"Тайный советник вождя" - читать интересную книгу автора (Успенский Владимир)

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

Вечером 5 января 1942 года состоялось совместное заседание членов Ставки Верховного Главнокомандования и членов Государственного Комитета Обороны. Присутствовали также руководители Генерального штаба. Людей набралось много, поэтому и я находился не в комнате за кабинетом, а в самом кабинете, затерявшись среди других. Случай дли меня исключительный, поэтому особо запомнился.

Необычность этого освещения не только в большом количестве участников, но главное — в его важности, да и в странной форме проведения. Оно замышлялось не только деловым, но и праздничным. В этом особенно проявилось естество Иосифа Виссарионовича того периода: становясь все более военным, он не утратил черты политического, партийного деятеля. Некоторые поступки, решения, в том числе и удачи, и срывы можно объяснить сочетанием и противоборством этих двух качеств. Плюс, конечно, характер, натура, опыт.

Среди тех, кто готовил это совещание и готовился к нему, на сей раз не было единодушия, однако, я надеялся, что разногласия сгладятся, и не предполагал, что они проявятся в столь резкой форме, как это произошло. Даже начало совещания не предвещало вроде бы конфликта. Борис Михайлович Шапошников кратко подвел итоги сражения под Москвой и наших контрударов под Ростовом и Тихвином. Начальнику Генштаба как раз бы предложить и обосновать подробный план предстоящих действий, прояснить ближайшие и дальние перспективы — это его заботы, но о перспективах Шапошников сказал еще короче и суше, чем о достигнутых успехах. Противник, дескать, еще не сломлен, однако Ставка считает: немцы не выдержат наших настойчивых последовательных ударов на различных участках от Ладоги до Азовского моря. На такой оценке базируется соответствующее решение Верховного Главнокомандования развернуть наступление по всему фронту, чтобы до весны освободить большую территорию, заставить противника израсходовать силы до летних боев.

Без огонька, без твердой уверенности, в несвойственной ему казенной манере изложил все это Борис Михайлович. И не от усталости, не от нездоровья: говорил не совсем то, что считал нужным, а то, что обязан был сказать по долгу службы. Его тон в какой-то мере повлиял на оптимистическое настроение Сталина. Но незначительно. Иосиф Виссарионович поздравил собравшихся с большими успехами, подчеркнул, что эти успехи необходимо закрепить и развить. Сие выступление Верховного Главнокомандующего многократно приводилось в исторических исследованиях, в мемуарах, поэтому я процитирую только определяющие фразы и сосредоточусь на том, что, как теперь принято выражаться, "осталось за кадром". А осталось немало. Изложенное маршалом Шапошниковым в общих чертах Сталин начал детализировать, уже одним этим подчеркивая, где и у кого созрел замысел:

— Немцы в растерянности от поражения под Москвой, они плохо подготовились к зиме, рассчитывая на быструю победу, — говорил Иосиф Виссарионович. — Сейчас самый подходящий момент для перехода в общее наступление. Враг рассчитывает сорвать, задержать наше наступление, чтобы весной, собрав силы, вновь перейти к активным действиям. Он хочет выиграть время, получить передышку. А наша задача состоит в том, чтобы не дать немцам этой передышки, гнать их на запад без остановки, чтобы они не могли создать, накопить резервы. Тогда к лету у нас будут резервы, а у немцев не будет больше резервов…

Разъяснял все это Сталин ровным негромким голосом, прохаживаясь по, кабинету вдоль длинного стола, за которым сидели присутствующие. Сообщал то, что было обдумано им, не вызывало сомнений у него, с уверенностью, что не вызовет сомнений, возражений и у других. Даже тише обычного говорил, сдерживая свои радостные эмоции, вызванные боевыми успехами. Слушавшие напрягались. В том числе Жуков, и особенно в те моменты, когда Сталин удалялся от него, спиной к нему. Мы уже упоминали о том, как бессонные ночи, переутомление, длительное нервное возбуждение отразились на состоянии Георгия Константиновича. Давали знать себя контузия, полученная в первой войне с германцами. С ноября у Жукова часто болела голова, ломило уши, обострялась раздражительность.

— Погромче, — не выдержал он.

— В чем дело, товарищ Жуков? — остановился Сталин, удивленный тем, что его прервали.

— Бубните себе под нос, половины не слышно.

Иосиф Виссарионович опешил. Мог бы взорваться. Но силен был гипноз Жукова, героя Московской битвы, несгибаемого генерала, ломавшего все авторитеты.

— Ми-и не бубним, товарищ Жуков, ми-и говорим об очень серьезных вещах.

— Поэтому и прошу говорить громче, чтобы все слышали.

Сталин уже полностью взял себя в руки:

— Не надо просить за всех. Если у вас плохо со слухом, это не значит, что и у других тоже. Но я постараюсь, чтобы меня слышали, чтобы меня поняли все.

И действительно заговорил громче, остановившись возле своего стола. Изложил замысел. Общее наступление должно было вестись по трем направлениям. Войска Ленинградского, Волховского фронтов должны нанести поражение вражеской группе армий «Север», отбросить противника как можно дальше от Ленинграда. Войскам Юго-Западного и Южного фронтов ставилась задача разгромить группу армий «Юг» и освободить Донбасс. А Черноморскому флоту и Кавказскому фронту освободить Крым… Вроде бы все правильно, надо наращивать активность там, где были достигнуты успехи. Но почему все больше мрачнел Жуков, почему хмурился Василевский, почему неподвижным как маска было выразительное обычно лицо Шапошникова?! Не знаю, как выглядел в тот момент я сам, но беспокойство не покидало меня. А Сталин между тем продолжал развивать свой план. Главные события должны были развернуться в центре, где противнику нанесено особо ощутимое поражение. Войскам левого крыла Северо-Западного, Калининского фронтов и главным образом Западного фронта

Предстояло, охватив противника с севера и с юга, окружить крупную группировку врага в районе Ржева, Вязьмы, Смоленска. А окружив уничтожить, открыв тем самым путь на Минск. Обстановка складывалась так, что это представлялось вполне возможным. Наши войска уже нависали над Вязьмой с севера, навстречу им с юго-востока туда же двигалась группа генерала Белова. А взять Вязьму — значит перерезать все пути, связывающие большую вражескую группировку с ее тылом, перехватить горловину огромного «мешка».

То, что намечалось осуществить на главном, на западном направлении, у собравшихся не вызывало сомнений. Фактически Жуков уже осуществлял этот замысел. А вот по поводу северного (ленинградского) и южного (ростовского) направлений единства при разработке планов не было; не оказалось его и на заседании. Едва Иосиф Виссарионович предложил желающим высказаться, сразу встал Жуков, заговорил резко, напористо:

— На западном стратегическом направлении, где создались благоприятные условия и противник не успел восстановить боеспособность своих частей, надо продолжать наступление. Но для этого необходимо пополнить фронты личным составом, боевой техникой и усилить резервами, в первую очередь танковыми частями, без чего трудно выполнить планируемые задачи. Что касается наступления наших войск под Ленинградом и на юго-западном направлении, то там они стоят перед необходимостью прорывать серьезную оборону и без мощных артиллерийских средств не смогут сделать этого, а только измотаются и понесут большие, ничем не оправданные потери. Я настаиваю на том, чтобы усилить фронты западного направления и здесь вести решающее наступление. А от наступления на других направлениях воздержаться, — с нажимом на последнем слове закончил Жуков.

В этом и была суть спорной проблемы. Георгий Константинович хотел добиться большого успеха на своем участке: на одном участке, но наверняка. А Иосиф Виссарионович стремился выполнить свое обещание достичь победы если не через полгода, то, во всяком случае, через год. И у того, и у другого имелись веские доводы. Однако Жуков высказался "с ходу", прибыв с фронта, не зная о том, что предшествовало заседанию. А у Сталина была уже твердая, подготовленная позиция. Его поддерживали политические деятели, даже некоторые военные специалисты. Маленков ратовал за наступление под Ленинградом, как и Жданов, возглавлявший оборону северной столицы. Надеялись хотя бы облегчить положение осажденного города. За активизацию действий на юге выступал Мехлис, у которого, как выяснилось впоследствии, были особые соображения в отношении Крыма. Настойчиво доказывал необходимость освобождения Донбасса и юга Украины маршал Тимошенко. Понятно — не сидеть же ему сложа руки, когда другие наступают, получая для этого подкрепления, не оставаться же в тени… Ну, а Берия поддерживал Сталина хотя бы потому, что вообще всегда и во всем был на стороне вождя, стараясь не возражать, не раздражать, а только исполнять, сохраняя расположение «хозяина». Все остальное для Лаврентия Павловича значения не имело.

Особую позицию занимал Борис Михайлович Шапошников. По его мнению, основные усилия надо было сосредоточить для окружения и разгрома группы армий «Центр», для чего имелись основательные предпосылки. В этом отношении он поддерживал Жукова. Но наступать нужно и на других участках: не везде, а лишь там, где противник слаб, где успеха можно достигнуть без привлечения дополнительных людских и материальных ресурсов. Тем самым сковывать врага, не позволяя ему маневрировать. Не обязательно под Ростовом или Ленинградом, где силой взаимного притяжения сконцентрировались крупные противостоящие группировки, — искать удачу надо в любом выгодном для нас месте, тем более сейчас, когда немцы упали духом, когда не везде у них сплошной фронт. Прорыв и продвижение на каком-либо, казалось бы, второстепенном участке могут поставить гитлеровцев в трудное положение.

Шапошников был предусмотрителен и осторожен. Но Сталин, категорически поддержанный Тимошенко, был настроен очень решительно. И я, грешным делом, склонялся в его сторону, считая, что надо ковать железо, пока горячо.

Как и он, тоже слишком обольщен был достигнутыми успехами. Однако была у меня и своя идея, которую до совещания и даже после него я излагал Иосифу Виссарионовичу. Точнее сказать, идея была не только моя, но и Шапошникова, во всяком случае исходила из предложения Бориса Михайловича наступать там, где противник слабее, где само начертание линии фронта представляло нам неплохие шансы.

Вспомним: пробившись за Оку на запад, группа войск генерала Белова «протащила» за собой слева две армии: 10-ю и 61-ю. Они глубоко вошли в прорыв, оставив южней себя, в Орле, полуразгромленные войска 2-й танковой армии Гудериана и некоторых других вражеских соединений. Наша пехота оказалась там значительно западнее немецкой группировки, причем «висела» вся эта орловская группировка на двух «нитках», на двух железнодорожных линиях. Одна — в Курск и далее, кружной путь. Другая — через Брянск, прямо на фатерлянд. Перерезать бы эту «нитку» — и орловская группировка оказалась бы в тяжелейшем положении, да и весь вражеский фронт был бы расколот. Ведь западнее Орла начинаются Брянские леса, труднодоступные для гитлеровцев, а еще дальше — огромное Припятское бездорожье до самой границы. (Об особенностях "Припятской проблемы" мы уже говорили). По нашим прикидкам, частная вроде бы операция, выход из района Сухиничей на магистраль Орел-Брянск, могла дать значительный эффект. Вплоть до того, что немцы от Орла вынуждены были бы откатиться на Курск, на Белгород, а может и еще дальше. А всего и надо для этого — преодолеть несколько десятков километров по заснеженным полям и лесам, где у немцев не было крупных сил, оборонительных сооружений. Тем более, что и саму железную дорогу не обязательно было перерезать, достаточно подойти на дистанцию, доступную для артиллерии, подтянуть орудия и минометы, огнем перекрыть артерию.

Мы с Шапошниковым не только теоретизировали, но и действовали при молчаливом согласии Сталина и Жукова. Они понимали, что от запасного варианта хуже не будет, а развитию основных событий наши действия не мешали, даже наоборот: мы усиливали растянутое левое крыло Западного фронта, защищая его от возможного удара со стороны Орла. Конкретно: с того участка Подмосковья, который еще недавно считался важнейшим, из района Волоколамска мы сняли прославленную 16-ю армию генерала Рокоссовского. Это соединение было очень ослаблено, нуждалось в восстановлении, но уже одно упоминание о Рокоссовском заставляло вздрагивать немецких генералов. А мы перебросили управление 16-й с одной ее дивизией (с 11-й гвардейской) в район Сухиничей, где подчинили Рокоссовскому еще несколько действовавших там дивизий.

Военные историки утверждают, что 16-я армия была переброшена для усиления, для защиты левого крыла Западного фронта. Ну, и это тоже. Однако главная цель была все же другая. Появление там Рокоссовского сразу произвело должный эффект. Немцы почти без боя оставили город Сухиничи, ушли из-под удара подальше, на подготовленные выгодные позиции. Но и оттуда Рокоссовский вскоре их вышиб. И уже потихоньку, полегоньку начал осуществляться наш замысел, уже партизаны, диверсионные и разведывательные группы 16-й и 61-й армий начали по ночам перехватывать то в одном, то в другом месте железнодорожную магистраль. Немцы в Орле чувствовали себя очень неуверенно, наверняка не выдержали бы более сильного нажима. Но… ранен был и отправлен в Москву, в госпиталь, Рокоссовский, потом обострилось положение под Вязьмой, и наш с Шапошниковым замысел так и не удалось довести до конца.

2

Вернемся в кабинет Сталина, к тому моменту, когда Жуков завершил свое выступление словами: "Я настаиваю на том, чтобы усилить фронты западного направления и здесь вести решающее наступление. А от наступления на других направлениях воздержаться". После этих слов воцарилось молчание. Многие, вероятно, испытывали удивление и даже раздражение, возникавшее в тех редких случаях, когда кто-то категорически возражал Сталину. Одни, наверно, думали: "Зачем это?", другие: "Как посмел?!" И сам Сталин — уже не добродушный хозяин, а официальный руководитель, закованный в броню спокойствия, с глухим, без интонаций, голосом.

— Кто еще желает высказаться?

И вместо ожидаемой всеми, в том числе им самим, поддержки получил еще один афронт. Поднялся редко выступавший на подобных заседаниях Николай Алексеевич Вознесенский, первый заместитель председателя Совнаркома СССР, председатель Госплана: этакий лобастый, сравнительно молодой человек (ему еще не было сорока) без седины в темных, зачесанных назад волосах. Начиненный цифрами, умеющий защищать свое мнение. Его недолюбливали «старики» из ближайшего окружения Сталина, им не по нутру были такие, как он, деловые люди, вооруженные конкретными знаниями. Принося ощутимую пользу, они начинали оттеснять от «хозяина» просто политиков, говорунов, интриганов. Косо поглядывал на Вознесенского и Берия. А Сталин, ценя знания, самостоятельность, организационные способности Вознесенского, нуждался в нем, терпеливо выслушивал его мнение. Этот мой тезка Николай Алексеевич — был тогда главным советником вождя по экономическим вопросам.

Это ведь он, Вознесенский, еще до войны неоднократно предлагал Сталину создавать большие стратегические резервы, настоял на том, чтобы никому не продавали алюминий, экономили и складировали его. Только благодаря созданным запасам нам удалось за первый год войны выпустить около 20 тысяч самолетов и восстановить боеспособность нашей авиации. Что бы мы делали без алюминия? И вообще: государственный преступник тот, кто не увеличивает, а разбазаривает мобилизационные резервы, богатство нации и основу военно-промышленного производства.

А сказал Вознесенский вот что. Материально-технически обеспечить общее наступление на трех направлениях невозможно. Эвакуированная промышленность только обживается на новых местах. Речь может идти об обеспечении хотя бы одного, главного направления, да и то с большой натяжкой. Особенно трудно с боеприпасами. В январе заявки Западного и Калининского фронтов будут выполнены по снарядам на 45 процентов, по реактивным зарядам примерно на столько же, так что часть артиллерии придется отвести в тыл за невозможностью использования. Не больше указанного поступит и мин для минометов разных калибров. Особенно скверно с боеприпасами для 50-миллиметровых и 120-миллиметровых минометов, можно рассчитывать лишь на пять процентов от заявок для первых и процентов на тридцать для вторых. Это при условии, что централизованное снабжение всех других фронтов вообще будет сведено до минимума. Даже прекращено. А в феврале будет еще хуже. Производство возрастет на несколько процентов, но надо создавать базу для больших летних сражений.

— Как же так?! — не испросив разрешения, вмешался Жуков. — Для наступательных действий Западному фронту в феврале потребуется девятьсот вагонов артвыстрелов.

— Двести, — ответил Вознесенский. — Это максимум, который сможем дать, если не делить на три направления. Если делить, то вам сто двадцать. — И, помолчав, подвигав бровями, сказал то, на чем не догадался или не решился сосредоточить внимание ни один из военачальников и политиков. О резервах на лето: — Нельзя рассчитывать на то, что немцы израсходуют все свои ресурсы в зимних боях. Фашисты тоже думают о будущем, о благоприятном для них сезоне. И возможностей у них гораздо больше. На немцев работает вся мощная индустрия Европы. И у союзников Германии, и в оккупированных странах. Во Франции и Чехословакии, в Италии и Испании, в Польше и Голландии… Потенциал огромен. А мы пока еще восстанавливаем свою промышленность, многое создаем заново. Если и есть равенство, то по производству артиллерийских систем. По производству танков у немцев десятикратное количественное превосходство. Количественное, но не качественное. По выпуску самолетов тоже большой разрыв, но опять же по качеству наши новые машины гораздо лучше. Быстро наращивает выпуск боевых самолетов новый завод, своевременно созданный в Комсомольске-на-Амуре. Однако это скажется не завтра, а позже…

В общем, Николай Алексеевич Вознесенский поддержал Жукова, вслед за боевым генералом, нарушив торжественный настрой заседания. Приведенные им факты и цифры были по отдельности известны Иосифу Виссарионовичу и другим присутствовавшим. Но взятые вместе, в единой связке, применительно к конкретной обстановке, они произвели если не ошеломляющее, то далеко не обнадеживающее впечатление. Даже на Сталина, я видел, подействовали. Он не спешил высказаться, раздумывал. А Берия не удержался, бросил сердито, не встав, не оторвав от стула тяжелый зад:

— У Вознесенского всегда находятся трудности. А вникнешь — можно преодолеть. Надавить и преодолеть.

Маленков подал свой голос следом за ним:

— Трофеев много захвачено. Их надо строго учитывать и использовать повсеместно, результативно и эффективно…

Иосиф Виссарионович пропустил вроде бы зги реплики мимо ушей, как несущественные… Не знал Маленков, звезда восходящая, что по поводу трофеев был уже разговор у Сталина с Шапошниковым в моем присутствии. И выявился при этом еще один пробел в военных знаниях нашего Верховного Главнокомандующего, вполне естественный для человека, не имевшего специальной подготовки. Сталин высказал недоумение: трофеев берем много, в том числе артиллерию и боеприпасы, почему они не становятся подспорьем для наших войск? Пришлось познакомить его с простой истиной: трофейное оружие (зачастую испорченное), трофейные боеприпасы с различными характеристиками не могут служить основой огневой мощи регулярных частей. Их может хватить на несколько боев каких-то подразделений, вооруженных вражеской техникой. Но это эпизод, случайность, а не постоянная надежная основа в большой войне.

3

По предварительным наметкам, после одобрения плана Ставки Иосиф Виссарионович должен был огласить директиву или, точнее сказать, составленное им самим директивное послание о том, как впредь, с учетом опыта недавних сражений, вести боевые действия. Документ любопытен тем, что, пожалуй, впервые Сталин претендовал в нем сразу на роль военного практика и теоретика, знатока и законодателя военного искусства. Должен заметить, что появление этого послания вызвало определенное беспокойство у руководителей Генштаба. В смысле: пусть Верховный претендует на любые лавры, лишь бы не ухудшил, не запутал основные разработки, на которые опирались в своих действиях наши командиры разных звеньев и рангов. На все случаи рецептов не дашь, а командиров можно по рукам и ногам сковать тактическими и оперативными догмами.

После осторожной доработки тезисов Сталина в Генштабе мы пришли к выводу, что документ содержит общие понятия и конкретного вреда не принесет. Может, даже полезен будет для эмоционального взбадривания. Приведу лишь несколько абзацев из той директивы, те абзацы, которые не вызвали у Шапошникова, у Василевского и у меня никаких сомнений, не подвергались правке, осталась такими, какими были написаны Сталиным. Здесь и стиль, и образ мышления, и отзвуки той давней операции, того артиллерийского удара под Царицыном, который был предложен мной, одобрен Иосифом Виссарионовичем и хорошо организован Ворошиловым и Куликом. Превосходная операция Брусиловской школы, предопределившая тогда ход боевых действий на юге… А вот сталинские абзацы:

"У нас нередко бросают пехоту в наступление против оборонительной линии противника без артиллерии, без какой-либо поддержки со стороны артиллерии, а потом жалуются, что пехота не идет против обороняющегося и окопавшегося противника. Понятно, что такое «наступление» не может дать желательного эффекта. Это не наступление, а преступление, — преступление против Родины, против войск, вынужденных нести бессмысленные жертвы. Это означает, во-первых, что артиллерия не может ограничиваться разовыми действиями в течение часа или двух часов перед наступлением, а должна наступать вместе с пехотой, должна вести огонь при небольших перерывах во все время наступления, пока не будет взломана оборонительная линия противника на всю ее глубину.

Это означает, во-вторых, что пехота должна наступать не после прекращения артиллерийского огня, как это имеет место при так называемой "артиллерийской подготовке", а вместе с наступлением артиллерии, под гром артиллерийского огня, под звуки артиллерийской музыки.

Это означает, в-третьих, что артиллерия должна действовать не вразброс, а сосредоточенно, и она должна быть сосредоточена не в любом месте фронта, а в районе действия ударной группы армии, фронта, и только в этом районе, ибо без этого условия немыслимо артиллерийское наступление".

Идти вперед "под звуки артиллерийской музыки" — это неплохо звучит, это идеально по существу. Были бы стволы, были бы боеприпасы… С болезненным напряжением я ждал, когда Иосиф Виссарионович начнет читать присутствующим свою празднично-приподнятую директиву: она совсем не соответствовала тому духу, тому настроению и борьбе мнений, которые возникли на заседании. Не то, совсем не то было настроение после выступлений Жукова и Вознесенского. И облегченно вздохнул, когда стало ясно: Иосиф Виссарионович почувствовал, понял ситуацию и отказался от своего замысла. Не стал даже, как обычно, подводить итоги, давать указания. Сказал, как о чем-то будничном:

— Поговорили, посоветовались. Спасибо. На этом, пожалуй, закончим.

Разъехались. Самым первым, с кем долго и подробно толковал потом Иосиф Виссарионович, был маршал Тимошенко, непреклонный сторонник наступления на юге. Очень важно, дескать, освободить Киев. Столица Украины наша — и вся Украина наша. Это был удивительно упрямый человек, "непробиваемый маршал", в любой неудаче искавший прежде всего вину других и свою выгоду. Неудача? А на сколько дней мы врага задержали? А какой урон нанесли противнику?.. Он считал: поражений самих по себе не бывает, поражение терпит лишь тот, кто признает себя побежденным. Остальное поправимо. Эта его абсолютная уверенность и самоуверенность оказывали влияние на Сталина. Во всяком случае, снимали с Верховного часть ответственности, она ложилась на плечи маршала. События разворачиваются по-всякому, для опытного политика важно, с кого спросить.

Да, политические соображения возобладали тогда над военной целесообразностью. На следующий день директива о всеобщем наступлении и директива Верховного Главнокомандующего о том, как вести боевые действия, были отправлены в штабы всех фронтов. Силы наши были распылены по трем направлениям, а в результате ни на одном из них мы не добились намеченной цели. Хотя в центре, у Жукова, большая победа в январе — феврале была близка, очень близка. Не хватило десятка стрелковых дивизий и нескольких танковых бригад. Конечно, история непоправима, но извлекать уроки из нее все-таки надо. А еще пишу об этом для того, чтобы показать, какие характеры и как сталкивались в высшем руководстве, почему вскоре после войны подвергнется гонениям Жуков, а среди "врагов народа" окажется талантливый экономист и организатор производства Николай Алексеевич Вознесенский. Ему припомнят все, в том числе и выступление на заседании, о котором рассказано здесь.

4

Скривил бы душой, утверждая, что отправлялся на передовую охотно. Осенью, пока не началось наше контрнаступление, было не до сомнений, не до колебаний: нужно или не нужно. Работали на пределе. Многие очень устали, в том числе и те, кто был значительно моложе меня. Выдохся, поддался болезням даже такой крепыш, как Жуков. Нуждался в отдыхе Шапошников, не щадивший остатков здоровья. Об отдыхе думал и я. А вот Сталин переживал особый подъем душевных и физических сил, был полон энергии. Он и Василевский казались совершенно неутомимыми, совместная работа все больше сближала их.

Иосиф Виссарионович не часто тревожил меня, советуясь лишь по оперативно-стратегическим вопросам, нащупывая, определяя перспективы. Зато Борис Михайлович Шапошников особенно стремился использовать тогда мои возможности… В жизни вообще, а на фронте в особенности бывает так: плохое событие, чрезвычайное происшествие есть, а виновных, допустивших оные по злому умыслу, нет. На войне зачастую война виновата. Но соответствующие органы обязаны расследовать, выявить, наказать. И летят головы… Милейший Борис Михайлович считал, что есть два человека, которые не только способны объективно, доброжелательно разобраться в событиях, но твердо отстаивать свою точку зрения, в том числе и перед Верховным Главнокомандующим. В чью непредвзятость Сталин верит и с чьим мнением считается. Это Василевский и я. Думаю, что и сам Шапошников был в этом отношении третьим по счету и, может быть, первым по авторитету. А поскольку Василевский постоянно нужен был Сталину по всем текущим делам, безотлучно находился при Верховном, то для разбора сложных, неформальных вопросов, требовавших самостоятельных, ответственных решений, Борис Михайлович привлекал меня. Сталина это устраивало. Освобождалось его время. К тому же решение, принятое не им, в случае необходимости можно было пересмотреть. И брал он себе на заметку, как можно, подходить к событиям не строго официально, а по-доброму, по-русски, по совести. Хотя события были разноплановые, разновеликие, но даже самые, казалось бы, незначительные из них, чуть ли не полуанекдотические, могли обернуться для некоторых товарищей очень крупными неприятностями.

23 января 1942 года Совинформбюро торжественно объявило о том, что войска Северо-Западного фронта освободили несколько городов, в том числе важный опорный пункт город Холм. Я обрадовался, услышав сообщение по радио. Наконец-то! Напряженные бои за Холм вели несколько дивизий 3-й ударной армии, в том числе довольно сильная по составу 33-я стрелковая дивизия полковника А. К. Макарьева. Восстановленная осенью после выхода из окружения, эта дивизия получила хорошее пополнение — на командирские должности туда были направлены из Москвы слушатели военных академий. И вот, значит, успех. Однако радость была недолгой. Через два дня меня пригласил к себе Борис Михайлович. Выглядел он несколько смущенным. Сказал:

— Только что у Верховного пережил несколько неприятных минут. Холм не взят. Бои по-прежнему в окрестностях и на окраинах. Кого-то черт дернул за ниточку, поторопились сообщить. А немцы кричат теперь на весь мир о лживости советской пропаганды. С конкретным примером. Раздувают ажиотаж и, значит, будут держать этот город… Верховный, как понимаете, очень недоволен. Требует выяснить, и наказать… Если поедет специальная комиссия, она там накопает… Я заверил, что разберемся сами… Теперь, Николай Алексеевич, многое зависит от вас. Как вы?

— Самое простое — проверить цепочку донесений.

— Я понимаю, голубчик, но лучше посмотреть на месте. Это не очень далёко и займет два-три дня. Судьбы ведь человеческие.

Что тут возразишь, как откажешься?! Совесть потом замучает. Я, разумеется, поехал и правильно поступил, лишив, таким образом, особые органы возможности вынести скорый и строгий вердикт по фактам, казавшимся несомненными. Нет, я вовсе не собирался защищать кого-то, если была сознательно или злостно запущена дезинформация. Не могли рассчитывать на большое снисхождение и разгильдяи, допустившие оплошность. Но уже одно то, что узелок пытается развязать представитель Верховного Главнокомандования, весьма умеряло пыл тех, кто ищет не истину, а материал для обвинения, демонстрируя энергичные действия и тем самым показывая свою важность, необходимость. А мне, как профессионалу, кроме всего, интересно было понять, что же произошло.

Принялся разматывать клубок сверху. Вот оперативная сводка Северо-Западного фропча № 41/ОП за 20.30 21.1.42 года, переданная по телеграфу в Генеральный штаб. В ней сказано: "3 ударная армия в течение дня вела упорные бои за Холм и к исходу дня овладела таковым". В итоговой сводке Верховному Главнокомандующему за 21 января опять же сказано: "После упорного боя части 33 сд овладели городом Холм". Но откуда все это взялось? Посмотрел донесения из 33-й стрелковой дивизии, сводки оперативного отделения штадива, политотдела. Там сведений о занятии города не было. Там говорилось, что дивизия ведет уличные бои и отражает контратаки противника с юго-западного направления. Значит, получив подобные сообщения, в штабе 3-й ударной армии кто-то посчитал, что не сегодня-завтра Холм будет в наших руках, и малость «спрямил» сводку с учетом перспективы. Пока, дескать, сводка дойдет до самого верха, факт свершится. А в штабе Северо-Западного фронта так и поняли: город наш.

Я мог назвать в своем заключении по крайней мере две фамилии штабных офицеров, допустивших просчет. Не очень-то опытных штабников, проявивших крайний оптимизм, но не более того. Вся их вина была в этом и в отсутствии скрупулезности. А оптимизм, даже чрезмерный, все же не та «провинность», за которую человека обязательно надо подвергать остракизму. В заключении я написал о низкой штабной культуре офицеров разных уровней, особенно первичных, подчеркнул необходимость точно указывать в документах полностью ли взят населенный пункт или только ведется бой за него, пусть даже в самом центре. Упомянул о беседе-семинаре по составлению документов, который был проведен с работниками различных штабов 3-й ударной армии. Меры, значит, были приняты. А тут еще такое совпадение: 22 января 3-я ударная армия была передана из Северо-Западного фронта в состав Калининского фронта. Одному фронту в самый раз было откреститься от расследования, лавров не сулившего, а люди Конева на Калининском фронте могли только плечами пожать: зачем нам чужие грехи?! Да и командир 33-й стрелковой дивизии сменился.

Можно было бы не упоминать историю с Холмом, если бы этот частный случай не имел долгих последствий, раздражавших Иосифа Виссарионовича. Дело в том, что дотошные немцы полностью использовали ошибочное наше сообщение о взятии города. Пропагандистская машина гитлеровцев «выжала» из этого все, что можно, с большой пользой для себя. Вражеский гарнизон, окруженный в Холме, держался потом несколько месяцев. Самолетами немцы доставляли подкрепления, боеприпасы, вывозили раненых. Холм превозносился Геббельсом как символ стойкости, ставился в пример другим войскам, находившимся в трудном положении. Как для нас — защита Брестской крепости. С натяжкой, конечно. Наши дрались в полной изоляции, а гарнизон Холма имел постоянную связь со своими, снабжался, вдохновлялся и поощрялся высшим командованием. Даже свежие газеты с описанием своего героизма регулярно получали немецкие солдаты в Холме.

Осажденным вражеским гарнизоном командовал упорный и упрямый генерал Шерер, получивший лично от Гитлера распоряжение удерживать город во что бы то ни стало. Во всех подразделениях был зачитан приказ фюрера: "Борцы Холма! Еще немного времени до часа освобождения. Держитесь храбро! Холм имеет решающее значение для предстоящего наступления!" Исполнительные немцы держались. В начале мая 1942 года фашисты нанесли внезапный удар по нашим войскам возле Холма. У врага было много танков. Блокада гарнизона, длившаяся более ста дней, была снята, немцы достигли успеха. Всем участникам обороны города была вручена специальная медаль "За Холм" и представлен двухнедельный отпуск на родину.

Борьбу за этот город и упорство, с которым держался гарнизон, фашисты рассматривали как образец успешных действий в окружении. Оборону Холма они ставили впоследствии в пример войскам, окруженным под Сталинградом. Немецкий писатель Гельмут Вельц, участник Сталинградских событий, в своей книге "Солдаты, которых предали" вспоминает с иронией о том, как в соседнем блиндаже группа офицеров вела для сравнения специальный календарь. "Офицеры гордились каждым зачеркнутым днем, который приближал их к побитию рекорда Холмской группы".

Такова история, начавшаяся с обычного сообщения и возведенная до принципиального пропагандистского противостояния. История, имевшая не столько военное, сколько политической значение. А я доволен хоть тем, что в этом конфликте, из-за которого могли полететь головы и правых, и виноватых, с нашей стороны никто но был обвинен, никто не пострадал.

Ну а Холм мы, разумеется, взяли. Только не в январе сорок второго, а на два года позже. Тут к месту привести сообщение Совинформбюро от 21 февраля 1944 года о «новом» и теперь уже окончательном освобождении не очень большого населенного пункта, получившего широкую известность в годы войны:

"Южнее озера Ильмень наши войска после ожесточенных боев овладели районным центром Калининской области городом Холм. Немцы в течение длительного времени укрепляли этот город и превратили его в мощный опорный пункт. Наши войска, действуя с юга на север, прорвали оборону противника и, быстро продвигаясь вперед, перерезали шоссе Холм — Локня, являвшееся основной коммуникацией немцев. Одновременно советские части форсировали реку Ловать севернее и южнее города Холм и завязали уличные бои. К исходу дня, разгромив противника, наши войска овладели городом Холм.

На улицах города немцы оставили более 500 трупов своих солдат и офицеров. Захвачено 20 танков, 32 орудия, 120 пулеметов, свыше 1000 автоматов и винтовок, склады с боеприпасами и продовольствием. На аэродроме захвачено 45 немецких самолетов, часть из которых повреждена и разбита. Взято значительное число пленных".

На этот раз сообщение было составлено с абсолютной точностью, все факты и цифры полностью соответствовали действительности.

5

К генералу Белову срочно отправился я по поручению Иосифа Виссарионовича, едва завершив продолжительный разговор с ним. Надо заметить, что после известного заседания 5 января Сталин значительно меньше, чем раньше, уделял внимания ведению боевых действий. Понятно: напряжение на фронте ослабло, мы наступали, ближайшие цели были определены, задачи доведены до исполнителей. Сталин занимался экономикой, политикой, партией, идеологией, то есть тем, к чему я прямого касательства не имел. Советов моих не спрашивал, разве что делился иногда по-дружески своими сомнениями, соображениями. Естественно, что и виделись мы реже, и не в официальной обстановке, а, как прежде бывало, — за поздним ужином, ближе к двадцати четырем часам. Для Сталина это была небольшая передышка, подкрепление сил перед дальнейшей ночной работой.

— Николай Алексеевич, что там за стычка опять между Георгием и Пашей, — спросил он и, заметив мое недоумение, усмехнулся в усы:

— Между Жуковым и Беловым. Недавно Жуков нахваливал его, а теперь петушит в пух и прах. Грозит крутыми мерами.

— Честолюбив зело Георгий Константинович, ни с кем не хочет славу делить. Пригибает тех, кто поднимается вровень с ним.

— Это так… А если посмотреть в корень?

— Корней, конечно, несколько, но в принципе все сводится к одному, к установке на полную победу еще в этом году. Тут и ножницы. Белов исходит из своих реальных возможностей. Он наступает непрерывно почти полтора месяца, он прошел путь в полтора раза больше любого другого соединения…

— Мы это знаем.

— Я отвечаю на ваш вопрос. Белов по бездорожью, не получая боеприпасов и фуража, пробился к Юхнову. Мог взять этот город. Да что там «мог» — почти взял его, Варшавское шоссе было бы перерезано. В окружении оказалась бы часть сил группы армий «Центр», ее 4-я полевая армия. Сто тысяч солдат и офицеров, много техники. Все остальные дороги в районе 4-й армии занесены снегом, резервов у фон Клюге нет… Для немцев это был бы крах, во фронте образовалась бы брешь, открылся бы нам прямой путь на Вязьму…

— Хотите сказать, что это была синица в руках, — полуутвердительно произнес Сталин.

— Безусловно. Однако Жукова это не устраивало, у него свой размах, у него директива: силами Калининского и Западного фронтов окружить всю группу армий «Центр». Всю. А как? Мы не усилили Жукова за счет других направлений. Вот он и ищет возможности, маневрирует, давит на подчиненных. Срочно перенацелил Белова, перебросил в другой район: оттуда, мол, выгоднее прорваться прямо на Вязьму. А Юхнов, дескать, пехота возьмет, 50-я армия Болдина. Ан не взяла… Теперь Белов обижен, победа упущена, потеряно время, немцы очухались. Группа Белова уткнулась опять же в Варшавское шоссе, только в другом месте, не может пробиться через магистраль. [Вот что писал впоследствии в статье "Московская битва" бывший начальник штаба 4-й полевой армии генерал Блюментрит: "Что-то вроде чуда произошло на южном фланге 4-й армии. Нам было непонятно. Почему русские, несмотря на их преимущество на этом участке фронта, не перерезали дорогу Юхнов Малоярославец и не лишили 4-ю армию ее единственного пути снабжения. По ночам кавалерийский корпус Белова, который во второй половине декабря причинил нам так много беспокойства, продвигался в нашем глубоком тылу по направлению к Юхнову. Этот корпус достиг жизненно важной для нас коммуникации. Но, к счастью, не перерезал ее. Он продолжал продвигаться в западном направлении…" (Примеч. И. Лукашова). ]

— За это и ругает его Жуков. Почему перешел к обороне, нарушая общий замысел? По словам Жукова, своей нерешительностью Белов срывает план важнейшей операции.

— Но почему опять все требования к Белову, все шишки на Белова?! Он исчерпал свои возможности. Пополнялся за счет освобожденных пленных, местных жителей. К себе брал. Сейчас во всей его группе двадцать тысяч едоков. А у левого соседа, в 10-й армии Голикова, которая только подтягивается, закрепляя успехи Белова, в строю около семидесяти тысяч. У правого соседа, в 50-й армии Болдина, — более сорока тысяч.

С середнячков всегда меньше спроса, и на войне, и в мирное время, согласился Сталин. — Кто больше делает, тот более заметен, к тому внимание… Насчет корней мы с вами выяснили, — пошутил он. И сразу посерьезнел: — Жуков не ограничивается угрозами. Он посылает к Белову своего заместителя генерала Захарова с самыми широкими полномочиями. Мы ценим Захарова за его преданность, за решительность на поле боя, но в другом он способен лишних дров наломать.

— Захарова, кстати, как и Жукова, зовут Георгием. О Захарове говорят: жестокий дурак. В отличие от Жукова, про которого идет молва: жестокий, но умный. Такие вот разные Георгии.

— А про меня что говорят в этом аспекте? — Сталин был явно в хорошем, игриво-приподнятом настроении.

— Вы же не Георгий, — ответил ему в том же ключе.

— Не уклоняйтесь, Николай Алексеевич, зачем вам…

— Действительно, зачем?! Вы же знаете, что по нашу сторону фронта о вас — только хорошее…. Что там хорошее — самое лучшее. Всем говорунам известно, сколь длинные уши и сколь цепкие пальцы у Лаврентия Павловича.

— А других причин говорить обо мне хорошо вы не видите?

— Отнюдь. Подавляющее большинство населения благодарно вам. Особенно сейчас, когда враг потерпел поражение под Москвой.

— Мы с вами, Николай Алексеевич, дискутировали когда-то о моей жестокости, или о моей жесткости, я уже подзабыл…

— На войне не дискутируют о командовании, а выполняют приказы. Иначе, особенно в период неудач, все вообще необратимо развалится.

— А Жукова, Захарова обсуждать и осуждать можно?!

Тут попрошу читателя извинить меня за позднее и, может быть, не совсем обязательное пояснение. Вспомнился вдруг сейчас, годы спустя, очень явственно голос Иосифа Виссарионовича, и как-то даже по сердцу полоснуло. Своеобразно произносил Сталин фамилию нашего прославленного полководца. Получалось у него нечто среднее между «у» и «ю», причем звучало мягко, жужжаще, протяжно. Пытаюсь повторить — нет, непроизносимо. Пишу — Жюков. Нет, не то. Скажу только, что самому Георгию Константиновичу правилось, как звучит его фамилия у Сталина.

Ладно, не будем больше об этом… Я повторил свои слова о том, что о Жукове, о Захарове, о том же Шапошникове в разных кругах отзываются по-разному, а вот о нем, о Сталине, насколько мне известно, или хорошо, или ничего. Есть вымпелы, есть флажки, есть флаги, но есть и Знамя, которое должно быть безупречным.

— Не все вы знаете, Николай Алексеевич, а мне приходится знать… И ругают, и сплетни обо мне распускают. Настоящие бабьи сплетни… Но это другое, — оборвал он себя, — это потом. Генерал Захаров сейчас отправляется в дорогу. Надо позаботиться, чтобы он не наломал этих самых дров, но позаботиться так, чтобы наш честолюбец Жуков не был задет. Когда вернетесь, расскажете мне, что за человек Захаров. И оденьтесь потеплей. Валенки обязательно. Козий полушубок хорошо, но тулуп еще лучше, поверьте моему сибирскому опыту, он побогаче вашего, — напутствовал меня Иосиф Виссарионович.

6

В ту пору на военных наших горизонтах, не беря в счет упоминавшегося нами командарма-49 генерала Ивана Григорьевича Захаркина, имелось еще по крайней мере трое почти его однофамильцев: генералов Захаровых. Видать, много было Захаров — их прародителей на Руси. Скажу о них, что бы не было путаницы, воздав каждому должное. Для их потомков хотя бы.

Один из этих генералов, Матвей Васильевич Захаров, будущий Маршал Советского Союза, имел основательный боевой опыт, возглавлял штаб стрелковой бригады еще на гражданской войне, теперь он вполне управлялся со штабом Калининского фронта, подкрепляя своими знаниями, своим умением напористость Конева. Второй Захаров, генерал-майор (имя-отчество я, извиняюсь, запамятовал), был заместителем командарма-16 Рокоссовского и без преувеличения, весьма проявил себя в трудные дни под Москвой. Его фамилия появлялась в сводках в самые критические моменты. Это он, возглавив наскоро сколоченную группу из двух потрепанных дивизий, двух танковых бригад и курсантского полка, боролся за Клин на стыке 16-й и 30-й армий. Сражался стойко и умело. Группа оказалась в окружении, но отходила организованно, сковывая большие силы немцев на самом коротком пути к Москве. Удостоился чести: сам генерал-фельдмаршал фон Бок упоминал эту группу в своих приказах, требуя скорей уничтожить ее. Но не получилось. Группа Захарова организованно прорвалась в районе Белого Раста к своим, соединилась с 1-й ударной армией и приняла участие в контрударах. Прогремел, в общем, Захаров, а потом как-то исчез в безвестности, не знаю, что стало с ним. Я вот имя-отчество его забыл, а историки и фамилию, и дела его упустили из виду.

С третьим Захаровым, с Георгием Федоровичем, получившим звание генерала лишь в июне сорок первого года, я не был знаком. Знал только, что его «тянет» щедрый на слова, на обещания Андрей Иванович Еременко: кто-то должен был подкреплять его заверения, хотя бы частично осуществлять их. Вот и взял Захарова к себе начальником штаба Брянского фронта. Это тогда, когда Еременко уверил Сталина в том, что разгромит Гудериана. Ну а каков результат — мы знаем: сам был разбит, и с тяжкими последствиями. Однако вину взял на себя, что и оценил Иосиф Виссарионович. Когда Еременко в октябре был ранен и по счастливой случайности вывезен из окружения (встретил в Брянских лесах радиста-авиатора, тот сумел связаться с ближайшим аэродромом, прислали самолет), когда, значит, Еременко вывезли, Брянский фронт, разбитый и полуокруженный, возглавлял короткое время Георгий Федорович Захаров. Вывел какую-то часть войск из кольца, чем и привлек внимание Сталина. Не растерялся генерал, не сдрейфил. И получил повышение в звании. А главное — поднят был на высокий пост, на должность заместителя командующего самым важным тогда фронтом, сделался замом Жукова. И, судя по всему, вполне устраивал Георгия Константиновича. Он посылал Захарова туда, где надо была нажать, надавить, протолкнуть, добиться успеха любой ценой. Тот и налетал, как ястреб, и взрывался неожиданно, как тяжелая авиабомба. В войсках ему дали прозвище «пикировщик».

К Захарову я присоединился в Туле. Василевский через Соколовского (по телефону) предупредил Георгия Федоровича, что с ним поедет представитель Ставки. И все. Ни звания, ни должности моей Захаров не знал, отнесся настороженно. Кто и зачем этот пожилой гражданин, чего ждать от него? Меня такое его отношение не обеспокоило, даже наоборот: по особенностям службы чуждался я расспросов, да и по характеру замкнут. Не от рождения, жизнь приучила. Порадовался тому, что Захаров занял место на переднем сиденье вездехода, может, даже демонстративно спиной ко мне, рядом со своим шофером-адъютантом Зайцевым. Мне просторней было в тулупе на заднем сиденье, можно было расслабиться, отдохнуть. Да и вообще не люблю я разговоры городить, когда можно наблюдать, воспринимать, замечать изменения… Случалось, вернешься из поездки с говоруном, проболтавшим всю дорогу, спросишь о впечатлениях, а ему и припомнить, и проанализировать нечего. Все время на анекдоты извел.

Путь наш проходил не по магистральным шоссе, а по проселкам, которые только и связывали с тылом далеко ушедшую за Оку группу Белова. До Крапивны дорога была хорошо расчищена, прикрыта зенитчиками, здесь царил полный порядок. Работали снегопахи (громоздкие треугольные сооружения из окованных железом бревен и досок, влекомые тракторами) и на тридцатикилометровом участке от Крапивны до Одоева, но там местность сложней, не равнина, а типичный рельеф Среднерусской возвышенности. Два или три оврага (ближе к Одоеву) настолько глубоки, а склоны их настолько круты, что они представляли собой настоящую зимнюю ловушку для техники. И не объедешь. Слева покрытые сугробами перелески и поля с редкими деревеньками — верст на тридцать, до железнодорожной станции Арсеньево. Справа обрывистые берега замерзшей Упы, недоступные технике крутояры, а за ними, за речкой, темные леса знаменитой тульской Засеки.

Молчаливыми свидетелями трагедий, разыгравшихся в этих ловушках, были сотни разбитых, взорванных, сброшенных с дороги немецких автомашин возле оврагов и на дне их. Заметенные снегом танки. Оставленные орудия — их не смогли втащить на обледеневшие склоны ни конные упряжки, ни тягачи. Немало было и наших застрявших грузовиков, наших танков. Возле них у костров грелись водители, танковые экипажи, опасливо поглядывая на небо: немецкие летчики знали, что на этих участках дороги всегда найдется добыча легкая и беззащитная.

В последнем возле Одоева овраге, у деревни с характерным двойным названием Ломиполозово-Навыполоз, не выдержав крутого подъема, безнадежно застрял крытый грузовик с охраной, сопровождавшей Захарова. Генерал обматерил начальника охраны, обругал шофера, назвав его вредителем и пообещав отправить под суд. Но криком ничего не исправишь. Дальше поехали одни.

За Окой, за Лихвином, в условленном мосте, в деревне, нас встретил начальник разведки 1-го гвардейского кавкорпуса майор Кононенко: коренастый, усатый, с карими умно-веселыми глазами, в лихо заломленной кубанке с малиновым верхом. Сказал, что у него две упряжки с легкими санками и верховые лошади. Дорога, конечно, расчищается по мере возможности, но если снегопад, метель…

— Сколько на санях? — перебил Захаров.

— За два дня доберемся.

— К чертям собачьим! Садись в вездеход, а сани пусть сзади, на всякий случай.

— Слушаюсь! — козырнул Кононенко. — Да ведь как бы верхом не пришлось.

— Поговори еще! Разболтались тут! — побагровел Захаров, недовольно покосившись на меня; вероятно, присутствие мое сковывало его.

Бывалый разведчик Кононенко, о котором мы уже упоминали, был несколько обескуражен поведением генерала и, как я понял, внутренне взъерошился, насторожился. На вид-то он этакий простоватый неунывающий казачина, бойкий заводила, надежный исполнитель, да еще по внешности своей беспощадный кавалер, неотразимый покоритель женских сердец. Но я-то знал, что в активе Кононенко — должность советника по разведке командира республиканской дивизии в Испании, опыт общения с иностранцами, полнейшее доверие замечательного полководца Павла Алексеевича Белова. А насчет покорения женских сердец вот что: Александр Константинович был стопроцентный однолюб, как встретился в тридцатых годах со своей Лидией Петровной, так и ни в мыслях, ни в желаниях не имел никого другого до последнего вздоха…

Как я понял, поведение неуравновешенного генерала произвело на Кононенко самое неблагоприятное впечатление. Но замкомфронта — большой начальник, каждое его указание — закон, одна его фраза могла решить судьбу какого-то майора. Так что обстановка в тесном пространстве вездехода, ползущего по обледеневшей дороге среди сугробов меж пустынных полей, создалась довольно своеобразная. Взаимное недоверие, ожидание неприятностей. Напряженность ощущалась в позе Захарова, в обиженно-хмуром выражении его лица, профиль которого видел я… Потом, спустя время, мне стало известно странное и даже страшное свойство Захарова — источать напряженность своим постоянным недовольством, недоверием: воистину страшная особенность создавать вокруг себя нервическую, чреватую конфликтами ситуацию. Присмотритесь, такие люди есть и вокруг вас. Особенно опасны они на высоких постах.

Время от времени Захаров начинал вдруг странно сопеть, глубоко дыша, по нарастающей — все чаще и громче. Сперва я подумал: простудился человек, надо бы подлечить. Однако вскоре понял, что причиной сопения является не простуда, а недовольство, раздражение. Основания для этого имелись. Кроме всего прочего, досаждали санные обозы. Ну, если пяток-десяток саней на узкой дороге, то можно их остановить, обогнать. А если полсотни, да еще не военных, а так называемых с прошлой войны «обывательских» саней, управляемых бабами, стариками, подростками. Со снарядами, с патронами, с сеном для сабельных эскадронов?! За ними надо было тащиться до очередной деревни, кои в заокских лесах попадались не часто. Застревали мы в сугробах, вытаскивая вездеход. Есть было нечего — продукты остались в грузовике охраны.

Я давно привык в трудных ситуациях смирять свое нетерпение, молитвенно повторяя слова Лермонтова: "Судьбе, как турок иль татарин, за все я ровно благодарен; у Бога счастья не прошу и молча зло переношу". Захаров же, как представитель новоявленной аристократии из низов, стихи Лермонтова или не читал, или не воспринял их близко к сердцу. Он то и дело начинал «вскипать», лицо и толстая шея его багровели, дыхание становилось хриплым, клокочущим. Я понимал, что он рано или поздно взорвется, скорее рано, чем поздно, и наверняка детонатором послужит какой-либо пустяк, то есть та капля, которая переполнит чащу его неврастенического, неглубокого терпения. Скопившийся пар начал выпускать Захаров по адресу майора Кононенко, ворча:

— Встретил?.. Дорогу показываешь?! Без тебя не нашли бы… Ты бы лучше порядок навел. К стенке ставят за такие дороги…

Разведчик помалкивал, пожимая плечами; это еще больше раздражало зама комфронта. И вдруг раздался крик, такой громкий и яростный, что я даже вздрогнул:

— Стой, Зайцев! Останови!

Шофер резко затормозил.

Захаров выскочил из машины, так хлобыстнув дверцей, что та едва не отлетела. Кононенко и шофер Зайцев, прихвативший автомат, бросились за генералом. Я пошел следом.

Впереди — недостроенный мост через речушку. Сани переправлялись по льду, по временному настилу. Туда же вела и автомобильная колея. Поодаль, на опушке, толпились бойцы с котелками возле походной кухни.

— Командира ко мне! — прохрипел генерал. Его пальцы рвали ворот гимнастерки, врезавшийся в шею. Не задохнулся бы!

Подбежал командир саперов: худой, высокий капитан в длинной шипели, в больших растоптанных валенках. Видно, что из гражданских. Неумело поднес руку к шапке, хотел доложить.

— Ты что тут делаешь? — ткнул его пальцем в грудь генерал.

— Мост строим.

— Ты строишь? Они? — показал Захаров на солдат у костра. — Врешь, саботажник!

— Простите, у нас перерыв на обед. Кухня быстро остывает на холоде, пояснил капитан, с удивлением глядя на генерала. — Люди покушают, отдохнут и продолжат работу.

— Покушают! Ресторан развел на войне! Пробки создаешь!

— Пробки нет. Два грузовика и танк стоят без горючего.

— Ты с кем споришь!? Ты видишь, с кем споришь? Бойцов распустил! На врага работаешь, гад!

Капитан заморгал, открыл было рот, но Захаров оглушил его криком:

— Зайцев! Расстрелять саботажника! Зайцев, где ты?

— Здесь!

— Прикончи у всех на виду! Чтобы знали! Никакой пощады мерзавцам!

— Слушаюсь!

Зайцев подтолкнул прикладом одеревеневшего капитана. А Захаров быстро пошел, почти побежал к машине. Там расслабленно упал на мягкое сиденье, дыша тяжело, будто загнанная лошадь.

Я был настолько ошеломлен, что не успел даже сообразить, — вмешаться ли мне?.. Протрещала за деревьями автоматная очередь.

Шофер Зайцев, заняв свое место, взглянул на генерала с такой укоризной, что тот вновь помрачнел.

Машина миновала злополучный мост. Ехали молча. Тишина была гнетущая. Захаров обмяк, скис — словно наступило похмелье после большой пьянки. Часто вздыхал. Потом вытянул из кармана красную тряпицу и долго сморкался. Заискивающе прозвучал его голос:

— Зайчик, ты бумаги-то посмотрел? Семейный он?

— Детишек трое. Две девочки и пацан… Сразу и вдова, и трое сирот… — Молчание. Вздохи.

— Зайка, ты значит…

— Ваше приказание выполнено.

— Ах, Зайка, Зайка!

Почудилось — всхлипнул генерал.

— Зайка, голубчик, может, ты не того…

— Вы велели.

— Зайка, ты же знаешь… — Шофер пожал плечами.

— Зайка, поклянись своей матерью! — Шофер молчал, устремив взгляд на бегущую под колеса дорогу. Генерал воспрянул, потянулся к нему:

— Ага, Зайчик, меня не проведешь, нет! Ну, скажи правду, я тебе все прощу. Ты в воздух стрелял?

— В воздух, — проворчал Зайцев.

— Честное слово?

— Честное.

Вздох облегчения вырвался у Захарова. Потрепал водителя по плечу, произнес ласково:

— Спасибо, Зайка! Грех с души!..

Когда остановились в перелеске, выпустив генерала по малой нужде, Кононенко спросил шофера, осторожно подбирая слова:

— Он что — нервный такой?

— У каждого свои странности, — сухо ответил Зайцев. — Мы привыкли, смягчаем… Когда он спокоен — лучше не сыщешь. А в гневе безудержный…

Случай этот изрядно испортил мне настроение, заставил внутренне собраться, быть готовым к любым эскападам неуравновешенного генерала. Такое состояние не оставляло меня до самого прибытия в месторасположение частей Белова, коего достигли мы уже в сумерках. Это было большое село среди лесов. Погода пасмурная, ползли низкие тучи, надежно укрывавшие от авиации. На широкой улице необычное для прифронтовой полосы многолюдье. Бойцы, женщины, ребятишки. Несли воду от колодцев, разгружали подводы с сеном, просто перекуривали люди, разговаривая. Во дворах кормили, обихаживали лошадей. Кололи дрова. Мне это было по душе: устоявшийся военный быт, люди с толком использовали передышку. Повеселел майор Кононенко, оказавшийся среди своих. А Захарову такая мирная картина явно не понравилась, опять побагровело лицо.

Оставив машину возле полуразрушенного кирпичного здания, пошли по переулку. С тыльной стороны этой кирпичной коробки горел большой костер: говор, смех, заглушаемые гармошкой. Завел гармонист что-то веселое, быстрое, и сразу чертом выскочил в круг кавалерист без шапки, с русым чубом, в меховой душегрейке поверх гимнастерки, в широченных галифе, в сапогах, начищенных до зеркального блеска — голенища вспыхивали отражением багрового пламени. Прошелся, звучно пришлепывая ладонями по каблукам.

— Давай, взводный! Жми, топтало! — весело подзадоривали его.

И он зачастил под музыку, рассыпая частушки:

Эх, конь вороной,

Белые копыта,

Как вернемся домой,

Полюблюсь досыта.

Ну, насчет действий по возвращении домой выразился он несколько проще, категоричней, полностью раскрыв свои намерения, но, думаю, не откровенная грубоватость взводного и не зависть к его потенциальным возможностям вызвали раздражение генерала:

— Там саперы обедают — здесь кавалеристы пляшут… Бардак развели! грузно повернулся он к Кононенко. Я сообразил: сейчас вспыхнет, накричит, «виновных» накажет. И поспешил вмешаться.

— Молодцы, гвардия! И воевать умеют, и отдыхать. Это сабельный эскадрон?

— Разведывательный дивизион, — охотно пояснил Кононенко, сразу понявший мой ход. — Орлы, с первых дней в седле!

— Орлы не здесь, а в бою, — проворчал Захаров.

— Э, генерал, плясать тоже надо уметь, — усмехнулся я, озадачив замкомфронта своим снисходительно-насмешливым тоном. Еще бы: молчал этот представитель всю дорогу, а тут разговорился да вроде бы еще поучает…

7

Павел Алексеевич Белов встретил нас у крыльца крайнего в переулке дома, за которым начинался лес. Кстати, очень важно выбрать каждый раз такое место для штаба, которое меньше всего может привлечь внимание противника. В опасении бомбежки, диверсантов. У беловцев это всегда хорошо получалось. Провел нас Павел Алексеевич в просторную горницу. Посреди стол с расстеленной картой, две лавки. Больше никакой мебели. Находились здесь десятка полтора командиров: в шинелях, бекешах, ватниках. Белов спросил, хочет ли Захаров отдохнуть, с дороги или ознакомится с обстановкой? Захаров был голоден (с раннего утра не ели), и устал, и намерзся, но — сразу за дело:

— Докладывайте.

Только что поступило донесение: 57-я легкая кавдивизия и 115-й лыжный батальон отбросили немцев от населенного пункта Подберезье у Варшавского шоссе. Стрелковый полк атакует мост севернее Подберезья. Дивизия Осликовского готова пересечь шоссе и войти в прорыв.

Захаров слушал рассеянно, вроде бы давая понять, что подробности его не интересуют. Спросил:

— Письмо Жукова получено?

— Да, — нахмурился Белов.

— Товарищ Жуков требует прорваться на Вязьму немедленно и любой ценой. Почему не выполняете?

— Я как раз и говорю о том, как это указание выполняем. [Имеется в виду личное послание Г. К. Жукова, доставленное П. А. Белову 14 января 1942 года самолетом У-2. Не привожу это резкое письмо, так как оно было ужо опубликовано, правда без нескольких фраз, оскорбительных для Белова. Для того чтобы читатель имел представление, процитирую лишь пару абзацев:

"Я Вас поднял в глазах правительства, в главах армии. Представил к двум высшим орденам, к званию генерал-лейтенанта, а Вы, вместо благодарности правительству и Военному совету фронта, видимо, зазнались и не желаете выполнять даже категорических приказов, срывая план операции. Видимо, считаете это Вашим правом. Ошибаетесь! Если так пойдет дальше, пеняйте на себя, и только на себя. Несмотря на мое хорошее к Вам отношение (которым Вы, видимо, злоупотребляете), я Вас не пощажу. Мне государство дороже, чем Белов.

Последний раз Вас предупреждаю и категорически требую: немедленно перейти шоссе всеми силами и выйти западнее Вязьмы, перерезав железную дорогу и все грунтовые пути". (Прим. Н. Лукашова.)]

— Один ваш полк уже выходил на Варшавское шоссе. Но был отброшен. Почему? — напирал Захаров.

— Потому, что Варшавское шоссе — это коридор за ледяным валом, там противник свободно маневрирует на хорошей дороге мотопехотой и танками. А у меня танков нет. Немцы не жалеют боеприпасов, а мы распределяем снаряды поштучно. И еще. Враг бьет с воздуха, а наши истребители сюда не летают. Далеко.

Видя, что Захаров не воспринимает его доводов, Белов — умолк. А Захаров обвел взглядом людей, находившихся в горнице, произнес, обращаясь не столько к Белову, сколько к ним:

— Командира полка, отступившего от шоссе, — расстрелять.

Тишина. Потом негромкий сдержанный голос Белова:

— Полк сделал все, что мог. Его отбросили превосходящие силы.

— Я сказал — расстрелять! Пусть знают, что пощады не будет, — жестко повторил Захаров.

— Передадим дело в трибунал.

— Никаких трибуналов! — сорвался на крик Захаров.

— К стенке!

Чтобы как-то разрядить накалившуюся атмосферу, шагнул вперед высокий, худой комиссар кавкорпуса Щелаковский. Заговорил о том, что войска не имеют не только боеприпасов, но и продовольствия. Держатся за счет населения. За спиной группы очень плохие дороги, а кавкорпус — соединение подвижное, у него нет тылов, специальных транспортных подразделений… Хотел как лучше комиссар, но, сам не зная того, лишь подлил масла в огонь, напомнив Захарову о неприятностях, которые были только что испытаны им на этих самых дорогах.

— У вас люди бездельничают, с девками пляшут, а вы жалуетесь! вскипел Захаров. — Почему заносы, почему не расчищаете?! — ткнул он пальцем в широкую грудь Кононенко, глядя на майора белесыми ненавидящими глазами. Нашел опять козла отпущения, как недавно капитана возле моста.

— Я начальник разведки, за дороги не отвечаю.

— Уклоняешься? Встречать ездишь?! А кто отвечает? Никто?

— Я начальник разведки, — громче повторил майор.

— Молчать! Саботажник!

И тут Кононенко не выдержал:

— А вы на меня не орите!

— С кем говоришь? Под трибунал пойдешь!

— А ты не пугай! Пугливых здесь нет!

Кононенко напрягся, подавшись вперед, будто готовясь к прыжку. Захаров, отшатнувшись, царапнул пальцами кобуру. Но не успел еще раскрыть ее, а разведчик уже выхватил свой пистолет. Дальнейшее свершилось мгновенно, многие из находившихся в комнате даже не поняли, что и как произошло. Белов бросился к Кононенко и встал перед ним, я шагнул к Захарову, двумя руками схватив его сильную руку на кобуре. Комиссар Щелаковский вырос между мной и Беловым — третьей преградой. И дал команду:

— Все свободны! Все до одного! Быстро, товарищи, быстро!

Вместе со всеми оказался за дверью и Кононенко, вытесненный Беловым. Я почувствовал, как ослабла и безвольно повисла рука Захарова. Вспышка прошла, Захаров опустился на лавку. Все четверо молчали. Слышалось только тяжелое дыхание, и с улицы доносились звуки гармошки. Первой мыслью моей было: не надо раздувать конфликт. Начнется расследование, нервотрепка, пострадают люди из-за чиновного дуролома. И сказал тоном, не допускающим возражений:

— Здесь ничего не было… Павел Алексеевич, прошу вас, докладывайте обстановку.

Белов благодарно посмотрел на меня и продолжил свое сообщение, стараясь говорить спокойно и ровно. Мы со Щелаковским делали вид, что внимательно слушаем. Вынужден был слушать и Захаров, хотя и сопел тяжело, недовольно. Раздумывал, наверно, замять ли дело или дать официальный ход? Обязанности «толкача», "пикировщика" да и сама натура его требовали вроде бы обострить ситуацию, "нагнать страха" на всех, но нас-то тут было трое, а он один. К тому же осторожничал, чувствуя по моему поведению, по очень уважительному отношению ко мне Белова, что за мной стоит большая сила. Ни до чего не додумавшись, посопел да и ушел отдыхать в отведенный для него дом, бросив с порога:

— Утром разберусь.

Ничего хорошего это обещание и тон, которым оно было высказано, Белову не сулили. Тем более что вот-вот должен был прибыть грузовик с охраной и помощниками Захарова, что несомненно придаст ему самоуверенности. Однако январская ночь длинна, а Белов со своими войсками как раз и привык действовать в темное время суток, маскируясь от авиации. За ночь два лыжных батальона, одни стрелковый полк и 57-я легкая кавдивизия продвинулись по снежной целине вдоль речки Пополты и перехватили Варшавское шоссе. Образовался «коридор». Небольшой, километра три. Но этого было достаточно, чтобы шоссе пересекли основные силы 2-й гвардейской кавдивизии генерал-майора Осликовского и сабельные эскадроны 75-й легкой кавдивизии. Значит, войска Белова выполнили приказ и пошли на Вязьму. Как, каким образом — эти подробности при успехе остаются обычно вне интереса вышестоящего начальства.

Утром немцы подбросили к месту прорыва пехоту на автомашинах, подтянули танки, враг простреливал весь «коридор», в светлое время двигаться там не было никакой возможности, но факт оставался фактом: полки двух кавдивизий через шоссе перешли, а на следующую ночь Белов готовил прорыв основных сил своей группы. Тут только не мешать бы ему, многоопытному талантливому генералу поля боя. Но «пикировщик»! Он же обязательно будет соваться туда, где от него никакой пользы! Предвидя это, я рано утром, пока Захаров отдыхал, навязал разговор Павлу Алексеевичу Белову: как он намерен локализовать Захарова? И еще раз убедился в том, насколько рассудителен и решителен Белов, которого многие руководители, оценивая по манерам, по интеллигентности (матом хлестать не умел!), считали слишком мягким для военачальника. Сказал же он следующее:

— Терпеть вмешательство Захарова в конкретные дела не намерен. Командую группой войск и кавалерийским корпусом я. Должности наши примерно равны.

— Так, так, — это было любопытно.

— По званию мы оба генерал-лейтенанты. Но полную ответственность за все действия несу я. Могу принять от Захарова только советы, не более.

— А конкретно — что вы намерены? Вот он придет и начнет распоряжаться…

— Пресеку, — сказал Белов. — Обезоружу его и охрану. И в сопровождении эскадрона выдворю за пределы моей группы.

— Превосходно! По-рыцарски благородно, по-генеральски категорично, по-интеллигентски умно.

— Смеетесь, Николай Алексеевич.

— Ни в коем разе, все правильно. Но как оценит Жуков? Он доложит товарищу Сталину просто: этот самый Белов зазнался до того, что дал пинком под зад заместителю командующего фронтом.

— А вы?

— Я могу только сказать, что это аллегория, что физического пинка в зад генерал Захаров не получал. Верховный, конечно, спросит, заслуживал ли? С моей точки зрения — вполне. А вот как отреагирует товарищ Сталин ручаться не могу.

— Спасибо за объективность, — чуть наклонил голову Павел Алексеевич. Но есть ли другой вариант?

— Есть, — ответил я. И, движимый расположением к симпатичному мне человеку, объяснил, что надо сделать.

Выспавшийся, бодрый, агрессивно настроенный Захаров явился в штаб Белова в девять утра. Павел Алексеевич встретил его спокойно, с достоинством, уважительно. Я сидел в углу горницы, грея спину у вытопленной печки, Белов сообщил заместителю комфронта о достигнутых за ночь успехах и посвятил в ближайшие планы. Они были таковы. Первый эшелон группы войск, возглавляемый генералом Осликовским, продолжает за Варшавским шоссе движение на Вязьму. С наступлением темноты шоссе пересечет второй эшелон в составе 1-й гвардейской кавдивизии генерала Баранова, 57-й и 41-й легких кавдивизии. Вместе с ними пойдет штаб корпуса с разведдивизионом и другими подразделениями — до пятисот человек. Естественно, и Белов, и комиссар Щелаковский. А все остающиеся пока на месте части, которым надлежало удерживать линию фронта, защищать и расширять «коридор», что было особенно важно — все эти части Белов предложил объединить под командованием… Захарова, поскольку других генералов поблизости не было, а обстановка исключала всякое промедление. Думаю, от этого предложения короткие волосы Захарова, видимо, брившегося до недавних пор наголо "а-ля Тимошенко", встали дыбом, как колючки у ежа. На минуту он лишился дара речи, представив себе перспективу. Слева от группы Белова огромная дыра, 10-я армия генерала Голикова далеко отстала. Справа неизвестность возле Юхнова: подошла туда 50-я армия генерала Болдина или нет? Определенность только в тридцатикилометровой полосе группы Белова. Но если Белов уйдет в прорыв, то надо нести ответственность за «коридор» на шоссе, надо думать о голых флангах (хотя именно командованию Западного фронта надлежало об этом заботиться). Но одно дело указывать, требовать, руководить сверху или сбоку, а другое — взять все на себя.

Я хорошо знал особенности психики таких неуравновешенных людей, как Георгий Федорович Захаров. Их спасал развитый инстинкт самосохранения, обострявшийся при ощущении опасности, перераставший в этакую тщательно замаскированную трусость. Как я и ожидал, Захаров отреагировал отрицательно-бурно:

— Запрещаю уходить за Варшавское шоссе! — это он Белову.

А Павел Алексеевич ответил:

— Извиняюсь, но запретить вы не можете. У меня письменный приказ товарища Жукова, неоднократно подтвержденный: любой ценой пробиваться на Вязьму. Да и вы требуете этого. — Белов мог позволить себе поторжествовать над «пикировщиком». — Так что вы уж покомандуйте, пораспоряжайтесь тут, будьте любезны. Под вашим авторитетным руководством…

— Я обязан сегодня же выехать в штаб фронта и лично доложить товарищу Жукову.

Подобной рокировки следовало ожидать. Убоявшись даже временно пойти на такой риск, который был обычен для Белова, не чувствуя себя способным ориентироваться в невероятно сложной обстановке, Захаров воспользовался возможностью оказаться подальше от событий непредсказуемых. Отбыл, не дождавшись вечера: угроза подвергнуться нападению с воздуха показалась ему менее страшной, чем принятие на себя руководства. Но перед отъездом, злопамятный, все же спросил:

— Где этот… вчерашний майор?

— Далеко. За Варшавским шоссе, в немецком тылу, — ответил Белов.

— Сбежал, предатель! А я говорил, говорил… В трибунал его! Поймать и судить!

— Майор ушел в прорыв с дивизией Осликовского. Среди первых, по-учительски объяснил Павел Алексеевич. — Майор со своими казаками добывает сведения, которые требуются для действий второго эшелона.

Белов, конечно, получил удовольствие, неторопливо рассказывая сердито сопевшему Захарову о начальнике разведки, находившемся теперь в полной недосягаемости для заезжего генерала. А я в тот вечер поднялся на крыльцо почты, что в центре села, смотрел, как эскадрон за эскадроном уходят в белесую снежную муть. Привычно покачивались в седлах кавалеристы в белых накидках поверх шинелей, а командиры — в бурках, свисавших до шпор. Видел, как буксуют колеса пулеметных тачанок, как артиллерийские расчеты толкают, помогая лошадям, свои пушки, и тревогой наполнялась душа. Это ведь здесь, на проселке наезженном, а как дальше, где сугробная целина?! И даже вздрогнул, услышав вдруг высокий озорной голос:

Эх, конь вороной,

Белые копыта…

О, Господи! Я-то пожилой, кроме дочери да экономки никому не нужный, скоро вернусь в Москву, в квартиру, но увы — кто из этих молодых, прекрасных, налитых силой людей возвратится в свои дома, к своим родным и любимым? Один из десяти? Один из ста?.. Какие же это были люди, уходившие в бездорожье, в мороз, в пургу, в неизвестность — навстречу смерти! Без громких слов — за Великое наше государство. И самое мое большое счастье, что я был вместе с ними, воедино с такими, как они, от генералов до рядовых — всегда: на первой мировой, на гражданской, в годы Отечественной войны. С ними, а не с теми перевертышами, для которых собственное благополучие, собственные судьбенки дороже единой и неделимой нашей Державы.

8

Вернувшись в столицу, я более двух часов рассказывал Иосифу Виссарионовичу о своей поездке. Два часа — это солидный срок для Верховного Главнокомандующего, для высшего руководителя воюющей страны. И все же наша беседа продолжалась столь долго. Тут вот что: нельзя понять Иосифа Виссарионовича, не учитывая тех черт его характера, которые все резче и сильнее проявлялись у него к старости. Смолоду он не был общительным, и, естественно, с возрастом общительности не прибавилось. Влияли на него некоторые физические недостатки, для посторонних не имевшие значения, а для Сталина, для его самолюбия — да. Низкий рост, узковатый лоб, рябинки на желтоватом лице, малоподвижная рука — он не любил демонстрировать все это, особенно, когда бывал в дурном настроении.

Еще одна важная особенность: чем дальше, тем больше Иосиф Виссарионович считал себя русским, выразителем чаяний и интересов народов России, а внешность-то была не очень соответствующая, да еще акцент, с которым Иосиф Виссарионович не мог справиться и который в представлении Сталина как-то отдалял его от русских людей. Хоть и говаривал я ему, что в стране нашей множество языков, оттенков, акцентов, наречий, что произношение хотя бы архангельских северян значительно отличается от произношения рязанских жителей, что он излагает свои мысли грамотнее, гибче, интереснее многих.

Действовали мои увещевания, но не каждый раз. Иосиф Виссарионович не всегда мог побороть скованность, общаясь с людьми новыми, незнакомыми, опасался, может быть, что при непосредственных контактах развеется окружавший его ореол необычности. Предпочитал выступать со сцены, с трибуны, создававшей определенную дистанцию. При всем том он прекрасно понимал, что успешно руководить государством можно и нужно, основываясь не только на идеях, на официальных сведениях, но и на знании людей, их быта, их забот, их настроений, учитывая интересы разных слоев общества. Но сам-то Сталин с этими слоями не общался, и вот я был для него одним из посредников, через которых он получал живую житейскую информацию. Иногда самую обычную, заурядную информацию с мелкими подробностями, которыми он не пренебрегал.

Расспрашивал меня о случае с капитаном-сапером в растоптанных валенках, о разбитых на дороге обозах, о плясуне-кавалеристе возле костра, о майоре Кононенко. Даже о том, чем кормили меня в штабе Белова, как питается сам Белов, окружающие его люди. Ну, и о многом другом. То есть, не устраивая встреч с населением, с воинами (а такие встречи заранее организуются и носят показушно-пропагандистский характер), Сталин имел реальное представление о происходящем, о быте, о настроениях.

Я вернулся из поездки к Белову позже генерала Захарова, уже после того, как Жуков соответствующим образом доложил Верховному и в какой-то мере настроил его отнюдь не в пользу кавалериста. Разговор для меня был не из легких, тем более что от результатов беседы напрямую зависело будущее некоторых товарищей. С одной стороны, Захарова, с другой — Белова, Щелаковского, Кононенко. Зная пристрастие Сталина к точным сведениям, захватил с собой документы. Когда Иосиф Виссарионович привел довод Жукова, что Белову, дескать, помогли всей авиацией Западного фронта, я уточнил, что эта помощь продолжалась всего два световых дня, а все остальное время и по сю пору немцы хозяйничают в воздухе. А когда Сталин, начиная раздражаться, заявил о том, что Белову передана сильная, полностью укомплектованная танковая бригада, я сказал, что у Белова нет ни одного танка.

— Но приказ был…

— Приказ был, соответствующие распоряжения отданы, а танков нет.

— Где же они?

Я положил на стол перед Сталиным две машинописных странички. Он привычным движением руки взял карандаш, начал читать. К месту скажу: знакомство с первичными документами — еще одна сильная сторона Сталина. Много довелось мне повидать военных деятелей самого высокого ранга, и смею утверждать, что практически никто из военных министров, наркомов обороны и им подобных не «опускался» до чтения переписки полкового, дивизионного или корпусного масштаба. В лучшем случае выслушивали краткое сообщение со ссылкой на документ. А вот Верховный Главнокомандующий русской армией генерал Брусилов читал. И Верховный Главнокомандующий Сталин читал тоже, получая с помощью этих, порой коряво, торопливо составленных бумаг правдивое представление о действительности. Ощущал он такую потребность и находил время, как и для выборочного чтения поступавших на его имя писем, доносивших реальное дыхание жизни из разных уголков страны.

У меня сохранилась копия тех страничек, которые положил я на стол Сталина:

Прокуратура Союза ССР

Военная прокуратура 1-го Гвардейского кав. корпуса

14 января 1942 года

ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ ЗАПАДНОГО ФРОНТА ДИВВОЕНЮРИСТУ тов. РУМЯНЦЕВУ

Копия: КОМАНДИРУ 1-го ГВАРДЕЙСКОГО КАВ. КОРПУСА Генерал-лейтенанту т. БЕЛОВУ

Военная прокуратура 1-го Гвардейского кав. корпуса произвела проверку причин отставаний танков, полученных 2-й Гвардейской танковой бригадой на станции Тула 25 декабря 1941 года. Этой проверкой установлено, что командир 2-й Гвардейской танковой бригады подполковник Кириченко не только проявил преступную халатность к этому столь важному вопросу, но даже не выполнил приказания командира 1-го Гвардейского кав. корпуса генерал-лейтенанта т. Белова от 22.12.1941 года по вопросу о приеме этих танков.

22 декабря генерал-лейтенант т. Белов в письменной форме сообщил командиру 2-й Гвардейской танковой бригады подполковнику Кириченко о том, что на станцию Тула прибыло около 50 танков для пополнения 2-й Гвардейской танковой бригады. В этом же сообщении говорилось, что танки прибыли только с экипажами, в отсутствии командного и политического состава и средств технической помощи, в связи с чем подполковнику Кириченко было приказано, чтобы за получением танков было послано необходимое количество командно-политического и технического состава, средства технической помощи и бензовозы.

Получив такое сообщение с приказанием генерал-лейтенанта т. Белова, подполковник Кириченко вызвал к себе 23 декабря своего помпотеха майора Окунева и капитана Чижикова и приказал им отправиться в Тулу за получением танков, не выполнив при этом приказания генерал-лейтенанта т. Белова в части посылки необходимого количества командно-политического и технического состава, средств технической помощи и бензовозов. Командный и технический состав к этому моменту в бригаде был, однако послан за приемом танков не был. К тому же подполковник Кириченко отдал нечеткое приказание в части приема танков, их технического осмотра, в результате танки на станции Тула осмотрены не были, акт технического осмотра не соответствует своим требованиям.

В результате принятые 27 танков на станции Тула из 35 прибывших шли по своему маршруту без надлежащего руководства самотеком в отсутствии командного состава, без надлежащих средств технической помощи на марше, а все это привело к тому, что от станции Тула до района сосредоточения 1-го Гвардейского кав. корпуса (село Каленьтево) из 27 принятых танков не прибыло ни одного. Из ранее имевшихся танков в бригаде в этот район прибыло 5 легких танкеток системы Т-60, и те стояли в с. Тарасове несколько суток без горючего и не могли принимать участия в боевых операциях. Таким образом, 2-я Гвардейская танковая бригада к моменту выполнения задачи в части отреза путей отхода противника, то есть Варшавского шоссе, числилась только на бумаге. Со стороны противника в этом районе действовали группы танков, а танковая бригада не поддерживала 1-й Гвардейский кав. корпус в выполнении указанной задачи.

В результате 1-й Гвардейский кав. корпус не выполнил своевременно задачи в части отреза Варшавского шоссе, то есть не были отрезаны своевременно коммуникации отхода противника.

За преступную халатность в части приема танков, оказания технической помощи на марше помпотех 2-й Гвардейской танковой бригады майор Окунев мной предан суду Военного Трибунала. Дело следствием окончено и направлено в ВТ 1-го Гвардейского кав. корпуса для рассмотрения по существу в судебном заседании.

В части командира 2-й Гвардейской танковой бригады подполковника Кириченко прошу войти в ходатайство перед Военным Советом фронта о наложении на него дисциплинарного взыскания.

Военный прокурор 1-го Гвардейского кав. корпуса военный юрист 1-го ранга МУСАБАЕВ

Отложив документ, Сталин раскурил трубку, подошел к окну и немного приоткрыл штору. Кремлевский двор был покрыт свежей белой пеленой; снегопад продолжался. Сказал ворчливо:

— Дороги, дороги… Дороги оказываются сейчас сильнее самых хороших командиров. Позаботьтесь, Николай Алексеевич, пусть прокуратура не очень усердствует… Только как же это получается, — рассуждал он, закрыв штору, — Белов умелый генерал, а прорваться через Варшавское шоссе своевременно не сумел. Получил строгие приказы Жукову, но не смог. А вот приехал к нему Захаров и сразу, в одни сутки протолкнул конницу за шоссе. Чем это объяснить?

— Бот именно — протолкнул. Уйти за шоссе Белов мог в любую ночь без вмешательства со стороны. Готовился к этому. А получилось что? Белов увел с собой только сабельные эскадроны и часть артиллерии, боевое ядро своих кавалерийских дивизий. Около шести тысяч человек. Не прошли почти все обозы, различные службы обеспечения, в том числе медицина. «Коридор» на шоссе пехота не удержала. По существу, Белов сейчас в полном окружении, ведет своих людей на Вязьму по вражеским тылам. Окружает немецкую группировку, сам будучи окруженным, — уточнил я. — Небывалый случай в военной практике.

— Товарищ Жуков обещал усилить Белова воздушным десантом и наладить снабжение по воздуху. Но дело сделано, общий замысел выполняется, и генерал Захаров сыграл в этом свою роль.

Что я мог возразить, когда факт, как говорится, действительно налицо. О способностях человека судят по результатам, а не по планам и обещаниям. Вот и получилось, что Жуков опять во многом был прав. На жестокой войне, когда решается судьба Отечества, необходимы такие руководители, как он, даже такие «пикировщики», как Захаров. Но нужна и смягчающая сила, тормозящая прокладка — эту функцию выполняли Шапошников, Василевский и, в частности, ваш покорный слуга. А еще обязательно должен быть некто, умеющий сочетать, комбинировать то и другое. Считаю, что это удавалось Иосифу Виссарионовичу.

Жизнь, как известно, переменчива. Судьба Георгия Федоровича Захарова вскорости повиснет на тоненьком волоске. В августе того же сорок второго года, когда обострится обстановка на юге, когда немцы стремительно продвинутся к Волге, весьма раздраженный Иосиф Виссарионович спросит меня:

— Помните наше неожиданное и почти катастрофическое поражение в октябре на Брянском фронте, когда немцы захватили Орел, пошли на Тулу и на Москву?

— Я был там по вашему поручению.

— А теперь такой же внезапный и тяжелый для нас прорыв врага на Сталинградском направлении. И все те же фамилии. Командующий фронтом и тогда и теперь Еременко. Начальник штаба фронта и тогда и теперь Захаров. Начальник оперативного отдела штаба фронта Рухле. Одни и те же генералы.

— Эти лица, безусловно, ответственны. Но не названа еще одна фамилия генерала Тюрина. А он, командовавший Орловским военным округом, должен был бы ответить в первую очередь.

— Генерал Тюрин тогда не находился в Орле. Уезжал на несколько дней по поручению Берии.

— Это не уменьшает его вины ни с какой точки зрения. Бросил город, не организовав оборону.

— Но и сейчас Тюрина не было и нет под Сталинградом, а орловский сюжет опять разыгран противником. Что это? Бездарность, очередная ошибка или чья-то злая воля, точно осведомляющая немцев о слабых местах нашего фронта, может быть, даже создающая такие слабые места? Кто работает на врага?

— Вероятно, успешно работает сам враг, его разведка и его командование.

— Мы послали депешу в Сталинград нашим представителям Василевскому и Маленкову, чтобы проанализировали, чтобы органы разобрались.

— Фамилии в депеше названы?

— Еременко, Захаров и Рухле.

— Пострадает стрелочник, — сказал я.

— Не совсем понимаю…

— Еременко и Захаров просто не способны на двойную работу, на нас и на немцев, их возможностей и для одной работы не всегда хватает. К тому же их охраняют, они постоянно под контролем. Их не решатся тронуть без вашего прямого указания. Тем более что есть младший по званию и по должности генерал-майор Рухле.

Да, как я предполагал, так и вышло. Еременко гроза обошла стороной, Захаров, как говорится, отделался легким испугом, а генерала И. Н. Рухле арестовали, хотя и Василевский, и я высказывали сомнение в его виновности. Однако сомнения наши, вероятно, не прошли бесследно. В ходе следствия, при анализе документов, захваченных у немцев после Сталинградской битвы, не нашлось ничего конкретного для обвинения Рухле в предательстве. Насколько я знаю, со временем он был оправдан.

С Георгием же Федоровичем Захаровым мне, к счастью, в дальнейшем непосредственно сотрудничать не довелось. Могу только сказать, что он так и остался «толкачом», любой ценой обеспечивавшим выполнение замыслов вышестоящего командования. Сколько должностей сменил он за годы войны — не упомнить. Наверно, своеобразный генеральский рекорд поставил в этом отношении. Был заместителем у командующих на нескольких фронтах, начальником штаба фронта, направления, командовал одной, другой, третьей армией, в 1944 году ему на несколько месяцев доверили даже Второй Белорусский фронт. Из-за неуравновешенности, грубости, самодурства Захаров нигде долго не задерживался: взаимоотношения с подчиненными обострял до крайности, а военными успехами не блистал. Нелестно отзывались о Захарове все, кому доводилось служить с ним. Не переводятся, к глубокому сожалению, такие горе-руководители, которые способны только конфликтовать и разрушать. Беда от них. Но у Сталина и Жукова было особое мнение: они использовали «пикировщика» для достижения своих целей.

В феврале стало известно о гибели писателя Аркадия Гайдара. Эта новость не то что порадовала Иосифа Виссарионовича, было бы кощунственно выразиться именно так, но она успокоила Сталина, сняла груз сомнений, в какой-то мере подтвердила ему самому, что он не ошибается в оценке людей. О том, что Гайдар пропал без вести, мы знали давно. Будучи корреспондентом "Комсомольской правды", он оказался в кольце, которое создали фашисты вокруг Киева. О многих, кто попал в то кольцо, не было ни слуха ни духа. В том числе и о Гайдаре. Хотя один зловредный слушок прошелестел еще осенью: писателя — певца революции, воспитателя советской молодежи, видели, мол, в плену, не то в Виннице, не то в Житомире, где он нескучно проводил время в кругу определенного сорта девиц вместе с какими-то немцами в военном и в штатском. Идейный, а переметнулся… Ядовитый слушок, неизвестно кем пущенный, дополз и до Сталина, заметно огорчив его, несмотря на нелепость. Но ведь и слух о том, что Яков Джугашвили попал в плен, тоже вначале казался нелепым.

За творчеством Аркадия Петровича Гайдара следил Сталин с конца двадцатых годов. Проще сказать — читал все его опубликованные произведения. Особенно ценил «Школу» и «РВС», видел в этих произведениях правдивое отражение гражданской войны, непримиримого противостояния, новизны и романтики, которые свойственны были тому необычному периоду. У Иосифа Виссарионовича, да и у меня тоже, воспоминания о минувшей драматической междоусобице вызывали не только горечь, но и возвышающее ощущение, какое испытывают, вероятно, те люди, которые искренне сражаются за светлые идеалы, за счастье не для себя, а для всех. Гайдар же наиболее полно и красочно воспроизвел тот пафос, с которым вступало в революционную борьбу молодое поколение.

С детских лет, оказавшись в водовороте сражений, заняв в этих сражениях определенную твердую позицию, Аркадий Петрович, обладая обостренным писательским восприятием, впитывал, как губка, новые впечатления, был неравнодушным участником событий и даже предугадывал их развитие. Началась борьба с кулачеством — сразу откликнулся новой книгой. Едва Сталин выдвинул тезис "дети за отцов не отвечают", как пионерская газета начала печатать "Судьбу барабанщика" — будто заранее подготовлена была эта повесть.

Где-то на той грани, когда заканчивался период "ежовых рукавиц" и начиналась малая бериевекая либерализация, по инициативе Иосифа Виссарионовича решено было отметить тех писателей, которые пользовались популярностью в нашей стране. Не сторонников или противников всяческих там «измов», а просто литераторов, одаренность которых была заметна, ну и при том не приносивших вреда государству. Неплохая была идея.

Список, составленный и утвержденный в соответствующих ведомствах, лег на стол Иосифа Виссарионовича. Как мы уже знаем, Сталин любил не спеша, с удовольствием просматривать реестры о поощрениях, о наградах, о повышениях. Обычно делал это вместе со мной в конце дня: и работа, и отдых. Прочитал он тогда документ, недоумевающе произнес «г-мм», прошелся по кабинету, снова всмотрелся в текст. Сказал:

— Вижу здесь молодых детских писателей: Льва Кассиля, Агнию Барто. По совести говоря, я не знаю, какие они писатели, какая от них польза. Вероятно, достойны награды, раз их представляют. Но почему здесь нет замечательного детского писателя, преданного делу партии?

— Если имеете в виду Аркадия Гайдара, то мне это тоже кажется странным.

— Именно его… — Сталин вызвал секретаря и, когда тот вошел, поинтересовался: — Товарищ Поскребышев, вам известно, почему в списке нет очень хорошего писателя Гайдара?

Поскребышев, естественно, сразу оценил суть и тон вопроса. Ответил осторожно:

— С Гайдаром были недоразумения… Подробности могу доложить завтра.

— Разберитесь вместе с Николаем Алексеевичем.

Дело оказалось довольно обычным для того времени, хотя обстоятельства, причины были несколько странными, нестандартными, что ли… Вернувшийся с гражданской войны молодой многообещающий, житейски-наивный писатель очутился в цепких объятиях достаточно опытной женщины по имени Лия Лазаревна, редактора детской киностудии. Обзавелся не менее цепкой и ухватистой тещей. Радовался сыну — Тимуру. Однако семейная идиллия продолжалась недолго. Вероятно, не по нутру пришелся Голикову-Гайдару троцкистский, сионистский душок. Он, может, и терпел бы это, но отношения обострились и по другой причине — Лия Лазаревна желала всегда иметь, по крайней мере, свежую булку и хороший кусок масла, а у молодого писателя не было ни постоянного заработка, ни имущества. Только большевистские убеждения, звучный псевдоним да старая, изношенная военная форма. Этого оказалось мало. Как писал тогда Маяковский:

Бросают женщины думать о нас.

Нужны, им такие очень.

Они поворачивают свой пудреный нос

На тех, кто лучше обносочен.

Найти растет старание

Мужей поиностраннее…

Решительная Лия Лазаревна бросила не только думать о Гайдаре, но и его самого. Ушла к более обеспеченному мужчине, забрав с собой ребенка. Аркадий Петрович оказался разом без жены, без квартиры, без маленького сына, с которым ему не позволяли видеться. Переживал, что воспитывают Тимура чуждые люди, считавшие себя представителями "избранной нации". Уехал на долгое время работать на Дальний Восток. Бывшая жена даже не писала ему.

В 1937 году муж Лии Лазаревны Соломянской был арестован. Вскоре в тюрьме оказалась и она по делу группы вредителей с киностудии «Союздетфильм». А групповщина, как известно, — обстоятельство весьма усугубляющее… Вот тогда-то бывшая теща, после семилетней разлуки, вспомнила о своем зяте. Вместе с писателем Вениамином Абрамовичем Ивантером кинулась к Гайдару. Помоги, выручи, не помня зла: как-никак, а Лия — мать твоего ребенка. И Аркадий Петрович, добрая душа, все простил, использовал весь свои авторитет, всех знакомых, «достучался» до самого Ежова, дело Соломянской начали "спускать на тормозах", через некоторое время ее выпустили, она вернулась домой взращивать сына, а для Аркадия Петровича и его семьи (он женился на женщине, у которой была дочка по имени Женя) начались черные дни. В ведомстве, которое после Ежова возглавил Берия, писатель Гайдар числился чуть ли не защитником врагов народа, со всеми вытекающими последствиями.

— Конкретно, в чем его обвиняют? — спросил Сталин Поскребышева, когда тот изложил вышеприведенные обстоятельства.

— Его не обвиняют, но…

— На всякий случай держат на прицеле, — вставил я.

— Нехорошо, когда смешивают в одну кучу семейные дела и политику… Не очень хорошо, когда мужчина защищает женщину, бросившую его, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Однако, действительно, можно понять, когда человек заботится о матери своего ребенка… Товарищ Поскребышев, вы включили товарища Гайдара в список награжденных?

— Да. Орденом "Знак Почета".

— Давайте сюда, я подпишу.

Все. Отныне без ведома Сталина никто не мог тронуть Гайдара.

Сильное впечатление произвела на Иосифа Виссарионовича повесть "Тимур и его команда". Вместе со Светланой, а затем вместе со мной смотрел он фильм, снятый по этой повести. Но книга была лучше. Гайдар опять чутко уловил дыхание времени, отразил его с романтизмом и оптимизмом. Ощущалась в повести предгрозовая атмосфера надвигавшейся войны, но атмосфера не удушливая, не гнетущая, а вдохновляющая, с уверенностью в победе, с гордостью за нашу Красную Армию. Эти мальчишки, о которых писал, которых воспевал Гайдар, они ведь вступят вскоре в великую битву и выиграют ее.

А еще вот что тронуло Сталина: отцовская боль, отцовская тоска, острое, но несбыточное стремление соединить несоединимое. Тимур и Женя это ведь не случайно. Гайдар как бы свел на страницах книги своего сына, которого почти не знал, и свою падчерицу, которая была ему очень близка. Две половинки его сердца. Он хотел, чтобы они были вместе, чтобы все было хорошо. Но, увы, так только в повести. Печальная нота, подспудно звучащая в книге, отозвалась в душе Иосифа Виссарионовича, отца-одиночки, переживавшего за своих детей, особенно за сыновей, желавшего объединить всех в дружной семье. Затронула повесть самые тонкие, самые потаенные сердечные струны Сталина, сблизила его с товарищем по несчастью. Сроднила, можно сказать.

Он не верил, не хотел верить, что Аркадий Петрович попал в плен или переметнулся к немцам. Не мог допустить этого Гайдар по своим убеждениям, по сути своей. А если допустил, то кому же остается верить? Не только как измену Родине, но как измену ему лично воспринял бы это Сталин. И вздохнул, хоть и с горечью, но и с облегчением, когда органы НКВД установили точно место и время гибели Аркадия Петровича Гайдара, попавшего в засаду вместе с бойцами отряда, в котором оказался по воле военной судьбы. Могилу Гайдара на оккупированной территории приказано было беречь, но осторожно, не привлекая внимания. Это уж потом, после войны, будет воздано должное писателю-герою и возвысится памятник на берегу Днепра.

До конца своей жизни Иосиф Виссарионович не забывал Аркадия Гайдара, просматривал новые выпуски его книг, поощрял разраставшееся тимуровское движение, несколько раз спрашивал меня о семье писателя. После кончины Сталина я продолжал отслеживать, анализировать те направления, те участки государственного состояния и движения, которые вел при нем. Не в силу необходимости, а по инерции, по многолетней привычке. Да ведь и интересно было наблюдать за суетным делячеством новых политиканов, вырвавшихся из четких рамок сталинского правопорядка, пустившихся во все тяжкие в борьбе за место у власти. Понимал, что всем этим скороспелым дельцам, скользящим по поверхности, не нужны мои обширные разносторонние знания, накопленный десятилетиями очень большой опыт. Да если бы и востребовали они, не стал бы я, после близкого общения с великим человеком, служить беспринципным пигмеям и перевертышам, интриганам, обманщикам и заговорщикам, способностей которых хватало разве что на то, чтобы управлять малогабаритной, полуколониальной республикой. Но, повторяю, отслеживать те многочисленные линии, которые отслеживал при Сталине, я, по мере возможности, продолжал. Феноменальна и поучительна судьба двух, Тимуров, порожденных писателем Голиковым-Гайдаром. Один из них, главный герой повести, созданный высоким творческим порывом, обрел как бы плоть и кровь, получил добрую известность во всем мире, стал идеалом для нескольких новых поколений в нашей стране, символом справедливости, чистоты, милосердия. Пионерское тимуровское движение — это ведь прежде всего бескорыстная помощь тем, кто в ней нуждается, не бессмысленная трата времени, как это часто бывает у молодых, а созидательная деятельность, нужная не только тем, кому помогают, но и самим подросткам: для отвлечения от дурного, для раскрытия того лучшего, что заложено в их душах. А благородство, а мужество? Сколько полезных зерен посеял в мальчишках и девчонках главный персонаж повести "Тимур и его команда", ставший для миллионов хорошим живым примером! Воспринимался он только положительно, со словом «да», чего я, к сожалению, не решусь сказать о другом, о физическом, что ли, Тимуре. Представляется, что жизнь его чрезмерно изобилует отрицанием «не».

Утверждают, что талант, а тем паче гениальность накапливаются постепенно из поколения в поколение. Потом всплеск, взрыв, разрядка. Восхождение обрывается, и вновь идет ровная общечеловеческая линия. Иногда природа может переусердствовать так, что обедненными остаются потомки. А если без философствования, если проще: сказывалась, вероятно, на Тимуре Аркадьевиче специфическая окололитературная среда, в которой он рос и общался, двусмысленность его положения (сын знаменитого писателя, которого, в общем-то, не знал), возможно, и понимание того, что живет не сам по себе, а донашивает славу, обретенную отцом. Прикрыт даже не фамилией отцовской, а его славным литературным псевдонимом. Странный случай.

Не покомандовав кораблем, не говоря уж об эскадре, Тимур Аркадьевич стал адмиралом: это высокое звание он заслужил в сухопутной Москве, заведуя военным отделом в брежневской «Правде». Автор газетно-журнальных опусов, не создавший самостоятельно ни повести, ни романа, ни одного художественного произведения, был принят в Союз писателей СССР… Перечислять другие «не» просто желания нет. И этих достаточно.

Разными путями, оставляя после себя разную память, шли по жизни два Тимура, имевшие одного отца.

10

Нет, не случайно спрашивал меня Иосиф Виссарионович, что, дескать, о нем говорят? Я, правда, не сразу понял, чем вызван его интерес, да и недосуг было размышлять по этому поводу. Не связался в моем представлении его вопрос с тем романтическим флером, скрывавшим новогоднюю ночь, о котором я где-то упоминал. С легким намеком… А разговоры, сплетни-пересуды, оказывается, действительно были, и во множестве, о чем я, как ни странно, узнал не в строгой военной Москве, а на Волге, в Куйбышеве, куда были вывезены из столицы дипкорпус, наркоматы, различные центральные ведомства, учреждения, редакции вместе с сотрудниками и, как правило, с семьями этих сотрудников. Ну и родня их туда потянулась. Если говорить по старинке, то в недавно тихой, богоспасаемой Самаре оказался весь столичный «свет» и «полусвет» — они уже сложились у нас после революции в обновленном виде. А в «свете», особенно в «полусвете», без толков и кривотолков не обойтись: многие желают показать свою осведомленность, близость к верхам, особенно женщины, жены.

У меня была целая гроздь поручений, в основном от Сталина, но кое-что и Шапошников добавил по-дружески. Были и не очень существенные. Иосиф Виссарионович, к примеру, недоумевал: почему Центральный Дом Красной Армии, эвакуированный в Куйбышев, оказался не там, не в резервной столице, а в Казани, и как-то заглох вместе со всеми своими культурными подразделениями. И это во время войны, когда пропагандистская роль творческих сил ЦДКА особенно важна. Какие-то сигналы по этому поводу поступали к Иосифу Виссарионовичу.

Сложностей с выяснением не возникло. В Куйбышеве как раз оказался заместитель начальника ЦДКА, с которым я и побеседовал. Был он замкнут, на мои вопросы отвечал осторожно, и все-таки я «разговорил» его с глазу на глаз. Да, действительно, Центральный Дом в восемнадцати вагонах, пассажирских и товарных, прибыл по адресу в конце октября. Ему надлежало разместиться в здании местного Куйбышевского Дома Красной Армии. Но… Дом был уже «заселен». Это хорошее, просторное здание облюбовали для своего ведомства высокопоставленные сотрудники Берии, успевшие покинуть Москву раньше, чем ЦДКА. А когда зам. начальника оного попытался предъявить претензии, то едва ноги унес, отделавшись клятвенным обещанием немедленно убраться "со всей своей конторой" куда подальше, да еще и помалкивать. Людей и имущество погрузили на два пароходика и отчалили на Казань. В спешке часть имущества оставили, его теперь пытался разыскать и отправить по назначению зам. начальника.

Связываться вновь с «органами» у зам. начальника не было никакого желания. Он понимал: если и отвоюет здание с помощью Москвы, то здесь, на месте, все равно не дадут житья. Упаси бог конфликтовать с госбезопасностью, с НКВД. Сочувствуя ему, я предложил два варианта: расширить возможности для ЦДКА в Казани или решить вопрос о возвращении коллектива в столицу, хотя бы части коллектива. Зам. начальника склонялся ко второму. Я заверил в содействии.

А вообще-то история с ЦДКА послужила лишь маскировкой, прикрытием той особо секретной миссии, которая привела меня в приволжский город. Настолько секретной, что о ней знали только первый секретарь обкома партии и начальник строительных спецподразделений Московского метрополитена, возглавлявший тогда работы по так называемому "Государственному проекту № 1", полное содержание которого было известно весьма узкому кругу лиц: знали человек десять, включая Сталина и Берию. А дело вот какое. В октябре сорок первого года было принято решение создать в Куйбышеве подземный командный пункт, в котором, в случае необходимости, могла разместиться оперативная группа Ставки, высшее руководство страны и, естественно, сам Верховный Главнокомандующий. Хочу подчеркнуть, что с самого начала строительство задумывалось не как бункер, не как укрытие для Сталина и его приближенных, а именно как командный пункт, как центр руководства страной, с соответствующими помещениями, с системой связи и тому подобное.

Наши успехи под Москвой притормозили начало строительства, но уже в январе, когда ослабла победная эйфория, Сталин потребовал развернуть стройку на полную мощь и завершить ее за восемь месяцев. Скажу прямо: создание в такой срок огромного, трудоемкого сооружения, требовавшего больших затрат, большого количества квалифицированных специалистов и дефицитных материалов, казалось мне невозможным, тем более в военное время. Да еще в обстановке полной секретности на территории многолюдного города. Разве что года за два, за три, но тогда строительство утрачивало бы смысл. Зная такое мое мнение, Иосиф Виссарионович направил меня в Куйбышев отнюдь не для того, чтобы проследить за графиком работ, а чтобы в срочном порядке уточнить с военной точки зрения два положения: надежность укрытий и возможность подключения будущего узла связи к уже существующим государственным и военным линиям связи. Ну и, как всегда, хотел знать, каковы будут личные мои впечатления.

То, что увидел, сперва разочаровало меня. Рядом с домом обкома партии и облисполкома находилась небольшая площадка, обнесенная невзрачным забором со ржавой колючей проволокой поверх досок. Холмики мерзлого грунта, строительный мусор, бревна, какие-то металлические конструкции. Одиночные автомашины, разгружавшиеся на площадке или, наоборот, загружавшиеся землей и мусором. При той стройке, которая развернулась тогда в Куйбышеве и окрестностях (возводились, возрождались спешно на новом месте десятки цехов, целые заводы), на ту площадку, которую увидел я, никто внимания не обращал. Так, ремонтируют что-то… Но работа велась не только отсюда, но и из подвала обкомовского здания. Однако все еще было в начале, контуры запасного командного пункта можно было представить только по проектной документации. Мне доведется побывать на этом объекте осенью того же сорок второго года, когда пункт будет полностью готов к действию, и наперед скажу: строители совершили подвиг, создав в считанные месяцы сооружение уникальное, на самом высоком инженерном уровне, по-своему даже красивое. Во всяком случае, ни по глубине, ни по надежности, ни по жизнеобеспечению и комфорту такого не было тогда во всем мире. По сравнению с ним известный гитлеровский бункер в Берлине просто мрачный грязноватый подвал.

Вниз вела лестница, имевшая около двухсот ступеней. На первом от поверхности этаже, на глубине в пятнадцать метров, кабинеты для членов ГКО и Ставки, комнаты для сотрудников. Здесь могли работать до тысячи человек. Зал заседаний. В просторном кабинете Верховного Главнокомандующего не ощущалась тяжесть многослойных железобетонных перекрытий. Потолок арочный, полусферический — угадывался «почерк» московских строителей.

Разрушить убежище нельзя было самыми крупными бомбами. Но на всякий случай имелся еще один этаж с нижней отметкой в 37 метров. Там, под массивными, наглухо задвигавшимися крышками могли жить и работать сто человек с запасами, которых хватило бы минимум на десять дней. Система жизнеобеспечения в подземелье была дублирована несколько раз: подача воды дважды, воздуха — трижды. Имелась своя дизельная. Особенно надежно продублированы и замаскированы были линии связи. По телефону ВЧ, по телеграфу, по радио можно было связаться с любым фронтом, с любым городом нашей страны, со многими зарубежными столицами. В этом имелась и моя некоторая заслуга.

В тот первый приезд обсуждал я с секретарем обкома и руководителем стройки еще один не запланированный в Москве вопрос — нужен ли эскалатор? Верховный Главнокомандующий не молод, да и другие наши руководители тоже. Но эскалатор — сооружение громоздкое, капризное, требующее дополнительных помещений. Оба мои собеседника склонялись к тому, чтобы обойтись лифтами. Это проще и надежнее. Но сомневались. Проект проектом, а вдруг, оказавшись здесь, на месте, кто-нибудь проявит недовольство? Я посоветовал товарищам работать по проекту, а насчет эскалатора все же обещал поговорить в Москве, чтобы была полная ясность. В конце концов лифтами и ограничились.

Сам Верховный Главнокомандующий на запасном командном пункте так и не побывал. К счастью, не понадобилось. Но труд не пропал зря. После сорок пятого года, когда возникла угроза применения атомных бомб, у нашего высшего командования уже имелся хорошо оборудованный, не известный вероятному противнику центр управления, надежно защищенный от ядерного оружия.

Ну а при чем тут дамы «света» и «полусвета», толки да пересуды, вправе спросить читатель. Скоро будут и они, но не за этим же я ехал в Куйбышев… Самым приятным поручением, да и просто радостным для меня событием, была намеченная там встреча с давним знакомым еще по старой армии, с бывшим графом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым (везло мне в жизни на Алексеев вообще и на Алексеев Алексеевичей, в частности). Думаю, нет надобности особо представлять Игнатьева, достойного продолжателя древнего рода, издавна верно служившего Отечеству, потомственного военного. Русские люди старшего поколения, тем более офицеры, помнили о подвигах молодого графа в Маньчжурии. Верхом на белом коне водил он в атаку на японцев своих подчиненных. Среднее поколение не могло не восхищаться стойкостью, принципиальностью, патриотизмом, которые проявил Алексей Алексеевич на военно-дипломатической работе. Об этом немного подробней.

Первая мировая война застала графа в Париже, где занимал он высокую должность Военного Агента России во Франции. На него легла забота о Русском экспедиционном корпусе в этой стране, о сохранении русского военного имущества и денежных средств, контроль за выполнением военных заказов, за доставкой продукции в родную страну и многое другое. Большие богатства сосредоточены были в его руках. Но вот грянула революция, затем другая. Фронты обрезали генерал-майора Игнатьева от России, он оказался в стране, воюющей против государства, интересы которого граф представлял и защищал. Законного начальства — никакого. Чьи распоряжения выполнять — неизвестно. В этой сложнейшей обстановке Алексей Алексеевич сделал свой выбор. Не то чтобы он сразу принял революцию, нет — но одно было ясно безоговорочно: он обязан сохранить для своей страны, для своего народа все имущество и все средства, доверенные ему.

Он оказался часовым на посту, который остался без начальника караула, без разводящего, наедине с собственной совестью. Он мог стать сказочно богатым. Его пытались подкупить. Французское правительство предлагало ему большие деньги сразу и пожизненную пенсию. Разными хитростями пытались обмануть бежавшие из России дельцы, торгаши, чиновники: царские и Временного правительства. Игнатьев указывал им на дверь, иногда корректно, иногда не очень. Его запугивали, ему предъявляли ультиматумы белогвардейские лидеры, военные и гражданские, окопавшиеся в Западной Европе. И получали твердый отказ. А без его подписи никто не имел юридического права взять под свой контроль то, что принадлежало России во Франции.

Он потерял друзей. Даже мать, графиня Софья Сергеевна, была настроена против него. Только любящая жена, верный друг Наталья Владимировна, делила с ним все тяготы, морально поддерживая его.

Одинокий часовой во враждебном окружении генерал-майор Алексей Алексеевич Игнатьев выстоял до того времени, когда Франция восстановила дипломатические отношения с новой Россией. Лишь после этого часовой покинул свой пост, передав Отечеству все имущество, все средства и подробный отчет о проделанной работе, о расходах и доходах. Игнатьев бедствовал в Париже, но не истратил на себя ни единой казенной монеты. Не знаю, как оцениваются сохраненные им материальные ценности, но одна цифра врезалась в память: двести двадцать пять миллионов золотых франков передал граф Игнатьев представителю СССР во Франции Леониду Борисовичу Красину. Совесть Алексея Алексеевича была чиста. Отчизна оценила его верность, его заслуги. Он продолжал служить Отечеству за рубежом, а затем вернулся на родную землю. Произошло это в 1937 году, когда по западным странам ползли страшные слухи, отчасти справедливые, но в значительной мере раздутые вражеской пропагандой. Запугивали русских, мечтавших возвратиться домой. Едва, мол, границу переедешь, как на Лубянке окажешься. А Игнатьев не убоялся, пренебрег "разумными предупреждениями". И вопреки мрачным пророчествам, сразу включился в дело, взялся за работу по подготовке наших военных кадров. И получил не пулю в затылок, а повышение в звании, стал генерал-лейтенантом Красной Армии.

А напомнил то, что знали об Игнатьеве мои ровесники, люди помоложе меня. А послевоенному поколению он известен еще и как писатель, автор книги "Пятьдесят лет в строю".

После возвращения Алексея Алексеевича на родину мы с ним встречались дважды, последний раз незадолго до нападения фашистов. Высокий, статный, с отличной выправкой, несмотря на возраст, Игнатьев имел благородно-простое обличье. Мягкий овал лица, усы подковки, малость приплюснутый нос с широкими крыльями, седые, зачесанные назад волосы. Особенно выделялись глаза: на удивление молодые, всегда добрые, чуть-чуть озорные. Я понимал Наталью Владимировну, когда она после стольких-то лет совместной жизни исподволь любовалась мужем, особенно в те минуты, когда он самозабвенно играл на гитаре. Хорошо играл. Мы с ним вспоминали минувшие годы, общих знакомых: и тех, кто волею судьбы оказался за рубежом, и тех, кто выше своей жизни ставил службу Отечеству, особенно в годы испытаний. Трудными, зачастую трагическими путями шли наши сотоварищи-офицеры, но подавляющее число их, и на родине, и за границей, с достоинством и честью несли свой крест.

Поговорить нам было о чем. Ведь мы не только давние знакомые, члены одной, не очень-то обширной, касты русских генштабистов, но к тому же еще, можно считать, дальние родственники, правда, настолько дальние, что почти невозможно было определить точки пересечения. Отец моей первой жены Веры, Вероники Матвеевны, имел двоюродное отношение к матери Алексея Алексеевича Игнатьева, к графине Софье Сергеевне. А муж ее, то есть отец Алексея Алексеевича, был в конце века девятнадцатого генерал-губернатором и командующим войсками Восточной Сибири. После его возвращения в Центральную Россию в Сибири остались определенные связи, поэтому мы с Вероникой и оказались в 1916 году в Красноярске, где судьба впервые свела меня с Иосифом Джугашвили. Это в общих чертах, не вдаваясь в подробности, а то ведь и сам запутаюсь в родословных. Добавлю только, что отец Алексея Алексеевича, граф Алексей Павлович, занявшийся на склоне лет политикой, боровшийся за развитие русской промышленности, против засилья иностранного капитала, известен еще и тем, что внес в зал Государственное знамя при открытии Первой Государственной Думы. Чужеродные пришельцы, стремившиеся превратить Россию в полуколонию, а русский народ — в дешевую рабочую силу, ненавидели графа-патриота. В декабре 1906 года в Твери на него было совершено покушение. Во время перерыва в губернском земском собрании эсер Ильинский наповал сразил графа, выпустив пять отравленных пуль.

И вот — город Куйбышев. Алексей Алексеевич остановился в военной гостинице. Я приехал к нему утром и, хоть он был уже на ногах, не отказал себе в удовольствии приветствовать генерала, много лет проведшего в Париже, известной французской фразой:

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

На что он, смеясь, ответил словами столь же известными:

— Да-да! Близится полдень, но ничего еще не сделано для бессмертия! Мы обнялись, и он продолжал уже серьезно: — Насчет вклада в бессмертие у меня действительно неважно. Отсиживаюсь в глубоком тылу, беседую с дипломатами, развлекаю французскую миссию. Училища инспектирую. Для меня будто и войны нет. Мог бы принести больше пользы, возраст не помешает.

— Не сетуйте, Алексей Алексеевич, куда уж нам с вами батальоны в атаку водить, споткнемся на первом же бруствере. А работа предстоит такая, что вздохнуть некогда будет.

— Привезли что-то?

— И от самого Верховного, и от Шапошникова.

Вместе отправились в здание, где размещались некоторые отделы Генштаба, эвакуированные сюда и еще не возвратившиеся в Москву. Беседа продолжалась долго. Обсуждали вот что. В высших военных кругах зрела мысль об официальном возвращении в наши вооруженные силы термина «офицер», отмененного после революции: С соответствующей атрибутикой. Не ради красивого слова, но ради преемственности традиций великой русской армии, ради усиления роли командиров-единоначальников для повышения авторитета и их ответственности, для укрепления дисциплины. При этом отменялся бы институт комиссаров, вводились заместители по политчасти, а лучшие комиссары, имевшие боевой опыт и способности, зачислялись в комсостав, пополняя наши поредевшие кадры. Аспектов было много. Предстояло, кстати, преодолеть сопротивление политработников, в том числе самого крупного масштаба. Выступал против «офицерства» Буденный, как выступал он до войны вместе с Ворошиловым против возвращения генеральских званий. Для них все это ассоциировалось с "белогвардейской контрой", которую они еще недавно били и громили. «Золотопогонники» — это вызывало ненависть. А теперь, значит, полный откат?! Однако Шапошникова и других сторонников возрождения офицерства поддерживал Сталин, поддерживала когорта фронтовых генералов, как успевших послужить в старой армии (Кузнецов, Говоров), так и сравнительно молодых (адмирал Кузнецов, Жуков, Василевский). Выжидательную позицию занимал Конев. Помалкивал Ворошилов. В глубине души он, наверно, был против погон, но возражать ему было неловко. Это о нем давно и по всей стране пели: "Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер…" Не выступать же против такой своей популярности.

Я передал Игнатьеву предложение Сталина подготовить обстоятельную записку по введению в армию и на флоте офицерского корпуса. Когда это лучше сделать? Каковы будут права и обязанности? Какие изменения внести в уставы и наставления? Какие звания отменить или ввести? Форма, знаки различия? Ну и многое другое в том же разрезе. Шапошников же просил Игнатьева тщательно изучить, как нововведение отразится на программах подготовки комсостава в военно-учебных заведениях разных уровней, какие потребуются поправки и дополнения.

Так что, Алексей Алексеевич, некогда будет сетовать на излишек свободного времени, пошутил я. — Сроки сжатые, одному не управиться, сами подбирайте помощников.

Он уже загорелся, поняв важность порученной ему работы. Как бы отодвинулся, отгородился от меня, погружаясь в свои мысли.

— Нет, Алексей Алексеевич, так не пойдет… Путь в бессмертие начнем прокладывать завтра с утра. А сейчас прошу ко мне, поужинаем чем бог послал. Маленькая гусарская холостяцкая пирушка. Впрочем, вы же из кавалергардов…

— А что?! — встрепенулся Игнатьев. — Кавалергарды ни в чем гусарам не уступали!

Пирушка у нас, прямо скажем, получилась довольно скромная. Без цыган, без звона бокалов и даже без музыки, если не считать того, что звучало из репродуктора. На закуску по военному времени грех было жаловаться: из кухни нам принесли котлеты с жареной картошкой, была копченая колбаса и рыбные консервы. Ни гусарские, ни кавалергардские вечеринки не обходятся, естественно, без бутылок. Мне известно было, что Игнатьев знает и любит французские вина, в Москве их можно было найти, но я в спешке не догадался, а в Куйбышеве даже в доме для высокопоставленных лиц, где я остановился, имелась только водка да свежее жигулёвское пиво, которым мы охотно побаловались.

Заговорили о том, что многие люди, недавно эвакуированные из Москвы, даже бежавшие оттуда по своей инициативе, теперь рвутся назад, хотя знают, что угроза столице отодвинулась, но не миновала, что там холодно и голодно. Бомбы по ночам падают, в убежища надобно бегать. Особенно рвутся жены руководящих работников, готовые даже детей забрать с собой, подвергая опасности. Московские квартиры боятся потерять? Так они опечатаны, а грабителей в Москве нет: при чрезвычайном положении уголовников расстреливали на месте преступления.

— Подоплека другая, — пояснил Игнатьев. — И сами чиновники, и их жены страшатся того, что в Москве сложится новая элита, а те, кто в эвакуации, останутся на третьих ролях, как тыловой придаток, который может рассосаться.

— Резонно. В московских кабинетах Генштаба много новых товарищей, фронтовиков. Растут быстро. В центральных газетах — в «Правде», "Красной звезде", «Комсомолке», которые оставляли в столице лишь оперативные группы из нескольких человек, теперь сложились обновленные коллективы.

— Это половина проблемы, может быть, даже меньше. Упорно циркулируют слухи о том… как бы это лучше сформулировать? — Алексей Алексеевич сделал паузу, — слухи о том, что Кремль захватил Каганович… Немцам не удалось, а он сумел. Так называемое общество, а оно есть и здесь, как везде, очень взволнованно, в первую очередь дамы. Новости, одна тревожней другой, идут от Доры к Фире, от Фиры к Кларе… Приплюсуйте эффект испорченного телефона.

— Да что за новости такие?

— Каганович, его родственник Берия, их союзник Мехлис прибрали к рукам все ключевые посты. Этот триумвират обладает такой властью, что Верховный вынужден считаться с его растущим влиянием… Однако дам волнует не столько это, сколько событие конкретное и, с их точки зрения, наиболее важное. Утверждают, что Верховный опять, — Алексей Алексеевич выделил последнее слово, — опять сблизился с Розой Каганович. Об этом говорят в полный голос. А ночная кукушка, дескать… Скажите ради Бога, что это за Роза? Сестра или дочь Кагановича? И какова доля истины? Может, дым без огня: и такое случается?

— Скорее рецидив недолеченной болезни. А триумвират действительно обрисовался, и влияние его сейчас увеличилось. И новых людей набирают эти лидеры в свои аппараты.

— Но какова болезнь недолеченная?

Конечно, добропорядочный, благородный граф — генерал, четверть века проработавший за границей, далек был от всяких скрытных течений, от невидимого противостояния, которое то затихало, то вспыхивало с новой силой в глубинных каналах власти. Это есть в каждом государстве, но у нас накал поднимался до особо высокого градуса. Троцкистам, сторонникам Запада, повторяюсь, нужна была слабая, легко управляемая ими полуколония, а Сталину и его сторонникам — великая мировая держава. Внешне — продолжение и обострение классовой борьбы. Одно переплеталось с другим. Даже человеку сведущему нелегко было разобраться в этом конгломерате, в его сложных, порой самых причудливых формах.

К концу тридцатых годов на первый план в окружении Сталина выдвинулись две фигуры, поддерживавшие друг друга: Каганович и Берия (об особых отношениях Сталина и Жданова речь пойдет позже). Названные руководители были, безусловно, жесткими, но умелыми организаторами. Каганович, к примеру, навел полный порядок на железнодорожном транспорте, поставил дело так, что даже в труднейшие дни войны железные дороги действовали с точностью хороших часов, без аварий и пробок, а ведь это так важно было для огромной страны, для фронта. [Лазарь Моисеевич «отличался» не только жестокостью и грубостью, но еще и самодурством. При вспышках гнева лупил телефонной трубкой по аппарату или по стеклу на столе, чем «разряжался». Никто не разбил за свою жизнь столько телефонных аппаратов, сколько разбил Каганович. (Примеч. Н. Лукашова.)]

Сталин перед войной проводил с Кагановичем довольно много времени, а в какой-то период зачастил к нему на дачу. Даже оставался ночевать. Прогуливался там летними вечерами, смотрел, как играет в волейбол молодежь. Тогда и поползли слухи о том, что Иосифа Виссарионовича привлекает дочь Кагановича, что он любуется ею… Справедливости ради — полюбоваться было чем: девушка подвижная, гибкая, с красивой фигурой. Но ведь очень уж юной была, лет пятнадцать-шестнадцать. Примерно как Светлана.

С участившимися поездками Иосифа Виссарионовича к Лазарю Моисеевичу, с новым якобы увлечением Сталина в московских осведомленных кругах связывали быстрое продвижение вверх не только самого Кагановича, но и его родни. Лазарь Моисеевич получал важнейшие государственные посты буквально один за другим. Нарком путей сообщения. Нарком тяжелой промышленности. В 1939 году занял пост наркома угольной промышленности. В 1940 году обрел еще две должности, стал наркомом нефтяной промышленности и первым заместителем Председателя Совнаркома. Куда больше-то?! Да еще и братья его возрастали стремительно. Михаил Моисеевич с 1939 года — нарком авиастроительной промышленности. Юлий Моисеевич — первый секретарь Горьковского обкома и горкома партии. Кагановичам завидовали те, кто был оттеснен ими. Кагановичей боялись. Кагановичей ненавидели. Не имея возможности выяснить, какие могущественные силы стоят за спиной Лазаря Моисеевича и его братии, люди находили объяснение простое, доступное пониманию. Свел, дескать, Каганович Сталина со своей дочерью, и закружилась поседевшая голова. Об этом толковала "вся Москва". Одни — осуждая. Другие с удивлением и даже с восхищением: вот, мол, дает! Как ни странно, ни Берия, ни Каганович подобных толков не пресекали, хотя знали, где рождаются, откуда плывут «новости». В частности, от некоей Натальи Сац, деятельницы детского театра, оказавшейся в «свете» благодаря своему мужу Попову, директору Промбанка. Выгодно, что ли, кому-то было? Но не пресекались толки до поры до времени. Когда стало "достоверно известно", что у Розы Каганович будет ребенок и что Сталин намерен жениться на ней, источники слухов сразу были заглушены, разговоры прекратились, а когда началась война, вроде бы вообще все забылось. Оказывается нет! Ослабла военная напряженность, и вот опять: пронесся по Куйбышеву слух, что все вернулось "на круги своя", что Сталин провел с Розой новогоднюю ночь и это отразится теперь на назначениях, на перемещениях, на повышениях и на многом другом. Вот какие события-то в Москве, а мы — на Волге, в провинции, на отшибе… Как тут не рваться в столицу… И смешно, и грустно, да ведь у каждого свои интересы, свои заботы.

— Что верно, то верно, — сказал я. — Влияние триумвирата сказывается, особенно самого Лазаря Моисеевича. Сталин занят фронтом, а Каганович полный хозяин в своих отраслях… Кстати, как вам «Жигулевское»?

— Хорошее. Вкус своеобразный.

— За это пиво, за его название мы должны быть благодарны все тому же Лазарю Моисеевичу.

— Да вы что? — поперхнулся граф. — Вы шутите?!

— Нисколько! — заверил я. — Кроме всех других обязанностей, у Лазаря Моисеевича есть и такая, которую выполняет он охотно и со знанием дела. С тридцать шестого года возглавляет комиссию по производству напитков. В Куйбышеве создали сорт пива, который Кагановичу пришелся по вкусу, он утвердил его название, комиссия рекомендовала производить «Жигулевское» повсеместно и в большом количестве.

— А не Микоян?

— Нет, верно вам говорю.

— Ну, пострел, везде поспел! — качнул головой Алексей Алексеевич, вытирая платочком усы. — И все же Роза Каганович, кто она? Сестра, дочь? Насколько я знаю, у дочери Лазаря Моисеевича другое имя.

— Эту юную особу зовут Маей. Я никогда не видел ее вместе со Сталиным и не слышал, чтобы он говорил о ней.

— А сестра? Младшая сестра Лазаря Моисеевича?

— Таковой не имеется и не имелось. По-моему, он вообще самый младший в семье, среди братьев. Была только одна сестра, гораздо старше Лазаря Моисеевича. И не Роза, а Рахиль. Она давно умерла, если не ошибаюсь, в двадцать четвертом году.

— Прямо как у Горького: а был ли мальчик? Может, мальчика и не было?

— Разговоры велись о ребенке женского пола, о дочке Розы и Сталина.

— Но Розы-то нет?

— Почему же, она есть. — Мне интересно было смотреть, как морщит лоб Алексей Алексеевич, пытаясь разобраться. Посочувствовал: — Эка, напустил я тумана. Роза Каганович — племянница Лазаря Моисеевича, дочь его брата. Молода, привлекательна, экстравагантна. Жила в Ростове, частенько наведывалась к дядюшке в столицу, отдыхала на его даче. Где она сейчас — не знаю. С Лазарем Моисеевичем стараюсь не общаться, как, впрочем, и он со мной.

— Странно все это.

— Помилуйте, Алексей Алексеевич, обычная житейская коллизия, кто-то набирает очки, играя на определенных струнах. Политики в борьбе за первенство не брезгуют никакими средствами, вы же знаете.

— К сожалению, хорошо знаю, испытал в Париже на собственной шкуре.

— Давайте выпьем за Париж, за обольстительных парижанок. Как они теперь там со своим восхитительным легкомыслием под тяжелым немецким сапогом?..

— Француженки хороши, — промолвил Игнатьев. — Они прекрасны, почти как русские женщины. Но много пустых орехов. Вид заманчивый, а раскусишь пустота.

— Слушайте, верно ведь подмечено: как встретятся за рюмкой мужчины, обязательно поведут речь о женщинах. Даже если эти мужчины с серебром в бороде…

Посмеялись.

Через неделю в Москве я, выбрав удобный момент, рассказал Иосифу Виссарионовичу о слухах, будораживших общество в Куйбышеве. Без упоминания при этом об Игнатьеве.

— Ми-и знаем, — ответил Сталин. — Не только о триумвирате, как вы его называете, но и про разговоры о любовнице, о новогодней ночи. Во время войны не к месту такие пересуды. Они не нужны и даже вредны… Ми уже приняли меры. Подобное не повторится.

— Ваши слова можно понять двояко.

— Поймите их правильно, дорогой Николай Алексеевич. Какой сейчас из меня мужчина, — невесело усмехнулся Иосиф Виссарионович, в голосе его прозвучала грусть.

11

Чем ближе подступала весна, тем быстрее испарялась эйфория, вызванная нашими недавними успехами: новые заботы и тревоги вытесняли ее. Было ясно, что тех целей, которые намечались на зимний период, достигнуть не удалось. Успехи, конечно, имелись, и на юго-западном направлении, и, частично, под Ленинградом, но это были успехи больше тактические, чем оперативные, мы их не переоценивали. Главную же задачу — силами Западного и Калининского фронтов окружить и уничтожить, вражескую группу армий «Центр», открыть себе дорогу на Смоленск, на Минск — эту задачу мы выполнить не смогли. Причин много. Усталость войск, отсутствие резервов, нехватка боеприпасов… И резко возросшее сопротивление противника. Сосредоточив свои части на основных транспортных магистралях, вдоль железных и шоссейных дорог, немцы упорно защищали каждый населенный пункт. Так распорядился фюрер. Отступивших без приказа солдат и офицеров расстреливали, отправляли в штрафные батальоны, генералов отдавали под суд.

Наши армии Калининского фронта, выполняя общий стратегический замысел, в январе — феврале действовали вполне успешно. Наступая с севера, они оказались гораздо западнее немецких войск, удерживавших длинную и узкую полосу вдоль железной дороги от Вязьмы до Ржева — эта полоса теперь уже вонзалась в наш тыл. Но… У писателя Э. Казакевича есть хорошая фраза: "Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее…" А тут не дивизия, а целых три армии оказались в огромных, на десятки, на сотни километров раскинувшихся лесах, в медвежьей глухомани, где нет ни шоссейных, ни железных дорог. И растворились армии в этом заснеженном бездорожном пространстве, оторвавшись от тылов, от баз снабжения, от госпиталей, даже от своего командования. Правый фланг (с запада) не прикрыт на многие версты, оттуда нависает угроза. Левый фланг (это с востока, теперь уже со стороны Москвы) — под нараставшим давлением врага, подтягивающего резервы по железной дороге в район Ржева. Несмотря на все это, передовые части армий, обессиленные и обескровленные, вышли, добрались, доползли до подступов к стратегической стальной магистрали на большом пространстве от Вязьмы до Ярцева (а там уж и до Смоленска рукой подать!). Но преодолеть последние десятки километров, кое-где просто даже самые последние километры — не хватило сил. Более того, пробившиеся в глубокий тыл противника армии сами оказались в тяжелейшем положении, там началась трагедия, достигшая потом апогея весной.

Далее. Прорвавшаяся с запада к Вязьме 33-я армия генерала М. Г. Ефремова тоже попала в кольцо: в марте командарм-33 думал уже не о том, как перерезать артерию противника, а как спасти остатки своих окруженных дивизий. Известные читателю 43-я, 49-я и 50-я армии Западного фронта многократно пытались преодолеть пресловутое Варшавское шоссе, помочь Ефремову, поддержать общее наступление на Вязьму. Но не смогли. Решимости и мастерства не хватило. Понятно, что 33-ю ждала очень тяжелая участь.

Как всегда, меньше всех проблем было у генерала Белова, хотя и сил у него имелось не столько, сколько у других, и в тыл врага врезался он дальше соседей. Вывел он свой кавкорпус с юго-запада к железной дороге, на участке Дорогобуж — Вязьма, даже атаковал Вязьму, где находились танковая и пехотная дивизии немцев. Бросил на них несколько тысяч кавалеристов, не имевших тяжелого оружия, только карабины да автоматы. Сковал там противника. А тем временем 41-я легкая кавдивизия полковника М. И. Глинского выбила фашистов западнее города из сел Бекасово и Яковлево, перерезав таким образом железную дорогу из Смоленска на Вязьму. Движение прекратилось. Враг начал задыхаться без подкреплений и боеприпасов. А конники продвинулись дальше на север, к автостраде Смоленск — Вязьма, которую должен был перехватить наступавший с севера 11-й кавалерийский корпус полковника Соколова из состава Калининского фронта. Но этот корпус не дошел, не сумел, был рассеян противником. В результате немцы, срочно подтянув пехоту, танки, бронепоезда, восстановили положение. Белов отошел южнее железнодорожной магистрали и надежно закрепился там, контролируя большое пространство.

В конце февраля, в марте линия фронта на главном нашем, центральном направлении выглядела так, как не бывало ни в одном военном учебнике. Фантасмагория какая-то! Изгибы, извивы, прерывистые линии, клинья, кольца, «мешки». Многие наши дивизии находились западнее немецких войск, гораздо дальше от Москвы, чем противник, в тылу неприятеля. Здесь — очаги окруженных или полуокруженных немцев в глубине наших боевых порядков, там наши части и целые соединения, оказавшиеся в расположении вражеских войск. Ничего общего с привычными классическими схемами, вариантами. Кто лучше оценит и использует ситуацию, тот будет ближе к успеху. Немцы, разумеется, размышляли над этим. Мы тоже. «Мы» — это Генштаб, в первую очередь Шапошников, Василевский, Ватутин, Штеменко. Конечно же, Сталин. Однако он старался смотреть шире.

Не давала тогда покоя Иосифу Виссарионовичу назойливая мысль: что было бы, если бы Гитлер захватил Москву, выстояла бы после этого наша страна или нет? Несколько вечеров провели мы с ним, взвешивая разные варианты. Это был не праздный интерес. Анализируя прошедшее, мы пытались заглянуть в будущее: ведь угроза Москве оставалась, а впереди было лето, благоприятное больше для немцев, нежели для нас. Долгий световой день — для авиации. Просторы без сугробов — для маневрирования. Проезжие дороги — для техники, для снабжения…

После того, как события произошли, не очень трудно разобраться, где поступили правильно, где допущены ошибки. Но до чего же сложно предвидеть, смотреть вперед, особенно в критические моменты истории, когда сталкиваются в непримиримой схватке многочисленные и разнообразные силы! Упомянутые наши беседы были обстоятельными и продолжительными, я же представлю их конспективно и в той части, которая касалась не столько анализа минувшего, сколько попыток приоткрыть завесу времени. Я и тогда, и теперь отдаю должное политико-стратегической предусмотрительности Сталина. Много усилий приложил он перед войной вместе с Молотовым, чтобы отодвинуть от Ленинграда финскую границу, вернуть нам наши территории в Прибалтике, Западную Белоруссию, Западную Украину, Бессарабию. Преодолевая это обширное предполье, немецкие войска потеряли недели и месяцы, понесли большие потери, прежде чем добрались до города на Неве, до Подмосковья. Тем, кто после войны принялся поносить наше руководство, обвиняя его в агрессивности, молиться бы надо на Сталина за то, что остановлен был Гитлер, не расплющены, не уничтожены были нынешние критиканы вместе со своими народами, особенно малыми, участь которых была предрешена.

Особо тщательно рассматривали мы вариант, который был возможен в сорок первом году и не исключался нами и в будущем: немцы, оголив свою оборону в Западной Европе (где не ощущали особой угрозы), бросили все резервы на нас, захватили Москву, продвинулись даже дальше, положим — до Горького. При этом вступила бы в войну Турция, захватив Кавказ. А на Дальнем Востоке — Япония. Ее агрессия была вполне вероятной даже и после того, как она нанесла в декабре вероломный удар по американскому флоту и втянулась в битву на Тихом океане. Однако огромная сухопутная армия ее была почти не задействована и представляла большую угрозу для нас, могла бы посягнуть на Приморье, на Хабаровский край и далее на Забайкалье. Да, обстановка могла сложиться очень и очень тяжелая в сорок первом году, чего мы, повторяю, не исключали и в будущем, тем более что надежды на открытие второго фронта у меня не было. Сталин еще рассчитывал на порядочность союзников, но я хорошо помнил одно из постоянных правил англосаксонской политики: до последней возможности воевать чужими руками, чтобы потом господствовать над соперниками, взаимно измутузившими, ослабившими один другого. Значит, военное поражение мы не исключали, но это не обязательно привело бы к поражению политическому, к уничтожению нашего государства. Если такая опасность и существовала, то лишь в первые месяцы войны. Мы с Иосифом Виссарионовичем, теоретизируя, допускали и это. А почему только в первые месяцы войны — сейчас объясню. Немцы начали свой поход на восток под пропагандистским лозунгом, который многим людям представлялся нормальным и даже, увы, привлекательным. Мы, дескать, воюем не против народов России, а только против жидов и комиссаров, которые являются злостными врагами всего человечества. Освободим вас от гнета коммунистов и установим новый, справедливый порядок. Бейте своих жидов и комиссаров, перебегайте на нашу сторону, мы гарантируем вам свободу, сытость, возвращение к семьям.

Просто, доходчиво и действенно, если учитывать, что в нашем государстве имелись люди, по тем или иным причинам не желавшие проливать свою кровь за непонятные им идеалы, немало было обиженных, пострадавших при советской власти (как и при всякой власти) — от политических конкурентов до уголовщины. А пострадавшим, ущемленным — своя рубаха, естественно, ближе к телу. Более глубокие, патриотические, скажем, соображения приходят не сразу и не ко всем. В этом одна из причин того, что немцев сперва встречали без враждебности, а в западных районах, особенно в Прибалтике, даже с распростертыми объятиями. В войсках, в наспех созданных формированиях, много было перебежчиков, дезертиров, осевших при отступлении в родных местах.

Жизнь, однако, быстро рассеивала дурман вражеской пропаганды. Реальную действительность, как ни старайся, невозможно долго скрывать от народа. Воины, вырвавшиеся из окружения, бежавшие из концлагерей, мирные жители, сумевшие выбраться с оккупированной территории, разносили по всей стране правду о том, что творится на захваченных немцами землях. О грабежах, о насилиях, о расстрелах. О том, как люди мрут за колючей проволокой под открытым небом от голода, от холода, от болезней. О том, как фашисты приканчивают раненых, ослабевших. А наши политработники разъясняли, что это не случайность, не изуверство отдельных фанатиков, а продуманная фашистская политика по уничтожению населения восточных районов, с тем чтобы превратить эти районы в сельскохозяйственный и сырьевой придаток процветающей Великой Германии. Это подтверждали многочисленные документы, захваченные у гитлеровцев и получившие широкую известность.

К концу сорок первого года резко возросла ненависть к захватчикам в нашей армии и во всем народе, особенно после того, как советские люди своими глазами увидели, что творилось на освобожденной от гитлеровцев территории. Увеличилась стойкость наших войск. Конечно, на войне без пленных не бывает, но теперь это была не массовая сдача, — в плен стали сдаваться лишь при последней крайности. Ситуация изменилась. Враг проиграл политически! Немцы могли рассчитывать на полный успех, только изменив свои цели и свои методы на востоке, рассматривая наши народы как союзников и соответственно относясь к ним. Но это, конечно, было невозможно.

От предположений — в реальность. Цель фашистов на востоке — захватить жизненное пространство с ресурсами, необходимыми для завоевания мирового господства. Средства — уничтожение всех, кто способен сопротивляться, кого невозможно в дальнейшем рационально использовать для Третьего рейха. Это оправдывает любую жестокость. Но и без коварства, без хитрости не обойтись. Геббельс в своем кругу настойчиво повторял: "Россию необходимо расчленить на составные части. Каждой республике надо предоставить «свободу». Тенденция такова: не допускать больше существования на востоке гигантской империи. Это останется в прошлом. Тем самым мы выполним нашу историческую задачу".

— Не он первый, не он последний, — сказал Сталин, когда я напомнил ему эти слова. — Сколько их было… Урок не впрок.

— Соратники Гитлера и не помнят этих уроков. Слишком мало знаний, слишком много самоуверенности. А между тем еще канцлер Бисмарк фон Шенхаузен, человек очень даже неглупый и в мире весьма уважаемый, считал, что Германия без сотрудничества с Россией просто не может существовать и что Россия вообще непобедима.

— Как это — вообще? — заинтересовался Иосиф Виссарионович. — Какая у него формулировка?

Я процитировал по памяти: — "Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах русских… Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частицы разрезанного кусочка ртути. Это — неразрушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей"…

— Бисмарк имел в виду не только великороссов?

— Разумеется. В его понимании, как и в понимании каждого здравомыслящего человека, Россия, Малая и Белая Русь — это нерасторжимые части единого целого, чем и сильны.

— А Гитлер и Геббельс что же, не читали Бисмарка? — усмехнулся Сталин.

— Не знаю. Для нынешних правителей Германии нет авторитетов ни в прошлом, ни в настоящем. Бисмарк разумно попытался заглушить давний клич тевтонов "Drang nach Osten", а Вильгельм Второй поторопился возродить этот призыв и поплатился короной.

— У кого нет прошлого, у того не может быть будущего. Гитлер заплатит нам не короной, которой не удостоился, он заплатит нам во сто крат дороже, — с угрозой произнес Сталин.

12

Во время наших бесед с глазу на глаз Иосиф Виссарионович неоднократно, возвращался к довольно щекотливой теме, постепенно конкретизируя ее. Он уже смирился с мыслью, что в наступившем году война не закончится, мировой пожар продолжал разгораться и мог затянуться надолго. Победит в конечном счете не тот, кто сильнее, а тот, кто умнее, предусмотрительнее, расчетливее и хитрее в политике, в использовании всех допустимых средств для достижения цели. По его, да и по моему мнению, почти все военные, политические, экономические возможности, внутренние ресурсы страны были нами задействованы. А вот для того, чтобы ослабить тылы противника, подорвать его мощь изнутри, делилось еще мало… Наши военные руководители воспринимали это соображение в том смысле, что надобно шире развертывать партизанское движение, активизировать деятельность диверсионных групп. Так думал и я, не догадываясь, сколь необычные, далеко идущие планы вынашивает Иосиф Виссарионович.

Нельзя сказать, что партизанское движение возникло и развивалось у нас стихийно. Конечно, многие люди, очутившиеся на оккупированной территории, ограбленные и униженные захватчиками, готовы были к борьбе. А организационной основой служили подпольные райкомы партии и комсомола, специально оставленные люди или случайно оказавшиеся в том или другом месте бойцы и командиры Красной Армии, недавние окруженцы, подлечившиеся после ранения. Определенную роль играла и армейская разведка, засылавшая в прифронтовые тылы свои диверсионные и разведывательные группы, вокруг которых зачастую и сплачивались народные мстители. Лучше, чем у других, эта работа поставлена была на Западном фронте, где имелся разведывательно-диверсионный центр, руководимый майором А. К. Спрогисом. Там быстро и хорошо готовились необходимые кадры, умело проводилась их переброска через фронт. Располагался центр в Кунцеве, неподалеку от Ближней дачи, мне доводилось бывать там. Майор Спрогис, кстати, формировал и отряд Бориса Крайнева, в составе которого во второй раз ушла во вражеский тыл Зоя Космодемьянская.

Успехи были, но все же общенародное сопротивление врагу на оккупированной территории оставалось на уровне местной партийно-советской и армейской самодеятельности. Это был наш резерв, которому особенно много внимания уделял Сталин в конце зимы и весной 1942 года. Он ведь всегда стремился к тому, чтобы каждое начинание обретало прочный фундамент и крепкий каркас, даже такое по сути своей стихийное явление, как партизанщина. Разве не из партизанских отрядов и отрядиков создали Сталин, Ворошилов, Егоров, Буденный те дивизии, которые успешно сражались с белогвардейцами, составили основу Красной Армии вообще и Первой Конной армии в особенности?! А ведь Первая Конная стала самой организованной, самой грозной силой на фронтах гражданской войны. И на всей дальнейшей нашей военно-революционной истории влияние ее, бывших буденновцев, ощутимо сказывалось вплоть до шестидесятых годов.

Во время финской кампании и в начале Отечественной войны Иосиф Виссарионович убедился, что наш первый маршал и недавний железный нарком Ворошилов в новой обстановке возросшим требованиям не соответствует. Отстал человек, устарели его взгляды, его опыт. Надежный друг и соратник Сталина, популярный в народе и армии деятель, все это так, но на фронте от него польза сомнительная, а может, и вообще больше вреда, чем пользы. Не поручить ли дорогому Климу руководство партизанским движением? Он до войны возглавлял военное обучение народа, подготовку "ворошиловских стрелков", "ворошиловских всадников", фамилия известная, фигура авторитетная, вот и пускай займется. С этим участком работы он должен справиться, особенно если подберет в штаб энергичных людей, специалистов. А кадры — и военные, и партийные — он знает.

Факт малоизвестный, может, даже совсем неизвестный: Климент Ефремович назначен был Главнокомандующим партизанским движением, однако пробыл на этом посту лишь несколько месяцев. Или управлялся не лучшим образом, или пост такой сам по себе оказался не очень нужным и даже несколько одиозным что это за народное движение, которым руководит из Москвы маршал-главнокомандующий?! Должность как-то незаметно исчезла, а Климент Ефремович продолжал наблюдать за развитием партизанской борьбы по линии Политбюро. А вот Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД), созданный в мае 1942 года под руководством П. К. Пономаренко, оказался структурой вполне действенной и очень даже полезной.

Однако поиски форм, создание ЦШПД — это не начало, а, скорее, завершение большой работы, которая была проделана в первые месяцы 1942 года. Удалось заложить материально-техническую базу, некоторые заводы, фабрики или отдельные их цеха переключились на выпуск вооружения и снаряжения специально для народных мстителей и диверсантов (взрывчатка, различные мины, портативные рации и многое-многое другое). Скомплектованы были авиаотряды для полетов в глубокий тыл противника на партизанские аэродромы — костяк этих отрядов составили опытные летчики гражданского воздушного флота.

Не могу умолчать о том, какую теоретическую лепту внес Климент Ефремович. Ему принадлежит примерно такая формулировка: "На оккупированных территориях кипят гнев и ненависть к фашистам, бушует жажда отмщения. Готовый материал для крутого замеса. Нужно лишь побольше дрожжей, побольше закваски. Другими словами — детонаторов для взрыва". На практике это выглядело так. С февраля по май сорок второго года в тыл. врага были отправлены с "Большой земли" сотни партизанско-диверсионных групп, численностью каждая от пяти до двадцати человек. С соответствующим снаряжением. Некоторые группы забрасывались самолетами, даже в такую даль, как Западная Украина или Литва. Однако большинство отправлялось к месту дислокации своим ходом, чтобы на пути вести разведку, активизировать партизанское движение, устраивать взрывы на транспортных магистралях, уничтожать мелкие группы гитлеровцев и их прислужников. В лесные районы Украины, Белоруссии, западных областей России засылались такие отряды. Причем с точными адресами. Туда, где пролегали основные вражеские коммуникации (особенно стальные пути), где после минувших боев осело много окруженцев под видом настоящих и мнимых местных жителей — их метко именовали «зятьками». Эти «зятьки», перезимовавшие в деревнях и городах, под не очень надежным прикрытием женских юбок, готовы были в любой момент включиться в борьбу: злости хватало, только организуй и вооружи. А еще Климент Ефремович холодно и здраво рассчитывал вот на что. Прибудет в сравнительно спокойный для немцев район отряд из десяти, положим, человек, учинит несколько взрывов, обстреляет комендатуру, убьет одного-двух гитлеровцев. Немцы, по принятой ими системе, сразу ответят жестокими карательными мерами. Произведут аресты, расстреляют заложников. А у каждого заложника родственники, друзья — они начнут мстить за своих, пойдут в партизаны. И так — виток за витком.

В принципе одобряя ворошиловский метод "дрожжей и закваски", я высказал Сталину свое сомнение: нет ли в этом дурного привкуса? Катализатор — да, но искусственная провокация — это чревато очень отрицательными последствиями. Страдающее, гибнущее между двух огней население проникается непримиримой враждебностью не только к немцам, но и к нашим же людям, разжигающим смертельную борьбу. Это может сказаться впоследствии. Иосиф Виссарионович ответил мне так: "Когда горит дом, его должны спасать все жильцы".

Конечно, Сталин занимался партизанским движением в течение всей войны, но подчеркну опять же, что основное внимание уделял он этому делу во время некоторого спада фронтовой напряженности, с февраля по май 1942 года. Причем, как всегда, со стремлением сразу же претворить свои теоретические изыскания в практику. По его мнению, не утратил значения старый (от Дениса Давыдова?!) способ ведения партизанской воины: "Ударь — отскочи". Но теперь размах иной, в сражение втянуты огромные массы на огромных территориях. В тылу врага сами по себе, без всякого давления из центра, возникали целые партизанские соединения, бригады и даже дивизии, по численности, по вооружению не уступавшие соединениям регулярной армии. Иосиф Виссарионович был не против такой размашистой самодеятельности, однако выдвигал одно необходимое условие. Партизанская дивизия или даже армия не должны иметь жесткую структуру и заниматься обороной на определенном участке. Это обрекает их на окружение и уничтожение. Партизанские части должны при необходимости растекаться, а потом вновь сливаться. Подвижность обязательный фактор. Чем крупнее соединение, тем больше внимания мобильности, маневренности. Пусть переходят с места на место, совершают явные и тайные рейды в глубоком тылу врага, вводя немцев в заблуждение. А долгое стояние на базе, глухая оборона — значит, рано или поздно бои с регулярными частями противника, окружение, большие потери, а то и разгром.

Не берусь судить, насколько прав был Иосиф Виссарионович. Многое зависело от конкретных условий: от людей, от местности. На практике бывало всякое. И тысячекилометровые рейды партизан Ковпака от Днепра до Карпат, и защита больших освобожденных районов, где сохранялась советская власть. По моим прикидкам, потери среди воинов и мирных жителей в полосе активных партизанских действий были примерно одинаковыми. В освобожденных районах Белоруссии жителей погибало даже больше. Впрочем, какие уж там мирные жители, все воевали. Общеизвестно, что в Белой нашей Руси были очень большие утраты, двадцать пять процентов населения погибло во время войны, каждый четвертый.

Когда-то (мы упоминали) Михаил Иванович Калинин говорил о том, что Сталин являл собой особый тип революционера: редко появляясь "на поверхности", среди людей, в массах, он умело вел тайную организационную работу в подполье, подготавливая крупные мероприятия, операции. Такие свои способности — предвидеть, загодя плести канву событий — Иосиф Виссарионович с возрастом не утратил, во всяком случае, не потерял стремления к этому. По его настоянию, Центральный штаб партизанского движения вместе с ведомством Берии, с военной разведкой и контрразведкой приступил к широкому внедрению своих людей во все немецкие структуры, военные, гражданские и особенно оккупационные, начиная от районов, городов и до гауляйтеров Украины, Белоруссии и даже дальше, до самого Берлина. Работать наши органы умели. К концу сорок второго года, еще до великой победы под Сталинградом, изменившей повсюду умонастроения в нашу пользу, агентура закрепилась во многих вражеских организациях.

Позволю себе конкретный пример. Сразу после Нового года в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения (ОМСБОН) в числе многих других групп была создана разведывательно-диверсионная группа, получившая вскоре название «Бесстрашная» — ее действиями несколько раз интересовался Верховный Главнокомандующий. Численность — двадцать один человек. Почти все так или иначе знакомы с теми местами, где предстояло действовать, с районом, прилегавшим к железнодорожной магистрали Минск — Борисов. Кто-то родился там, кто-то жил, у кого-то остались там родственники. Почти все чекисты, связанные с работой на железной дороге, что тоже соответствовало задачам группы — дезорганизации мероприятий противника на станциях и на перегонах стратегически важной артерии. Причем всеми способами — от диверсий, от элементарного разрушения пути до внедрения своей агентуры во вражеский аппарат. И третье «почти» — больше половины людей группы уже побывало в немецких тылах как диверсанты или разведчики. Опыт такой был необходим, ведь «бесстрашные» отправлялись на задание далеко и надолго.

Возглавлял группу Петр Григорьевич Лопатин, человек средних лет, тоже чекист, до войны работавший в международных вагонах поездов дальнего следования, пересекавших всю нашу страну от Минска до Тихого океана. Неторопливость, осмотрительность не мешали ему при необходимости проявить решительность и последовательность. Пусть это не покажется странным ценилась его непредвзятость, доброта, способность доверять людям. И люди верили ему, шли за ним. Это ведь очень важно: разобраться в сложнейших взаимоотношениях на оккупированной территории, когда человек душой болеет за Отечество, за советскую власть, а поставлен в такие условия, что служит врагу. Это надо уметь понять и использовать.

Заместителем Лопатина по разведке был Владимир Рудак, до войны студент Ленинградского технологического института. Насколько известно, средний был студент, если и выделялся, то на спортивных соревнованиях, держал институтское первенство в барьерном беге. А на войне раскрылись совсем другие задатки: умение организовать разведку, в том числе и агентурную, способность накапливать, анализировать сведения и предпринимать соответствующие действия.

В середине марта 1942 года «бесстрашные» были доставлены на передовую. Нагруженные боеприпасами и снаряжением, они на лыжах пересекли линию фронта. Потом, в конце марта, лыжи пришлось бросить, шли пешком. После многочисленных приключений, стычек с противником, диверсий на дорогах группа добралась до места дислокации и там, на берегу озера, в глухих белорусских лесах, развернула наконец 1 мая свою базу, установив надежную радиосвязь с Москвой. Со временем группа превратится в большой партизанский отряд, затем в партизанскую бригаду, возьмет под контроль обширный район. Будут истреблены сотни гитлеровцев, пущены под откос десятки эшелонов, но я выделю лишь несколько эпизодов, соответствовавших настоятельному требованию Сталина внедрять наших людей во все вражеские структуры.

Немецкий полковник полюбил красивую женщину. Это был не просто полковник, по долгу службы оказавшийся в Минске, а весьма осведомленный офицер, знавший местонахождение всех крупных фашистских аэродромов, особенности их оборудования и многое другое. А повстречал он женщину не случайно. Другое дело, что чувство оказалось настоящим и обоюдным. От этого полковника поток сведений шел через женщину в партизанский лагерь к Владимиру Рудаку и далее в Москву, в адрес некоего «Андрона». А когда обстановка для полковника осложнилась, он был тайком вывезен на партизанскую базу вместе с женой. Весь багаж при них — желтый портфель, туго набитый ценнейшими секретными документами. С этим портфелем и опять же вместе с женой полковника доставили самолетом на "Большую землю". Впоследствии он принимал активное участие в антифашистском движении. Удивительная история с драматической н радостной любовью, с идейным и психологическим преображением, со сломом всего прошлого образа жизни. А еще утверждают, что немцы-де расчетливые педантичные сухари…

Регулярно получал «Андрон» подробные и точные сведения обо всем, что происходило в минском штабе «Ворона» — так именовался в радиограммах генерал Власов, формировавший в Белоруссии части РОА — Русской освободительной армии. «Андрону» известно было многое — от настроений личного состава этой армии до изменений в форме одежды, в знаках различия. Ну, это можно понять, но меня поражало, как умудрялись наши разведчики узнавать, когда и куда выехал «Ворон», в какой гостинице остановился, например, в Берлине, кто из высшего гитлеровского руководства принял его…

Люди Петра Лопатина и Владимира Рудака проникли в тщательно оберегаемую резиденцию гауляйтера Белоруссии Вильгельма Кубе, близкого друга Адольфа Гитлера. Работали непосредственно во дворце Кубе, этого кровавого палача, истреблявшего население на управляемой им территории. Но пролитая кровь мирных жителей никому не прощается, расплата обязательно наступает. Несколько месяцев партизаны тщательно готовили операцию под кодовым названием «Ирод». Поздним сентябрьским вечером палач спокойно улегся в просторную кровать в своем дворце. А чего ему было беспокоиться, если и подступы к зданию, и само здание надежно охраняли эсэсовцы с овчарками, при малейшем нарушении установленных правил сработала бы сигнализация. Но — лег и не проснулся. В три часа ночи прямо в кровати взорвалась мина с часовым механизмом, незадолго перед этим доставленная из-за линии фронта.

Подобная участь ожидала и нового гауляйтера, прибывшего вместо Кубе. На него тоже начали готовить покушение, едва он вступил в должность. Но это, пожалуй, было уже не на грани, а за гранью риска. Немцы предприняли все возможное и невозможное, чтобы обезопасить нового гауляйтера. Владимир Рудак попал, видимо, в одну из поставленных гитлеровцами ловушек и сгинул бесследно, безвестно… А те, кто занимался потом разведкой в партизанской бригаде Петра Лопатина, не имели такого таланта, такой интуиции, которыми обладал Рудак. Одного мужества мало в столь тонкой работе. Первой же ошибкой «провалили» они бургомистра города Борисова, два года успешно сотрудничавшего с Рудаком. Этот бургомистр по фамилии Парабкович пользовался полным доверием немцев, снабжал Рудака важнейшими сведениями, чистыми бланками подлинных документов. Немцы арестовали и казнили Парабковича, когда фронт уже приближался к городу.

Теперь вот смотрю я в кино какой-нибудь заграничный боевик, листаю книжку о высосанных из пальца приключениях американских пастухов-ковбоев, об их пьяных драках, гонках, бессмысленной пальбе в кабаках и думаю: кому и зачем нужна вся эта дрянь, какая от нее польза? Ни в какое сравнение не идет это с теми коллизиями, с теми реальными приключениями, которые выпали на долго разведчиков хотя бы только одной группы «бесстрашных». А сколько их было, таких групп, таких отрядов! Тут и острейший сюжет, и сила характеров, и высота духа. Конечно, рассказать об этом, воспроизвести это в кино, на сцене неизмеримо сложнее, чем сорганизовать развлекательный детективный пустячок. Вот и накатываются одна за другой мутные волны так называемого массового искусства, не возвышающего, не очищающего и не укрепляющего душу, а, наоборот, разлагающего, пробуждающего грязные низменные инстинкты. А замечательные примеры нашего прошлого забываются, уходят в песок.

13

Министр иностранных дел Великобритании Антони Иден, дотошный дипломат, находившийся в Москве в декабре сорок первого года, проявил настойчивое желание побывать на линии фронта. Своими глазами хотел убедиться, как идут дела. Когда доложили Верховному Главнокомандующему, тот не стал возражать. Сказал только: "Предупредить об опасности. О том, что ответственность за жизнь лорда Идена и всех его сопровождающих лежит на самом Идене. И пусть едут куда захотят, хоть к чертям на рога".

Англичане выбрали Клин, куда и прибыли 15 декабря. Кортеж из полутора десятков легковых автомашин был бы легкой добычей для немецких авиаторов, но погода, к счастью, была нелетная. С любопытством разглядывали иностранцы разрушенный сгоревший город, фотографировали. И фотографировались, выбирая впечатляющий фон. Захотелось поближе к фронту. Им сказали — пожалуйста. Однако проехать смогли километров пять-шесть, потом пришлось оставить машины. Дорога и обочины забиты были искореженной техникой, особенно много было немецких грузовиков и танков. Впрочем — всего хватало: и бронетранспортеров, и орудий, и повозок, и мотоциклов. А главное — тысячи окоченевших трупов в сугробах, в кюветах, расплющенных на самой дороге. Жуткая эта картина поубавила любопытства и прыти гостей. Мистера Идена в дрожь бросило, хоть и одет был тепло. Там, на дороге, задал министр иностранных дел советскому генералу вопрос, получивший известность: "Часто ли бывает на фронте Верховный Главнокомандующий господин Сталин?" На что и получил четкий ответ: "Товарищ Сталин на фронте находится ежедневно".

Было именно так, хотя дипломат, наверно, хотел узнать, часто ли Верховный Главнокомандующий выезжает на передовую, видит ли сам потрясающие поля сражений? Может, озноб помешал лорду правильно сформулировать вопрос, а может, переводчик был недостаточно точен. Я же упоминаю этот случай в связи с тем, что и во время войны, и после нес многие историки, исследователи, политики, просто люди любопытствующие очень даже интересовались: а действительно бывал ли Сталин на передовой, когда, где, зачем? Сообщения и рассуждения на этот счет крайне противоречивы, одни доказывают, что Верховный Главнокомандующий вообще не выезжал из Москвы до Тегеранской конференции, руководя боевыми действиями из кабинета по пресловутому глобусу, а другие, наоборот, утверждают, что Сталин самолично на месте возглавлял оборону Кавказа и даже штурм Берлина. Такой вот размах. Причем путаются в своих сообщениях даже люди, по долгу службы сопровождавшие Сталина в поездках, охранявшие его. Это можно понять. Секретность строжайшая, каждый знал лишь то, за что отвечал, свой небольшой участок. Память несовершенна, а записей не велось. Военным вообще запрещено было вести дневники (могли попасть в руки противника), а лицам из окружения Верховного Главнокомандующего запрещалось тем более. Наверное, и я не внесу полную ясность насчет поездок, хотя бы потому, что не всегда сопровождал Иосифа Виссарионовича, однако некоторыми соображениями поделюсь. В сентябре сорок первого Сталин дважды отправлялся на автомашине осматривать оборонительные рубежи. Причем первая поездка по калужскому направлению оказалась неудачной. Началась она вечером, на рубеже оказались темной ночью, ничего не увидели, Иосиф Виссарионович вернулся усталый и недовольный. В самом конце того же месяца или в начале октября он совершил поездку на Можайскую оборонительную линию, проехав среди дня от Можайска до Рузы, затем через Звенигород до своей Дальней дачи. Сопровождал его оба раза опытный чекист генерал Н. Румянцев и, если не ошибаюсь, Н. Булганин.

Я скептически относился к этим экскурсиям: практическая польза невелика, а риск реальный — и под бомбежку угодить можно, и на диверсантов нарваться. Ведь всех случайностей не предусмотришь. Одна из них дала себя знать, когда Сталин отправился в расположение 16-й армии К. Рокоссовского. Очень хотелось ему посмотреть, как ведут залповый огонь реактивные установки — «катюши». Зрелище, конечно, впечатляющее, особенно ночью, когда темноту озаряют багровые пологи пламени, когда ракеты, прочерчивая огненные трассы, уносятся вдаль.

"Катюши" отстрелялись и, как положено, сразу покинули позиции: надо уходить как можно скорей и подальше. Немцы же, опомнившись, открыли артиллерийский огонь по тому месту, откуда произведены были залпы. Вызвали авиацию. Подвесили над всем районом осветительные бомбы-люстры. Шофер Сталина А. Кривченков, вероятно, занервничал, тяжелый бронированный лимузин застрял на грязном проселке. Тут мгновенно сориентировался Берия, сопровождавший тогда Верховного Главнокомандующего. Буквально за руку вытащил Сталина из его машины, посадил в свою и укатил с ветерком. А сталинский лимузин засел так крепко, что его удалось вытащить и дотянуть до шоссе только на следующий день, с помощью танка.

После этого происшествия я в довольно резкой форме напомнил Иосифу Виссарионовичу, что в его обязанности не входит посещение передовых линий, предложил не увлекаться рискованными поездками, а коль скоро такие будут, обязательно брать меня, заранее предупреждая. Чтобы мог произвести негласную рекогносцировку маршрута и принять хотя бы самые элементарные меры безопасности.

— Есть люди, которые обязаны об этом заботиться, — возразил Сталин.

— Это паркетные, асфальтовые шаркуны. Они справляются с доверенным делом здесь, в Кремле, в городе, на даче, но в полевых условиях они как слепые котята, у них нет навыков. Начиная с Берии. А я мотаюсь по фронтам уже на пятой войне, кое-что видел, кое-что знаю. Поэтому не только прошу, но и требую.

— Хорошо, Николай Алексеевич, принимаю ваше предложение, — заверил Сталин. — Буду предупреждать вас.

Довольно скоро он сообщил, что хочет выехать по Волоколамскому шоссе в район Дедовска — Снегирей, осмотреть те рубежи, на которых были остановлены немцы. Это примерно сороковой километр. Желание Сталина было понятно, его притягивали те населенные пункты, с которыми связаны были напряженные, волнующие события: названия этих пунктов навсегда врезались в его память. Ну и для истории, для биографов, наверно, в тот раз старался, избрав для остановки небольшой придорожный поселочек Ленино. Он ведь постоянно соотносил свою фамилию с фамилией Владимира Ильича, видел в этом сочетании нечто символическое, магическое, приносившее удачу. Не то чтобы прикрывался авторитетом Ленина, а искренне считал себя самым верным и последовательным продолжателем идей и дел Ильича.

Не могу вспомнить точную дату поездки, скажу только, что стоял крепкий мороз и снег был уже довольно глубок (для Сталина приготовили тулуп). Иосиф Виссарионович, с сопровождавшими на трех машинах, должен был выехать из Кремля в полдень, а мы с генералом Румянцевым отправились на рекогносцировку рано утром в обшарпанной «эмке», не привлекавшей внимания. Что мог увидеть на сороковом километре Иосиф Виссарионович? Обгорелые печные трубы среди сугробов, искореженную немецкую технику. Трупы были убраны или заметены снегом, как и воронки и траншеи. В одном из уцелевших домов около шоссе размещался полевой госпиталь, где раненые проходили первичную обработку и сортировались для дальнейшей отправки по назначению.

Вышли из машины возле церкви в Садках. Отсюда, с пологого, но довольно высокого холма далеко просматриваются и шоссе, и окрестности, видна железная дорога рижского направления. «Прощупали» местность с помощью биноклей. Сама церковь, стройная и некогда очень изящная, была изрядно побита осколками, но уцелела, хотя арочные ворота ее выходят прямо на Волоколамку, по которой прошло за осень множество войск и которую так часто бомбили. Впрочем, от кирпичных арочных ворот остались только два закопченных, выщербленных стояка, торчавших, как поломанные зубы. Возле одного из стояков виднелось заснеженное углубление от большой воронки. Из домика, что левее храма (в одной с ним ограде), вышел пожилой человек с двумя или тремя ребятишками. Сказал, что он бывший церковный сторож, а теперь рабочий, но живет с семьей по-прежнему в сторожке, а священник уехал вскоре после революции неизвестно куда. Семья, как мне показалось, была большая и жила скудно, судя хотя бы по одежде детишек.

Съезд с шоссе к паперти был расчищен, поэтому Румянцев предложил: машины Сталина и его сопровождающих остановятся под церковной стеной, Верховный Главнокомандующий осмотрит отсюда окрестности, а дальше, если захочет, пройдет пешком. Однако я не согласился. Машины надо рассредоточить, укрыть поодиночке возле домов, под деревьями, замаскировать сверху. И ни в коем случае не рядом с церковью, потому что такие броские ориентиры, как она, привлекают особое внимание летчиков. На холме воронок было значительно больше, чем в низине.

Погода была пасмурная, изредка сыпался мелкий снежок, скорее даже сухая изморозь. Но серая, недвижимая пелена облаков держалась высоко, под ней вполне могли проскочить самолеты. Мы ходили с опаской. А когда уже возвращались к церкви, из-за леса, правее Снегирей, действительно появились два самолета. Они пронеслись к Дедовеку, развернулись назад и прошли над шоссе, обстреляв из крупнокалиберных пулеметов несколько грузовиков, порознь кативших в сторону Истры. Пули высекли розовую пыль из кирпичей стояка, запорошив сторожа, ждавшего нас у ворот. Успел лечь, его не поцарапало. А мы «опоздали» под эту пулеметную очередь буквально на минуту… К счастью, у нас была возможность и достаточно времени, чтобы связаться с командованием ПВО, еще раз предупредить о необходимости всеми силами и средствами прикрыть Волоколамское направление. Да и снежок усиливался.

Еще о том стояке, по которому полоснули пули и возле которого виднелась заметенная воронка. Нет, скорее о стороже. Через много лет после войны, в период так называемой "хрущевской оттепели", станет известна мне из вторых уст такая история. Объявился вдруг священник, покинувший свою церковь в Садках. За рубежом где-то, в Америке, что ли, объявился. Прислал письмо в наше правительство. Так, мол, и так: стар, в России побывать не смогу, но по любви своей к Отечеству предлагаю вот что. Покидая приход, укрыл золото и серебро в надежном месте. На большую сумму, не в тысячи, а может, в миллионы долларов (по тому-то времени!) Половину пусть возьмет государство, а половина пойдет на восстановление храма и службы в нем. Согласие священнику было дано. И он указал человека, который знает, где спрятан клад большой ценности. Сторож церковный знал это место и хранил тайну многие годы, пронеся ее сквозь бедность, сквозь военное лихолетье. А ведь и взял бы — кто бы дознался? Взрывом, мол, выбросило сундук.

Короче говоря, клад был извлечен, а хранился он… под кирпичной стойкой, арочных ворот, остатки которой торчали над замерзшей землей, как разрушенный зуб. Храм был восстановлен, территория вокруг приведена в порядок, обнесена забором: тут и лесок, и кладбище, и хороший дом для приезжих. И служба, естественно, возобновилась. Особенно много венчаются здесь. Из храма молодожены едут к вознесенному на пьедестал танку Т-34, который высится на той символической линии, с которой начали гнать гитлеровцев. Вот как дело-то обернулось. Священнику, конечно, спасибо; а вот церковному сторожу, думается, вдвойне и втройне. Он первый кандидат на награду "За верность", если бы таковая имелась в натаем Отечестве…

Ну а поездка Сталина прошла вполне спокойно я благополучно. Вражеская авиация больше не появлялась. Иосиф Виссарионович проехал до Снегирей, вернулся назад, целый час провел в большой избе, в которой размещался полевой госпиталь, расспрашивал раненых, особенно интересуясь их впечатлением о боевых качествах и моральном состоянии вражеских солдат и офицеров. Это полезно было знать, с учетом того, разумеется, что людям пострадавшим многое представляется в темном свете. Говорили они горячо и искренне, еще не остыв от боя. Что же, и такое, порой нелицеприятное мнение должно быть известно Верховному Главнокомандующему. Важно еще и то, что Сталин видел тесную операционную с усталыми до предела медиками, видел искалеченные окровавленные тела, страдавших от боли воинов: далеко не каждый высший руководитель государства лично знаком с такими сторонами действительности.

Непосредственным, реально ощутимым результатом той поездки стала большая картина, довольно известная, но имя художника я запамятовал. Хорошая, кстати, картина, очень удачно скомпонованная. Темная ночь, снег, мороз, крупным планом Иосиф Виссарионович в тулупе: наблюдает с высоты за боем, а бой этот происходит за темным лесом, там небо озарено всполохами залпов и взрывов, рассекают небо клинки прожекторов. Есть в этой картине и реальность, и настроение. Не знаю, где она теперь, неужели и ее загубили ретивые корректоры от истории?..

И последнее, связанное с этой поездкой. Провожая из Москвы министра иностранных дел Великобритании лорда Антони Идена, наш Вячеслав Михайлович Молотов сказал англичанину в неофициальной беседе примерно следующее:

"В последней поездке на фронт товарищ Стадии беседовал с ранеными. Пострадавшие люди, только что доставленные с поля боя, очень интересовались, а помогают ли нам союзники?"

У Молотова были все основания еще раз выделить этот важный вопрос.

14

В развитие предыдущей главы о поездках Сталина на фронт, тем более о самой важной и продолжительной поездке, лучше сказать сейчас, не считаясь с хронологией… Весь 1942 год и всю первую половину 1943 года Иосиф Виссарионович непосредственно в действующей армии не бывал. Сложная обстановка не способствовала, да и крайней необходимости не возникало. Засобирался он лишь в конце июля, когда стало ясно, что грандиозная битва на Курско-Орловской дуге нами выиграна, немцы понесли потери, которые не позволят им в ближайшее время вести наступательные действия и даже надежно обороняться на всех направлениях. Исход летней кампании был предрешен, можно было вздохнуть с облегчением, позволить себе то, что невозможно было осуществить раньше.

На сей раз Иосиф Виссарионович вознамерился совершить вояж в штабы двух фронтов, Западного и Калининского, которые располагались довольно далеко друг от друга, и оба — на почтительном расстоянии от Москвы. Официальная причина поездки: разобраться с положением на этих фронтах, подключить их к общему наступлению, развивавшемуся возле Орла и Курска, воспользоваться благоприятным моментом, чтобы освободить Смоленск, отодвинув линию соприкосновения подальше от нашей столицы. Всю подготовительную работу к этой операции можно было (и даже лучше было) провести в Москве, в спокойной обстановке, вызвав командующих фронтами. Или послать на места представителей Ставки — такая практика уже сложилась у нас и вполне оправдала себя. Но Иосифу Виссарионовичу нужна была в данном случае акция не столько военная, сколько политическая, для использования теперь и в будущем: Верховный Главнокомандующий в переломный период войны лично направляет и контролирует ход боевых действий, находясь непосредственно на передовой. Хорошая возможность для историков и пропагандистов поговорить о мудром руководстве, о дальновидности, о мужестве нашего дорогого вождя… Ирония оправданная, но я не позволил себе тогда проявить ее, ничего не возразил против замысла. Потому что понимал: Сталин засиделся в кремлевском кабинете, ему нужно было глотнуть реальной действительности, увидеть, выполнимы или нет на практике самые хорошие планы и замыслы.

Намеченный маршрут пролегал по районам, где два года бушевала война, и обычная, и партизанская, где немцы окружали и били наших, а потом, наоборот, наши окружали и били немцев, где население вынуждено было обогревать, кормить, снабжать то своих защитников, то оккупантов, где свирепствовали карательные отряды. Там, особенно на печально известной железнодорожной магистрали Вязьма-Ржев, почти от всех населенных пунктов остались только развалины и пепелища, а уцелевшие люди обнищали до последнего предела, земля была настолько изрыта воронками и траншеями, напичкана таким количеством мин, невзорвавшихся боеприпасов, усыпана таким количеством осколков рваного металла, что обрабатывать ее не было никакой возможности. В пустыню превратились эти щедрые края, лишь кое-где струился дымок над землянками. И я хотел, чтобы Сталин увидел, прочувствовал горе народное, чтобы понял, какую цену платит народ в этой войне.

У меня была лишь одна просьба к Иосифу Виссарионовичу: я с несколькими товарищами еду по тому же маршруту, но на сутки раньше его. С широкими полномочиями. Он согласился.

В самом начале подготовки было допущено изрядное головотяпство, которое можно было бы расценивать даже как вредительство. Но никакого сознательного вредительства не было, сказалось отсутствие опыта у исполнителей, их тугодумие, стандартность мышления, если не сказать хуже. Руководил закодированной секретнейшей операцией энергичный генерал А. Серов, пользовавшийся доверием и особым покровительством Берии. Он же, ничтоже сумняшеся, и дал команду подготовить для Сталина спецпоезд с таким салон-вагоном, в каких Иосиф Виссарионович разъезжал по фронтам гражданской войны, в каких ездил отдыхать в Крым, на Кавказ. Я уже писал об этих непревзойденных деревянных вагонах, коричневых, с красноватым оттенком, которые выпускались в России еще до четырнадцатого года и долго служили потом. Серов, естественно, знал о таких вагонах международного класса. И вот — один для Сталина, один — для Берии со свитой, третий — для сопровождавших генералов и полковников. Еще несколько обычных пассажирских вагонов для охраны, для запаса продовольствия. Красавец паровоз «ИС» с опытным машинистом — и спецпоезд готов. Картинка на загляденье, а я, когда увидел, за голову схватился: лучшей приманки для немецких воздушных разведчиков, для их наблюдателей на прифронтовых станциях, для диверсантов, просто для любопытствующих ротозеев — лучшей приманки трудно было придумать. Проследят враги маршрут. А потом (или сразу же) разбомбят, или обстреляют мост, или путь заминируют.

Переменили все почти полностью, только паровоз оставили прежний, придав ему с помощью несложных манипуляций вид побывавшего в передрягах локомотива. Платформы с бревнами, с гравием, с песком. Они примут на себя удар, если взорвется мина, спасут, если рельсы раздвинуты или насыпь осела. И восстановительный материал при себе, под рукой. За платформами несколько обычных пассажирских вагонов и ничем не выделявшийся среди них так называемый "малый салон-вагон". Снаружи ничего особенного, а внутри — все удобства. И опять две или три платформы вперемешку с теплушками. Этакий заурядный сборный состав, на который не польстится вражеский летчик — бомбы дороже.

Спецпоезд подан был для посадки на перегон между Давыдковом и Кунцевом, прямо к Ближней даче, к «Блинам». Сталин и Берия, успевшие поужинать, подъехали на автомашинах. Было это незадолго до полуночи на 2 августа. Но я при этом не присутствовал. Выехав накануне вечером, я с тремя помощниками находился уже на станции Мятлево. Дальше до Юхнова, возле которого находился штаб Западного фронта, железной дороги не было. Командующий фронтом, наш хороший знакомый В. Д. Соколовский, прислал за мной машину — «виллис», точно такую, на какой должен был добираться до штаба Иосиф Виссарионович. Дорога была скверная, разъезженная, разбитая бомбами и снарядами. Воронки засыпаны на скорую руку, машину бросало на ухабах, как на штормовых волнах. Но это еще полбеды. Беспокойство мое вызывали мосты и мостики, наспех восстановленные после боев фронтовыми саперами. Особенно подозрительным показался мост через небольшую речушку с крутыми берегами. Походил, посмотрел. Шатко, ненадежно. Меня уверяли, что недавно здесь проходили танки, мост выдержал. Но кто его знает, выдержит ли он на этот раз автомашину — не было у меня полной уверенности, Вот ведь как: множество оперативников привлечено было для охраны маршрута, целая дивизия НКВД скрытно сосредоточена была в районе Юхнова, контролировала все подступы, готовая отразить нападение вражеских диверсантов, высадку парашютистов, прорыв подвижной группы противника — все, что угодно. И привлекший мое внимание мост охранялся, а на состояние его не обратили внимания. Видимо, прошедшие здесь танки докапали и без того не очень надежное сооружение. Пришлось срочно вызвать роту саперов, чтобы за несколько часов укрепили мост.

Штаб Западного фронта размещался не в самом Юхнове, а в стороне от него, в обширном лесном массиве. Несколько домиков на поляне (один из них подготовлен для Сталина) были затянуты сверху сплошной маскировочной сетью. Я прежде всего поинтересовался, давно ли она натянута, не произошло ли в последние дни изменения видимого сверху пейзажа? Меня успокоили маскировка произведена еще в начале лета.

В короткой беседе Соколовский сказал, что его тревожит возросшая активность вражеской авиаразведки. Немецкие разведчики появляются над дорогами два-три раза в день, пытаются проникнуть в наши тыловые районы. Он видел две возможные причины. Скорее всего, противник пытается определить, не собирается ли Западный фронт начать наступление, развивая успехи южных соседей? Где и примерно когда будет нанесен удар? Или немцам что-то известно о прибытии Верховного Главнокомандующего? Сравнили сроки усиления авиаразведки и решения Сталина о поездке: нет, разведка активизировалась раньше.

Вечером я прогулялся вокруг дома, умудрился даже найти целую семейку белых грибов: два больших и штук шесть мал мала меньше. Размечтался хорошо бы приехать сюда, когда кончится война… И после нескольких напряженных суток выспался наконец, сняв с окна маскировку и открыв форточку. А отдохнув — двинулся вновь по маршруту: на машине, до станции Мятлево, оттуда по железной дороге на Вязьму — Сычевку — Ржев и далее опять же на машине в деревню Хорошево, где намечена была встреча Сталина с командующим Калининским фронтом Еременко. И снова заботы: проверка, насколько плотно перекрыты частями НКВД подступы к деревне, как подготовлен отведенный для Иосифа Виссарионовича просторный, чистый дом с небольшой терраской, с резным балкончиком под самой крышей, над трехоконным фасадом. Хозяйке, работнице местной льняной фабрики, пришлось на время освободить помещение. Туда подтянули связь.

И опять непредусмотренное обстоятельство. На станцию Ржев один за другим прибывали эшелоны с людьми и лошадьми Третьего кавалерийского корпуса. Командовал им Николай Сергеевич Осликовский. Читатель помнит его. В начале войны он был полковником в кавкорпусе Белова, водил в бой 9-ю Крымскую кавдивизию, отличился под Каширой: там дивизия стала 2-й гвардейской, а Осликовский — генералом. Приятно, конечно, было увидеться с Николаем Сергеевичем, но разгрузка его корпуса была совершенно не к месту и не ко времени. Немцы, конечно, засекли сосредоточение войск, бомбили эшелоны на подходе, пытались бомбить на станции. Привлек, в общем, корпус внимание немцев к Ржеву, а приостановить сосредоточение кавалеристов было уже поздно, да и не имело смысла. Все равно противник держал бы станцию под контролем. А спецпоезд Сталина тем временем уже шел по тому маршруту, которым приехал я.

Сделал единственное, что представлялось возможным: сообщил об опасности и посоветовал остановить спецпоезд еще до станции. И очень хорошо, что успел предупредить. Вскоре после того, как Сталин и Берия прибыли в деревню, немцы произвели ночной массированный налет на железнодорожный узел. Не знаю, чему уж было гореть в разбитом и сожженном Ржеве, но зарево было большое. Били многочисленные зенитки, в том числе и батареи, стоявшие между городом и нашим месторасположением. Осколки зенитного снаряда сыпанули по кустам возле дома, изрядно напугав Берию и молоденького автоматчика-часового. Лаврентий Павлович резво кинулся в дом, споткнулся на крыльце, ушиб ногу и не показывался потом до конца воздушного боя. Сталин пошучивал, высказывая свое мнение о спортивных способностях "дорогого Лаврентия". Не без юмора рассказал он о "рекордном рывке" Берии приехавшим утром Еременко и Ворошилову. Потом начался деловой разговор о предстоящих задачах Калининского фронта.

Добавлю еще вот что: находясь в Хорошеве, Иосиф Виссарионович получил сообщение об освобождении нашими войсками Орла и Белгорода. Сразу же обсудили, как отметить столь радостное событие. Сталин предложил произвести торжественный салют. Связался с Москвой, выяснил, сколько орудий можно использовать, отдал необходимые распоряжения.

Ровно в полночь 5 августа 1943 года небо над столицей озарилось огнем первого нашего победного салюта, гром которого раскатился над всей страной, над всем миром. А через несколько дней, выполняя планы, намеченные в Юхнове и Хорошеве, перешли в наступление войска Западного и Калининского фронтов.

15

Не было бы поездки Сталина и Лукашова в Юхнов — не появилась бы эта книга, хотя, наверно, была бы какая-то другая, того же автора и на ту же тему. Но не этот роман-исповедь. Чтобы разобраться в сложном переплетении событий, предлагаю АВТОРСКОЕ ПОЯСНЕНИЕ, может, и странное, но необходимое.

Давно известно, что каждое произведение искусства, уйдя от своего создателя в большой мир, обретает собственную биографию. Иногда короткую и ничем не примечательную, иногда долгую и бурную — варианты самые разнообразные и непредсказуемые. Биографию романа "Тайный советник вождя" долгой еще не назовешь, но история его уже настолько своеобразна, что можно написать о нем целую книгу, в которой сочетались бы все жанры — от детектива, от фантастики до трагикомедии. Подробный разговор об этом увел бы нас далеко от основной темы. Однако выявились и такие события, без которых сам роман был бы неполным. Об одном из таких событий, об одном эпизоде, буквально потрясшем самого автора, логика велит поведать сейчас, именно в этом месте ввести эпизод в ткань произведения.

Вернемся к самым первым страницам романа. Ко мне обратился очень пожилой человек благородной внешности и с военной выправкой. Сообщил, что многие годы был близок с Иосифом Виссарионовичем Сталиным и очень хочет, чтобы о Сталине, об их дружбе и сотрудничестве была создана объективная книга, рассчитанная на широкого читателя. В те годы, когда произошла наша встреча, даже сама идея создать такую книгу могла вызвать весьма нежелательные последствия. Но почему же тот человек разыскал меня, доверился именно мне? Такой вопрос, как помнит читатель, был мною задан. Николай Алексеевич Лукашов, от лица которого и пойдет повествование в книге, сошлется на мнение обо мне генерала Белова, маршала Буденного, на то, что ему очень импонируют концепция, суть, стиль моего романа "Неизвестные солдаты". И, цитирую по "Тайному советнику": "Есть, правда, еще одна причина, но это уже личное, об этом скажу потом, если будем работать…"

Работать мы начали, но третью причину Николай Алексеевич так и не открыл. Не успел. Или не захотел.

После пребывания в подполье, после долгих мытарств по издательствам первая часть романа пробилась к читателям, взорвав и развалив редколлегию журнала «Простор», принеся автору много сторонников и не меньше противников, активных врагов. Похвалы смешивались с угрозами, однако это уже не имело значения, главное было достигнуто. Книгу читали. Читала ее и моя восьмидесятилетняя мама, одна из старейших педагогов в стране, имеющая шестьдесят лет трудового стажа. Неожиданно и как-то уж очень взволнованно начала она вдруг разговор:

— Разве я рассказывала тебе об офицере, который еще в ту войну, до гражданской, излечивался в Красноярске? Что-то не помню.

— Нет, — насторожился я. — Этого не было.

— Разве я рассказывала тебе, как в Новочеркасске изнасиловали его беременную жену, и как он ночью руками раскапывал могилу, чтобы убедиться, что там действительно она?

— Нет, никогда не говорила об этом. — Рука сама потянулась к сердцу, так учащенно оно колотилось. Мама была бледна. И продолжала:

— Откуда же ты знаешь все это? Ты пишешь так, будто сам видел или сам слышал. Или я сошла с ума и ничего не понимаю… Я знала давно, но такие подробности…

— Кто? Кто тебе говорил? — почти выкрикнул я, начиная догадываться.

— Он сам, этот офицер. Но у него было другое имя…

— Конечно, другое! Это в книге он Лукашов, я дал слово…

Весь вечер проговорили тогда мы с мамой, она приоткрыла мне те страницы своей жизни, о которых я не знал, не ведал. И понятно стало то личное, что хотел высказать мне Николай Алексеевич, и еще раз убедился я в том, как просто и сложно плетутся на небесах тончайшие кружева судеб.

Предвидя недоверчивые ухмылки скептиков, я попросил мать изложить все то, что сообщила мне, на бумаге. Слова, сказанные — дым, улетучились — и нету. А написанное пером, как известно, не вырубишь топором. Но прежде чем привести странички воспоминаний, для лучшего понимания немного о ней самой.

Моя мать, Сечкина Нина Николаевна, родилась в 1907 году в небольшом уездном городе Одоеве Тульской губернии, в богатой купеческой семье. В очень богатой — это надо подчеркнуть, хотя здесь не место вдаваться в подробности. Училась в гимназии, а после революции — в трудовой школе. И всей душой горячо восприняла то новое, что принес стране семнадцатый год. Странно? Нет, объяснимо. Ее коробила несправедливость. Буржуи, спекулянты, чиновники жили припеваючи, а в деревнях — голод, грязь, болезни, неграмотность, лапти, соломенные крыши, земляные полы. И это — у девяноста процентов людей, а то и больше. А постыдное, унижающее неравенство сословий?! Почет и преклонение перед заурядной семейкой князей Козловских, презрительно, свысока смотревших даже на богатую семью Сечкиных, не говоря уж просто про обывателей. А чем она, Нина, хуже, тем более что и в роду были люди знатные, всей России известные.

Короче говоря, Нина Сечкина стала в своем городе первой девушкой-комсомолкой, создавала пионерскую организацию и обрела должность очень даже ответственную, стала председателем У-бюро ЮП, в переводе на обычный язык — уездного бюро юных пионеров. Такие, как она — святое и самоотверженное поколение революционеров, искренне боровшихся за лучшую жизнь для народа, сотворивших чудо в развитии экономики, в подъеме культуры. Позабывали об этом оболваненные антирусской пропагандой потомки еще не так давно нищих рабочих и крестьян. Пряники приедаются, для разнообразия кнута хочется.

Особым для Нины Сечкиной стал 1927 год. В этом году она вышла замуж и родила сына — в будущем автора этих строк. В том же году окончила тульскую совпартшколу, а вернувшись в Одоев, узнала, что ее отлучили от партии, от комсомола. Вычистили. Ей прощалось то, что выросла в богатой семье, что отец у нее лишенец, но того, что полюбила Дмитрия Успенского из семьи священнослужителей, — рьяные блюстители классовых интересов простить не могли.

Жизнь пришлось начать заново. Пошла работать в школу, окончила заочно Московский педагогический институт. Хорошей была учительницей, нашла свое призвание. Но когда началась война, — новый удар. Мужа арестовали по пятьдесят восьмой статье, он сгинул бесследно, а семью отправили в ссылку, в Красноярский край. Было многое. А я запомнил вот что. Маленький городок Артемовск, затерянный в горах, в глухой тайге — комбинат «Минусазолото». Уроки в ремесленном училище ведут молоденькие учительницы, сами-то полуграмотные. А в коридоре за дверью две ссыльных женщины с тряпками в руках, уборщицы мест общего пользования, моя мать и еще одна — кандидат химических наук.

Справедливость восторжествовала. Семья была реабилитирована. Меня взяли на фронт, на войну. Мать стала преподавать в средней школе, затем вернулась на запад, в Москву. И при всех невзгодах, в самые тяжелые дни и часы, она всегда оставалась патриоткой, судьба страны, судьба народа были для нее главным, определяющим. "Будь мужественным и честным" — такими словами проводила она меня в военную неизвестность в 1944 году.

Сразу после Победы в столице начала работать мужская школа № 206 на Старом шоссе, неподалеку от Тимирязевской академии. Естественно, из других школ туда сплавили самых отпетых барачных ребят. Очень тяжело было с ними, с новым педагогическим коллективом. За пять лет сменилось семь директоров, и только завуч Сечкина неизменно оставалась душой и грозой этой школы, ставшей родным домом для многих мальчишек. И учились, и кормились вместе со школьного огорода. Бывшие хулиганы, полуголодные оборванцы стали со временем инженерами, журналистами, профессорами, академиками и долго потом не забывали тех, кто вывел их на правильную дорогу.

В этой школе работала некоторое время Елена Яковлевна Бердникова, вместе со своими детьми отдыхавшая летом в Юхнове. Пригласила она и Нину Николаевну, вот только забылось, в каком году это было, в пятьдесят втором или в пятьдесят третьем. Прельстила Елена Яковлевна рассказами о лесной тишине, о грибах, о парном молоке. И полусекретно сообщила, что отправятся они к ее мужу, к подполковнику Бердникову, директору Юхновского музея И. В. Сталина. Как было не поехать, не отдохнуть после напряженной работы по двенадцать, а то и четырнадцать часов ежедневно. Да и любопытство тянуло.

В записях Нины Николаевны много эмоций, повторов, отступлений, третьестепенных подробностей, кое-что пришлось убрать, но я постарался сохранить все, что имеет отношение к нашей теме. Не обессудьте.

"И я решилась. Тем более привлекали глухие места, недавние следы войны, еще звучавшее иногда в ушах: "На Юхновском направлении…" Все говорило о спокойствии и безлюдье в течение долгих 2–3 недель. Ура! Еду!

О том, что представляли тогда разрушенные войной Малоярославец, Юхнов, сам музей Сталина в шести километрах от Юхнова, огражденная проволокой от лесного массива усадьба, если так можно назвать место, где находились здания: дом для директора, гостиница в полтора этажа, хозпостройки, гараж, банька да неподалеку, в глухом бору, домик, где ночевал вождь, — обо всем этом я хорошо помню. А сейчас хочу описать встречу с интереснейшим человеком.

Я удивлялась себе сама. На меня так подействовала обстановка, природа, что, во-первых, не собираясь, не взвешивая за и против, бросила курить. Во-вторых, стала заниматься физкультурой, в-третьих, решила основательно перечитать три первые тома Горького, пять его пьес и последний роман "Клим Самгин". И делать записи для себя, для 10-го класса, который мне надлежало в предстоящем году вести. Затем — насушить и насолить много грибов, собрать брусники для приправы на зиму.

Вставала рано, уходила в лес. После завтрака садилась на веранде гостиницы в плетеное кресло, рядом такой же столик (все это чистое, новое, красивое) и работала часа 4–5. После обеда снова прогулка и опять чтение в полное удовольствие.

Елена Яковлевна целый день была занята по хозяйству и с детьми. Их у нее четверо. Изредка помогала ей, но, извинившись заранее, предупредила, что буду только отдыхать и ей — плохая помощница. Да она и сама меня не подпускала ни к чему, понимая, какую ношу на плечах несу в учебном году. Вечером изредка общалась с Наденькой (научный сотрудник при музее), хотя она самостоятельно, без директора Дмитрия Ивановича ничего не делала. Анекдот — не иначе: он без себя не разрешал провести со мной посещение Дома-музея. А я сама посетила, посмотрела, послушала старика сторожа, дежурившего по ночам. А караулить-то было нечего и не от кого. Вот только я посетила музей рано утром. И как же рассердился Дмитрий Иванович, узнав, что я, не дождавшись его, взяла себе в качестве гида старика сторожа. Оказывается, что этот домик новый, а тот, где ночь провел Сталин, сгорел. Вот с тех пор и караулили, а что — сами не знали. Ночную вазу, что ли.

Дмитрий Иванович был увлечен своим хозяйством. С утра пораньше он в Юхнове на строительстве собственного дома (за что потом имел неприятности по службе), затем запасал сено для коровы и телки. Кроме того, у него были две свиньи, стадо кур, гусей. Телка, огромная и нахальная, оставляла большие лепешки на клумбе. Вечерами я бесцеремонно разъясняла Дмитрию Ивановичу, что он не прав, уделяя много внимания своим нуждам, что из Москвы, из ПУРа приезжают товарищи, спрашивают директора, а его никогда нет на месте. Что скотина на участке — безобразное явление, что в музее за две недели, проведенных много, я видела лишь несколько посетителей. Были муж и жена — москвичи. Приехали на машине и даже не ночевали в гостинице, а Наденька скупо и сухо рассказала о музее только то, что разрешил Дмитрий Иванович. Не показала окрестностей, а они являли собою свежие раны войны. Земля вся была изрыта (дзоты, окопы). И вторые посетители — семья молодогвардейца Радика Юркина (жена его из Юхнова) да двое их детишек. Мы с ними поиграли в волейбол, погуляли — и они уехали домой в Юхнов. Был еще отряд пионеров из лагеря.

На мое недоумение Дмитрий Иванович не реагировал, ссылаясь на то, что послан сюда из-за ранений на поправку, что скоро возьмется за дело. Кончилось тем, что его освободили и перевели куда-то в военное училище, не знаю в качество кого.

Однажды сидела и работала на веранде, в гостинице. Ясное утро. Легко и весело на душе. Беззаботно. Люблю ранние рассказы Горького, его смелых, стремящихся к свободе и труду героев. Увлеченно читала. Услышала обращенные ко мне слова: "Вы что же, здесь отдыхаете? Не знаете ли случайно, где директор?"

Передо мною стоял в военной форме без погон довольно высокий пожилой мужчина. Какая-то неуловимая приятность в голосе, в манерах привлекли мое внимание. Я ответила вежливо, смягчив свой резкий, чрезмерно громкий голос. Разговор приобрел легкий, непринужденный характер. Человек не торопился. Видимо, рад был побеседовать и расслабиться.

Бывает, правда, очень редко, когда вдруг без видимых причин почувствуешь необыкновенное расположение к впервые увиденному человеку, с которым и разговаривать приятно, и просто быть, общаться хорошо. Так случается: не ждешь, не гадаешь, а неожиданно находишь. Как-то все вписывалось тогда в единую картину спокойствия, благостности. И гостиница чистая, свежестью насыщенная, пахнущая березой и сосной, не тронутая еще рукой человека, только приготовленная для него. И плетеные кресла, и столики на веранде, опоясывающей здание, и цветы на клумбе, яркие и душистые, и банька с березовыми вениками, где одно наслаждение было попариться, и «шоколадный» домик (три комнаты) директора, и, наконец, каждое утро букетик свежих цветов на раскрытом окошке Наденьки (она, конечно, знала, кто их приносил, хотя и отнекивалась) — все создавало особую обстановку романтичности, праздничности, располагало к доверию, к тихой грусти и радости.

Сначала симпатия. Слово забытое почти, но справедливо отображающее чувство, которое возникло между нами (мною и человеком, обратившимся ко мне). Потом — доверие. Потом желание рассказать друг другу, приоткрыть краешек завесы из прожитой жизни.

Буду называть его Николаем Алексеевичем, раз он сам выбрал такое имя для книги. Хорошо воспитанный и образованный. Надо подчеркнуть большие познания его, огромный разносторонний кругозор, осведомленность в области искусства, литературы. Приходилось напрягаться при разговоре, чтобы не оказаться ниже его. Однако его такт, умение вести беседу выручали: он избегал сложностей, затруднений, часто придавая беседе шутливый характер. Несколько вечеров мы провели вместе.

Проклятое мое свойство — свойство педагога-литератора: все замечать, видеть, даже ненужные мелочи. Так или близко к этому сказал Горький. Это утомляет. Мои сокурсницы ворчали, когда например, по пути в институт, да еще на госэкзамен, я говорила, обращаясь к ним: "Смотрите, какие шикарные косы у девушки!" "Ну, о чем ты думаешь! — удивлялись они. — Ведь экзамен идешь сдавать".

— Такая наблюдательная, а меня не заметила, как я подошел, — пошутил Николай Алексеевич. — Ну, волшебница-наблюдательница, скажите, есть ли что во мне отличающее от других?

— Скажу. Грусть в глазах, задумчивость, озабоченность.

— Вы угадали. Думал, что застегнут на все пуговицы, на все крючки, ан нет. Какой-то крючочек выскочил из петли… Знаете, как хочется поговорить по-дружески. Или уже к старости годы клонятся, одиночество тяготит. Уходят друзья. Совсем уходят. У дочери все больше своих интересов и проблем.

— Она взрослая?

— Да. Кончила университет.

— А жена?

— Были жены. Схоронил…

Ощущая мое сочувствие, Николай Алексеевич начал говорить, часто прерывая рассказ долгим молчанием. "И поведаю печаль свою". Зачем только я эгоистично всполошила в его памяти ту страшную, даже теперь, после мучений военных лет, душу раздирающую картину насильственной смерти первой жены и неродившегося ребенка. Сцена прощания с ней и с дитем настолько потрясла меня, что я разрыдалась.

— Не надо, не надо дальше! — Я об этом уже писала на листочках и отдала сыну, поэтому не стану повторять, так как и теперь мне страшна та безумная ночь Николая Алексеевича у разрытой могилы.

Обхватив его голову, я поцеловала его.

О той ночи он, оказывается, прежде не говорил никому. Об этом можно было рассказать только человеку постороннему, с которым, наверное, больше не встретишься. Слабину такую себе не простишь… Мы стали близки друг другу. Но надо было расставаться.

— Я снова, — сказал он на следующий день, — застегнут на все крючки. Они в своих привычных петлях. Спасибо, что способствовали в какой-то мере восстановлению душевного равновесия.

Мы вместе позавтракали — двое в пустой гостинице. Он заранее, оказывается, договорился с поваром обо всем. Ни о чем вчерашнем не было помянуто. Но глаза, полные грусти и тревоги, не отпускали меня. Они и потом мне долго-долго вспоминались и снились.

Посмотрев на часы, Николай Алексеевич сказал, что через два часа за ним придет машина, и предложил в последний раз пройтись к домику Сталина, погулять. Решили не искать друг друга. Рассказала ему о дочке-студентке, о сыне-журналисте, который писал тогда книгу о войне в Корее. Это его особенно заинтересовало. Спросил, где будет напечатана книжка. Лишь теперь, спустя много лет, я поняла, что ему уже тогда, вскоре после смерти Сталина, хотелось поведать людям о виденном и пережитом.

И все. Больше мы не встречались, хотя мысли мои тянулись к нему и часто расстояние, разделявшее нас, было очень коротким.

Много лет подряд мссяц-полтора проводила я в Петрово-Дальнем, в пансионате на высоком берегу, где Истра впадает в Москву-реку. С этим местом у меня связаны разные воспоминания. Любила голубую беседку над обрывом. Из нее далеко просматривались расположенные на том берегу реки Москвы окрестности. Зеленели и пестрели разноцветьем заливные луга, шумели, водопадом низвергаясь, каскады на большой плотине, выстроенной при Хрущеве. Летели брызги, сверкая на солнце. Великолепное зрелище. Вдали темнеют густые леса. Там расположены за зелеными заборами правительственные дачи в Усове, Жуковке, Ильинском, там жил дорогой человек Николай Алексесвич. Слышал ли он приветы мои, долетали ли до него мои жалобы на тяготы жизни, желание увидеться?.. Постарел, конечно. Ведь многое после Сталина коснулось лично его.

Густые леса — если смотришь из беседки чуть влево. А если взглянешь прямо, то увидишь на том берегу, за лугом, село Знаменское, церковь, избу, которую год за годом снимал на лето сын с семьей. Однажды сидела в беседке и думала о своем. Увидела какое-то движение на том берегу по направлению к кладбищу. Видимо, хоронили военного, при спуске гроба в могилу произвели салют. Вскоре стремительно подъехали несколько казенных машин, всполошились охранники особого района, но они опоздали. На земле остался лишь свежий холмик. Люди, отдав должное, расходились. Позже узнала, что на старом кладбище схоронили какого-то подполковника. Были только пожилые мужчины да одна женщина. И видели все это мои внучки, Маша и Катя. Недаром так щемило тогда мое сердце…" [Эти воспоминания были опубликованы еще при жизни мамы. Нина Николаевна Сечкина-Успенская скончалась в Москве 26 августа 1995 года. Покоится в Митино на Красногорском кладбище. Участок № 1, захоронение 031. (Примеч. автора)]

Автор счастлив тем, что и сейчас, в девяностых годах, работая над этой книгой, имеет возможность посоветоваться с матерью, Ниной Николаевной, что-то выяснить, уточнить. Несколько раз задавала она мне вопрос: будет ли названа настоящая фамилия Лукашова? Когда? Этот же вопрос повторяется и на читательских конференциях, и в тысячах писем, получаемых автором. Мне даже странно, почему такой интерес. Ведь настоящая фамилия почти ничего не даст, разве что историкам знакома она да людям весьма пожилым. Тем не менее одна женщина, например, кандидат наук, обращалась ко мне раз за разом, обосновывая предполагаемые кандидатуры. Я отвечал коротко: нет. Потом сообразил: она идет методом исключения, математического отбора. Все ближе, ближе. Как в детской игре: тепло, еще теплее. Когда получил от нее двадцать четвертое (!) письмо, понял — еще немного и будет совсем горячо. Переписку пришлось прекратить.

Прошу многочисленных корреспондентов понять и извинить меня; ответить на все вопросы, просто на письма, на просьбы выслать книгу нет никакой возможности. Если бы я занимался только письмами, и то не управился бы, а ведь надо и книгу продолжать, и жить. А на встречах с читателями, когда речь заходит о Лукашове, я отвечаю так. Прообраз Николая Алексеевича, если хотите точности, это семьдесят три процента реального. Остальное — от автора. Ведь это все же не сухое жизнеописание, а роман для широкого круга читателей. С выверенными фактами.