"Партизаны" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)

I

Костлявый, худой — похожий на сушеную рыбу — подрядчик Емолин ходил по Онгедайскому базару и каждого встречного спрашивал:

— Кубдю не видали?

— Нету.

Наконец, голубоглазый чалдон, навеселе, повидимому, затейливо улыбнулся и указал Емолину:

— Подле церкви Кубдя… Гармошку покупат… А тебе на что?

— Надо, — отрывисто ответил Емолин.

Чалдон под-ряд четыре раза икнул и отошел.

«Деньги есь… Гармошку кикиморе… Заломатся», — подумал Емолин и пожалел потраченные сутки на езду в Онгедай.

Емолина то-и-дело толкали.

К прилавкам совсем нельзя было подойти, Емолин хотел пробраться между торговыми рядами, образующими улицу, но тут гнали целые табуны лошадей и жалобно блеявших баранов. Пыль грязно-желтыми пятнами стлалась над тесовыми лавками.

— Жарынь, — сказал Емолин, вытирая вспотевшую жилистую шею.

Горло сушила духота, уши оглушал базарный шум, на прилавках резали зрение яркие пятна — бязей, шелковых тканей, китайских сарпинок.

— В эку духоту и неймется!.. Сшалел народ!..

Подле церкви толкотни было меньше. Здесь торговали горшками и у возов слышался только тонкий звон посуды да перекрики торгующихся. Кубдя, в синей дабовой рубахе и в таких же коротких, но широких штанах, в рваных опорках на босу ногу, стоял у церковной ограды, рассматривая желтого глиняного петушка.

Высокий чалдон в сером озяме скучными глазами смотрел на покупателя.

— В день много работашь? — спрашивал Кубдя.

— Как придется.

— Полсотни, поди, так работашь?

Чалдон посмотрел на опорки покупателя и нехотя ответил:

— Быват и полсотни.

— Видал ты ево, — с уважением сказал Кубдя, кладя петушка обратно. — Ты бы, брат, бросил петухов-то делать…

— А что — ворон прикажешь?

— Не ворон, а хоть бы туеса березовые, примером. Все выгодней.

— Сами знам, что делать.

— Эх ты, лепетун!

Кубдя увидел Емолина и, указывая на чолдона, сказал:

— Возьми вот ево, лепетуна, — петухов делат.

— Всякому свое, — строго сказал Емолин. — А мне тебя, Кубдя, по делу надо.

Кубдя взял опять петушка, повертел его в руках и купил, не то чтоб для надобности, а показать Емолину, что он, Кубдя, в деньгах не нуждается.

— Ну, говори!

— Пойдем, по дороге скажу, — сказал Емолин.

Кубдя сунул петушка в карман и отправился за Емолиным.

— Ты каку работу исполняшь?

— Работы по нашему рукомеслу многа.

— А все-таки?

Кубдя улыбнулся под обвислые усы:

— Народ нонче бойко умират. Будто пал по траве идет.

— Ну и что ж?

— Гробы приходится…

Емолин смочил языком обсохлые губы и пренебрежительно сказал:

— Ерунда! Гробовая работа — самая поганая… Горбулин-то с тобой?

— В селе.

— И Беспалай?

— Есть и Беспалай. Соломиных тоже тут.

— Еще ребята поди есть?

— Как не найдутся. А тебе на што, лешай?

Емолин выкроил улыбку на желтом изможденном лице.

— Что, не терпится?

Кубдя крякнул:

— Люблю артельную работу, Егорыч.

— А говоришь, у те тут есь.

— Жидомор ты, никак тебе правды не скажешь… Все надо юлить. А то живьем слопашь.

Кубдя взглянул на его кривой влево рот и подумал «сволочь». Емолин остановился и, поблескивая желтоватыми белками глаз, сказал:

— Патаму, што у вас, окромя как в себя в никово веры нету, — понял?

Кубдя крякнул.

— Крякнула утка, когда ее съели!.. А хочу я, Кубдя, вот что сказать вам. Подрядился я в Улейском монастыре амбары строить. Лес там иметса; инструменты, поди, при вас?

— Как же… Помесячно, али поденно?

— Поденно. Двадцать цалковых на моих харчах.

— Дураков нету.

— Каких дураков?

Кубдя отошел от него на шаг и свистнул:

— Хитер ты, Егорыч. Прямо бяда. Кто к тебе пойдет, когда на сенокос дадут две сороковки в день.

— Окурок ты! Сенокос — месяц, а тут и лето и осень.

— Да што мне, когда на колчаковские сейчас по сороковке в городе водку продают?

— Ладно, — сказал Емолин примиряюще, — пойдем ко мне чай пить.

— Самогонка есть?

— Не самогонка, браток, а «николаевка».

— Вот панихида! — восторженно вскрикнул, хлопнув себя по ляшкам, Кубдя.

Они прошли базар, и Емолин свернул в переулок. Подрядчик выдернул деревянную щеколду, и большие тесовые ворота, визжа в петлях, распахнулись. На цепи, подпрыгивая, хрипло залаял на них пес. Из сутунчатого пригона протяжно спросил женский голос:

— Кто тама-ка?

— Я, Матвеевна, я, — отвечал Емолин, входя на высокое крыльцо из огромных кедровых досок. — Самовар бы нам…

— Сичас.

Молодая женщина в светлом ситцевом платье и с подойником в руках вышла из пригона. Емолин, входя в сени, спросил ее:

— Чо поздно доишь-то?

— Так уж приходится, — отвечала она, громыхая самоварной трубой. — Вы где пить-то будете, в горнице, али, может, в затине?

Емолин дзвякнул посудой в ящике.

— Все равно. Можно в горнице. Там, кажись, мух мене.

— Прямо напасть с этими мухами! Уж мы их травили-травили, ни лешака на них нет… Лонись мужик поворот какой-то на них привозил, вот шибко подействовал.

— Не поворот, а водород. Сусликов травят, — поправил Емолин.

Женщина рассмеялась.

— Кучея их знат. Нонче все наоборот. Вон царя-то в Омске не русского посадили и икватерем зовут.

Емолин рассмеялся жиденьким смехом:

— Необразовщина, прямо — тайга!.. Видмеди вы! Колчак-от старого роду, бают, и ни царь, — а диктатер…

— Одна посуда-то, — сказал Кубдя.

— Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.

— А то тебе ртуть.

— Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечутся…

Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой. Кубдя на крашеном тоже деревянном стуле. В горнице было прохладно — сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие, герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетеные из лоскутков половики.

Пока хозяйка доставала из шкапа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:

— Ты возьми, Кубдя, меня. Из ково ты, скажи мне, я поднялся?..

Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:

— Никуды ты не поднялся.

— Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, а теперь имею дом с железной крышой и хозяйство честь-честью и почет ото-всех.

— Ну и славу Богу.

— Известно, славу Богу, — подтвердил Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, — только ни черта не понимаете вы. Пей!

— Да уж пейте вы… — по обычаю отказался Кубдя.

— Пей.

— Не буду.

Емолин выпил, скривил лицо, грязными гнилыми зубами откусил кусок пирога.

— Крепка, стерва… Пей.

Кубдя выпил, тоже скривил лицо и сразу всунул в рот целый пирог.

— Да-а… — замычал он: — ничего, себе… Крепка!..

— Пей! — сказал Емолин.

Кубдя уже не отказывался.

Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел, торопливо глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:

— Мало вы в народе кишите… В образованном народе говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца тебе не снесет, не то што в народе жить…

Кубдя хватил стаканчик и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:

— Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями… За себя не стоите; чорт вас знат, чо вам требуется! Я вот потружусь, а потом отдыхать пожелаю. Отдыхай, брат, Емолин — и никаких!

Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:

— Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.

Емолин налил еще.

— Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.

Кубдя размахнул рукой и удивился про себя, что жест у него такой легкий.

— Раз я благодарю, ты принимай — и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.

— Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..

— А так.

— А кто мне помешать смет?

— Найдутся.

Емолин стукнул ребром ладони по столу.

— Нет, ты говори! Я знать желаю.

Кубдя густо улыбнулся и подмигнул:

— Найдутся, Егорыч, — други отдохнут за тебя… Ей-богу!..

— Сыны, что ль?

— Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от… Ты вот дом строишь; думашь: отдохну, поживу… Крепко, браток, строишь с железной крышей, с голанской печкой, скажем. А тут — на тебе — выкуси! Не придется. Получится заминка.

— Какая?

Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:

— Хо-хо-хо-хе-е… Дерон, вы, зяленой, дерон… Хо-хо-хе-е…

Емолин тоже рассмеялся:

— Хо-хо-хо-хе-е… Темень ты стоязычняя, темень… Хо-хо-хо-хе…

Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:

— Ой, девоньки, уморят.

И залилась клохчущим, мелким смехом.