"Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира" - читать интересную книгу автора (Брайсон Билл)

Глава пятая

Я впервые увидел Вирджиния-Уотер в необыкновенно знойный день в самом конце августа 1973 года, примерно через пять месяцев со времени своего прибытия в Дувр. Лето я провел, путешествуя в обществе некоего Стивена Катца, с которым повстречался в апреле в Париже и которого с облегчением проводил из Стамбула дней десять назад. Дорога утомила меня, но я рад был возвратиться в Англию. Я был пленен, едва сойдя с лондонского поезда. Городок выглядел чистеньким и заманчивым. Он был полон ленивых предвечерних теней и невероятно яркой зелени, оценить которую в полной мере способен лишь тот, кто только что вернулся из стран с засушливым климатом. Рядом с вокзалом поднимались готические башенки санатория Холлоуэй: монументальное нагромождение кирпичей и фронтонов посреди паркового участка, начинавшегося сразу за станцией. Две девушки из моего родного городка работали в этом санатории сиделками и предложили мне переночевать в своей квартире и покрыть их ванну слоем накопленной за пять месяцев грязи. На следующий день я собирался вылететь домой из Хитроу: через две недели начинались нудные занятия в университете. Однако за лишней кружкой пива в пабе, называвшемся «Роза и корона», мне доверительно поведали, что в санатории постоянная нехватка младшего персонала и что меня, как англоговорящего от природы, возьмут не задумываясь. На следующий день голова у меня гудела, и, не дав себе времени на раздумье, я опомниться не успел, как уже заполнял анкеты и получал инструкции: представиться старшему санитару в отделении Тьюк ровно в 7 часов завтра утром. Добродушный человечек с разумом дитяти отвел меня в кладовую, где мне выдали тяжеловесную связку ключей и гору опрятно сложенного больничного одеяния: два серых костюма, рубашки и галстук, несколько белых лабораторных халатов (к чему это меня готовят?), после чего человечек проводил меня в мужское общежитие, корпус В. Там седовласая старуха показала мне спартанскую комнату и в манере, живо напомнившей незабвенную миссис Смегму, завалила меня наставлениями относительно еженедельной смены грязных простыней на чистые, часов подачи горячей воды и прочего. Я почти ничего не успел запомнить, хотя с некоторой гордостью уловил упоминание о пледах. «Плавали, знаем,» — подумал я.

Я сочинил письмо родителем, предупредив, чтоб не ждали меня к ужину; провел несколько счастливых часов, примеряя новые наряды и позируя перед зеркалом; разложил свою скромную коллекцию книг в бумажных обложках на подоконнике; выскочил на почту и вообще осмотрелся; пообедал в маленьком заведении под названием «Роза Тюдоров»; потом заглянул в паб «Троттлсворт», где обнаружил столь приятную обстановку, что, за неимением других развлечений, выпил, признаюсь, чрезмерное количества пива; и вернулся на новую квартиру мимо нескольких колючих кустов и одного памятно твердого фонарного столба.

Наутро, проснувшись с пятнадцатиминутным опозданием, я чуть ли не ощупью отыскал дорогу к госпиталю. В сутолоке сменявшегося дежурства я спросил у кого-то дорогу к отделению Тьюк и явился туда, с всклокоченными волосами и нетвердой походкой, на десять минут позже назначенного. Старший санитар, дружелюбный и уже не слишком молодой, тепло приветствовал меня, сообщил, где искать чай и печенье, и скрылся. С тех пор я его, кажется, и не видел.

В отделении Тьюк обитали постоянные пациенты мужского пола: тихие сумасшедшие, к счастью, вполне способные сами себя обслуживать. Они сами разобрали с тележки завтрак, сами побрились, самостоятельно заправили свои постели, пока я занимался бесплодными поисками средства от изжоги в туалете для незаметно исчезнувшего персонала. Выйдя из туалета, я, к своему смятению и тревоге, обнаружил, что остался в одиночестве. Я озадаченно обследовал комнату отдыха, кухню и спальни и открыл дверь отделения, за которой увидел лишь пустой коридор, в конце которого открывалась дверь в мир. В этот самый миг в комнате для персонала зазвонил телефон.

— Это кто? — рявкнул голос в трубке.

Я собрался с силами и назвался, одновременно выглядывая в окно и готовясь увидеть, как тридцать три пациента отделения Тьюк перебегают от дерева к дереву в отчаянном стремлении к свободе.

— Говорит Смитсон, — сообщил голос.

Смитсон был начальником над всеми санитарами, грозной личностью с курчавыми баками и бочкообразной грудью. Мне его показали еще вчера.

— Ты новенький, что ли?

— Да, сэр.

— Шумно там?

Я недоуменно моргнул и подумал, как странно эти англичане строят фразы.

— Вообще-то, здесь довольно тихо.

— Нет, Джон Шумно, старший санитар, там?

— О! Нет, он ушел.

— Сказал, когда вернется?

— Нет, сэр.

— Все под контролем?

— Ну, вообще-то… — я прокашлялся, — похоже, пациенты сбежали, сэр.

— Что сделали?

— Сбежали, сэр. Я только зашел в ванную, а когда вышел…

— Им положено выходить из отделения, сынок. Они на садовых работах или на трудовой терапии. Они каждое утро расходятся.

— О, слава богу!

— Прошу прощения?

— Я сказал, слава богу, сэр.

— Именно так. — Он повесил трубку.

Остаток утра я провел, одиноко блуждая по отделению, заглядывая во все шкафы, обследуя буфет и пытаясь вычислить, как приготовить чай с помощью рассыпной заварки и ситечка, а когда выяснилось, что я способен справиться с этой задачей, устроил личное первенство по катанию по гладким полам коридоров между палатами, поощряя себя негромкими уважительными комментариями. Когда часы показали час тридцать, а на ланч меня никто не отпустил, я сам дал себе разрешение и отправился в столовую, где сидел один над тарелкой бобов с жареной картошкой и таинственным кушаньем, которое мне позже назвали «колбасными обрезками». Я заметил, что мистер Смитсон, сидевший с коллегами за столом напротив, рассказывает им что-то весьма забавное и что по непонятной причине все весело оглядываются в мою сторону.

Вернувшись в отделение, я заметил, что, пока меня не было, несколько пациентов возвратились. По большей части они уселись в кресла в комнате отдыха и дремали после утренних трудов. Не так-то легко все утро простоять, опираясь на грабли, или раскладывать свечи по коробочкам.

Только один вежливый щеголь в твидовом костюме смотрел футбол по телевизору. Он пригласил меня присоединиться к нему, а узнав, что я американец, с энтузиазмом взялся объяснять мне правила этой ошеломляюще сложной игры. Я принимал его за одного из сотрудников, скажем, за дневного сменщика таинственного мистера Шумно или одного из психиатров, пока он, прервав пояснения по поводу одного из сложных крученых ударов и обернувшись ко мне, не сказал внезапно самым светским тоном:

— У меня, знаете ли, атомные яйца.

— Простите? — переспросил я, решив, что это название очередного удара.

— Портон-Даун, 1947 год. Правительство проводило эксперимент. Все страшно секретно. Никому не говорите.

— Э-э… конечно, не скажу.

— Меня разыскивают русские.

— О… Да?

— Потому я здесь и сижу. Инкогнито. — Он постучал себя по кончику носа и оценивающе оглядел дремлющих в кресле пациентов. — В сущности, здесь недурно. Конечно, сумасшедших полно. Положительно, на каждом шагу психи. Зато по средам подают отличнейший рулет с вареньем. А вот, смотрите, Джеф Бойкот атакует. Отличный удар. Видите ли, с подачи Бенсона бить легко.

Большинство обитателей отделения Тьюк при ближайшем знакомстве оказались в том же роде — с виду нормальные, но в сущности безумнее пса с солнечным ударом. Мне было весьма интересно знакомиться со страной, глядя на нее глазами безумцев, и к тому же, с позволения сказать, это послужило отличной подготовкой к жизни в Британии.

Так я остался в Британии и так проводил дни. Вечерами шел в паб, а днем начальствовал над пустым отделением. Каждый день ровно в четыре часа испанская леди в розовом комбинезоне прикатывала громыхающую тележку, и пациенты, воспрянув к жизни, оживленно разбирали чай и желтые ломтики кекса. Время от времени объявлялся неуловимый мистер Шумно, раздавал лекарства или перекладывал печенье, но в остальном жизнь шла тихо. Я научился недурно разбираться в крикете и стал чемпионом в катании по полам.

Вскоре я узнал, что санаторий представляет собой маленькую вселенную, обеспеченную всем необходимым. Здесь были своя столярная мастерская и электрики, водопроводчики и маляры, собственная повозка и возчик. Имелись бильярдная, площадка для бадминтона и плавательный бассейн, кондитерская и часовня, поля для крикета и крикетный клуб, педикюрша и парикмахер, кухня, швейная мастерская и прачечная. Раз в неделю в подобии танцзала показывали кино. Все садовые работы, не требовавшие применения острых инструментов, выполняли пациенты. Они же содержали территорию в безупречной чистоте. Все это немного напоминало загородный клуб для сумасшедших. Мне там очень нравилось.

Как-то раз во время одного из редких визитов мистера Шумно — я так и не узнал, чем он занимался в промежутках между посещениями. — меня послали в соседнее отделение, именовавшееся «отделение Флоренс Найтингейл», за флаконом торазина, успокоительного для пациентов. «Фло», как называли его сотрудники, оказался странным и мрачным местом, населенным настоящими больными. Они бессмысленно блуждали по коридорам или безостановочно раскачивались в креслах с высокими спинками. Пока сестра с бренчащей связкой ключей ходила за торазином, я смотрел на эту бормочущую толпу и благодарил бога, что бросил сильнодействующие наркотики. На дальнем конце комнаты расхаживала хорошенькая молодая сиделка, лучившаяся добротой. Она опекала этих беспомощных бедолаг с неисчерпаемой энергией и вниманием: усаживала в кресла, освещала их день легкой болтовней, вытирала слюну с подбородков, — и я подумал: именно такая мне и нужна.

Мы поженились через шестнадцать месяцев в местной церкви. Теперь я прошел мимо той церкви на Крайстчерч-роуд, лениво шагая под прозрачной листвой, под высокими сводами ветвей, напевая себе под нос последние восемь тактов из «Нелл Гвинн». Большие здания на Крайстчерч-роуд остались теми же, только на каждом появилась коробочка охранного устройства и яркие фонари из разряда тех, что сами собой включаются ночами.

Вирджиния-Уотер — любопытный городок. Строился он в основном в двадцатые и тридцатые годы. Вокруг двух маленьких торговых улиц вьются частные дорожки, окружающие знаменитые Уэнтворские площадки для гольфа. Среди деревьев в беспорядке разбросаны дома, и во многих из них проживают знаменитости. Выстроены эти дома в стиле, который можно назвать «Национальная английская показуха» или, например, «Лютъенские забавы». Над крышами теснятся затейливые фронтоны, высятся дымовые трубы — по крайней мере один подчеркнутый выступ для дымохода в кладке, — и целые акры роз вьются вокруг каждого крылечка. С первого взгляда мне показалось, будто весь городок сошел со страниц «Дома и сада» выпуска 1937 года. Но что в те времена придавало Вирджиния-Уотер особенное очарование — я вовсе не шучу, — так это множество бродящих по его улицам безумцев. Поскольку большинство пациентов прожили в санатории долгие годы и десятилетия, считалось, что даже самые полоумные, как бы причудливо они ни передвигались, какую бы чушь ни бормотали, какие бы симптомы полного помешательства ни проявляли, все же способны побродить по улицам и найти дорогу назад. Каждый день ваш взор радовала свежая подборка психов, покупающих сигареты или чашечку чая или просто наслаждающихся воздухом свободы. В результате получилась одна из самых удивительных общин в Англии: помешанные и нормальные существовали в ней на равных правах. Лавочники и местные жители с великолепной невозмутимостью реагировали на человека с всклокоченной шевелюрой, который стоит в пижамной куртке и декламирует что-то, обращаясь к стене, или сидит за угловым столиком в «Розе Тюдоров», вращая глазами, и с кривой улыбкой бросает кусочки сахара в куриный суп. Это зрелище — я все еще не шучу — чрезвычайно согревало сердце.

Среди пяти сотен пациентов санатория был один примечательный ученый идиот по имени Гарри. У Гарри был интеллект маленького рассеянного ребенка, но стоило назвать любую дату из прошлого и будущего, и он немедленно сообщал вам, на какой день недели придется это число. Мы проверяли его, пользуясь «вечным» календарем, и ни разу он не ошибся. Можно было попросить его назвать число третьей субботы декабря 1935 или второй среды июля 2017 года, и он выдавал ответ быстрее любого компьютера. Еще более удивительно — хотя в то время это представлялось просто утомительной привычкой, — что он несколько раз на дню назойливо приставал к персоналу с вопросом, закроют ли санаторий в 1980 году. Согласно его пухлой медкарте, этот вопрос преследовал его со времени поступления, а попал он сюда совсем молодым человеком, где-то в 1950 году. Штука в том, что Холлоуэй был большим серьезным учреждением, и закрывать его никто не собирался. Не собирался до той самой штормовой ночи зимой восьмидесятого года, когда Гарри уложили в постель в состоянии необычного возбуждения — он на протяжении несколько недель особенно настойчиво повторял свой вопрос, — а удар молнии, попавшей в задний щипец{Щипец — в архитектуре верхняя часть, в основном торцевой стены здания, ограниченная двумя скатами крыши и не отделённая снизу карнизом (в отличие от фронтона). Название обычно применяется к постройкам с крутой двускатной крышей, образующей остроугольный щипец, который иногда завершает главный фасад здания.}, вызвал опустошительный пожар, спаливший чердак и несколько отделений. Жить в здании после этого стало невозможно. История оказалось бы еще увлекательнее, погуби пожар бедного Гарри, привязанного ремнями к кровати. К несчастью для любителей остросюжетных историй, всех пациентов в ту штормовую ночь благополучно эвакуировали. И все же мне нравится воображать себе искаженное ухмылкой лицо Гарри, стоящего на газоне с одеялом на плечах, освещенного отблесками пламени и наблюдающего катастрофу, которой он терпеливо дожидался тридцать лет.

Пациентов перевели в отдельный флигель обычной больницы в Чертси, где они скоро лишились привычной свободы за свою нежелательную склонность вносить хаос в жизнь отделений и беспокоить здравомыслящих граждан. Между тем санаторий тихо ветшал, окна его были выбиты и заколочены досками, парадный вход с Струд-роуд перегорожен железными воротами с колючей проволокой поверх. В начале восьмидесятых, работая в Лондоне, я пять лет прожил в Вирджиния-Уотер и частенько заглядывал за стену, лицезрея заброшенный участок и общее запустение. Несколько проектных компаний питали честолюбивые планы по превращению санатория в конторское здание, или конференц-центр, или в роскошный квартал жилых домов. Они завезли несколько рабочих вагончиков и развесили объявления, предупреждающие, что участок охраняется собаками — совершенно дикими и неуправляемыми, если верить картинкам, — но дальше дело не пошло. Добрый десяток лет этот прекрасный старый санаторий — может быть, красивейшее из сохранившихся викторианских зданий — стоял без присмотра, и сейчас я ожидал найти его все в том же состоянии и даже отрепетировал предполагаемый разговор со сторожем, который бы не пропустил меня в ворота, чтобы осмотреть здание, не видное с дороги.

Представьте мое изумление, когда, въехав на пологий пригорок, я увидел в старой стене блестящие новые ворота и большой плакат, приглашающий в Вирджиния-парк, старое здание в конце новой перспективы и за ним — квартал дорогих домов. Разинув рот, я вышел из машины на асфальтовую дорожку, по сторонам которой выстроились новехонькие домики: с окон еще не сняли полоски клейкой бумаги, а во дворах стояли грязные лужи. Один из этих домиков оставили как образец, и по случаю воскресного дня он был полон любопытствующих. Внутри я нашел глянцевую брошюрку, полную архитектурных проектов, изображающих счастливых стройных людей, гуляющих среди красивых домов, слушающих камерный оркестр в зале, где я в былые времена смотрел кино в компании дергающихся сумасшедших, и плавающих в бассейне, встроенном в пол большого готического зала, где я некогда играл в бадминтон и робко назначал свидание молоденькой сиделке из «Флоренс Найтингейл» с дальним прицелом на просьбу выйти за меня, когда у нее найдется свободное время. Картинки сопровождала велеречивая проза, из которой следовало, что население Вирджиния-парка могло выбирать жилье среди дюжины разновидностей отдельных домов и особнячков или поселиться в одной из двадцати трех роскошных квартир, нарезанных из бывшего санаторного здания, таинственным образом переименованного в Крослэнд-хаус. План участка пестрел странными названиями: Конноли-Мьюз, Чепел-сквер, Пьяцца, — мало говорившими о его прошлой жизни. На мой взгляд, более уместно было бы выбрать для них названия вроде Лоботомия-сквер и Электрошок-ярд. Цены начинались от 350 000 фунтов.

Я снова вышел на улицу, чтобы взглянуть, что я мог бы приобрести за 350 000 фунтов. За эту цену предлагали маленький, но нарядный домик со скромным участком и интересным видом на сумасшедший дом девятнадцатого века. Не могу назвать его воплощением своей мечты. Все эти дома были выстроены из красного кирпича, со старомодными пузатыми дымовыми трубами, пряничной отделкой и другими любезными поклонами в адрес эпохи королевы Виктории. Одна модель, довольно неромантично названная «Дом типа Д», даже щеголяла декоративной башенкой. В результате все выглядело выводком щенков, рожденных санаторием. Вполне можно было вообразить, что со временем из каждого домика вырастет такой же санаторий. Впрочем, насколько это возможно для новостроек, они выглядели на удивление хорошо. Они вписывались в окружение старого здания, и к тому же — десяток лет назад такого бы не случилось — громада старого санатория уцелела, вместе со всеми счастливыми воспоминаниями, которые сохранили о нем я и поколения оригинальных безумцев. Я мысленно снял шляпу перед планировщиками и удалился.

Я хотел пройтись до своего старого дома, но до него было не меньше мили, а ноги у меня уже гудели, и я вместо того направился по Страуд-роуд мимо старого санаторного клуба, на месте которого выросло довольно уродливое здание. Проходя мимо домиков, где раньше селились сиделки и обслуживающий персонал, я сам с собой побился об заклад на 100 фунтов, что в следующий раз увижу на их месте большие дома с двойными гаражами. Пешком я прогулялся две мили до Эдхема и заглянул в гости к восхитительной леди, миссис Биллен, которая, помимо прочих неоценимых достоинств, была моей тещей. Она упорхнула на кухню с той очаровательной суетливостью, с какой все английские дамы, начиная с определенного возраста, встречают нежданных гостей, а я уселся погреть ноги у огня и задумался (в то время мне была свойственна задумчивость) о том, что это первый английский дом, где я побывал как гость, а не как постоялец. Моя жена как-то в воскресенье привела меня сюда в качестве своего молодого ухажера, и мы с ее родней сидели, набившись в милую и теплую гостиную, и смотрели «В яблочко», «Игру поколения» и прочие программы, какие предлагало нам телевидение. Все они, с моей точки зрения, были на удивление лишены занимательности. Для меня это было внове: собственной семьи в подобной обстановке я не видал года с 1958, если не считать кратких и неловких рождественских визитов, так что мне было непривычно уютно в обстановке семейного тепла, до сих пор восхищающего меня в англичанах, хотя, признаюсь, я пришел в восторг, когда узнал, что они принимают «В яблочко» за прямой эфир.

Моя теща — мама — возникла в дверях с подносом еды. При виде этого подноса я задумался, не принимает ли она меня за бригаду лесорубов. Я жадно зарылся в груду восхитительных, исходящих паром кушаний, напоминающих воплощенные в съедобной форме горы Кейрнгорм, а потом, развалившись с блаженно раздувшимися животами и чашечками кофе в руках, мы завели беседу о том о сем — о детях, о нашем надвигающемся переезде в Штаты, о моей работе, о недавней смерти ее мужа. Поздно вечером — поздно по меркам таких отставших от времени личностей, как мы с тещей — она снова засуетилась и, заглянув в припадке шумной деятельности во все углы дома, объявила, что спальня для гостей готова. Я нашел там опрятно заправленную постель, укомплектованную бутылками с горячей водой, и после весьма небрежного омовения радостно нырнул в нее, гадая, отчего это постели в домах бабушек и тещ всегда восхитительно уютны. Заснул я мгновенно.