"Simple Storys" - читать интересную книгу автора (Шульце Инго)

Глава 26 – Мигающий младенец

Рисовый пудинг еще не совсем остыл, и я набираю себе полную тарелку. В середине делаю углубление и кладу туда кусочки мандаринов из банки. Сок скапливается у края, образуя тонкий ободок. Я равномерно посыпаю пудинг сахаром и корицей и втыкаю ложку почти вертикально, чтобы не полилось через край.

Сигнальная лампа на подоконнике перестала мигать. Она сразу реагирует, когда вокруг становится светлее или темнее. Ее стекло – желтоватое, почти оранжевое, а сверху приделан металлический треугольник, чтобы лампу можно было подвесить. На желтом стекле написано черными буквами: «СИГНАЛИТ».

Окно кухни выходит во двор. Слева от меня, в боковом флигеле, старик все еще сидит на своем балконе. Во второй половине дня он обычно загорает. И как правило одновременно слушает Моцарта, или Вагнера, или что-то другое, что кажется мне знакомым, хотя я и не знаю, что это. Когда старик открывает балконную дверь, сперва показываются дрожащие пальцы его левой руки, хватающейся за дверную раму. Правой рукой старик опирается на палку. Его ступни и голени – отечные, раздувшиеся, красные с синевой. Он ходит так, будто обут в ужасные тяжелые сапоги и при каждом шаге должен еще проверять, не колеблется ли под ним почва. Требуется много времени, чтобы старик уселся, сложив руки на набалдашнике палки или на коленях. Примерно через каждые полчаса он слегка передвигает свой стул соответственно положению солнца. Около четырех часов дня он повернулся лицом ко мне. На нем белые кальсоны и поверх них – купальный халат, глаза защищены темными очками. Пряди волос, обрамляющих его лысину, спускаются до воротника. Слушая концерт для гобоев, он, очевидно, заснул. Сейчас ровно шесть часов вечера.

Из-за жары я весь день чувствую себя разбитой. Ночами лежу без сна. Пыталась устроить сквозняк, но это не помогает.

Сегодня меня разбудили двое парней, которые гоняли по мостовой пустую консервную банку в аккурат перед нашим домом. Это было около пяти. Потом – шумная беседа двух ворон. Я могу поклясться, что они действительно беседовали. И напоследок зазвонил телефон, где-то рядом, – окна же везде открыты. Когда я наконец заснула, в дверь позвонил Ян. Он только что вернулся из ночного клуба «Трезор». Все смотрительницы туалетов и вахтеры утром спешили попасть домой. По случаю летних каникул сдвоенные смены отменили. И их рабочий день заканчивался в это время. Ян хотел показать мне лампу, которую они с Алекс стащили из строительного котлована на Бётцовштрассе. Ночь напролет они пропрыгали в своем танцевальном бункере, не расставаясь с этой сигнальной лампой. Что у них случилось потом, я не знаю. Ян сказал только, что их с Алекс отношениям пришел капут, что всё уже в прошлом и они расстаются, а в конце спросил, не может ли он пожить у меня, хотя бы пару дней. Но об этом я лучше расскажу позже.

Около одиннадцати явились Женни и Майк. Не прошло и недели с тех пор, как они вместе отправились во Францию. Левая рука Майка была забинтована и висела на перевязи. У меня хранился их ключ. Они снимают двухкомнатную квартиру этажом ниже, пополам с Алекс и Яном.

Во второй половине дня опять зашла Женни, одна. Полчаса назад она внезапно исчезла, и я не знаю, должна ли рассердиться и обидеться или, наоборот, истолковать ее исчезновение как знак беспомощности и, может, даже доверия ко мне. Раньше в такой ситуации я бы просто посмеялась.

Конечно, я рада, что эти ребята ко мне приходят. Теоретически я могла бы быть их матерью. Иногда мы действительно вроде как ощущаем себя одной семьей. Вот только они не замечают, что порой их внимание становится для меня утомительным. Они полагают, что должны заботиться обо мне, потому что у меня никого кроме них нет. На этом основании они, например, поместили в одну газетенку – в раздел «Знакомства» – мои данные. А с тех пор, как увидели у меня фотографию Патрика, настаивают, чтобы я ему написала. Хотя я много раз объясняла им, что Патрик как раз и был одной из главных причин, по которым я больше не могла выносить жизнь в Альтенбурге. Тот вечер с Холичек просто оказался последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Точнее, сама Холичек и ее шитая белыми нитками тайна. Кроме того, мой побег, как я всегда говорю, на самом деле был лишь первым шагом к тому, чтобы навести порядок в собственной жизни. И легкомысленно отказываться от раз обретенного порядка я не собираюсь, сколько бы Женни и три другие малявки не уверяли меня, будто одиночество – самое худшее, что может быть на свете. Я всегда думала, что совсем юные молодые люди относятся к подобным вещам по-другому. Тут еще важно то обстоятельство, с их точки зрения вообще не имеющее значения, что Патрик опять нашел себе женщину и новую работу.

Как бы то ни было, Женни явно проголодалась. Она открыла холодильник и крикнула:

– Интересно, когда ты сможешь все это съесть?! – Ее рука лежала на бортике решетчатого поддона, содержимое которого она в данный момент инспектировала.

– Я могла бы подогреть тебе лазанью, – сказала я. – Лазанью с овощами, оставшуюся с обеда.

Но она уже достала из морозилки пакетик Nasi-goreng[58] и вертела его в руках, пока не нашла инструкцию по приготовлению. Забракованная мною голубая блузка без рукавов для нее была явно великовата.

– Сковородка тоже сгодится, – сказала Женни. – Поешь со мной?

– А лазанью почему не хочешь? – спросила я.

И тут Женни обнаружила банку с вареньем.

– Мандарины! Можно? Там еще кое-что осталось. – Она опять засунула в морозилку Nasi-goreng.

– Моя матушка не делает никаких домашних заготовок, потому что на это уходит слишком много электричества, – сказала она, нагнулась и вынула банку с вареньем, чтобы посмотреть, что стоит за ней. – Мм, молочный рис! – Обеими руками она высоко подняла пакет с концентратом равенсбергского рисового пудинга. – Люююддя, ну-пожалста-пожалста! – Ящик для овощей слегка выдавался вперед. Поэтому холодильник не закрылся.

– У тебя есть корица, сахар и корица? – спросила она.

– Женни, – напомнила я, – холодильник! – Она прикрыла дверцу, просто надавив на нее, вынула из ящика нож для овощей, попыталась пропилить пакет вдоль линии отрыва и, когда это не получилось, оторвала уголок. – Где у тебя ведро? – спросила она. Я указала ей на мусорный мешок под раковиной.

В следующее мгновение она уже кричала:

– Ха, смотри-ка, яблоко! – На нем было большое коричневое пятно. Женни перерыла все другие яблоки и грейпфруты в корзинке. – Ну, пусть будет это, – сказала она и хлебным ножом разрезала яблоко на две половинки. – Это тоже выкинуть? – Я показала ей, куда выбрасываются пищевые отходы, попутно пересказав историю Яна, Алекс и сигнальной лампы.

– Когда ты еще под кайфом и тут все кончается, это как если бы насос вдруг перестал качать воду, – объяснила мне Женни. Она имела в виду танцы и ту гадость, которую они – молодежь – глотают, чтобы взвинтить себя. – Лампа на самом деле меня нервирует, – сказала она. – Дурацкая мигалка! Даже не глядя на нее, я ее чувствую. Зачем только они притаскивают домой такое барахло? Совсем меня заколебали.

– Лампа теперь для Яна заместо младенца, – сказала я. – И он будет с ней цацкаться по крайней мере до тех пор, пока не перестанет жить бобылем.

– Глупости! Что касается меня, то я так не думаю, – возразила она. – Во-первых, он уже опять как миленький нежится в постельке со своей Алекс, а во-вторых, я и кошку-то ихнюю зря терплю. Ишь ты, «младенец»! Только младенца нам не хватало! Когда этой штуковине недостает света, она начинает мигать. А это нервирует. – Женни крошила яблоко на ломтики. На ее правом плече – там, где сползла бретелька – в загорелую кожу впечаталась белая полоска.

Я спросила, что у Майка с рукой. Женни засопела.

– Он сейчас как раз собирает свои шмотки. Это я велела ему их собрать. Можно включить радио? – Она повернула колесико настройки. – Сперва он говорит, что, мол, о деньгах я могу не беспокоиться. А потом, через пять дней, его денежки вылетают в трубу. Я только злилась, когда он постоянно таскал меня по ресторанам и барам… Что это за станция?… Я так хотела увидеть Париж! А мы два дня кантовались в провинциальном Реймсе, бродили как хиппи по кладбищам. Теперь он делает вид, будто это я промотала все его сбережения. – Она опять выключила радио. – Майк вляпался между двумя дерущимися, вот ему и досталось, и вольно же ему было лезть на рожон, сам дурак дураком, а корчит из себя невесть что. – Женни открыла духовку и вытащила сковороду. – Тот водила, который согласился нас подвезти, был парень что надо, – сказала она. – Майк хотел ехать в Штутгарт, к своим предкам. Я говорю: никаких проблем, езжай, только без меня. Я наотрез отказалась ехать на грузовике, но Майк все равно стал расспрашивать водилу. Там стоял один грузовичок из Берлина, но он направлялся куда-то в Мееране,[59] если такое место вообще существует. «Вольво», с грузом испанских апельсинов из Франции. Эдди, водила, всю дорогу болтал. Говорил, что если перестанет болтать, то заснет. Мы, мол, должны развлекать его разговорами – рассказать ему пятьдесят анекдотов, пока будем добираться до Хермсдорфер Кройц. Майк, конечно, сразу взъерепенился и посоветовал ему включить радио. Ну вот… – Женни поставила средних размеров сковородку на плиту. – Когда мы доехали до Кирххаймер Драйэк, Эдди пригласил нас на ужин и собирался оплатить нашу ночевку в мотеле. Я нашла, что это очень мило с его стороны – пригласить парочку, у которой нет ни шиша. Еще раньше я рассказала ему историю с инструкторшей по плаванью. В общем, мы с ним нашли общий язык.

Я не понимала, о чем речь.

– Да брось, – сказала она, – ты не можешь не знать про инструкторшу по плаванию.

– Правда не знаю, – сказала я.

– Оно и видно, как ты меня слушаешь, – Женни поднесла к газу электрозажигалку. – Эта история случилась за день до того, как я получила свое первое удостоверение личности, – в апреле восемьдесят девятого. Мы с подружкой пошли в плавательный бассейн. И только хотели залезть в воду, как инструкторша потребовала, чтобы мы снова оделись и исчезли, потому что сейчас, мол, начнется тренировка. Я достала свои часы – у нас в запасе было еще как минимум минут двадцать. – Женни бросила на сковородку шматок масла, наклонилась и увеличила огонь.

– И вы не торопились уходить?

– Мы ведь заплатили за сеанс. И потом, наше время еще не вышло. Мы уже надели купальные шапочки. Внезапно нагрянула целая орда так называемых «пловчих-рекордисток». Они окружили нас, стали кидаться мячом. Я только думала: не плакать, не плакать… Все эти стервы чихать на нас хотели. Мы в итоге остались в воде, хотя и с разбитыми коленками. Когда на выходе надо было отдать ключ от гардеробного шкафчика, сидевшая за столом инструкторша еще сказала: «Спасибо». – Женни встряхнула сковородку с растаявшим маслом. – Тогда я впервые усекла, что значит общаться со взрослыми и каково это, когда об тебя даже брезгуют марать руки. Я хотела вечером рассказать обо всем маме, но когда она остановилась около моей постели, я уже знала, что не должна ей ничего говорить, потому что она восприняла бы случившееся еще хуже, гораздо хуже, чем я. Я не могла ее так расстраивать.

Женни бросила на сковородку ломтики яблока, на ходу стряхнула свои стоптанные сандалетки, ногой достала из-под этажерки напольные весы, взгромоздилась на них, опять соступила и повторила попытку во второй раз.

– Глянь-ка, – крикнула она, – просто невероятно! Пятьдесят точка пять. Не могу же я весить полцентнера! – Ее лопатки выпирали наружу как маленькие крылышки. – Пятьдесят один! Да посмотри же! – Она уступила мне место, а сама стала наблюдать за стрелкой.

– Шестьдесят восемь, – сказала я. – Весы исправны.

– Что? Ты весишь шестьдесят восемь кг? – Женни посмотрела на меня с чувством собственного превосходства.

Я опять задвинула весы под этажерку и еще раз спросила, что с Майковой рукой.

– Утром я даже не могла тебе это рассказать, потому что Майк все время перебивал меня, – сказала Женни, перешагнула через свои сандалии, поставила на стол вазу с компотом и пакетик корицы и пододвинула ко мне сахарницу.

– Он постоянно встревал между нами, – сказала она, – пока Эдди не посоветовал ему оставить меня в покое и дать наконец возможность что-то сказать. А когда это не помогло, Эдди попросту велел ему заткнуться. И знаешь, Лиди, он был совершенно прав, честно. – Женни быстро взглянула на меня. Я попросила ее взять вместо вилки деревянную ложку и уменьшить огонь.

– Когда Майк и я были вдвоем в номере мотеля, а Эдди еще сидел в ресторане, Майк напустился на меня: почему, мол, я рассказала ту историю Эдди, а не сперва ему. Додуматься до подобной идеи – вполне типично для Майка. Кроме того, он писает в душе…

– Так делают все мужчины, – сказала я.

– Майк нес всякую чепуху: например, что не станет мне препятствовать, если я захочу ночью подзаработать. Так прямо и ляпнул… Для меня это означало конец! – выкрикнула Женни. – Как-то я ему рассказала, – уже спокойнее продолжала она, – об одном человеке, с которым иногда встречалась, еще до того, как начались наши с ним – с Майком – отношения. Тот человек был уже старый, но симпатичный – очень галантный, и щедрый, и по уши втюрившийся в меня. Все, что бы я ни делала, ему нравилось. И он всегда совал мне вместо подарков деньги. От меня он почему-то ничего не требовал, и я думала, что, возможно, тут дело в его отцовских чувствах ко мне, мужском инстинкте защитника или в чем-то подобном. Но потом ни с того ни с сего он выдал мне такую свинскую брехню, в садомазохистском духе, над которой я бы только посмеялась, если б не он ее выдумал… И тогда внутри меня все сломалось, сломался весь его образ, сложившийся в моей голове. И вот об этом я как-то рассказала Майку, как потом оказалось, напрасно. С тех пор он думает, будто я от него что-то скрываю, какие-то садомазохистские игры или что он там себе навоображал со своей скотской ревностью. И все только потому, что тот старик давал мне деньги. В этом весь Майк. Только когда его привели наверх, я заметила, что была заперта в номере. Одна из официанток отвезла нас на своей машине в больницу и потом назад. Другая тем временем нашла кого-то, кто нас довез до Берлина. Этот новый шофер за всю дорогу не проронил ни слова и высадил нас в Ванзее, у станции метро.

Я ей посоветовала надевать что-нибудь под блузку, потому что иначе, когда она жестикулирует, у нее все видно.

– Не туда смотришь, – сказала я, когда Женни опустила подбородок на грудь. – Вот здесь, под мышками.

– Что, выглядит неаппетитно? – спросила она. – Там все так быстро отрастает, ужас, правда? – Внезапно она буквально бросилась мне на шею. Я едва успела вскочить со стула. И крепко обняла Женни, стала гладить ее по волосам. Мое левое плечо сделалось влажным. Только тогда я заметила, что Женни плачет. И тут она отстранилась – этот ее порыв был таким же неожиданным, как и первый. Я смешала сахар с корицей, накрыла для нас двоих стол и спросила, что она будет пить.

– То же, что и ты, – сказала Женни, перемешала рисовый пудинг с поджареными яблочными ломтиками и порвала пакет. – Подавать на стол в охлажденном виде, с мюсли, – прочитала она вслух и опять увеличила пламя. С банкой мандаринового джема в руке стала искать открывалку. Пудинговая масса на передней горелке уже забулькала. – Займешься этим? – спросила она, передавая мне банку и открывалку, и перемешала содержимое сковородки.

Вдруг Женни сказала:

– Может, ты и права, может, все к лучшему…

Когда я открыла банку, раздался звонок в дверь. – Это, наверное, к тебе, – сказала я и поднялась со своего места, только когда звонок повторился.

Женни пошла в прихожую. Я слышала, как она открывала дверь. Но никакого обмена приветствиями не последовало. Дверь снова закрылась. Я ждала. Потом окликнула Женни и в конце концов выглянула посмотреть, куда она подевалась. Кроме меня в квартире никого не было.

Я сняла с плиты рисовый пудинг, встала около входной двери и подождала еще. На лестничной площадке – тоже никого. Я выключила плиту и решила искупаться. Это всегда помогает. В ванне я поиграла с пустой бутылочкой из-под шампуня. Зажала ее ступнями и поставила на край ванны, потом сосредоточилась и ударила пальцами ноги так, чтобы она опрокинулась в воду. Это мой способ играть в бильярд – кстати, очень полезный для мускулатуры брюшного пресса.

Когда опять раздался звонок, я прямо в купальном халате побежала к двери. На коврике за порогом мигала та самая сигнальная лампа. Я перегнулась через перила – никого. Я отнесла сигнальную лампу в кухню и поставила на подоконник, где она тотчас перестала мигать.

Сейчас я уже съела целую тарелку пудинга, но все еще не знаю, что мне думать об этой странной акции. Набираю себе остатки тепловатой рисовой жижи. Сковородку, которая умещается в раковине, только если ее поставить наклонно, споласкиваю сразу. Потом наливаю воду в пустой пакет из-под пудингового концентрата, чтобы позже его было легче отмыть. И только потом возвращаюсь к своей тарелке.

Ни во дворе дома, ни в квартире этажом ниже не слышно ни звука. Если бы эти четверо были моими детьми, я упрекала бы себя, считала бы себя виноватой в том, что они до такой степени безалаберны и хаотичны. Или утешалась бы тем, что их поведение обусловлено районом, где они живут, трудным возрастным периодом, а то и просто жарой.

Старик из флигеля напротив все еще спит. Проснувшись, он, наверное, удивится тому, что день уже клонится к вечеру. Найдет в этом для себя идеальное оправдание. Хотя, может быть, он уже не нуждается ни в каких оправданиях. Весной он всегда раскладывал на балконе недозревшие зеленые бананы. Время от времени пододвигал их к себе изогнутой рукоятью трости, ощупывал и после опять отодвигал. Сейчас краешек его купального халата слегка шевелится. Наверное, у него болят кости. Я при такой жаре не могу заснуть даже в кровати, он же умудряется дремать на своем жестком стуле. У него затекут прежде всего затылок и плечи, ночью он будет, как и я, лежать без сна, слушать музыку, удивляться мигающему огоньку в моем окне и спрашивать себя, что бы это могло значить. Может, такая лампа действует даже успокаивающе. Если закрыть глаза, она может действовать успокаивающе – ведь успокаивало же меня раньше тиканье будильника. Тогда мне было одиннадцать, и двенадцать, и тринадцать лет, и я тоже ничего не рассказывала своей маме, не потому, что боялась ее, а просто потому, что думала: она воспримет случившееся еще хуже, чем я, я не могу ее так расстраивать. Но потом, по совершенно другим причинам, она все-таки разошлась с моим отцом.

Когда доем пудинг, я первым делом помою тарелки и пакет из-под рисового концентрата. Лампу «СИГНАЛИТ», может быть, уберу в шкаф, засуну между зимними вещами или пристрою где-нибудь в ванной и включу там свет. Завтра утром надо будет отнести вниз пакет с мусором – по понедельникам приезжает машина, которая разгружает желтый мусорный контейнер. Заодно поставлю сандалии Женни на коврик перед ее дверью, и «СИГНАЛИТ» – туда же. Если Яну – теперь, когда к нему вернулась Алекс, – уже не нужен его «младенец», пусть сам отнесет его туда, откуда взял: в строительный котлован на Бётцовштрассе. Это было бы наилучшим решением, в результате которого всё вернулось бы на свои места.