"При загадочных обстоятельствах" - читать интересную книгу автора (Черненок Михаил Яковлевич)

3. Цыганская лошадь

Серебровка была обычной сибирской деревней с двумя рядами добротных бревенчатых домов, выстроенных вдоль одной ровной, как линейка, улицы. От других сел, будто оправдывая свое название, она отличалась, пожалуй, лишь особой ухоженностью. Крыши домов белели аккуратно пригнанным шифером, окна — в узорных, ярко выкрашенных наличниках. Огороженные палисадники густо заросли цветниками и малинником, а по сторонам от проезжей дороги вдоль всей улицы зеленела — такая редкая в современных селах — придорожная мурава.

Смерть пасечника вызвала у серебровцев неподдельное удивление. Все, с кем пришлось беседовать Славе Голубеву, будто сговорившись, заявляли, что врагов у Репьева в селе нет. Не без того, конечно, кое с кем из селян Гриня скандалил, но ни рукоприкладства, ни угроз никогда не было, и ему, само собой, никто мстить не собирался.

В Серебровке Репьев появился пять лет назад, освободившись из исправительно-трудовой колонии. Где он отбывал наказание и за что, серебровцы не знали. В колхозе начал работать шофером, водительское удостоверение у него было, — затем пробовал трактористом, комбайнером, куда-то уезжал из Серебровки, но быстро вернулся и упросил бригадира Гвоздарева направить его на курсы пчеловодов. Проучившись зиму в Новосибирске, прошлой весной принял колхозную пасеку. С той поры поселился в пасечной избушке. В деревню наведывался лишь за продуктами да по делу. Подвыпив, любил разыгрывать стариков и «качать права» начальству. Трезвый был замкнутый, нелюдимый и как будто стеснялся своих пьяных выходок. Несмотря на «художества», пчелиное хозяйство Репьев вел добросовестно и колхозный мед не разбазаривал, хотя на пасеку частенько подкатывались горожане. Своим же колхозникам, по распоряжению бригадира и председателя, меду не жалел. Об отношениях Репьева с цыганами никто из серебровцев ничего толком не знал, за исключением того, что Гриня «крутил любовь» с Розой.

Поздно вечером, допросив по поручению следователя около десятка сельчан, Голубев пришел в бригадную контору. В просторном коридоре с расставленными у стен стульями пожилая техничка мыла пол, а из кабинета бригадира сквозь неплотно прикрытую дверь слышалось пощелкивание конторских счетов. Гвоздарев, кивком указав на стул, подбил костяшками итог, записал полученную цифру и сказал Голубеву:

— Двести сорок один рубль тридцать четыре копейки надо было получить цыганом за прошедшую неделю.

— Такие деньги шутя не оставляют… — проговорил Слава. — Витольд Михалыч, а можно сейчас пригласить сюда кого-нибудь, кто сегодня утром начинал работу с цыганами?

— Пригласим… — бригадир посмотрел на приоткрытую дверь. — Матрена Марковна!

В кабинет заглянула техничка:

— Чо такое?..

— Сходи до Федора Степановича Половникова. Скажи, бригадир, мол, срочно в контору зовет.

— Прямо щас бежать?

— Прямо сейчас.

Когда техничка скрылась за дверью, Гвоздарев повернулся к Голубеву:

— Половников — кузнец наш. В прошлом году на пенсию вышел, а работу не бросает. По моей просьбе он как бы шефствовал над цыганами.

— Что они хоть собою представляли, эти цыгане?

— Всего их десятка два, наверное, было. Мужчины в возрасте от тридцати до сорока. Один, правда, молодой парень, лет двадцати — двадцати двух. Красивый, на гитаре, что тебе настоящий артист, играет. Старуха годов под семьдесят да два пацаненка кудрявых. Старшему Ромке лет около десяти, а другой года на три помладше. Ну, да вот Роза еще…

— Сам Козаченко как?

— Деловой мужик. Слесарь первейший и порядок в таборе держит — будь здоров! Я как-то смехом предлагал ему стать моим заместителем по дисциплинарной части. Отпетых разгильдяев у меня в бригаде, конечно, нет, но, что греха таить, дисциплинка иной раз прихрамывает. Как ни крути ни верти, а в сельском хозяйстве трудновато наладить работу по производственному принципу. У нас ведь, как страда начинается, — перекурить некогда…

Только-только Голубев и бригадир разговорились о житейских делах, в кабинет вошел кряжистый мужчина с морщинистым лбом и густой проседью в медно-рыжих, подстриженных «под горшок» волосах. Взглянув на Голубева, одетого в милицейскую форму, он смял в руках снятый с головы кожаный картуз, невнятно буркнул «Добрывечер» и, словно изваяние, застыл у порога.

— Проходи, Федор Степанович, садись, — пригласил бригадир. — Разговор к тебе есть.

— Дак, я ж ничего не знаю, — с акцентом сказал кузнец, примащиваясь на стул у самой двери.

— Откуда тебе известно, о чем разговор пойдет?

Бронзовое лицо кузнеца покраснело. Он словно растерялся и виновато кашлянул:

— Дак, по селу брехня покатилась, вроде цыгане на пасеке убийство совершили…

— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?

— А чого я про них плохого скажу?..

— Нам не только плохое нужно.

— Ну, а так… цыгане есть цыгане.

— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.

Кузнец пожал плечами:

— Дак, кто ведает, как…

Бригадир нахмурился:

— Ты не был, что ли, с утра на работе?

— Был.

— Ну, так в чем же дело, Федор Степанович? Почему откровенно не говоришь?

— Я ж ничего особого не знаю.

— Тебя про особое и не спрашивают. Вопрос простой и ясный; как цыгане сегодня ушли с работы?

Кузнец помолчал, откашлялся, словно у него першило в горле, и медленно заговорил;

— К восьми утра все десятеро под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился выхлестать…

— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за торопливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.

Кузнец, будто соглашаясь, кивнул:

— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в прошлом годе Андрюха Барабанов работал. Хотели годные колеса с комбайна снять… Часов в десять прибег Козаченкин Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу угнали!» Козаченко мигом сгребся и — к табору. Совсем недолго прошло, опять Ромка прибег. Прогорготал с цыганами по-своему: «гыргыр-гыр», — и вся компания чуть не галопом подалась из мастерской. Больше я не видал их…

— Что там у них стряслось?

— Дак, если б Ромка по-русски говорил… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.

— В какое время Ромка первый раз прибежал?

— Глядя по солнцу, часов в десять, может, чуток позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах.

— Это при Тропынине произошло?

— Нет, наверно, час спустя после того, как Торопуня с Андрюхой Барабановым от мастерской отъехали.

Бригадир опять пояснил Голубеву:

— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать себе «Ладу». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И спросил кузнеца: — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?

— Ну, — подтвердил кузнец.

Голубев перехватил его настороженный взгляд:

— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?

— Этот раз нет.

— А раньше?

— Вчерашним утром пасечник в мастерскую заходил.

— Зачем?

— Чего-то с Козаченкой толковал.

— Что именно?

— Навроде про тележное колесо разговор вели. Не знаю, на чем столковались.

— Репьев предлагал колесо цыганам?

— Так навроде.

— А цыганочку Розу знаете?

— Знаю.

— Она не родня Козаченко?

— Сестра. Миколай Миколаевич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.

Кузнец заметно успокоился, однако лицо его по-прежнему каталось напряженным. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ ничего существенного, Голубев закончил писать протокол и предложил кузнецу расписаться. Тот с неохотой вывел в нужных местах неразборчивые закорючки, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, вроде бы перекрестился, и поспешно вышел из кабинета.

— Верующий он, что ли? — спросил Голубев бригадира.

— Есть у Федора Степановича такая слабость. Библию почти наизусть помнит, церковные посты соблюдает… — Гвоздарев усмехнулся. — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Половникова. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался с молодости религиозной мамаше. Понимаете, даже семьи собственной не завел, бобылем живет, с домашним хозяйством один управляется. Но мужик честный до беспредельности.

— Странный какой-то… — Голубев помолчал. — Каждое слово из него клещами вытягивать надо. Кажется, что-то он недоговаривает.

— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать — никогда, Великим грехом ложь считает. — Гвоздарев мельком взглянул иа часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.

— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.

— До кротовской усадьбы дальше, чем до моей.

— Разговор у меня с участковым.

— Это другое дело, — пробасил бригадир.

Серебровка, погруженная в осеннюю темень, тихо засыпала. В доме участкового светились только два окна. Кротов в старомодных очках с тонкими металлическими дужками, сидя за кухонным столом, читал газету.

— Думал, уж не придете… — сказал он Голубеву. — Семья спит, сам ужином угощать буду, — и несуетливо стал разогревать на электроплитке большую сковороду жареных окуней. — Вчера вечером березовские мальчишки подарили. Удочкой на Потеряевом озере ловят.

— Часто в Березовке бываете? — спросил Слава.

— Каждый день. Там центральная усадьба колхоза, ну и, понятно, рабочий кабинет мой там же.

— Не надоедает взад-вперед ежедневно по два километра шагать?

— Это у меня как физзарядка. При срочности — служебный мотоцикл имеется, связь к моим услугам, — Кротов показал на телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у кухонного буфета, и неожиданно сменил тему разговора: — Какие успехи в раскрытии преступления?

— Неутешительные.

Голубев устало присел к столу и принялся пересказывать то, что узнал от серебровцев. К концу его короткого рассказа «подоспели» окуни. Ставя на стол скворчащую сковородку, Кротов заговорил:

— У Репьева в пьяном состоянии имелась порочная замашка неразумные шутки шутить. То, бывало, начнет с нехорошим смешком кому-либо угрожать, что подожжет усадьбу. То засидевшейся в гостях старухе скажет, что ее старик только что в колодец упал. То всей деревне объявит, будто у пасеки фонтан нефти из земли вырвался и там начался такой пожар, который вот-вот докатится до Серебровки и спалит всю деревню. Словом, находясь в нетрезвом состоянии, Гриня баламутил народ основательно. Имел, к тому же, в этом отношении артистические способности. Так вот, полагаю, не подшутил ли Репьев таким способом над цыганами? Серебровцы, понятно, давно раскусили его неразумные шутки и пропускали их мимо ушей: мели, мол, Емеля — твоя неделя… А цыгане по неведению могли принять за чистую монету…

Весь ужин Голубев и участковый, словно соревнуясь, высказывали друг другу самые различные версии, но ни одна из них не была убедительной. В конце концов оба решили, что утро вечера мудренее, и Кротов провел Голубева в отведенную ему для ночлега комнату.

Рядом с кроватью высилась вместительная этажерка, битком заставленная годовыми комплектами журнала «Советская милиция». У окна стоял письменный стол. На нем вразброс лежали: толстый «Комментарий к уголовно-процессуальному кодексу РСФСР», такой же пухлый том «Криминалистики», «Судебная медицина», «Гражданский кодекс РСФСР» со множеством бумажных закладок, школьный учебник русского языка и небольшой сборник стихов Александра Плитченко.

Над столом, в простенке между окнами, висела застекленная большая фотография, на которой улыбающийся молодой генерал с пятью звездами в квадратных петлицах пожимал руку совсем юному красноармейцу, чем-то похожему на Кротова. Заметив, что Голубев внимательно рассматривает фотографию. Кротов с некоторой смущенностью заговорил:

— За неделю до начала Великой Отечественной войны сфотографировано. Командующий Западного Особого военного округа поздравляет меня с выполнением боевой задачи по стрельбе на «отлично». Через сутки, как я отправил эту фотографию родителям, грянула война.

Голубев с нескрываемым уважением посмотрел на Кротова:

— С самого первого дня Отечественную начали?

— Так точно. И в последний день расписался на рейхстаге, фашистских главарей из фюрербункера выкуривал, умерщвленных геббельсовских детишек своими глазами в кроватках видел. Жуткая картина, доложу вам.

— Трудно в первые дни войны было?

На глазах Кротова внезапно навернулись слезы, однако он быстро совладал с собой:

— На войне всегда нелегко, товарищ Голубев, а для Западного округа Отечественная началась особенно трагически. Командование утеряло связь с войсками. Наш стрелковый полк, к примеру сказать, трижды попадал в окружение. Когда последний раз вырвались из кольца, в живых осталось всего около роты…

Голубев рассеянно взял со стола сборник стихов. Перелистнув несколько страничек, спросил:

— Поэзию любите?

— В райцентре недавно купил. Стихи о деревне понравились. Есть шутливые, но вроде как про нашу Серебровку написаны. Вот послушайте…

Участковый взял у Голубева сборник, полистал его и с неумелой театральностью продекламировал: 

Возвращая сборник, улыбнулся:

— Совершенно точно подмечено. По воскресным и праздничным дням молодежь из города в село, словно саранча, налетает. И мясо отсюда в город везут, и овощи разные. Родители едва-едва успевают разворачиваться.

— Из «прилетающих подкормиться» пасечник ни с кем не конфликтовал?

— Исключать такое, полагаю, нельзя, но доложу вам, серьезных конфликтов у Репьева с односельчанами не было. Пьяные его куражи близко к сердцу не принимали, напротив — потешались и только.

— Откуда Репьев здесь появился?

— После исправительно-трудовой колонии. Отбывал семилетнее наказание по статье сто двадцать пятой.

— Да?.. — удивился Голубев. — Редкая статья. Выходит, он детей воровал?

— Выходит, так. Подробностей не знаю. Пробовал вызвать Репьева на откровенность, однако Гриня под разными предлогами уклонился от разговора:

— Не отомстил ли ему кто из родителей?

— Затрудняюсь ответить… — Кротов, поджав губы, задумался и вдруг предложил: — Давайте отдохнем, товарищ Голубев, а то мы до утра будем ломать головы и все равно ничего путного не придумаем.

Заснул Слава, как всегда, быстро, но спал на редкость беспокойно: ворочался с боку на бок, бормотал что-то невнятное, всхлипывал и по-настоящему окунулся в сон лишь под самое утро. Очнулся от громкого возгласа:

— Товарищ Голубев!..

Слава открыл глаза — в дверях комнаты стоял одетый по форме Кротов.

— Цыганская лошадь нашлась, — сказал участковый.

— Где?! — вскакивая с постели, спросил Слава.

— У железнодорожного разъезда Таежный, который на полпути от Серебровки к райцентру.

— Немедленно едем туда!

Голубев, торопясь, стал одеваться.

— Лошадь уже здесь, во дворе, — Кротов, словно оправдываясь, принялся объяснять: — В шесть утра мне по телефону сообщили с разъезда, что со вчерашнего дня там бродит пегая монголка, запряженная в телегу. Я немедленно — на мотоцикл и в Таежный. Как увидел лошадку, сразу признал — цыганская. Оставил у начальника разъезда свой мотоцикл и на подводе сюда…

Голубев вместе с Кротовым вышел во двор. Лошадь, с натугой вытягивая шею из хомута, жадно срывала зубами растущую во дворе густую траву. Заложив руки за спину, бригадир Гвоздарев хмуро разглядывал на телеге бурое пятно величиною с тарелку. У передка телеги желтела кучка свежей соломы и стояла завязанная в хозяйственную сетку трехлитровая стеклянная банка, наполненная чем-то золотистым. Поздоровавшись с бригадиром, Голубев спросил:

— Это и есть цыганская лошадь?

— Она самая, — ответил бригадир и показал на левое переднее колесо. — А вот это от пасечника Репьева к цыганам перекочевало…

Голубев подошел к телеге. Бурое пятно на ней оказалось засохшей кровью.

— Было соломой прикрыто, — сказал Кротов. — Банка тоже под соломой находилась. На месте обнаружения. Я в присутствии понятых все это документально зафиксировал.

— Молодец. Что в банке?

— Натуральный мед.

— Давай-ка, Михаил Федорович, срочно приглашай еще понятых. Для гарантии сделаем с каждого пятнышка отдельные соскобы. И надо срочно укрыть телегу полиэтиленовой пленкой, чтобы сохранить все для осмотра экспертом. Есть надежная пленка?

— Так точно, в парнике имеется.

— Неси быстренько.

Закончив юридические формальности, связанные с обнаружением кровяных пятен, Голубев принялся звонить в прокуратуру. Прокурорский телефон на вызов не ответил. Не оказалось на месте и следователя Лимакина. Лишь начальник РОВД подполковник Гладышев снял трубку после первого же звонка. Обстоятельно доложив ему о лошади. Слава спросил:

— Что делать, товарищ подполковник? Прокурор и следователь на мои звонки не отвечают.

Гладышев, прежде чем ответить, вроде бы закурил. Голубев представил хмурое, с насупленными густыми бровями лицо подполковника и тут же услышал:

— Прокурор и следователь разбираются с цыганами. Вчера мы здесь притормозили этих кочевников, ну и весь табор перед прокуратурой свои шатры раскинул…

— На чем цыгане добрались до райцентра?

— Говорят, на попутной машине, а лошадь якобы у них украли… Ты поручи теперь оперативную работу Кротову, пусть он держит нас в курсе дела. А сам гони цыганскую подводу сюда. Тут и решим, чем дальше заниматься.