Всеволод Иванов 16-е наслаждение эмира

Всеволод ИВАНОВ 16-е наслаждение эмира Рассказ

Хвала аллаху, ночь кончается, и костёр наш тухнет: надо спешить рассказать, и я буду краток. Я не буду описывать тебе, как торопился великий инструктор Ершов в кишлак Калей-Бигурт, ибо о кишлаке этом слава идёт по всему Заравшану, что седло не так доступно мужчине — как женщина из кишлака Калей-Бигурт, а великий инструктор, хотя и превосходно знал все языки Туркестана, хотя имел крепкую маленькую руку, красивый и хитрый нос, всё ж три месяца подряд обладал доступным седлом и мучился недоступностью женской теплоты. Красота часто приучает к невоздержанности, и, страдая девяносто дней, великий инструктор понял вред своей красоты, так как он плохо исполнял свои обязанности, спеша в город к привычным жёнам. Ибо если женщина пустыни открыла своё лицо, то это ещё не значит, что всякий сможет положить руку на её чресла.

У въезда в кишлак Калей-Бигурт инструктор остановил свою лошадь. Горестно пахли разлагающиеся отбросы. Тощие собаки искали, дрожа от ярости, в них кости. Инструктор со злобой обругал голодные пасти. Сердце его заныло. Сам председатель кишлачного совета, сам Сеид-Раджаб вышел ему навстречу: огромные глаза Сеида, усеянные алыми жилками истощения и торжественно-испуганное лицо его радостно склонились перед великим инструктором. «Ты человек Совета и поучения, и я человек поучения и Совета, но как перья птицы, лежащие рядом, не равны своей окраской, — так и мы не равны своими доблестями. Ты с пути, ты устал, а я размышлял дома, позволь мне поддержать твоё стремя». Инструктор не подал ему стремени. Нога Ершова весело выпрыгнула, и он подумал, что похоже: пришёл конец девяностодневным мукам. Аксакалы, старики собрались быстро, и инструктор не успел сказать и трёх фраз, как они уже всё поняли и быстро ушли, и опять инструктор был доволен. Барана зарезали, сварили плов, инструктор ел много, председатель ел мало, всё же все были довольны — и инструктор больше всех, и душа у него была мягкая, словно из бараньего сала. И тогда председатель сказал так:

— Солнце поднимается, и солнце опускается: никто не в силах помешать его путям: так и никто не сможет мне запретить говорить. Я скоро буду коммунист и друг всех коммунистов на земле.

Но горечь звучала в его гордой речи.

— Говори, — сказал Ершов, и кровь поднялась в нём, как у скакуна, когда потник седла касается спины.

— Ты три месяца ездил по горам, ты устал, и седло твоей душ требует ласки; кожа, украшающая высокую луку, потрескалась от жара пустыни, и тень сосца, похожего на виноградину, будет для него целебней. Вот разве, если бы мы находились с тобой в одном взводе и брали Бухару у войска эмира, и конь бы мой пал, разве не разделил бы ты коня?

Инструктор быстро подтвердил его мысли. На мгновенье губы Сеида стали белее риса, и кусок баранины упал обратно в плов.

— Так, — продолжал после короткого молчания Сеид-Раджаб: — так… ты согласен со мной, и я согласен с тобой, так и должны поступать настоящие люди Совета. Но…

Инструктор поднял встревоженные глаза, и Сеид быстро добавил:

— Но у меня только одно персиковое дерево, один конь и одна жена. Я отряхнул для тебя дерево. Если ворвутся в кишлак басмачи и тебе потребуется скакун текинский, ты получишь моего коня и… вот, подними ковер, пройди в другую половину дома, увидишь женщину, попроси её раскинуть голубое одеяло, на котором вышит герб эмира, и пусть она взобьёт для тебя подушки.

И тогда инструктор подумал, что Сеид-Раджаб хотя и почтенный человек, но дурак, и, подумав так, успокоился. И ещё он подумал, что жена Сеида старуха, но приходилось же инструктору в семнадцатом году есть от голода кошек, и, подумав так, он ещё раз успокоился. И ещё он подумал, что Сеид неправильно инструктирован по вопросу о браке коммунистов, но ведь инструктировал Сеида другой, глупый инструктор, и, подумав так, Ершов третий раз успокоился и благодарно пожал руку Сеиду-Раджабу, и тот потупил глаза и вздохнул, и инструктор подумал, что, видимо, жена не столь безобразна, чтоб не огорчаться, и, подумав так, совсем успокоился, ковёр скрыл его спину от усталых глаз Сеида, от бледных вялых губ его.

И вот, через некоторые часы, когда он увидал помимо её ног, её весёлых чресел и прозрачных сосцов, похожих на виноградины, — фай и бархат её одежды и расшитый сафьян на задках её туфель, он спросил так: «Как твоё имя, женщина?» И она ответила ему поспешно: «Асния Агликан Антуанетта», он хотел её спросить, почему имеет она имя Антуанетта, — но понял по её восклицанию, что нужно быть вежливым и не заставлять хозяина ждать долго. Он предпочёл молчание, воскликнув для оправдания своего пыла: «Как же я не верил в существование тысячи одной ночи!»

Хозяин встретил его пловом и кумысом. Длинное полотенце лежало на его длинных и тонких руках. Инструктор взял полотенце и пожал хозяину руку, и они сели друг против друга, взаимно довольные, и Ершов спросил так:

— Кто бы мог в мире так достойно усладить путника, умученного тремя пламенными месяцами? Кто? Я девяносто дней помогал выбирать делегатов, но я не набрал себе воспоминаний и на один день, а сейчас у меня полномочия на тысячу одну ночь!

На эту вдохновенную речь Сеид-Раджаб возразил так:

— Разреши, путник, ответить тебе таким рассказом.

В Бухаре жил кровожадный и злой эмир. Во дворце у него были все сокровища земли; все стены и потолки были обиты московским ситцем; в каждой комнате он имел по граммофону и жёны его четыре раза в день мылись мылом «Ралле». В детстве мой отец добыл картину с того мыла, и она долго была украшением нашего жилища. Каждый кусок мыла стоил восемь рублей или ещё больше! В гареме у эмира было девяносто шесть жён, и здесь были женщины из всех стран: от Индии до белокурой страны, в которой мужчины ходят в длинных чулках, как пастухи, а шляпы их похожи на печные трубы.

Мы, народ, желали свержения эмира; мы хотели иметь младобухарскую партию, которая б достойно управляла страной, я был одним из ничтожных звеньев этой партии, что как цепь обвилась вокруг трона эмира. В один из тенистых дней, когда эмир услаждал свой слух граммофоном, в котором был даже спрятан голос слона, — слуги и палачи эмира схватили нас и кинули в темницы, в погреба под дворцом.

У эмира по-прежнему гремел граммофон, и розовые бёдра его рабынь, умащённые прекрасными благовониями «Ралле», вились вокруг него, а кровь праздно лежала в нём, как седло на издохшей лошади. Наш же слух потрясали писки крыс, и наши казематы до колен наполняла вода. От сырости кожа и мясо сползали с наших костей и с тоски мы могли различать по писку: радуются или грустят крысы. Ненависть разрывала наши сердца: мы стонали, требуя смерти. Крысы грызли наше мясо, но ненависть заглушала нашу боль. Ещё б немного — и стены дворца упали, не выдержав стонов нашей ненависти, но в те дни войска великого Фрунзе были поблизости, и аэропланы, проносясь над Бухарой, кидали бомбы, и бомбы разрывались и кричали о свободе. И тогда эмир бежал, и народ вошёл в наши темницы и вынес нас на руках, так как ноги наши привыкли преодолевать течение воды и двигались мы медленно, а народ требовал радости. Народ плакал, кричал нам «ура» и тут же про нас сочинили первую песню, и певцы в тот же день исполняли её на всех базарах страны вместе с вестями о бегстве эмира. Народ кричал «ура» и спрашивал, что мы хотим, и мы отвечали, что желаем залечить раны, чтобы гнаться за эмиром, и про нас сочинили вторую песню и на другой день на всех базарах страны её пели вместе с вестями о поисках эмира, бежавшего в Афганистан. Народ кричал: «Идите отдыхать и залечивать свои раны», и он нам дал для пути по коню текинской породы из конюшен эмира, по халату и по жене из гарема, ибо куда же девать этих жён, как не для подарков? Я не хотел обижать добрый народ и кинул подарки и бёдра, умащённые благовониями «Ралле», поперёк седла. Мне досталось по счёту Шестнадцатое Наслаждение эмира, оно было из Франкской земли — (ты мог осудить его недостатки и воспевать его достоинства). Главная погрешность, друг мой, в войне — это полагаться на примирившегося неприятеля, — поэтому я два года не притрагивался к Шестнадцатому Наслаждению эмира, но «женщина, как бумага, — подумал я однажды, — белое поле: кто его посеет, тот его и разумеет». Так на мгновенье подумал я… а теперь она говорит мне, когда я предлагаю ей вернуться в её страну: «Я не верю, что существуют железные дороги и по ним можно ехать во Франкскую страну. Ваши мужчины приходят ко мне такие голодные, будто женщины вашей страны вымерли. Если все вы так голодны и так не устроили своё хозяйство, — мне и пятидесяти вёрст не проехать по вашей стране».

Меня зовут, друг мой, Сеид-Раджаб, я занят до того, что мне некогда брить голову, и где мне убеждать женщину, я говорю ей: «Придёт европеец, и ты поверишь ему, если не хочешь верить путникам Азии». И вот ты, инструктор, молодой и быстрый, как текинский конь, ты — европеец, ты убедил ли её возвратиться во Франкскую страну — и не позорить моего дома своим пребыванием?"

— Да, — сказал инструктор уверенно: — она едет со мной. Её убедила моя европейская логика.

И ковёр вновь скрыл его спину. Он вскоре заснул и, проснувшись, обрадовался бодрящему самовару и доброму хозяину, непонятно стыдившемуся своей жены, и Ершов сказал так: "Мне радостно видеть в пустыне рост и ширь классового смысла", и добавил также, чтоб хозяин оседлал ему текинского коня, на котором до ближайшего посёлка поедет с инструктором европеянка. И женщина взглянула на него весело, а хозяин побледнел, но твёрдо приказал оседлать лошадь и приказал к седлу её коня приарканить любимую её подушку, захваченную из гарема, всю умасленную запахами её радостей.

— Вам необходимо проститься, — сказал инструктор: — я беру твоего коня и буду ждать женщину у въезда в кишлак.

И мужчины опять пожали друг другу руки, и конь инструктора порадовался веселью и уверенности своего хозяина. И вот инструктор стоял у въезда в кишлак, в одной руке у него был повод текинского коня, седло которого было украшено запашистой подушкой, и Ершов сказал своему проводнику так: "Ты поезжай вперёд, я хочу сам вести её по первым пяти милям её новой дороги". И проводник ускакал вперёд. Ершов опять видел тощих собак, рывшихся в отбросах, но теперь он любил этих собак и говорил: "Если бы их откормить, были бы вполне ценные псы", и тогда к нему подошла женщина под чадрой и, взяв текинского коня под уздцы, спросила: "Доволен ли ты Шестнадцатым Наслаждением, путник?" И он ответил: что совершенно доволен и просит Шестнадцатое Наслаждение откинуть покрывало, и она откинула чадру, и он протянул ей руку, чтобы помочь ей вспрыгнуть в седло, она ж возразила так:

— Разреши, путник, ответить тебе таким рассказом.

Вы, европейцы, в пустыне быстро потеете и, вспотев, очень дурно пахнете. Так вот, эмир, имевший в каждой комнате гору арабских ковров и ящик жемчуга, — потел ещё больше любого из вас. Он не любил мыться, и ногти его постоянно были цвета свинца. До Шестнадцатого Наслаждения своего он дотрагивался не больше одного раза в год, а я начинаю стареть, и ветер пустыни вреден для моих щёк.

И однажды из подвалов дворца к нам ворвался Сеид-Раджаб.

Народ подарил ему жену на выбор, и руки его мгновенно завернули меня в одеяло эмира. Пальцы его, прикрывавшие мою грудь, — вверху, украшал герб эмира. Текинский конь вымчал нас мигом из города, и первый бархан — холм услышал наши стоны, и коршун крутился над барханом, так как думал, что здесь издыхает конь или, по крайней мере, раненый бык.

Сеида ждали в родном кишлаке, чтобы праздновать освобождение, а он три дня лежал рядом со мной на песке бархана и кормил меня айраном, который подавал мне своим ртом, пока айран не скис от жары и пока не превратился в твёрдый сыр.

И дальше, — он не отставал от меня, как дым от печи, и счастье его стало вянуть, и его выгнали из родного кишлака, в который приняли с великим почётом, его выгнали в Калей-Бнгурт, — так как он был невыгоден и всё время спал подле моих колен. И вскоре он понял, что его могут выгнать даже из кишлака Калей-Бигурт, где самые распутные женщины Азии и самые тощие собаки земли, — и он захотел уйти от меня, ибо ему было стыдно погибать из-за Шестнадцатого Наслаждения эмира, и он отдал меня первому прибывшему в кишлак путнику. Ревность угнетала его, он собрался бежать, — но одобрения путника ещё более возвышали его кровь, и Наслаждение Путника он ласкал сильнее, чем Наслаждение Эмира, и он не смог покинуть меня, и тогда он стал ждать европейца, так как думал, что я уйду от него с европейцем. И вот я ушла от него, и вот седло, приготовленное им для меня. Но куда я пойду? Я совсем старею. Шантанов в вашей стране нет. Голос мой, обожжённый его страстью, охрип. Что можно спеть таким голосом? Сеид-Раджаб рыдает сейчас подле одеяла эмира и сразу забудет позор Шестнадцатого Наслаждения и будет горд мной, мной, вернувшейся к нему от европейца. Страсть его получит свои законные сроки — неделю или месяц, а не будет трепать его, как малярия, три раза в день, и луна работы осветит его своим спокойным светом. Вот и ты, путник, сейчас спокоен, ты пойдёшь дальше и спокойно будешь исполнять положенный тебе твоим законом труд, и тебе не захочется торопиться в город к привычным для тебя жёнам. Разве ты не должен благодарить Шестнадцатое Наслаждение, подарившее тебя воспоминанием тысячи одной ночи? Ты киваешь головой, и бледные губы твои говорят: "да!"

Ты приезжаешь в город, и тебя спрашивают: "Кто самый бойкий и кто самый твёрдый человек в кишлаках пустыни?" Кого же, по совести, назовёшь? Кто поборол свою гордость, и кто был тебе истинным братом? Ты отвечаешь: "Я много видел умных и крепких людей, но умнее и крепче Сеид-Раджаба, председателя из кишлака, паршивого кишлака, Калей-Бигурт, — не встречал. Но мне не понятно только, — продолжаешь ты, — почему такой достойный человек не выдвинут дальше, и почему его не ждёт кандидатура, по крайней мере, волостного председателя?" И все удивятся вместе с тобой, и все вспомнят вместе с тобой, как Сеид-Раджаб сидел в темницах эмира, как он страдал и как он недостойно вознаграждён.

Часто рука, пожимавшая груди, бывает довольна и благодарит женщину, что она скрывает свою теплоту и упругость, протягивая пальцы. Таким же пожатием, я вижу, ты хочешь проститься со мной. Простись. Я не обижусь. Я беру всё, даже обиду, с благодарностью. Склонись со своего седла и выпусти повод текинца, так как конь этот должен вернуться в стойло своего хозяина, и я отведу коня. Прощай!

И тогда инструктор наклонился, передал волосяной повод, и конь заржал, и Ершов, великий инструктор и странник, пожал женщине руку и сказал: "Прощай", и лёгким, довольным шагом пустыни женщина ушла от него. Собаки радостно кинулись за нею следом. Опять горестно и одиноко запахли разлагающиеся отбросы, и Ершов тронул своего коня и сказал грустно: "Ну, что ж, качай дальше, браток".

1927