"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)IVПтице даны крылья, человеку — лошадь. Куда ни появлялся Кирилл Михеич, — туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь «Император». Не обращая внимания на хозяина, — давило и раскидывало широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами… И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору — не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта… Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, — семнадцать планов — не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные — калачи, и каждое слово — как кулич — обольстительно… Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена — бумажка. «Письмо!» Рванул Кирилл Михеич, «может опять от фельдшера»? Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна. Бумажка та — прокламация к женщинам-работницам. Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал: — За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая… Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит? И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул. — Скоро комиссар уберется? — спросил. Пьяный говор — вода, не уловишь, не уцедишь. — Мне, Киринька, почем знать. — Бумажку-то откеда получила? — А нашла… думала, сгодится. — Сгодится! — передразнил задумчиво. — Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну… От комода — бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона. — Ничего я не знаю… Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?.. А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене. Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком. За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова. Взяла его под руку и резко проговорила: — Пойдем… пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно! Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле. — Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить? Кирилл Михеич вяло: — Кто? Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом: — Эти большевики… Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех. — Я киргиза знаю. Киргиз зря никого… — Ничего ты, батюшка, не знаешь… Нам виднее… Грубо, басом. Шаль на груди расправлена: — Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые… И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь? — Известно. — Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать. — А я, ей-Богу… С одушевлением, высоко: — Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в квартире-то? — У меня. — Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке. Приоткрыв дверь, взволнованно: — Два. На диване — дочь. Варвара. Понял? — Известно. Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила. — Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. — Дом строит. — Себе, — добавил Кирилл Михеич. — Двухъэтажный. Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа — потемки, и жизнь его, Запуса, он совсем не знает — из каких земель и почему. На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей. Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов, спросил: — К примеру, скажим, ежели большевики берут правления — церкви строить у них не полагается? — Нет, — сказал офицер. — Никаких стилей?.. — Нет. — Чудно. А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом воскликнула: — Всех вырежут. На расплод не оставят… Дочь тоненько, шелковисто: — Ма-а-ма!.. — Кроме дураков, конечно… Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да… Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней. Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, — стало обидно. Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут теперь красной гвардией. Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи… Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода… Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал. При луне строить не будешь, одно — спать. Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки… И вдруг за спиной: — Кажись, хозяин? По голосу еще узнал — шапочку пильмешком, курчавый клок. — Мы. Звякнув о кирпичи саблей, присел: — Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов? Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет — бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля — серебро видно. Надо поговорить: — Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет? Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду: — Сабля не моя. Генерала Саженова слышали? Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый: — Слы-ы-шал… — Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили. Махнул папироской: — Они тут, рядом… В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь? — Ту-ут… — ответил Кирилл Михеич. Запус проговорил радушно: — Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю. Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил: — Не спится? — Голова болит, — соврал Кирилл Михеич. Спросил: — Долго думаете тут быть? — Надоел? — Да, нет, а так — политикой интересуюсь. — Долго. Съезд будет. — Будет-таки?.. ишь!.. Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло. Небо синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный — «12». Двенадцать звонов. Чего ему не спится. Зевнул. — Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и киргизских депутатов. Как вас зовут-то? — Кирилл Михеич. — А меня Василий Антоныч. Васька Запус… Власть в свои руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в Монголию… Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия. Кирилл Михеич вздохнул покорно: — Земель много. Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул: — Много!.. А Кирилл Михеич спросил осторожно: — Ну, а насчет резни… Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая — в прочих племенах… Болтают. Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой. — Здесь, старик, — Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч, Китай пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан — а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер! Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням: — Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу. И тотчас же Кирилл Михеич — тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он. Гулким басом спросили в сенях: — Кто там? — Это я, — ответил, — я… Кирилл Михеич. — Сейчас… Дети, сосед: не беспокойтесь. Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич — в одних он подштанниках и ситцевой рубахе. Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул. Генеральша — человек военный. Сказала только: — Дети! Дайте Сенин халат. В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз сказала генеральша: — Тамерлан и злодей. И подтвердила дочка тоненько: — Совсем как во французскую революцию… Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала. Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить. — Вырежут, — гулко добавила. А сын на костылях возразил с насмешкой: — Спать ушел. Напрасно беспокоитесь. Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья. — Я — мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо. Указывая перстом на детей, воскликнула: — Они не ценят! Изметались — ничего не стоят. Кабы не любовь моя, Господи!.. И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат, кашлянул и сказал только: — Известно… Поплакав, генеральша велела поставить самовар. Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то стульев, не то костылей. Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках кошку. Генеральша говорила жалобно: — Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь экая смута. Нельзя показаться — зарежут. Тут и халаты носят, — только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие они там еще казни выдумают… И отправился Кирилл Михеич на съезд. |
|
|