"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)VIIНа назьмах, подле белой уездной больницы, расстались. Шмуро, Кирилл Михеич и протоиерей шли вместе. В самом городе, как заворачивать из-за сельско-хозяйственной школы на Троицкую улицу — за углом в таратайке ждала их матушка Вера Николаевна. Лицо у ней как-то смялось, одна щека косо подрыгивала, а руки не могли удержать вожжей. — Куда тебя? — спросил протоиерей: — таку рань… И тут только заметили, что попадья в азяме, киргизском малахае и почему-то в валенках. Тряся вожжами по облучку, она взвизгнула, оглядываясь: — Садись… Протоиерей тоже оглянулся. У палисадника через загородку пегий теленок силился достать листья тополей. Розовую шею царапали плотные перекладинки и широкие глаза были недовольны. — Ищут!.. — еще взвизгнула попадья, вдруг выдергивая из-под облучка киргизскую купу. — Надевай. Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай. Шмуро дернул Кирилла Михеича за пиджак. — Пошли… Наше здесь дело?.. Ну-у… Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал: — Кто ищет-то? Бог с тобой… — Залезай, — визжала попадья. — Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь? Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда в степь. Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Шмуро забежал вперед и, расставляя руки, сказал: — Не пущу!.. — Ок'рстись, парень. К собственному дому не пустишь. — Не пущу!.. Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник. — Не пущу… — задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: — донесешь… Я, брат, вашего брата видал много… Провокацией заниматься? Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной: — Задушу… на месте, вот… попробуй. Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно: — А это видел? Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул: — Эй, обождь… (Он забыл его имя.) — Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится. Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем: — Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они — вне подозрений. — Кто? — Да все… — Он косо улыбнулся на шлем. — Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет… Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади. Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь. — Зачем это? — спросил Шмуро. Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал: — Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили… на воротах. — Не бреши, — сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, — и казалось, что он хром… Шмуро значительно повел согнутой кистью руки: — Видите?.. — Не повесили ведь? Сами видали. — Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!.. В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал: — Не ори… Старуха запричитала: — В алтаре… усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!.. А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно: — Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов… Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие — в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб — точно тех избивал кто… Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья… Молодежи не было — все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки. Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо — голуби. Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал: — Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы… Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте. Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался — то в груди, то в голове… — Отстань, — говорил он. Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу пройти нельзя было, — только выходил на край, как поворачивался и опять он входил туда же. — Идемте!.. — Отстань. Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял: — Отстань… отвяжись… Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бороздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал: — Ладно… Правильно-о!.. А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал: — Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь… Господи!.. И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу: — Пропусти! Застрелю. На козлах сидела и правила матушка. Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучек. — Пу-ускай!.. — кричал в толпу Горчишников. — Пускай, а то убью попа. Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя: — По-одожди! Тележка понеслась. А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили. Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, у винтовок красногвардейцев — орали каменщикам, малярам, кровельщикам: — Пу-усти… А у тех теперь не лопатки — штыки. Лица поострели, подтянулись. Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени: — Ребята, отца Степана-то… Пу-усти… — Здесь тебе не леса! Жди… Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат. Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы. Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы. И только в переулке заметил Кирилл Михеич — потеряна шляпа; штанину разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет. |
|
|