно эти обычные, полевые, лесные, болотные армии, всю войну протопавшие пешком, только раз, для переброски на главное направление, "поднятые на колеса", — именно эти армии первыми продвинутся к Берлину и поставят завершающие точки в величайшей мировой битве. 5-я ударная армия захватит рейхсканцелярию, в бункере которой покончит с собой Гитлер, а 3-я ударная штурмом возьмет рейхстаг. Но до Берлина еще надо было дойти.

Значит, в график подготовки Висло-Одерской операции мы укладывались. И все было бы хорошо, но подвели союзники. Крепко нас подвели. Дело вот в чем. В ноябре 1944 года, когда завершились все наши десять ударов и активность боевых действий на советско-германском фронте значительно снизилась, немцы получили наконец долгожданную передышку, которой воспользовались быстро и умело. У них появилась возможность направить часть своих сил против союзных войск, надвигавшихся с запада, из Франции. К тому же и природа способствовала немцам. Туманы, нескончаемые дожди, короткие дни лишали англо-американцев их главного преимущества — полнейшего господства в воздухе. А очень большому превосходству во всех других видах техники и в людях немецкое командование рассчитывало противопоставить мастерство и стойкость войск, дерзость и стремительность действий. Цель операции заключалась не только в том, чтобы окружить и уничтожить значительную часть англо-американских сил, но — главное — стремительно выйти к устью реки Шельды, захватить город Антверпен, основной порт, через который снабжались союзники. Достижение таких результатов изменило бы все военное положение на западе в пользу немцев. У англичан, например, к тому времени почти не имелось резервов, способных повлиять на дальнейшее развитие ситуации. И вообще руки чесались у немцев: как бы проучить самодовольных англосаксов, возомнивших себя непобедимыми. А чего заноситься-то, если трое на одного: несколько откормленных молодчиков против тощего юнца 1928 года рождения или дряхлого фольксштурмиста!

Обретя наконец возможность продемонстрировать союзным войскам в Европе, что представляет собой настоящий немецкий солдат (уже не такой, каким был в сорок первом — сорок третьем годах, по все же…), германское командование бистро сосредоточило в районе Арденнской возвышенности ударный кулак. Основу его составляли 6-я танковая армия СС, имевшая четыре полностью укомплектованных танковых и столько же пехотных дивизий, и 5-я танковая армия, примерно такая же по силам и средствам.

Начав наступление 16 декабря 1944 года, немцы раздробили противостоявшие им американские дивизии, решительным броском достигли реки Ур, форсировали ее и устремились дальше, к реке Маас. Если что и тормозило немецких танкистов, то не сопротивление деморализованного неприятеля, а пробки на скверных, размытых дождями дорогах, взорванные мосты и нехватка горючего, которым они надеялись разжиться на базах богатых американцев. Да еще авиация, появлявшаяся в воздухе, едва улучшалась погода.

Сказать, что союзники отступали, отходили, было бы слишком мягко. Они бежали, в панике бросая раненых, оружие, технику, большими группами сдаваясь в плен. Мы в Москве, в Генеральном штабе, внимательно следя за ходом событий, анализировали и оценивали боеспособность союзных войск, впервые попавших в Европе в такой переплет. Если у кого-то есть вооруженные силы, мы всегда должны знать, что они из себя представляют. Выводы были неоднозначны. На наш взгляд, достаточно стойкими показали себя французские подразделения: понятно, за спиной были родные края, недавно освобожденные от гитлеровцев. Хорошие слова можно сказать об англичанах. Тоже ясно: они натерпелись от немцев, разрушавших бомбами их города, теряли друзей и близких в морских и воздушных сражениях. А вот канадцы, прибывшие из-за океана и не имевшие личных счетов с гитлеровцами, действовали с прохладцей, не перетруждая себя.

Наименее подготовленными морально к ведению настоящей войны, беспощадной, изнуряющей войны на уничтожение, оказались американцы. Смотрели на свой вояж в Европу как на увлекательные похождения, на интересные приключения, за которые к тому же хорошо платят и выдают награды. Избалованный янки, привыкший к комфорту, мог отказаться идти в атаку, если не получил на обед причитающуюся ему ежедневную порцию фруктового сока. Не обеспечили, чем положено, — и с меня не требуйте. Не мудрено, что при таких порядках 10-я американская бронетанковая дивизия, оборонявшая город Бастонь, была разбита и уничтожена менее чем за двое суток всего лишь учебной танковой дивизией немцев, не имевшей превосходства в количестве людей и техники. Качество другое, настрой и традиции совершенно иные.

Еще одна особенность. Если белые американцы как-то проявляли характер, обороняясь даже в сложных условиях, то негры, составлявшие изрядный процент в заокеанских формированиях, бросали свои рубежи при первой серьезной опасности со стороны немцев, особенно при появлении слухов об окружении: тут их — бегунов — ничем нельзя было остановить, даже угрозой отдания под суд. Почему они так вели себя, сея панику в американских войсках? Чужой для них была эта война, чуждой была Европа, с которой они не имели ничего общего, никаких коренных связей, куда приехали лишь ради того, чтобы подзаработать. А еще их ужасало отношение герр-мана, человека-господина к неграм как к дикарям, полуобезьянам, едва научившимся в Америке носить штаны и ботинки. Если уж нормальный (или ненормальный?) немецкий националист был убежден в необходимости уничтожать евреев, цыган и поляков, как носителей и распространителей признаков вырождения, если уж он считал недочеловеками русских, украинцев и белорусов, способных лишь обслуживать немецких хозяев (считал до тех пор, пока славяне не надавали фашистам по мордасам и заставили уважать себя), то негры вообще были для герр-мана грязной рабочей скотиной, вредной и опасной для белой расы. И вот стаи этих вооруженных полуобезьян обнаглели до того, что явились в Европу, они уже на границе рейха, где остались жены и дети немецких солдат, беззащитные перед нашествием похотливых животных. Им мало распутных француженок, они рвутся к строгим немецким женщинам. Увидишь черного — убивай на месте, даже если он сдастся в плен… Отсюда и патологический страх негров перед немецким солдатом.

С огромным трудом, введя в сражение все резервы, сняв некоторые дивизии с других участков фронта, используя малейшее улучшение погоды для нанесения бомбовых ударов, союзникам удалось остановить продвижение немцев в Арденнах. Однако гитлеровские генералы передышки не дали: 1 января 1945 года немцы нанесли новый удар, как раз там, откуда союзники сняли свои части. Намереваясь вернуть Эльзас, фашисты прорвали укрепленную "линию Мажино" и устремились на юго-запад. У союзников опять поднялась паника, особенно в районе Страсбурга. Американский генерал Эйзенхауэр заявил, что не сможет удержать этот город — "ворота во Францию". Генерал де Голль резко потребовал обороняться, чего бы это ни стоило. Начался скандал, посыпались взаимные упреки — и это в столь напряженный момент!

Генерал де Голль, между прочим, ссылался на шаткое, сложное положение в его стране, только что освобожденной от гитлеровцев. Далеко не все французы выступали против немцев, много было и сторонников фашизма, четыре года сотрудничавших с оккупантами, явных и тайных сторонников Германии. Они воспрянут духом, если немецкие войска опять окажутся на территории Франции, могут взяться за оружие. Волнения уже начались. А ведь через Францию пролегли коммуникации, связывающие союзные армии с базами снабжения в портах атлантического побережья. Порвутся эти кровеносные сосуды, и тогда полный крах!

11

Командование союзников пришло к выводу, что ситуация выходит из-под контроля, исправить положение своими силами оно не способно. Мы в Москве узнали об этом, получив известие от Черчилля: сквозь дипломатическую вуаль явственно проступало если не отчаяние, то очень сильное беспокойство.

ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ

На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях. Согласно полученному сообщению, наш эмиссар главный маршал авиации Теддер вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине. Если он еще не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным.

6 января 1945 года.

С этим посланием Сталин сразу ознакомил членов Политбюро, членов Ставки, находившихся тогда в Москве, и генерала Антонова. Подчеркиваю: только ознакомил, без обсуждения, не спрашивая советов и мнений. Избегал встреч, разговоров, будто опасался, что кто-то может повлиять на ход его мыслей. Раньше обычного покинул рабочий кабинет, желая побыть в полном одиночестве, поразмышлять.

В тот день необычайное послание английского премьера обдумывали, вероятно, Молотов и Берия, генштабист Антонов и адмирал Кузнецов, определяя возможные последствия и линию своего поведения. Обдумывал и я, испытывая смешанное чувство глубокого возмущения и злорадства. Три года мы, преодолевая невероятные трудности, теряя миллионы людей, несли на своих плечах практически всю тяжесть борьбы с фашизмом, три года просили союзников существенно помочь нам, открыв второй фронт, но каждый раз Черчилль отделывался только обещаниями, даже когда мы, казалось, стояли на краю пропасти. Он и дальше тянул бы время, если бы не давление Рузвельта, если бы не опасался прийти на европейский материк слишком поздно. А теперь, всего лишь после трех недель неудачных боев, возопил о помощи. Вот уж действительно, ни стыда, ни совести!

Провидение дало нам возможность хотя бы частично отплатить английскому лидеру такой же черной монетой, какой он одаривал нас год за годом. Будь моя воля, я не стал бы спешить на помощь союзникам, «покормил» бы их обещаниями, как «кормили» они нас. Пусть в какой-то мере ощутят ни собственной шкуре, каково было нам. Теперь у нас есть возможность поберечь своих воинов, наблюдая издали за событиями, выбирая выгодный момент для вмешательства. Чем больше сил оттянут на себя союзники, тем легче будет нам. Чем дальше отбросят гитлеровцы союзников от Берлина, тем значительнее наши шансы быстрее и с наименьшими утратами поднять красное знамя над поверженной столицей Германии. Важно лишь не позволить немцам вообще ликвидировать второй фронт, а уловить тот день и час, когда нужно будет решительно повлиять на ход военных действий.

Свои соображения я готов был изложить Иосифу Виссарионовичу, но в тот раз он ни о чем не спросил меня. Ну что же, бывают такие случаи, когда высший руководитель должен только лично принять решение. Сталин, разумеется, понимал и переживал то, что переживали мы, его соратники, но он обязан был отказаться от всего превходящего, субъективного, найти и занять наиболее разумную, государственную позицию. При этом, как я понимал, по крайней мере два фактора не могли не влиять на него. Очень скоро, в начале февраля, в Крыму намечена была вторая встреча руководителей великих держав — Сталина, Рузвельта и Черчилля, дабы выработать и согласовать общую линию поведения не только по завершению второй мировой войны, включая разгром Японии, но и по дальнейшему мироустройству. На какой-то период определялась судьба человечества. На этот важнейший политический форум Сталин должен прибыть с чистой совестью, с безупречной репутацией надежного коллеги, в критический момент доказавшего верность союзническому долгу.

И еще. Имей Сталин дело с одним лишь Черчиллем, с этим напористым торгашом и ловчилой, Иосиф Виссарионович мог бы позволить себе «поиграть» с деятелем такого рода, преследуя свою прямую выгоду. Но Сталин глубоко уважал Рузвельта, считал его весьма порядочным человеком, с которым можно и нужно вести только открытый, прямой диалог. Не мог Иосиф Виссарионович не обратить внимания и на то, что за помощью обращается Черчилль, а не американский президент, хотя именно американские войска находились в наиболее тяжелом положении и несли самые большие потери. Вероятно, впечатлительному и совестливому Рузвельту неловко было просить помощи, памятуя о затяжках с открытием второго фронта. Это беспардонному Черчиллю все равно, а Рузвельту — нет. Иосиф Виссарионович не мог не учитывать и этот оттенок.

После нескольких часов размышления ответ был готов:

ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО

ОТ ПРЕМЬЕРА И. В. СТАЛИНА

ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г-ну У. ЧЕРЧИЛЛЮ

Получил вечером 7 января Ваше послание от 6 января 1945 года.

К сожалению, главный маршал авиации г-н Теддер еще не прибыл в Москву.

Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам.

7 января 1945 года.

Премьер-министр Великобритании остался, конечно, доволен:

ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ

1. Я весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание. Я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!

2. Битва на Западе идет не так уж плохо. Весьма возможно, что гунны будут вытеснены из своего выступа с очень тяжелыми потерями. Это битва, которую главным образом ведут американцы; и их войска сражались прекрасно, понеся при этом тяжелые потери.

Мы и американцы бросаем в бой все, что можем. Весть, сообщенная Вами мне, сильно ободрит генерала Эйзенхауэра, так как она даст ему уверенность в том, что немцам придется делить свои резервы между нашими двумя пылающими фронтами. В битве на Западе, согласно заявлениям генералов, руководящих ею, не будет перерыва.

9 января 1945 года.

Вот он весь в этих трех абзацах — лукавый политик Черчилль. Своего он добился, получил твердое обещание Сталина оказать помощь, даже с указанием срока. Теперь надо не только поблагодарить, по и намекнуть, что англичане хоть и будут обязаны за содействие, но не очень: они и сами, возможно, "вытеснят гуннов". Вот американцам действительно тяжело, советское наступление для них гораздо важнее, чем для англичан. Так что не слишком заноситесь перед нами, маршал Сталин, на предстоящей встрече в Крыму.

Иосиф Виссарионович воспринял последнее послание как стремление и капитал приобрести, и честь соблюсти. Но факт оставался фактом: крупный политический выигрыш был на его стороне. Оставалось только начать операцию, обещанную союзникам. И это не вызывало вроде бы сложностей. Напомню, что двинуться от Вислы к Берлину три наших главных фронта должны были 20 января, а всеобъемлющая подготовка к этой дате велась строго по плану. Так что заверение Сталина "открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половине января" вполне укладывалось в наши замыслы. Исходя из этого, в Генеральном штабе не ждали никаких перемен, работали спокойно. Когда я заговорил об этом с генералом Антоновым, он ответил, что все идет по графику, как было намечено, и даже пошутил: вторая половина января начинается 16 числа, а там и до 20 рукой подать. Я же счел необходимым несколько охладить оптимизм Алексея Иннокентьевича и предупредил, что в таких сложных ситуациях, как сейчас, Сталин предусматривает обычно не один, а несколько вариантов. Рамки намечены, за их пределы Сталин не выйдет. Но слова "не позже" отнюдь не противоречат понятию «раньше».

— Но зачем? — вырвалось у Антонова. Он даже побледнел от волнения. Зачем спешка, ломка! Ради чего?!

— Не для того, чтобы ублажить союзников, не ради них, — заверил я. Товарищ Сталин уже высказывал беспокойство по поводу того, что некоторые сведения из его переписки с Черчиллем становятся известны немцам. Или где-то есть информатор, или кому-то выгодна дозированная утечка…

— И что же?

— А вот что. Если немцы и на этот раз узнают из своего источника о содержании последних посланий, то они будут до второй половины января драться на западе, не оглядываясь на восток, не перебросят навстречу нам ни одной дивизии. Что в какой-то степени компенсирует нашу не полную готовность к наступлению.

— Николай Алексеевич, это мнение Верховного? — напрямик спросил Антонов.

— Нет, это только мои предположения, но вы не сбрасывайте их со счетов.

Без излишней самоуверенности позволю себе сказать: я так давно и хорошо знал Иосифа Виссарионовича, его характер и особенности мышления, что мог почти всегда предугадать его поведение, его поступки в той или иной конкретной обстановке. По аналогии, по интуиции. Не ошибся и в тот раз. Буквально на следующий день после нашего разговора с Антоновым Верховный главнокомандующий отдал приказ изменить сроки начала Висло-Одерской операции. 1-му Украинскому фронту маршала Конева предписывалось перейти в наступление 12 января, то есть на восемь суток раньше намеченного. 1-й Белорусский фронт маршала Жукова и 2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского наносили удар 14 января, утратив шесть суток. Опять не смогли мы полностью и всесторонне подготовить наши войска. Впрочем, к подобным изменениям планов у нас привыкли — планы на любой войне вообще понятие, требующее большой гибкости и корректировки. Особенностью было лишь то, что начало наших предшествовавших операций по разным причинам затягивалось, откладывалось на какое-то время. Впервые, пожалуй, сроки были передвинуты не назад, а вперед, что явилось полной неожиданностью как для наших генералов и офицеров, так и для союзников, и для немцев. Фашисты были застигнуты врасплох, что сыграло в нашу пользу на первых порах.

Это еще не все. Одновременно с Висло-Одерской операцией 13 января началась операция Восточно-Прусская, в которой главная роль отводилась 3-му Белорусскому фронту генерала Черняховского, после гибели которого в командование вступил маршал Василевский. Этот фронт должен был отсечь и изолировать от других вражеских сил немецкую группировку в Восточной Пруссии, прижать к морю и уничтожить. Таким образом, два удара слились в один мощный удар, раздробивший вражескую оборону на протяжении сотен верст.

В тот день, когда началось наше наступление, гитлеровцы сразу сняли с Западного фронта четыре дивизии для переброски на восток. Затем еще и еще. Союзники почувствовали большое облегчение. Немцы отошли на свои прежние позиции, и сражение затихло. Американцы и англичане принялись зализывать раны, оказавшиеся для них не смертельными, но очень чувствительными. 77 тысяч солдат и офицеров потеряли они в Арденнах.

12

Преждевременные роды всегда чреваты последствиями. Союзников мы выручили, политические козыри перед началом Крымской конференции получили, но достижения военные оказались не совсем такими, на которые мы рассчитывали. Хотя вообще-то успех был, и успех большой. К концу января наши войска продвинулись от Вислы до Одера, ломая возраставшее сопротивление неприятеля. Немцы бросали сюда, на главное направление, свои дивизии не только с запада, но и из Восточной Пруссии, и с других участков фронта. Наше быстрое, удачно начавшееся наступление постепенно переросло в вязкую изнуряющую борьбу за населенные пункты, за отдельные рубежи — в бои местного значения.

Особенно отличилась 5-я ударная армия генерала Берзарина. Ее передовые части, в том числе 902-й стрелковый полк подполковника Ленева, стремительным броском, опережая отступавших немцев, вышли к Одеру, с ходу форсировали реку по льду и захватили в районе Гросс-Ноендорфа плацдарм, очень важный для дальнейшего наступления. В первый день февраля жители немецкой столицы были потрясены негаданной новостью: русские уже на левом берегу Одера, в семидесяти километрах от Берлина, в дачной местности! Туда, к плацдарму, германское командование направляло все, что могло собрать на скорую руку, потянулись колонны танков и автомашин с пехотой.

В тот день (или накануне?) у меня состоялся продолжительный разговор с Иосифом Виссарионовичем. Он тогда был озабочен не столько делами военными, которые были привычны и будничны, сколько подготовкой к Ялтинской конференции — она начиналась 4 февраля. Надежды на нее возлагались большие: определялась судьба мира не на месяцы, а на годы вперед.

К этому времени была уже обсуждена и согласована общая линия нашей делегации, определены принципиальные позиции, «обкатывались» лишь детали, подробности. Берия и Абакумов доложили, что американская и английская делегации будут доставлены в Крым с острова Мальта самолетами, которые совершат посадку у нас с интервалами в десять минут. Всего в составе этих двух делегаций более семисот человек, начиная с министров, генералов, дипломатов, членов семей и до секретарей, радистов, шифровальщиков, филиппинских поваров, без которых не может обойтись семья американского президента. (Дня через четыре, кстати, Рузвельт и его дочь, оценив достоинства русской кухни, досрочно отправили своих поваров обратно в Штаты.) Сталин уточнил, как будет охраняться "вся эта орава", и напомнил, чтобы всем прибывшим были обеспечены наилучшие условия, дабы не поступало никаких жалоб.

Вячеслав Михайлович Молотов принес альбом с русскими и советскими марками, который предполагалось преподнести президенту Рузвельту. Рассматривая альбом, Иосиф Виссарионович высказал сомнение, не слишком ли скромен подарок, на что Молотов возразил:

— Рузвельта трудно чем-нибудь удивить или порадовать, кроме здоровья у него есть все. Но та-та-такого набора марок он не имеет, как и никто другой. Для заядлого филателиста это самый лучший сюрприз.

Наш искушенный дипломат оказался прав. По рассказам очевидцев, Рузвельт радовался от души. Присовокуплялось также полушутя: получив этот дар, президент проникся таким расположением к Сталину, что поддерживал его почти по всем пунктам, изрядно досаждая тем самым Черчиллю.

Когда текущие дела были завершены и в кабинете остались только Василевский и я, Сталин попросил Поскребышева принести всем чая, внимательно посмотрел на меня: Николай Алексеевич, как ваше самочувствие, как ваше здоровье?

Что за этим последует, было понятно. Сталин часто и со многими людьми начинал разговор лично или по телефону именно с такого вопроса. Не только ради вежливости — его действительно интересовало состояние собеседника, которому намеревался дать какое-либо серьезное поручение. Способен ли справиться? В таких случаях следовало говорить только правду: открылась рана, побаливает сердце… Сталин должен был знать и учитывать.

— Самочувствие соответствует летоисчислению, — ответил я, а Иосиф Виссарионович по достоинству оценил такую формулировку.

— Дорогой Николай Алексеевич, мы тут посоветовались с товарищем Василевским: нет ли у вас желания тряхнуть стариной, побывать на фронте? Давно ведь не были.

— Давненько, — я начал догадываться, о чем пойдет речь. В последние месяцы как-то сама собой отпала необходимость использовать представителей Ставки, координировавших действия войск на важнейших направлениях. Большую пользу принесли посланцы Верховного главнокомандующего во время Сталинградской битвы, на Курско-Орловской дуге, в сражении за Правобережную Украину, при операции «Багратион». Удачно действовала при этом связка Жуков — Василевский, неплохо проявил себя Ворошилов. Но теперь фронтов у нас стало меньше, обстановка спокойнее, управление шло непосредственно из Москвы, да и командующие армиями и фронтами многому научились, достигли высокого мастерства. Не требовались более посланцы Верховного. Ну, а я-то вообще никогда не был официальным представителем Ставки, ездил на передовую только в самые трудные дни, чтобы оценивать обстановку и сообщать Сталину свои соображения.

— Мы с Антоновым отправляемся в Ялту больше чем на неделю, — продолжал между тем Иосиф Виссарионович. — В Москве остается товарищ Василевский, в его руках все нити, все управление будем осуществлять через него. Мы доверяем нашим командующим, они добросовестные военачальники, но каждый заботится прежде всего о своем хозяйстве, поэтому мнения их не всегда достоверны.

— Куда выехать? — спросил я.

— Наш Наполеон Бонапартович Македонский не желает идти на Берлин, усмехнулся Сталин. — И его приятели тоже.

— Жуков?

— У него там подобралась теплая компания, — в голосе Иосифа Виссарионовича я улавливал больше шутливости, чем недовольства. — Как в сорок первом году. Рокоссовский там, Конев там, Соколовский, Белов, Кузнецов, Катуков с танковой армией.

— Второй гвардейский кавкорпус, бывший Доватора, — прибавил Василевский.

— Совершенно верно. Не поймешь, какое там направление, Берлинское или Волоколамское, — Иосиф Виссарионович явно пребывал в хорошем расположении духа. — И вся эта компания не хочет идти на Берлин.

— И Конев тоже? спросил я, зная сугубую осторожность Ивана Степановича по отношению к начальству.

— Конев делает то, что ему скажут, — это Василевский.

— Все будут выполнять то, что мы потребуем, — уточнил Иосиф Виссарионович. — Но прежде чем будем приказывать, надо самим вникнуть. Сейчас раздрай. Наш сталинградец Чуйков предлагает продолжать наступление и брать Берлин. Чуйкова поддерживал Берзарин, пока его не остановили за Одером. А товарищ Жуков с компанией считают, что обстановка на Берлинском направлении теперь такая же, как в ноябре сорок первого под Москвой, только с обратным знаком. Столица неприятеля близко, но все войска втянуты в бои, сил для штурма недостаточно, а с фланга нависает угроза, противник способен начать контрнаступление.

— Угроза реальная. Из Померании, с севера Польши, — это опять Василевский.

— Так что, Николай Алексеевич, вылетайте в штаб Жукова, погостите у него, подышите фронтовым воздухом, определите, какая там атмосфера.

— Еще конфликт между Жуковым и Симоняком, напомнил Василевский.

— И это тоже. Вы потом обсудите вдвоем.

— Иосиф Виссарионович, а не лучше ли мне отправиться в штаб шестьдесят первой армии к Белову, а Жукова вы пригласите туда?

— Соскучились по старому знакомому?

— С лета сорок третьего не виделись. Но дело не в этом. Армия Белова на правом фланге Жукова, на стыке со Вторым Белорусским фронтом, оттуда грозит вражеский контрудар. А Белов скажет все, что думает, он под начальство не подстраивается. Можно и Рокоссовского пригласить, он лицо заинтересованное.

— Рокоссовский очень загружен, — поторопился возразить Василевский, и Сталин понял его:

— Не надо сейчас сталкивать Жукова и Рокоссовского, они еще не перекипели. Вызывайте в штаб Белова заместителя Рокоссовского — генерала Трубникова. На третье февраля. Согласны, Николай Алексеевич? Успеете?

— Вполне. Удачи вам в Ялте.

— А вам под Берлином, — улыбнулся Иосиф Виссарионович.

13

Транспортный самолет приземлился в районе города Кройц, что северо-восточнее Берлина. На аэродроме встретил меня Павел Алексеевич Белов. Мы обнялись, сели в машину.

За то время, пока мы не виделись, Павел Алексеевич располнел, потяжелел, мало чего осталось в нем от худощавого лихого кавалериста, разве что небольшие рыжеватые усы с топко закрученными кончиками-пиками. Остепенился талантливый воин, свершивший чудо, сумевший со своей конницей, "лошадиными силами", свалить с пьедестала немецкого "танкового бога" Гудериана. Остепенился, можно сказать, в прямом и переносном смысле. Внешне «остепенило» его начальство при особом усердии друга-соперника Жукова, возвысив в ранг командарма, украсив погонами генерал-полковника и заслуженной звездой Героя Советского Союза. Это — одна сторона. Не менее существенна другая. Полководец, окружавший немцев в их тылах, сам будучи в окружении, сражавшийся и побеждавший в положении "между невероятным и невозможным", как сказал о нем маршал Шапошников, человек, способный думать не только за себя, но и за противника, генерал особого склада, будто рыба в воде чувствовавший себя в самой сложной обстановке, требовавшей точных решений и стремительных действий, он, помнится, воспринял свое выдвижение в командармы так, будто ему гири привязали к ногам. Но вот притерпелся, поостыл, втянулся в управление обширным общевойсковым хозяйством, превратился в умелого исполнителя приказов свыше, оперативных замыслов, на несколько ступеней отстал от Жукова как в звании, так и в должности. Смирился с тем, что командующими фронтами в обход его назначают то молодого Черняховского, то бездарного Захарова. А у Белова никогда не было высоких покровителей, влиятельной поддержки: все сам, ни перед кем не склоняя головы, никому не кланяясь. И, пожалуй, достиг потолка. Ну, зато Жуков не видел теперь в нем соперника, и ничто не омрачало больше их давнюю дружбу.

Когда приехали в штаб 61-й армии, невольно припомнил я еще одну особенность Павла Алексеевича Белова, его непревзойденное умение выбирать места для размещения штабов и командных пунктов. За всю войну, даже в то время, когда немцы полностью господствовали в воздухе, им ни разу не удалось обнаружить и разбомбить те центры, откуда Белов командовал, управлял своими войсками. А как старались гитлеровцы сделать это, особенно в дни переломных боев под Москвой, при наступлении группы войск Белова от Каширы к Лихвину и далее за Оку, при его пятимесячном рейде по немецким тылам. Искали с воздуха, засылали агентуру, отправляли разведывательные и диверсионные отряды — все бесполезно. Белов неистощим был на выдумку.

Наша машина остановилась на окраине полуразрушенного городка возле двухэтажного особняка в стиле осовремененной готики. За особняком простирался сад, переходивший в небольшой лесок с прудом, с черепичными крышами хозяйственных построек под кронами сосен. В господском доме, имевшем все удобства: уютные спальни, обширную столовую, удобные кабинеты, кухню, несколько туалетов, — в этом приметном доме располагался… взвод автоматчиков. И повар со своими помощниками и официантками. Лишь по вечерам, когда отпадала возможность появления вражеской авиации, сюда приходили генералы и офицеры — поужинать, отдохнуть, пообщаться. А сам штаб располагался в полукилометре от дома, за прудом, в постройках, где жила раньше прислуга, рабочие, где были гаражи, склады, подвалы-хранилища, переоборудованные под бомбоубежища. Штабные автомашины укрывались в гаражах и конюшнях. Пучки проводов, разбегавшиеся от узла связи, скрывались среди ветвей. Там, в аккуратном домике управляющего имением, бежавшего со всей семьей, мы с Беловым провели половину дня: к нам присоединился прибывший почти одновременно со мной заместитель командующего 2-м Белорусским фронтом генерал-полковник Кузьма Петрович Трубников.

Это была приятная встреча. Белов знал Трубникова по боям под Тулой, когда тот командовал стрелковой дивизией, а я был знаком с Кузьмой Петровичем еще раньше, с двадцатых годов, часто встречался с ним перед войной, когда он занимался тактической подготовкой комсостава на широко известных Высших стрелковых курсах «Выстрел». У него, представителя старой гвардии в прямом и переносном смысле, было чему поучиться. Еще в 1909 году, когда наши будущие полководцы Жуков, Рокоссовский, Белов (все ровесники, все 1896 года рождения) бегали босиком по лужам, Трубников начал службу рядовым в старейшем Лейб-гвардии Семеновском полку, куда брали только высокорослых богатырей, грамотных и "не мордоворотов", дабы царю с семьей приятно было лицезреть своих бравых солдат.

На первой германской войне стал прапорщиком, дослужился до командира роты. В Красной Армии стал командиром бригады. А затем неистощимое на выдумки провидение настолько замысловато и нерасторжимо переплело судьбу Трубникова с судьбой Рокоссовского, что их иногда путали даже хорошие знакомые, настолько эти статные красавцы были похожи внешне и едины в своих делах и суждениях. Про них говорили: "встретил Рокоссовского, а им оказался Трубников". Или: "поздоровался с Трубниковым, а это был Рокоссовский". Разница между ними в конечном счете оказалась одна, но существенная. Константин Константинович вошел в историю, а про Кузьму Петровича вспоминают лишь седые ветераны, которых становится все меньше. Их общая слава по стечению обстоятельств, по чрезмерной скромности самого Трубникова досталась одному Рокоссовскому, сконцентрировалась на нем, озаряя его особенно ярким, сдвоенным светом… У нас теперь есть возле Кремлевской стены мемориал в честь неизвестных солдат, а я, между всем прочим, хочу оставить в памяти поколений имена хотя бы некоторых неизвестных генералов, самоотверженно и весьма полезно потрудившихся ради нашей Победы.

Два комбрига, Рокоссовский и Трубников, познакомились в тюрьме в 1939 году — даже там возникала путаница из-за их внешности. Оба держались твердо, никакой вины за собой не признали, никого не оклеветали и были реабилитированы. Оба со своими семьями восстанавливали здоровье в сочинском санатории. Потом их пути разошлись, но только до осени сорок первого года. Когда Рокоссовский возглавил 16-ю армию, сражавшуюся на Волоколамском направлении, заместителем его стал генерал Трубников. Затем Сталинград. Рокоссовский командует Донским фронтом, а Трубников опять его заместитель первый помощник. Почему не наоборот? Да потому, что некоторые военачальники, от которых зависели назначения, в том числе и Жуков, считали, что у Трубникова "слишком мягкий характер", путая вежливость, тактичность, интеллигентность с отсутствием резкости, грубости. Не горласт, тем более не хамоват был, что особенно нравилось мне в нем. А насчет того, что твердости ему якобы недоставало, скажу так. Это он-то слабохарактерный и мягкий? — он, еще на первой германской войне командовавший взводом пешей разведки и лезший в самое пекло, добывая языков; он — один из немногих, кто не сломался в тюрьме; он — сражавшийся за Москву плечом к плечу с Панфиловым и Доватором; он, будучи заместителем командующего фронтом, принимавший на себя ответственность за важнейшие решения?! Нет, просто Трубников, сложившийся как воин еще до революции, когда высоко ценились скромность, благородство и честь, не совсем вписывался в когорту новых полководцев, рожденных войной гражданской, ожесточившихся в борьбе классовой, политической. Кузьма Петрович оказался где-то посредине, между представителями старой школы, к которым принадлежали Егоров, Шапошников, ваш покорный слуга, и новой порослью, выраставшей сплоченно и быстро.

После Донского фронта Рокоссовский и Трубников на тех же ролях возглавили самый мощный у нас 1-й Белорусский фронт, блестяще провели операцию «Багратион».

Рокоссовский полагался на Трубникова, как на самого себя. Уезжая в Москву, в Ставку, или еще куда-либо, был совершенно спокоен за свой участок. Трубников сделает все не хуже, а может быть, даже и лучше. Об этой полезной неразрывности знал, кстати, и Верховный главнокомандующий. Переводя Рокоссовского с 1-го на 2-й Белорусский фронт, Сталин, чтобы смягчить неприятное, приказал, даже без просьбы Рокоссовского, перевести вместе с ним и Трубникова, хотя в принципе «перетаскивание» за собой на новое место «хвоста» сослуживцев не поощрялось.

Так и провоевали Константин Константинович и Кузьма Петрович вместе до самой Победы, и даже после нее не расстались. Когда Рокоссовский командовал Северной группой войск, Трубников по-прежнему был его заместителем. А после того, как Рокоссовский получил новое назначение, эту группу возглавил Трубников.

Самый, пожалуй, примечательный и несколько грустный казус, вызванный схожестью и близостью двух боевых друзей, произошел в июне 1945 года. На Параде Победы сводными полками фронтов командовали сами командующие этими фронтами, маршировали по Красной площади под сенью знамен во главе своих батальонов. Рокоссовский же, командовавший всем парадом, вести сводный полк своего фронта не мог. По настоятельной просьбе Константина Константиновича вести полк 2-го Белорусского фронта было доверено отличному строевику Кузьме Петровичу Трубникову.

Зрители на трибунах не могли понять: вот только что Рокоссовский гарцевал на коне, докладывал Жукову о готовности войск, вот они оба стоят на Мавзолее вместе со Сталиным, и вот он же, Рокоссовский, высокий красавец, "рубит шаг" по брусчатке перед колонной, своего фронта! Раздвоение? Мистика?! Вот до чего довоевались! При всем том Трубников в своей парадной форме был настолько элегантен и фотогеничен, что снять его спешили все корреспонденты, и наши, и зарубежные, допущенные на торжество. Два особо выдающихся снимка облетели тогда всю прессу мира, появились на страницах самых популярных газет и журналов. Это кадр, показывающий, как наши воины швыряют к подножию ленинского Мавзолея штандарты разгромленных фашистских армий, и второй снимок — портрет русского полководца, участника того исторического парада.

Удивительный снимок! Не мундир, не ордена и кресты — лицо победителя привлекает внимание. Открытое, одухотворенное лицо умного, волевого человека с добрым пытливым взглядом, озаренное мудростью и долготерпением. Я бы сделал под этим портретом такую подпись: "Мы никого не тронем, но и нас, пожалуйста, лучше не трогайте". Однако при первых публикациях под этим снимком было совсем иное: значилась фамилия Рокоссовского. Вскоре ошибка была исправлена, позаботился, вероятно, сам Константин Константинович. Его фамилию сняли, а другой просто не знали. Печатали повсюду без подписи. Безымянная фотография стала своего рода символом, являла собой достоверный образ неизвестного генерала Великой армии Великой России.

Итак, встретившись в штабе 61-й армии, мы с Беловым и Трубниковым обсудили положение, сложившееся на стыке 1-го и 2-го Белорусских фронтов. При взгляде на карту все выглядело так же, как и на соответствующих картах в столице, в Ставке. Красные и синие линии, кружочки, «подковы», стрелы. Однако здесь, в прифронтовой полосе, под аккомпанемент отдаленной канонады и пальбы зенитных орудий, ситуация воспринималась иначе, острей, чем в московском кабинете, в Генштабе. Центр 1-го Белорусского фронта вырвался вперед, к Одеру, на подступы к вражеской столице. А фронт Рокоссовского отстал, наступая не на запад, а все круче поворачивая на север, откуда угрожала нашим войскам сильная немецкая группировка, сосредоточенная в Восточной Померании. И правофланговые соединения Жукова вынуждены были разворачиваться в ту сторону, хотя бы для того, чтобы сузить разрыв, образовавшийся между фронтами. Сейчас он достигал ста километров, и на всем этом пространстве действовали лишь наши разведчики и подвижные группы, старавшиеся хоть как-то контролировать эту «дыру», создавая лишь видимость присутствия наших войск. В этот разрыв в любой момент могли хлынуть немецкие дивизии, вбивая клин между 1-м и 2-м Белорусскими фронтами. А у Рокоссовского не хватало сил, чтобы быстро разгромить восточно-померанскую группировку или хотя бы оттеснить ее дальше на север, к морю. Рокоссовскому нужна была помощь.

Белов и Трубников помогли мне основательно разобраться в обстановке, подготовиться к предстоящему разговору с Жуковым. Хорошо поужинали втроем. Для отдыха готова была широкая кровать сбежавшего управляющего. Долго не мог я сомкнуть глаз, вслушиваясь в звуки артиллерийской пальбы, ощущая, как подрагивает дом от далеких, но сильных разрывов. За стеной раздавались команды, гудели двигатели приезжавших и уезжавших автомашин. Резко протарахтели где-то за лесом автоматные очереди. Отвык я от всего подобного, давно не выезжая на передовую. Тревожно было. И непривычно лежать на слишком уж мягкой пуховой перине. Я встал, снял с вешалки свою кобуру с пистолетом, положил в изголовье и только после этого, наконец, заснул.

14

Георгий Константинович Жуков приехал на следующий день — утром 4 февраля. Генерал Белов, встретив его, провел в дом, маршал поздоровался с генералами, пожимая мне руку, спросил, будто не знал:

— Василевский не прибыл?

— Александр Михайлович в Москве на хозяйстве, — я не имел права говорить о том, что Верховный главнокомандующий отправился в Крым, а Василевский замещает его.

— Павел Алексеевич, где у тебя оперативный отдел? — это Жуков Белову. — Небось, в овощехранилище, от греха подальше?

— От бомб подальше, но не в овощехранилище, а в соседнем доме с надежным подвалом, — спокойно ответил генерал, привычный к манерам своего приятеля. — Перейдем туда?

— Через полтора часа встретимся там, а пока прогуляюсь с Николаем Алексеевичем, если он не возражает.

— С удовольствием, — понял я его желание остаться вдвоем.

На улице — легкий морозец; хорошо, освежающе пахло сосной. Ночная пороша отвердела и похрустывала под сапогами, как сухая крупа. Мы шли по аллее вокруг пруда. Жуков выглядел более коренастым, осанистым, чем прежде, словно раздался в плечах. Вероятно, новая просторная шинель с большими, тяжелыми на вид погонами делала его таким. Но, впрочем, и щеки стали полнее, резче выступал большой подбородок, а округлая ямочка на нем, как след штыкового укола, казалась еще глубже. Действительно, посолиднели, окрепли наши военачальники, оказавшись в чужих странах, ощутив силу и власть. И Кремль давал им больше самостоятельности.

— К нам приехал ревизор? — полувопросительно произнес Жуков.

— Помилуйте, Георгий Константинович, вы прямо по Гоголю… Верховный посоветовал подышать фронтовым воздухом, ну, и несколько поручений, — с Жуковым не следовало начинать прямо и резко, на резкость же и нарвешься.

— Не секрет?

— Какие секреты при ваших должностях и званиях, — вроде бы польстил я. — Сейчас, у края пропасти, гитлеровцы могут пойти на любые подлости, на любую крайность. Верховный обеспокоен, готовы ли мы к этому.

— Что имеется в виду?

— Есть сведения, что в полосе пятой ударной немцы применили против наших войск на плацдарме отравляющие вещества.

— Знаю, Берзарин докладывал. Там выясняют, что это было, ядовитые газы или просто дымы. Берзарин выводы сделал.

— Но есть сообщения иного порядка. В полосе третьей ударной взят в плен немецкий майор, начальник химической службы корпуса. Насколько мне известно, это первая столь крупная химическая птичка за всю войну, пошутил я.

— Не знаю, — отрезал Жуков. — Этот Симоняк ни хрена вовремя не доложит.

— Пленный допрошен в штабе армии и теперь препровожден в штаб фронта.

— Но вы-то вот знаете.

— По линии химической службы. И вам, конечно, доложат, если узрят интерес.

— Наказал нас Господь этим Симоняком, — продолжал свое Георгий Константинович. — Транспорт еле-еле справляется с подачей минимального количества боеприпасов, половину продовольствия на местах берем. Все химические склады за Вислой остались. С войсками следуют только армейские химические летучки, а в них противогазов и прочих средств с гулькин нос. Применит немец ОВ — хоть караул кричи.

— Думаю, кричать не придется. По данным, полученным от майора и из других источников, можно считать, что немцы к химической войне не готовы и не готовятся, тем более на собственной территории. Отравляющие средства в войсках не сосредоточиваются, противохимическая дисциплина очень низкая. Однако нельзя исключить, что отдельные командиры, доведенные до отчаяния, отдельные гитлеровские маньяки решатся на самые опасные шаги. Особенно в боях за Берлин. Свое население не пожалеют. Мы должны быть готовы и к таким неожиданностям.

— Это указание товарища Сталина?

— Об этом он говорил при последней встрече. Впрочем, тогда еще не было пленного майора-химика.

— О котором я до сих пор ничего не знаю, — Жукова раздражало даже косвенное напоминание о командующем 3-й ударной армией генерал-лейтенанте Симоняке. Надо было срочно лечить или вскрывать этот болезненный нарыв.

— С Симоняком-то что, полный конфликт?

Жуков помолчал, сердито сопя. Ускорил шаги. Злей повизгивал под сапогами снег. Заговорил:

— Входит мужик в избу. "Баба, чего делаешь?" — "Козла дою". — "Ты же печку растапливаешь!" — "А раз знаешь, чего спрашивать".

Ну, не каждую грубость прощать маршалу, я ответил в его же тоне:

— Если дуб сучковатый, то это уж навсегда… Может, прекратим демонстрировать характеры, терять время?

— Вам же действительно все известно…

Положим, не все, но о неприязни Георгия Константиновича к одному из наших одаренных военачальников я был осведомлен в той же степени, что и Сталин.

Николай Павлович Симоняк слыл в военных кругах человеком незаурядным и быстро поднялся по ступеням служебной лестницы, может быть, даже слишком быстро, не успевая осваиваться на каждой из них. При обороне полуострова Ханко, будучи полковником, командовал стрелковой бригадой, прославившейся своей стойкостью и переброшенной на защиту Ленинграда, когда северная столица оказалась в кольце. Здесь он командовал стрелковой дивизией, а затем 30-м стрелковым корпусом, который неофициально именовался "корпусом прорыва" и сыграл ведущую роль при снятии блокады. Очень высоко ценили Симоняка Андрей Александрович Жданов и командующий Ленинградским фронтом Леонид Александрович Говоров, выдвигавшие его на новые посты, выделяя при этом два качества: смелость и мужество Николая Павловича и его близость к подчиненным. Это был "солдатский генерал", большую часть времени проводивший в ротах и батальонах, деливший с людьми все фронтовые трудности, обучавший их личным примером. Его знали, его уважали, за ним шли. Такой метод был хорош, пока он командовал бригадой, дивизией, но уже в корпусе он не успевал охватывать все стороны работы, а когда начал командовать 3-й ударной армией, стало видно, что способностей и опыта у него явно не хватает для управления сложным, многообразным военным организмом.

Опыт, впрочем, дело наживное. Симоняку повезло в том, что начальником шгаба армии являлся уже известный нам генерал Букштынович Михаил Фомич (до войны командир корпуса), вернувшийся в войска из заключения в 1942 году и успевший за короткий срок превосходно проявить себя на командирских и на штабных должностях. К тому же и человек понимающий, терпеливый. В общем, Букштынович и Симоняк сработались, и со временем последний стал бы неплохим командармом, но случилось вот что. При подготовке Висло-Одерской операции 3-я ударная армия была выведена из состава 2-го Прибалтийского фронта и переброшена на усиление 1-го Белорусского фронта, на главное, Берлинское направление. Генерал Симоняк оказался в непосредственном подчинении у маршала Жукова, с которым имел в начале войны очень крупную неприятность. Это когда Жуков всеми способами, вплоть до расстрела, наводил порядок под Ленинградом. Столкнулись два кремневых характера, да так, что искры разлетелись. Едва Георгий Константинович переступил предел нормального общения, Симоняк зная, на что тот способен, резким движением выбил пистолет из руки Жукова. Выстрел не грянул, оба уцелели, но разошлись отнюдь не друзьями. Говоров и Жданов постарались замять этот конфликт. Он вроде бы и забылся, тем более что воевали Жуков и Симоняк на разных участках, но вот фронтовая судьба свела их вновь и так плотно, что не разминешься, не отстранишься. Тут и совещания в штабе 1-го Белорусского, и доклады по телефону командующих армиями командующему фронтом. А у начальника, у старшего по званию, всегда, при желании, найдется возможность уязвить подчиненного, раздуть огонек до пожара.

Хотя бы так. У Николая Павловича Симоняка слабело зрение, развивалась дальнозоркость. А очки он не носил. Ну что это за фронтовой генерал в очках?! У каждого свое мнение, свои причуды: он вообще считал, что его дело — воевать, а отчитываться, докладывать по инстанции должны работники штаба. А у Жукова была другая привычка: каждый вечер он связывался по телефону лично с командармами и заслушивал их отчеты. Требовал детального знания обстановки, какой населенный пункт взят, за какой хутор или фольварк идет бой. А написания на подробных картах мелкие, совсем даже не для Симоняка. Поэтому при разговорах с командующим фронтом при Симоняке всегда находился либо начальник штаба, либо начальник оперативного отдела, обладавшие безупречным зрением и обязанные по должности знать все особенности обстановки.

Симоняк не «отбарабанивал» свои доклады, хоть и приблизительно, но четко, а сообщал сведения, советуясь со своими штабистами, повторяя за ними названия населенных пунктов. Это раздражало Жукова, вызывало нарекания. Дошло до вспышки. "Что вы телитесь! — разозлился Жуков. — Кто командует армией, вы или ваш подсказчик?! Обстановку не знаете, ничего не знаете! Я вас отстраняю! Выезжайте в штаб фронта, сдадите дела моему заместителю генералу Кузнецову"!".

На что Симоняк резонно ответил: "Армию до сдачи дел оставить не могу, если приказываете, пусть Кузнецов приезжает сюда". — "Я вам приказываю явиться в штаб фронта", — распорядился. Погорячился, конечно, Георгий Константинович. Командармов назначал не он, а Верховный главнокомандующий, снять Симоняка у Жукова не было прав, по отстранить на какое-то время он мог, поставив в известность Сталина. Командарм 3-й ударной прибыл в штаб фронта. Состоялся его телефонный разговор с Верховным. Симоняк изложил свое мнение. И по другим источникам Иосиф Виссарионович знал о придирках Жукова к Симоняку. Вызвав Георгия Константиновича по ВЧ, Сталин не стал ссылаться на мнение Жданова, Говорова, Василевского. Спросил:

— Товарищ Жуков, на вашем фронте есть хорошие врачи, хорошие окулисты? Направьте их к товарищу Симоняку, пусть помогут ему, пусть изготовят хорошие очки. Пять пар очков на все случаи жизни. А вы своей властью обяжите товарища Симоняка эти очки носить. И не надо капризничать, товарищ Жуков, ни вам, ни ему. Несолидно… Справитесь с такой задачей или из Москвы окулистов прислать?

— Справимся сами, — мрачно ответил Жуков.

— Мы не сомневаемся в ваших больших способностях, — одобрил Иосиф Виссарионович и продолжал: — Есть и другой вариант. Близится двадцать третье февраля, годовщина нашей армии и нашего флота. Хороший повод преподнести подарок товарищу Симоняку. Подарите ему большую лупу, чтобы видел на карте самый мелкий шрифт. Найдется трофейная лупа? Нам говорили, что в Германии есть очень хорошие лупы… Видите, товарищ Жуков, какие у вас широкие возможности, — тон Сталина сделался более жестким. Так что вы вполне можете обойтись без поспешных и неоправданных мер, — закончил он.

Симоняк вернулся в свою армию, по участь его представлялась мне незавидной. Упрямый Жуков был последователен и тверд в борьбе с любыми своими неприятелями. Буквально через несколько дней возник новый конфликт. Немцам удалось упорными контратаками потеснить наши части и закрепиться в полосе 3-й ударной на линии железной дороги. Штаб армии сообщил об этом в штаб фронта. Однако там по какой-то причине не нанесли на отчетную карту новую обстановку. Может, не успели, может, ожидали окончания боя. Всяко бывает. Но Жуков опять встал на дыбы: почему расхождение данных, кто виноват? Не хотят признаваться в неудачах! А тут еще я со своим майором-химиком, о котором было известно в Москве, но ничего не знал Георгий Константинович. В общем, взаимоотношения между двумя военачальниками не улучшались, а осложнялись, что шло во вред общему делу. Можно было не сомневаться, что Жуков добьется своего не мытьем, так катаньем. Я вынужден был спросить:

— Кого же вы видите командующим третьей ударной?

— Кузнецова, — сразу ответил он, как говорят о давно решенном. Василия Ивановича Кузнецова. Не Симоняку, а ему самый резон армию на Берлин вести. Симоняк уже получил все, что заслужил. От полковника до командарма дорос, хватит ему и чести, и званий. А Василий Иванович еще в гражданскую полк возглавлял. В начале этой войны свою третью армию из окружения вывел. Многие драпали, а он сумел. В особом приказе Сталина еще тогда был отмечен среди лучших генералов, помните? Под Москвой первой ударной командовал, контрнаступление начинал. Да что говорить, сами знаете. А теперь Кузнецов в тени, не виден и не слышен. Должность вроде высокая, заместитель командующего фронтом, вся повседневная работа на нем, но зам и есть зам. А ему бы самостоятельно войну завершать. Заслужил.

Разумом сознавая, что Жуков не совсем прав или даже совсем не прав по отношению к Симоняку, я по-человечески понимал Георгия Константиновича и склонялся в его сторону, в сторону своего давнего и уважаемого коллеги генерал-полковника Кузнецова. И опять же сама судьба подсказывала справедливое решение. Василий Иванович Кузнецов действительно отличился в приграничном сражении, с боями отводя свою 3-ю армию. Факт, что успешно громил он гитлеровцев под Москвой, командуя 1-й ударной армией. И вот теперь, когда мы пересекли границу в обратном направлении и подступили к Берлину, не Кузнецову ли по праву возглавить армию, к тому же опять 3-ю, но не простую, а ударную! Случайны ли эти совпадения, или это указующая подсказка свыше, восстанавливающая справедливость?!

Жуков смягчился, уловив, что я разделяю его мнение. Пришлось несколько разочаровать его.

— Насчет Кузнецова вы правы, но, считаю, не более. Симоняк — достойный человек и хороший командир. С сильным характером, не гнется.

— А мало ли у нас достойных должностей для достойных людей! повеселел Георгий Константинович. — Навоевался Симоняк, хватит с него, может в тылу покомандовать или на другом фронте.

— Верховному доложу, — пообещал я. — Он сам решит.

Завершая этот эпизод, должен сказать, что с переводом Симоняка в Москве торопиться не стали. Иосиф Виссарионович надеялся, что два кремня все же притрутся друг к другу. Но нет, искры от столкновении продолжали лететь. Сознавая, что столь ненормальное положение идет во вред общему делу, Николай Павлович Симоняк в середине марта направил Сталину телеграмму с просьбой отозвать с поста командарма. Не желая обострять взаимоотношения с Жуковым и учитывая мое мнение, Иосиф Виссарионович просьбу удовлетворил. Симоняка перевели на другую должность, подальше от Жукова. А 3-ю ударную армию возглавил генерал Кузнецов.

15

Разговор о конфликте с Симоняком, о возможном применении немцами отравляющих веществ и достигнутое в какой-то мере при этом взаимопонимание с Жуковым облегчили мне переход к главному вопросу, ради которого я и приехал. Георгию Константиновичу ясно было, зачем прислал меня Сталин, поэтому и встретил настороженно, колюче, но вот постепенно смягчился и сам приступил к основной проблеме, когда мы уединились в одной из комнат оперативного отдела 61-й армии, возле большого стола с разномасштабными картами.

Ситуация на 1-м Украинском, на 1-м и 2-м Белорусских фронтах, то есть у Конева, Жукова и Рокоссовского, сложилась действительно странная, необычная и непривычная. Особенно у Жукова. В ходе Висло-Одерской операции его войска достигли рубежей в 70 километрах от Берлина и в принципе могли продолжать наступление, хотя и понесли ощутимые потери, далеко оторвались от снабжающих баз. Каким представлялось положение самому Георгию Константиновичу, показывает ею приказ-ориентировка, отданный в конце января.

"Военным советам всех армий, командующим родами войск и начальнику тыла фронта. Сообщаю ориентировочные расчеты на ближайший период и краткую оценку обстановки:

1. Противник перед 1-м Белорусским фронтом каких-либо крупных контрударных группировок пока не имеет.

Противник не имеет и сплошного фронта обороны. Он сейчас прикрывает отдельные направления и на ряде участков пытается решить задачу обороны активными действиями.

Мы имеем предварительные данные о том, что противник снял с Западного фронта 4 танковые дивизии и до 5–6 пехотных дивизий и эти части перебрасывает на Восточный фронт. Одновременно противник продолжает переброску частей из Прибалтики и Восточной Пруссии.

Видимо, противник в ближайшие 6–7 дней подвозимые войска из Прибалтики и Восточной Пруссии будет сосредоточивать на линии Шведт — Штаргард Нойштеттин, с тем чтобы прикрыть Померанию, не допустить нас к Штеттину и не допустить нашего выхода к бухте Померанской.

Группу войск, перебрасываемую с Запада, противник, видимо, сосредоточивает в районе Берлина с задачей обороны подступов к Берлину.

2. Задачи войск фронта — в ближайшие 6 дней активными действиями закрепить достигнутый успех, подтянуть все отставшее, пополнить запасы до 2-х заправок горючего, до 2-х боекомплектов боеприпасов и стремительным броском 15–16 февраля взять Берлин".

Казалось бы, все ясно. Захват вражеской столицы — это не только огромный успех, не только грандиозная слава для победителей, но и — главное — фактический конец войне, с ее ежедневными многотысячными жертвами и прочими разными бедами. Еще Мольтке, помнится, утверждал: "Самое благое дело, какое можно осуществить воюя, это завершить войну как можно быстрее". Подразумевая, конечно, завершить победой… Замысел Жукова был одобрен Ставкой. Сообразуясь с действиями «коренного» 1-го Белорусского фронта, должны были вести свои операции смежники: 1-й Украинский фронт южнее и 2-й Белорусский фронт севернее. Цель обозначена — вперед, на Берлин, дабы завершить мировую бойню в середине февраля, во всяком случае, до весны 1945 года! И вдруг, нечто невероятное: буквально через несколько дней после приведенного выше приказа Жуков в корне меняет свое решение, отказывается от желанного всеми быстрого успеха, от скорой победы, чести и славы! Завершение войны отодвигается на неопределенный срок. Почему, по какой причине?

Жуков довольно охотно ответил на мой вопрос о столь крутом повороте, вероятно, болезненно выстраданном и не дававшем ему покоя. Говорил, иллюстрируя соображения пометками на собственной отчетной карте.

— Давно думал: что противопоставят нам немцы? Не сдадут же они столицу за здорово живешь. У них не дураки в Генштабе. Что Гудериан, что Кейтель. И фюрер твердит: немцы тоже были возле русской столицы, но это еще ничего не значит — колесо вертится! На каждой стене малюют: "Берлин бляйб дойч!" Геббельс кричит по радио: "В этой войне может случиться все, кроме капитуляции Германии!" На ветер, что ли? Нет, в чем-то они убеждены. Где собака зарыта? Голову ломал, Николай Алексеевич, до боли ломал, хоть она в вашем представлении из суковатого дуба, — не обошелся без шпильки Георгий Константинович. — И сообразил. Оборону Берлина немцы усиливают. Но не так чтобы очень. Уверены, что с ходу мы не возьмем. Там у них людские ресурсы, склады-запасы, каждый дом — крепость. Те войска, которые доставляют с запада, везут кораблями из Восточной Пруссии, концентрируются главным образом не возле столицы, а вот где, в Восточной Померании, у нас на фланге, даже за флангом. Смотрите на карту: весь север Германии, все балтийское побережье — это же черная грозовая туча, нависшая над нашим правым флангом, и хуже того, над нашими тылами, над нашими растянутыми коммуникациями. Вот они — немецкие группировки в Восточной Померании, на севере Польши, не говоря уж о больших силах, блокированных в Восточной Пруссии. По проверенным данным, только группа армий «Висла», которая угрожает с севера Рокоссовскому и мне, имеет более полумиллиона кадровых солдат и офицеров, ее-то немцы и пополняют.

— Не преувеличиваете?

— Нисколько. Прибавьте сюда тыловые формирования, полицию, зенитчиков, фольксштурм… Немцы на своей территории, у них запасы, люди — все под рукой. А нам с Одера наших границ не видать, тонкие артерии связывают через Германию, через Польшу. Рвутся и рвут их то в одном, то в другом месте, укреплять надо… Теперь развертываю перспективу и вширь, и вглубь. Плацдарм за Одером у меня есть. Предположим, что с Кюстринского плацдарма я продолжаю наступление на Берлин. Какими силами? У меня восемь общевойсковых армий и две танковые. Но все они после многих боев укомплектованы людьми и техникой только наполовину, все задействованы. Прифронтовые аэродромы еще не оборудованы… Ну ладно, я все же собираю кулак и бью, — Георгий Константинович стиснул пальцы правой руки так, что побелели суставы. — Но весь этот кулак — лишь три с половиной армии.

— Почему с половиной? — не удержался я.

— Все войска либо в обороне, либо, как Белов, разворачиваются на север, чтобы вместе с Рокоссовским защититься от Померании. А насчет половины… Три армии я могу бросить на Берлин целиком. Но как? Армию Берзарина немцы бомбят непрерывно, за последние трое суток до пяти тысяч боевых вылетов. Град бомб, представляете? Но Берзарин пойдет, как и его соседи. А вот Чуйков…

— Он утверждает, что для наступления есть все возможности, надо только не дать немцам опомниться.

— Чуйков видит лишь то, что в его полосе. Он тоже пойдет, но опять же с чем? Половина его восьмой гвардейской армии блокирует в нашем тылу город Познань и никак не может взять эту крепость, где держатся до пятидесяти тысяч немцев. Такая вот кровоточащая язва в организме нашего фронта, она тоже даст знать о себе, если немцы начнут контрнаступление.

— Действительно, три с половиной армии, как-то не очень солидно для большого штурма.

— Ладно, — продолжал Жуков. — Бросаю на Берлин все, что могу, ослабив другие участки. До стен дойду, а как брать буду? Вонзимся узким клином, и тут немцы сделают то, к чему готовятся, как готовились мы под Москвой… Зарвались тогда фрицы, ну, мы их и проучили. Помните, Паша Белов своей группой, одним, можно считать, кавалерийским корпусом рубанул по гудериановскому клину и подрезал весь южный фланг, погнал немцев за Оку, аж до Вязьмы. А здесь у гитлеровцев не корпус, не армия: говорю вам, что только в Восточной Померании у них более полумиллиона солдат с большой техникой. Вся эта лавина хлынет на юг через долины рек Варта и Нитце, да и вообще на всем пространстве от Одера до Вислы, затопит, угробит наши тылы. Наши войска, и Рокоссовского, и мои, окажутся в огромной западне, между молотом и наковальней. Это крах, это хуже, чем у немцев под Москвой. Хуже, чем было у нас в двадцатом году возле Варшавы!

— М-да, под Нарвами, под Аустерлицами учились мы Бородину…

— Не понял? — нахмурился Георгий Константинович.

— Так, вспомнилось… Но не сгущаете ли вы краски? В крайнем случае Конев окажет помощь, от Померании он далеко.

— Этот поможет, — скептически усмехнулся Жуков. — Подсадит шилом на печку. У него своя рубаха… Так что с Берлином лучше повременить. Сперва вместе с Рокоссовским снимем угрозу с севера, ликвидируем померанскую группировку, а уж потом, подкрепившись, грянем на запад. Чтобы наверняка. Это мое последнее слово. Хоть ругайте, хоть снимайте, а другого решения не будет… Вы-то как, Николай Алексеевич, убедил я вас? Думаете, легко мне себя-то корежить, от берлинских лавров отказываться?!

— Не думаю. Доложу Верховному, будем надеяться, что поймет. Тем более, что время упущено. Напомню ему его же слова про огульное продвижение вперед. Это ведь он говорил: не бывало и не может быть успешного наступления без перегруппировки сил в ходе самого наступления, без закрепления захваченных позиций, без использования резервов для развития успеха и доведения до конца наступления. При огульном продвижении вперед, то есть без соблюдения этих условий, наступление должно неминуемо выдохнуться и провалиться…

— Огульное продвижение вперед есть смерть для наступления, — продолжил цитату Жуков. — Еще в двадцать девятом году Сталиным сказано.

— О, даже год помните!

— Азбука нашего времени… Но сами-то вы как, Николай Алексеевич? Одобряете меня или нет?

— Откровенно?

— А как же еще! — Георгий Константинович пытливо смотрел на меня. С явным удивлением, переросшим в удовлетворенность, воспринял ответ.

— По-моему, это наиболее трудное и наиболее правильное решение, которое вы приняли за всю войну. Наиболее принципиальное и важное, подчеркнул я. — Это как раз тот случай, когда тише едешь, но дальше будешь. (Хотел я еще назвать решение Жукова смелым и мудрым, но слишком уж выспренно прозвучало бы подобное определение в той деловой, будничной обстановке. Зато вполне приемлемо упомянуть это определение теперь, спустя время.)

— Спасибо, Николай Алексеевич. От всего сердца. Дышать легче буду.

— На здоровье. Но свинью я вам все-таки подложу.

— Это еще что?

— Посоветую Верховному забрать у вас Первую гвардейскую танковую армию Катукова и передать ее Рокоссовскому. Она ему нужнее сейчас для разгрома восточно-померанской группировки. И не возражайте, Георгий Константинович, вам же будет легче, спокойней за фланг.

— Ничего себе поросеночек, — пробурчал Жуков.

— На время. К походу на Берлин Катукова вернут.

— Подкузьмили вы меня, — даже такая неприятность не могла сейчас омрачить настроение Жукова. — Ладно, Верховный спросит — возражать не стану. Но Костю пусть предупредят, чтобы танкистов моих берег и возвратил всех, до последнего экипажа. Гвардия Катукова под Москвой родилась, на Берлин нам вместе идти. Чтобы от и до, от Оки, от Истры до Шпрее-реки.

— Ваше указание будет выполнено, товарищ маршал! — шутливо заверил я, и оба засмеялись, довольные.

16

Чего ждал от меня Иосиф Виссарионович, отправляя во время войны то на один, то на другой участок огромной битвы? Не столько выяснения обстановки — об этом он получал сведения по разным каналам, — сколько неофициальной оценки положения, увиденного глазами, которым он доверял, как собственным. С коррекцией на субъективность. Он хотел знать нравственное и физическое состояние людей, их настроение: боевой дух солдат, офицеров и генералов, находившихся в определенный момент в определенном месте, их возможности. Это помогало ему ощущать пульс войны.

Впечатления мои не были бы полными, если бы не побывал на передовой; без таких впечатлений не мог бы полностью удовлетворить интерес Сталина к тому, что там происходит. А он нуждался в этом, пожалуй, даже больше, чем в сорок первом — сорок втором годах, когда пушки грохотали под Москвой и Сталинградом и канонада докатывалась до Кремля. Теперь он уже не слышал ее, особенно сейчас, в Ялте, играя в большую политику с Рузвельтом и Черчиллем. Понимая это, я острее ощущал свою ответственность.

Решил отправиться в 5-ю ударную армию генерала Берзарина. Она ближе других подошла к Берлину, удерживала плацдарм за Одером. Недаром немцы, реально оценивая угрозу, неистово бомбили боевые порядки этой армии, делая по полторы две тысячи самолетовылетов в сутки. Там — наиболее сложное положение. К тому же именно на плацдарме у Берлина было применено немцами неизвестно с химическое вещество. То ли особые дымовые шашки, то ли какой-то газ. Верховному главнокомандующему могли потребоваться точные данные для принятия как военных, так и политических мер. Когда сообщил свои намерения Жукову, тот сказал:

— Не советую к черту на рога лезть. Остановить вас не имею права, но кое-что могу. Напоить коньяком до потери сознательности и отправить самолетом в Москву, чтобы очухались на Центральном аэродроме. Есть такой опыт с представителями.

— У меня, Георгий Константинович, давняя и твердая норма. Ни на грамм больше.

— Тогда пишите завещание на всякий случай: в моей гибели прошу никого не винить, — это уж он пошутил. — Не ставьте нас под удар Верховного. И если поедете на плацдарм, не берите с собой Берзарина.

— Нужный человек?

— Обыщешься — не найдешь, — заверил Жуков. Заменить некем.

Такое вот получилось сопоставление. Поскольку Берзарин не знал, кто я, и не должен был знать, по чьему поручению еду, Георгий Константинович позвонил командарму, предупредил:

— Николай Эрастович, направляем к тебе товарища Лукашова. Он из Москвы. Без погон, но ты его встречай как положено. Покажи все, что захочет… Да-да, полностью и без всяких яких, — подчеркнул Жуков и хохотнул в трубку. — И побереги гостя, он хоть и бодрится, но уже не в том возрасте, чтобы по траншеям шастать. — Перехватил мой укоризненный взгляд. — А вообще как он сам решит, он сам себе голова.

С таким напутствием прибыл я в штаб 5-й ударной армии, где и познакомился еще с одним славным, по малоизвестным героем Великой войны. Верю в первую реакцию, она редко обманывает, хотя последующие оттенки неизбежны. Во всяком случае, Николай Эрастович произвел на меня самое благоприятное впечатление. Среднего роста, полноватый, толстощекий, несколько медлительный, он словно бы излучал радушие, создавал вокруг себя спокойную доброжелательную атмосферу, исключавшую вспышки гнева, казенщину, брань. Сам улыбался часто, и вокруг него улыбались. И глаза хорошие: светлые, незамутненные. А ведь повидал-то он много. В 1918 году четырнадцатилетним подростком вступил в Красную Армию, и с тех пор все войны да служба. Хватил лиха, но сердцем совершенно не зачерствел. Мне же приятно было с ним еще и потому, что он одно время был заместителем командарма-61 Белова, обрел беловскую закваску и относился к Павлу Алексеевичу с таким же уважением, как и я.

Имелась у Николая Эрастовича одна привычка, кого-то веселившая, у кого-то вызывавшая раздражение. Увлекшись разговором, он начинал жестикулировать правой рукой, причем не всей, а лишь кистью, а еще точнее пальцами, которые как бы искали, за что ухватиться, что теребить. То цеплялись за рукав собеседника, то за пуговицу и принимались крутить ее, а поскольку не каждый подчиненный набирался духа остановить начальника, то кручение-верчение часто заканчивалось тем, что пуговица отрывалась, Николай Эрастович спохватывался, извинялся. Адъютант, зная такую особенность генерала, старался подсунуть ему то зажигалку, то карандаш: верти на здоровье, не причиняя ущерба личному или казенному имуществу. Но стоило Берзарину увлечься, как какая-либо деталь одежды очередного собеседника оказывалась в его беспокойных пальцах. Был случай — у самого Жукова, к вящему конфузу, пуговицу на плаще открутил. Георгий Константинович не обиделся, посоветовал Николаю Эрастовичу коллекцию собирать. Ну, у каждого свои привычки-причуды, у Берзарина-то далеко не самая худшая.

Николай Эрастович пригласил меня поужинать, и как я понял, в еде он знал толк. Огорчался, что на столе только трофейные продукты, — свои, издалека, доставлять было трудно. Зато вся Европа: колбаса немецкая, сыр голландский, рыбные консервы из Норвегии и даже оливки, испанские или итальянские. А Берзарин вздыхал: рыжиков бы, грибочков бы наших соленых — с разварной картошечкой и настоящим подсолнечным маслом. И за ужином, без всякой тягомотины, вроде бы между делом, обсудили мы все вопросы. Берзарин понимал с полуслова и тут же предлагал решения. Кроме представителя химической службы, посоветовал мне взять направленца от штаба армии при 9-м стрелковом корпусе подполковника Гончарука. Офицер, мол, грамотный, добросовестный, бывал за Одером, дорогу знает, обстановка ему известна. И только потом, в пути и на самом плацдарме, я сообразил, какую услугу оказал мне Николай Эрастович. Без Гончарука я не узнал бы и половины того, что помог мне увидеть и уяснить этот тактичный, вдумчивый и скромный офицер, ненавязчиво заботившийся, кстати, о моей безопасности, что было совсем нелишне на заречном клочке земли, где бомбежки чередовались с артобстрелами, а короткие затишья — с атаками неприятеля.

Чем ближе подъезжали мы к Одеру, тем хуже становилось шоссе, изуродованное свежезасыпанными воронками.

И даже пейзаж менялся. Снег в придорожной полосе был зачернен, засыпан земляной кроткой. Жалкий вид являли покалеченные, расщепленные деревья, тянувшие к хмурому небу обугленные ветви. Угнетающая картина. Улицы разбомбленных селений, через которые пролегал наш путь, были усеяны пухом от перин, вмерзшим в грязь и снег, скопившимся сугробиками возле кирпичных стен, тротуарных бордюров, — как скапливается летом у нас в Москве тополиный пух. Такое впечатление, что до разрушения все немецкие дома битком набиты были перинами и подушками.

Иван Сергеевич Гончарук, молодой еще подполковник с черными бровями на красивом лице тонкой строгой чеканки, выглядел очень усталым, даже измученным. Глаза покраснели от постоянного недосыпа, под ними тени. Он, однако, не подремывал, вроде бы даже развлекал меня разговором, и не пустой болтовней, а своеобразно вводя в курс дела. Рассказывал, правда, монотонно, не имея сил для эмоций, но настолько интересно, что я не пропускал ни слова. Тогда впервые услышал я о 902-м стрелковом полке и его командире Георгии Матвеевиче Леневе, которому немало места уделено в этой книге.

По словам подполковника Гончарука, немцы, препятствуя движению наших войск к Одеру, к последней водной преграде на пути к столице, активно бомбили дороги и населенные пункты. А Ленев вел свой полк по проселкам, по заснеженным полям и лесам, действуя главным образом ночью. Ну, не только он, но и некоторые другие опытные командиры. И вот 1 февраля два полка 248-й стрелковой дивизии, а именно 899-й полк полковника Бушина и 902-й-полк подполковника Ленева, не замеченные противником, вышли к широкой замерзшей реке, к тому укрепленному рубежу на подступах к Берлину, который, по утверждению вражеской пропаганды, русские никогда не смогут преодолеть. Однако бросок двух наших полков был настолько стремителен и скрытен, что фашисты, грубо говоря, «прошляпили» их маневр. Наша разведка, переправившаяся через Одер, сообщила: немцы спокойно отдыхают в теплых домах, оставив в траншеях лишь редкие посты. Лед на реке прочный, но есть полыньи, разводья, возле которых вода выступает над ледяным панцирем до полуметра и выше.

Ночь выдалась холодная, с резким колючим ветром. Валил снег, крутилась поземка. Видимость — почти пулевая. В такую погоду пресловутый хозяин пресловутую собаку на улицу не выгонит. А хороша ли такая погода или, наоборот, совершенно непригодна для наступления в незнакомой местности, по скользкому льду, тем более не везде цельному?! Это уж зависит от того, каковы войска и насколько умелы командиры. Подполковник Ленев распорядился: каждому солдату и офицеру взять как можно больше боеприпасов, каждому иметь при себе прочную жердь или доску, дабы удержаться в полынье, пока не помогут товарищи. Идти небольшими группами, от отделения до взвода, ощущая соседа. Обозникам следовать за подразделениями, везти сухое обмундирование, сухую одежду, какая только есть или можно собрать в окрестных населенных пунктах. А отдавши приказ, Георгий Матвеевич сам возглавил переправу, вступил на лед вместе со штабом полка, со взводом разведчиков и со связистами. Пошли в неизвестность, во вьюжную мглу, палками прощупывая лед там, где поверх него текла черная, парящая на морозе вода. Справа и слева молча, без выстрелов шли ведомые своими командирами батальоны. Треснет лед, вскрикнет провалившийся боец, и опять напряженная, глухая тишина над рекой. Упавших поднимали, провалившихся вытаскивали, обледеневших, не способных передвигаться, волокли на себе. И всем полком, почти без потерь, выплеснулись, выбрались, вскарабкались на западный берег.

Немцы спохватились, очухались и открыли огонь, когда их передовые позиции и окраины Гросс-Ноендорфа были уже в наших руках. А бой на суше, где можно укрыться в траншеях, в домах и подвалах, — дело привычное. И обозники не подвели, доставили сухую одежду. Самому Леневу, промокшему до пояса, по плечу пришелся теплый трофейный реглан.

Переправились, в общем, очень успешно, пронесли станковые пулеметы и противотанковые ружья, протащили по льду даже пушки малых калибров. К утру плацдарм был раздвинут и вширь, и вглубь. Но само форсирование реки, что представлялось особенно дерзким и трудным, оказалось на этот раз делом простим по сравнению с тем адом, который начался, когда рассвело. Немецкое командование в Берлине осознало, какая промашка допущена, сколь опасен для них наш бросок через реку. И направило в район Гросс-Ноендорфа пехоту и танки, чтобы любой ценой ликвидировать опасный плацдарм, чтобы ни одного русского солдата не осталось на западном берегу Одера.

Прежде всего немецкая авиация и артиллерия разбомбили, раздолбали лед на реке, отсекли переправившиеся полки от тылов, от резервов. Командование не могло помочь им ни людьми, ни боеприпасами. Затем последовали атаки, сила которых увеличивалась по мере подхода из Берлина свежих сил. К середине дня подтянулись немецкие танки и бронетранспортеры. Количественно противник значительно превосходил нас, но качество было разное. Против наших закаленных воинов, мастеров своего дела, гитлеровцы бросали в бой наскоро сколоченные разношерстные подразделения, где со школой унтер-офицеров, к примеру, соседствовали юнцы-очкарики в мешковатых, не по росту, шинелях, за несколько дней обученные стрелять из автоматов и владеть новейшей техникой — фаустпатронами.

Сбросить наши полки в реку немцы не сумели, но им удалось раздробить нашу оборону на отдельные изолированные очаги. Сами собой создавались батальонные, а то и ротные узлы сопротивления, занимавшие круговую оборону и отражавшие натиск противника. Опять же только очень опытные войска могли действовать вот так, по собственной инициативе, без локтевой связи, без единого командования.

Подполковник Ленев с частью своего штаба заблокирован был в просторном подвале сахарного завода, где находился склад готовой продукции, наполовину заполненный мешками с сахарным песком. Сверху надежный кирпично-бетонированный свод. Дверь и зарешеченные окна забаррикадировали сахарным песком, который оказался в смысле защиты не хуже настоящего. Вместе с Леневым — шестнадцать человек, в том числе знаменосец полка со святыней — полковым знаменем — и радистка Марьям Рамазанова, о которой мы уже упоминали: лезгинская семья Рамазановых, отец, дочь и сын, прошла в составе 902-го стрелкового полка весь путь от Астрахани до Одера. [В 5-й ударной армии «семейственность», можно сказать, процветала. По примеру самого командира. Дочь Николая Эрастовнча Берзарина юная Лариса была медсестрой в одном из полевых госпиталей. (Примеч. Н. Лукашова.)]

Попытки немцев ворваться в подвал отражались гранатами и автоматным огнем. Неудачные атаки противника сменялись обстрелами. Однако вражеские снаряды средних калибров, неспособные пробить бетонированные перекрытия подвала, лишь разрушали кирпичные стены завода, которые, превращаясь в руины над подвалом, даже увеличивали надежность защиты обороняющихся. Но долго ли можно выдерживать осаду, отбивая атаку за атакой, сберегая каждый патрон?! Без сна, без отдыха. Телефонная связь порвана, все реже выходила в эфир Рамазанова, экономя питание рации. Надежды на быструю помощь почти никакой…

Рассказывая о захвате и удержании плацдарма, Иван Сергеевич Гончарук ни разу не упомянул о себе. Об этом скромном и мужественном офицере поведал мне впоследствии Ленев. Да и Берзарин весьма положительно отзывался о подполковнике Гончаруке — даже голос теплел. Образцовым офицером-направленцем считал его.

В шутку про себя я именовал направленцев своими младшими братьями: в их специфической работе много было такого, чем мне пришлось заниматься при Сталине, с той разницей, что я был советником неофициальным, а они занимали штатные должности. Офицеры-направленцы имелись в штабах всех воинских объединений, то есть армий и фронтов, и в Генеральном штабе. Каждый из них «вел» свой определенный участок. Направленец Генштаба, к примеру, «отвечал» за какой-либо фронт или даже несколько соседних фронтов. Разбуди его среди ночи и задай любой вопрос о положении на его участке — обязан знать. Направленцы из штаба фронта были прикреплены к армиям в составе оного. Ну, а один из направление в штаба 5-й ударной армии, подполковник Гончарук, «ведал» соответственно 9-м стрелковым корпусом генерал-лейтенанта Рослого. Через Гончарука шли все донесения, вся документация, поступавшие из этого соединения, он вел отчетную карту, отмечая любое изменение в положении каждой из трех дивизий, входивших в состав корпуса. Обязан был регулярно бывать в дивизиях, в полках и батальонах, дабы знать их состояние не по бумагам, а в действительности. В общем — знать все о своем участке, вплоть до личных качеств представителей комсостава.

Офицер-направленец должен обладать не только большой работоспособностью, не только умением систематизировать, обобщать различнее данные, но и принципиальностью, самостоятельностью в сочетании с дипломатическими способностями. Часто общаясь с лицами, более высокими по званию, являясь представителем командования, он при этом не имел распорядительных прав. В дела на местах не вмешивался, мог лишь посоветовать, если спросят. Но от его доклада командованию, от его объективности зависело многое. Ну, и доставалось ему первому в случае неудачи на его участке, первые гневные эмоции начальства обрушивались на его неповинную голову. Истинный виновник, предположим, командир корпуса, где-то далеко, к тому же генерал, на него не покричишь, а направленец, сообщивший новость, — вот он, под рукой и звание у него невысокое. Но это к слову. Генерал Берзарин, в отличие от некоторых других, направленцев ценил, понимая их важную и трудную роль, в обиду не давал, особенно расположен был к подполковнику Гончаруку, который значительное время проводил не в штабе, а непосредственно в частях, ведущих бои.

Иван Сергеевич Гончарук перешел по льду через Одер вместе с одним из батальонов 902-го стрелкового полка, вместе с этим батальоном, удерживающим свой «пятачок» на западном берегу, оказался в окружении. Однако ночью сумел с двумя автоматчиками прорваться через вражеский заслон и добрался до сахарного завода, где была заблокирована группа подполковника Ленева. Обсудили положение. Назад пути нет. Полк будет держаться до последней возможности, но возможности эти быстро тают. Какая помощь нужна от командования? Прежде всего переправить через реку подкрепление — роты второго эшелона. Установить надежную связь. Оказать огневую поддержку с правого берега. И все это как можно скорее, пока на плацдарме еще есть наши.

Ленев говорил потом: не очень-то он верил, что Гончаруку удастся дойти до своих. Но Иван Сергеевич в темноте, по битому льду, который то там, то тут взметывали вражеские снаряды, сумел где бегом, где ползком, где прыжками пересечь широкую реку. Разыскал штаб 248-й дивизии и с горечью убедился в том, что командир дивизии полковник Галай решительных мер по закреплению плацдарма не принимает. Более того, осторожный комдив, не высказываясь прямо, склонялся к мысли, что «пятачки» за Одером не удержан, даже с помощью подкреплений. Подоплека была ясна: не хотел рисковать своими стрелковым и артиллерийским полками. Если даже плацдарм и будет потерян, то это еще не разгром, это лишь поражение для дивизии, которая хоть и утратит часть своих сил, по сохранит боеспособность. От неудач никто не застрахован, это не помешает Галаю получить положенное ему генеральское звание… Да и возможности Галая были в общем-то невелики. Не имелось никаких переправочных средств.

По телефону Гончарук связался со штабом 9-го стрелкового корпуса. Ему сказали, что генерал Рослый недавно уснул и велел не будить, если не поступит распоряжение сверху. А время шло, за Одером гремел бой, в неравной схватке истаивали наши передовые батальоны. И тогда Гончарук, минуя все промежуточные инстанции, вызвал к телефону командарма Берзарина, доложил ему обстановку и попросил приехать в штаб дивизии, чтобы на месте разобраться и навести порядок. Николай Эрастович выехал без промедления.

За остаток ночи было сделано многое. Берзарин приказал активизировать действия во всей полосе 5-й ударной армии, чтобы отвлечь внимание и силы немцев от плацдарма в Гросс-Ноендорфе. Через реку удалось переправить несколько небольших, но хорошо вооруженных групп. Выделены были роты для переброски на тот берег: люди разыскивали лодки, вязали плоты, готовили щиты для перекрытия полыний. Подтянули к реке артиллерию двух дивизий. Верблюды Мишка и Машка вывезли на огневую позицию орудие старшего сержанта Григория Нестерова. В пути были пушкари из армейского резерва.

Наступивший день стал на плацдарме критическим. Немцы понимали, что время работает против них, и приложили все старания, чтобы сбросить советские войска в реку. Опять бомбежки, опять атака за атакой. К сахарному заводу гитлеровцы подогнали автомашину с радиоустановкой, громогласно предлагали окруженным сложить оружие, обещая сохранить жизнь. А у Ленева закончились боеприпасы. Оставалось только уничтожить знамя полка и кинуться на врага врукопашную. Но Ленев медлил. Утрата полкового знамени, по закону и традициям, влечет за собой расформирование, ликвидацию самого полка, утратившего свой символ, святыню. Такая воинская часть исключается из состава Красной Армии. Не станет дружной семьи, прошедшей огромный и трудный путь, исчезнет память о славных боевых делах, о дорогих товарищах, могилы которых остались на Волге, на Дону, на Днепре, на Днестре и на польской Висле-реке. Нет, все что угодно, только не это, не утрата святыни!

Какой-то странный запах ощутили вдруг люди, вроде бы запах горелой каши, который быстро усиливался. Подвал начал наполняться тошнотворным дымом, проникавшим то ли через вентиляционные приспособления, то ли снаружи, через щели треснувшего при обстрелах бетона. Гитлеровцы пошли на крайность, решив либо «выкурить» защитников подвала, либо задушить их там. У кого были противогазы — надели. У кого нет, — легли на пол, где легче было дышать. Радистки Рамазанова поочередно связалась с командирами всех трех батальонов, каждый из которых по отдельности сражался в кольце врагов. Подполковник Ленев отдал каждому приказ стоять насмерть до последнего человека. Лучше гибель, но со славой… Затем радистка вызвала штаб дивизии, но трубку там взял не Галай, а сам командарм — Ленев сразу узнал голос Берзарина. Выслушав короткий доклад, генерал спросил:

— Чем я могу помочь?

— С нами знамя. Мы задыхаемся. Вокруг до батальона немцев. Помирать, так с музыкой, не зазря. — Оглядел лица затихших товарищей, глянул в черные, полные решимости очи Марьям Рамазановой и потребовал: — Товарищ первый, дайте огонь на меня! Ориентир — заводская труба. Бейте крупными, мелкие нас не берут.

Берзарин не ответил. Рация отключилась. Командарм думал, надеясь на что-то лучшее, на какое-то чудо. А в подвале ждали. Ядовитый дым выжимал слезы из глаз, разъедал гортань, легкие. Люди, прижимаясь к полу, хрипели, задыхались от кашля…

Припомним, читатель, одну из предыдущих страниц этой книги. День 19 февраля 1943 года, когда Адольф Гитлер едва успел улететь из Запорожья, на окраину которого ворвались танки генерала Ватутина. На борту самолета фюрер произнес свою известную фразу: "Если мы не остановим их здесь, то не остановим нигде. Они дойдут до Берлина". И долго-долго размышлял потом над подробной картой, пытаясь, вероятно, предугадать, какое из многочисленных советских соединений, помеченных номерами, первым приблизится к немецкой столице. Кто ворвется к нему в фюрербункер?! Где эта дивизия, этот полк? Во всяком случае, по свидетельству тех, кто был близок к Гитлеру, он впервые сказал тогда о такой возможности и содрогнулся от этой мысли.

Фюрер, разумеется, не мог предвидеть, чьи штыки несут ему погибель. Но мы-то с вами, зная историю, выяснили, каким советским войскам доведется штурмовать рейхсканцелярию, чье полковое знамя взметнется над логовом фашистского вождя. Мы разыскали на полях войны 902-й стрелковый полк, рожденный на Волге в самые трудные дни Сталинградской битвы, собранный из последних возможностей усилиями страны, усилиями народа; полк, для которого, напомню, не то что автомашин, лошадей для артиллерии тогда не нашлось: вместо них запрягали верблюдов. И вроде бы символом этого полка стал его командир Георгий Матвеевич Ленев, израненный в боях за Москву, а затем вылеченный, восстановленный с большим старанием и усилиями в шести (!) госпиталях, где его буквально поставили на ноги, скрепив разбитую пяточную кость золотою скобой.

И вот теперь 902-й полк, ближе всех подошедший к Берлину, истекал кровью на плацдарме, а командир его задыхался в мрачном подвале рядом со знаменосцем, который лежал на полу, прикрыв знамя своим телом. Если бы Адольф Гитлер, засевший в недалеком уже теперь фюрербункере, смог увидеть сейчас этот подвал, увидеть погибающий полк, несший ему смерть, он воспрял бы духом и решил, что удача вновь засветилась на его горизонте. Другие русские полки, может, и ворвутся в Берлин, но уж этот-то никогда!

В задымленном подвале вновь заработала рация. Марьям протянула Леневу микротелефонную трубку. Раздался голос генерала Берзарина:

— Как у тебя? Без изменений?

— Дайте огонь! Скорее! — прохрипел Ленев.

Обвальным грохотом раскатился за Одером артиллерийский залп. Били полковые и дивизионные батареи, били тяжелые пушки, подтянутые из резерва. Пламя бушевало над тем местом, где был завод, над позициями окружавших его немцев.

Артиллеристы знали, что бьют по своим, по штабу полка. Злыми слезами плакал командир орудия Нестеров, плакал наводчик Кармалюк, но, матерясь и проклиная злодейку судьбу, посылали снаряд за снарядом, выполняя последнюю волю своего уважаемого командира.

17

Подполковник Гончарук был единственным человеком, который смог несколько раз подряд переправиться через Одер и остаться живым. В первую ночь — вместе с воинами 902-го стрелкового полка. Во вторую вернулся на восточный берег, чтобы доложить командованию о положении на плацдарме и выполнить просьбу Ленева о помощи. Наступила третья ночь, и измученный бессонницей, невероятным физическим и моральным напряжением подполковник нашел все же силы опять преодолеть реку вместе с резервными подразделениями, дабы выяснить и сообщить генералу Берзарину, каково реальное положение на «пятачке». Сопровождавшие Гончарука автоматчики несли упаковки с листовками: это был текст телеграммы командующего 1-м Белорусским фронтом, только что размноженный в Типографии армейской газеты:

"ВОЕННОМУ СОВЕТУ 5-Й УДАРНОЙ АРМИИ, КОМАНДИРАМ КОРПУСОВ И КОМАНДИРАМ ДИВИЗИЙ 5-Й УДАРНОЙ АРМИИ.

На 5-ю ударную армию возложена особо ответственная задача удержать захваченный плацдарм на западном берегу р. Одер и расширить его хотя бы до 20 км по фронту и 10–12 км в глубину, Я всех вас прошу понять историческую ответственность за выполнение порученной вам задачи и, рассказав своим людям об этом, потребовать от войск исключительной стойкости и доблести.

К сожалению, мы вам не можем пока помочь авиацией, так как все аэродромы раскисли, и взлететь самолеты в воздух не могут. Противник летает с берлинских аэродромов, имеющих бетонные полосы. Рекомендую:

1) зарываться глубоко в землю;

2) организовать массовый зенитный огонь;

3) перейти к ночным действиям, каждый раз атакуя с ограниченной целью;

4) днем отбивать атаки врага.

Пройдет 2–3 дня — противник выдохнется.

Желаю вам и руководимым вами войскам исторически важного успеха, который вы не только можете, но обязаны обеспечить.

Г. Жуков"

Даже Георгий Константинович с его твердокаменным характером понимал, что бывают такие обстоятельства, когда просьба может оказаться сильнее, действеннее любого приказа. Тут был именно такой случай. А я взял листовку для того, чтобы при докладе Верховному главнокомандующему этим документом подтвердить, если возникнет необходимость, что в начале февраля нам было не до наступления на Берлин — требовалось закрепиться на достигнутых рубежах и накопить силы для решающего броска.

К тому времени, когда я вместе с Гончаруком (он, как выяснилось, уже в седьмой раз) переправился через Одер, наше положение за рекой улучшилось, но все еще оставалось сложным. На плацдарме сражались уже четыре стрелковые дивизии, им удалось оттеснить фашистов от уреза воды на четыре-пять километров и раздвинуться до двадцати пяти километров вдоль берега. Это уже не «пятачок», простреливаемый даже автоматным огнем. Сложность же заключалась в том, что немцы продолжали бомбить, обстреливать, атаковать всю нашу длинную, но узкую полосу, имея возможность маневрировать силами и средствами, подтягивая резервы, а у нас за спиной была широкая река, очень затруднявшая не только маневрирование, но и снабжение войск всем необходимым, вывозку раненых. По Одеру плыл битый лед, несло трупы, обгорелые бревна, доски, ящики из-под боеприпасов. Если ночной морозец спаивал льдины, то немцы сразу же разбивали тонкий покров, не давая ему окрепнуть.

В Гросс-Ноендорфе не сохранилось ни одного дома, только руины, между которыми тянулись траншеи и ходы сообщения. Территория возле сахарного завода метров на триста окрест была буквально перепахана нашими снарядами. Тут уж, конечно, не уцелело ни одного фашиста. А вот бетонные перекрытия подвала выдержали попадания даже тяжелых снарядов. Образовалось лишь несколько трещин, через которые и вытек ядовитый дым, душивший наших людей. Крепко строили немецкие инженеры и рабочие, старались на совесть, чем и помогли сохранить жизнь советским бойцам. Если бы знали немцы, кого сберегут эти надежные стены!

Подполковник Гончарук, одним из первых прибывший на завод после обстрела, рассказал мне, как в наступившей темноте приведенные им солдаты разбирали завал, расширяли трещины, вытаскивали и выводили из подвала полузадохнувшихся, оглушенных, контуженых воинов, как знаменосец и Георгий Матвеевич Ленев вынесли сохраненное знамя полка…

Прибывший с нами представитель армейской химической службы вместе с дивизионными и полковыми коллегами тщательно обследовал подвал и соседние руины, пытаясь определить, чем гитлеровцы «выкуривали» наших людей: просто дымом или какой-то разновидностью боевых отравляющих веществ? Но не было специальных приборов и препаратов, не оказалось свидетелей среди пленных немцев. Безусловное мнение не складывалось. Дело, конечно, можно было повернуть в ту или другую сторону, однако мне нужен был ответ четкий и твердый, нужен был официальный акт для отправки в Ялту, чтобы Верховный главнокомандующий мог использовать документ на продолжавшейся конференции руководителей трех великих держав. Требовалась полная доказательность, бесспорные факты, а этого мы не имели — только предположения. Договорились, что химики продолжат работу, и они действительно занимались этим вопросом еще некоторое время, до штурма Берлина. Нахлынули другие заботы, и дело заглохло само собой.

По глубокому, надежному ходу сообщения Иван Сергеевич Гончарук провел меня до командного пункта 902-го стрелкового полка и познакомил с подполковником Леневым. Имея рост выше среднего, он выглядел очень длинным от чрезвычайной худобы, происходившей, вероятно, от переутомления, от недосыпа и недоедания. Правильные, симметричные черты продолговатого лица казались несколько крупноватыми из-за впалости щек. Прямого разреза упрямого склада рот. Неулыбчивость. Суровость. Подумалось, что его недолюбливает непосредственное начальство за прямолинейность, отсутствие гибкости и почтительности. За дерзость. За неумение угождать. Таким трудно служить, особенно в мирное время, когда ценится прежде всего послушная исполнительность. Если, конечно, не заметит, не оценит, не поддержит такого умный, дальновидный руководитель. Но умные-то встречаются гораздо реже, чем разные прочие.

На ногах у Ленева очень большие сапоги, слишком просторные. Заметив, что он прихрамывает, я спросил, не ранен ли.

— Нет, — ответил он, — не ранен, и старые не открылись, ни в позвоночнике, ни на ноге. — Глянул на меня с некоторым смущением. — Врач говорит, что нога разболелась от нервов. После подвала. Курам на смех.

— Случается, — авторитетно подтвердил Гончарук. — Ни одной царапины, а боль сильная. После контузии.

Ленев повернулся к нему:

— Иван Сергеевич, ты Берзарину не докладывай, ладно?

— А то отоспался бы в госпитале, раздевшись и на простыне, подхарчился бы…

— Нет, — отрезал Ленев. — Я со своими. Мне уже лучше.

И, будто забыв про нас, надолго прильнул к окулярам стереотрубы. Из скупых его слов мы поняли, что полк ведет бой за небольшую высоту 13.0 и что успех пока не на нашей стороне, у немцев много минометов, а подавить нечем. Что там думают, за рекой, о доставке снарядов?.. Было ясно, что подполковнику теперь не до нас, ему будет лучше и спокойней, если мы удалимся куда-нибудь подальше, в безопасное место. Так мы и сделали.

В тот день командный пункт 902-го стрелкового полка отделяло от подземного кабинета Адольфа Гитлера расстояние в семьдесят километров. И без малого три месяца времени.

Мы с Гончаруком благополучно вернулись за Одер, ни разу не попав под бомбежку. В штабе 5-й ударной армии я узнал от генерала Берзарина, что Георгию Матвеевичу Леневу присвоено звание Героя Советского Союза. Но это пока секрет. Николай Эрастович намеревался вскорости отправиться на плацдарм и самолично поздравить Ленева.

* * *

Пройдет немного времени, и мне вновь доведется побывать на 1-м Белорусском фронте, встретиться с маршалом Жуковым, генералом Берзариным, с подполковниками Леневым и Гончаруком. В конце апреля 1945, года, когда бои развернулись непосредственно в немецкой столице. Доведется увидеть, как взметнулось над куполом рейхстага победное знамя. Большое ликование, прекрасный подарок народу к празднику 1 Мая. Однако рейхстаг — это лишь мощное своеобразное здание, в какой-то мере символизирующее немецкую государственность. Но реальное управление страной и войной осуществлялось не оттуда, а из рейхсканцелярии, из кабинета Гитлера, скрытого в глубоком подземелье. После падения рейхстага канонада в германской столице отнюдь не прекратилась, кровопролитные бои продолжались за самый центр юрода, превращенный в "крепость внутри крепости", защищаемый отборными подразделениями СС. Трудная и высокая честь в полном смысле слова добить врага в его собственной берлоге выпала воинам 248-й стрелковой дивизии полковника Н. З. Галая и 301-й стрелковой дивизии полковника В. С. Антонова из состава 9-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии генерала Н. Э. Берзарина.

30 апреля около полудня командир 902-го стрелкового полка 248-й стрелковой дивизии подполковник Георгии Матвеевич Ленев из развалин только что очищенного от фашистов дома увидел впереди массивное угрюмое серое здание рейхсканцелярии, на фасаде которого распластал крылья огромный хищный орел со свастикой. Бетонная ограда окружала двор-сад, и где-то там, за этой оградой, скрывался фюрер со своими приближенными, все еще пытаясь командовать очагами сопротивления, надеясь на помощь Берлину извне.

Расстояние до рейхсканцелярии невелико, несколько сотен метров, но все подступы простреливались ураганным огнем из автоматов и пулеметов. Самоходки и танки не могли приблизиться к зданию, их подбивали фаустпатронами. Оставалась надежда только на артиллерию, на бога войны, который всегда прокладывал путь матушке пехоте, царице полей, а теперь вот и городских кварталов. Георгий Матвеевич Ленев приказал начальнику артиллерии полка выдвинуть все имевшиеся орудия на прямую наводку, бить по окнам, по крыше, продалбливать стены.

По засыпанной битыми кирпичами улице, среди дымящихся руин, под грохот пальбы со всех сторон два верблюда, Мишка и Машка, протащили свою пушку, ту самую, в которую впряглись когда-то в астраханских степях, к полуразрушенному дому. Командир орудия старший сержант Нестеров и наводчик Кармалюк установили орудие под уцелевшей аркой. Верблюдов отвели за стену, в укрытие. Светловолосый богатырь Нестеров, волжский рыбак, сам вогнал в казенник снаряд, шагнул в сторону, привычно вскинул руку с флажком. Наводчик татарин Кармалюк вздрагивал от волнения и нетерпения.

— Огонь!

Первый снаряд, пушенный прямой наводкой, влетел в окно рейхсканцелярии, там, внутри, полыхнуло пламя и повалил дым. Но ни Ленев, ни Галай, да и вообще никто из воинов, находившихся тогда на подступах к фюрербункеру, не знал и не мог знать, что происходило в те мгновения во вражеском подземелье. Как стало известно потом, в 15 часов Адольфу Гитлеру доложили: русская артиллерия с близкого расстояния начала бить непосредственно по рейхсканцелярии, в здании вспыхнули пожары, выходы перекрыты. В 15 часов 50 минут Гитлер, потеряв всякую надежду на спасение, покончил с собой.