"Исчезнувшая" - читать интересную книгу автора (Хаббард Сьюзан)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВОСХОДИТ ПОЛНАЯ ЛУНА

ГЛАВА 14

Я хотела поговорить с Дашай о гормонах. Я хотела поговорить с доктором Чжоу о Ревитэ.

Но по телефону нельзя было говорить свободно, а улизнуть не получалось. В Интернете я нашла несколько статей о Ревитэ. Клинические испытания явно закончились, и лекарство теперь было доступно по всему Вамполью.

В статье одной из фармацевтических компаний была помещена фотография бегущей по лугу женщины с вынесенной в заглавие строчкой из битловской песни «вернись туда, откуда ты родом»[13]. И хотя часть меня хотела вернуться — снова стать Ари, девочкой на домашнем обучении, думавшей только об учебе и о том, как порадовать папу, — большая часть стремилась вперед. Но к чему?

Кто-то написал: «Ревитэ спасло мой брак». Автор поста рассказывала, что была вампирована «против моей воли, насильно загнана в зависимость от человеческой крови и тошнотворных заменителей, лишена возможности вести нормальную жизнь, отмечать праздники, регулярно питаться, иметь безопасные отношения с моим смертным мужем».

Если бы я могла, я бы покраснела.

«Эти бездушные ночи, когда лежишь без сна, алкая крови, а он храпит рядом, — говорилось дальше. — Я подумывала о самоубийстве».

Вампиры совершают самоубийства? До сих пор это не приходило мне в голову.

«А потом я открыла для себя Ревитэ. — Здесь тон анонимной писательницы менялся. — Теперь я могу готовить, и ходить по магазинам, и заниматься любовью как настоящая женщина! И в обозримом будущем могу стать матерью».

Все это звучало слащаво, ужасно фальшиво. Тогда почему я продолжала читать?

Профессор Хоган завидовала мне. И Бернадетта тоже, равно как и еще четыре-пять студенток, чьи мысли я слышала. Они видели, что Уолкер влюблен в меня, и от этого по контрасту чувствовали себя нелюбимыми и злились.

Уолкер был не из тех, кто скрывает свои чувства. Однажды он вошел в аудиторию, жонглируя бумажными розами, которые потом сложил на подлокотник моего кресла. В другой раз пел дурацкую песенку собственного сочинения, где рифмовал «Ари» с «кампари», «в ударе» и «феррари». Бернадетта и профессор Хоган посмеялись над песенкой, после чего их зависть только возросла.

Я пыталась понять их чувства, но тщетно. На том этапе жизни я испытывала зависть очень редко и только к абстрактным вещам: например, я завидовала нормальной семейной жизни других девочек. Но чувства, испытываемые Бернадеттой и профессором Хоган, были глубже и выражались во враждебности по отношению ко мне.

Когда профессор Хоган писала красной ручкой в моем сочинении «Неверно!» рядом с утверждением, в истинности которого я не сомневалась, я старалась не принимать это близко к сердцу. В конце концов, она состояла в связи с женатым мужчиной, который никогда не посмел бы публично признать свои чувства к ней, как это делал Уолкер. У нее были причины завидовать.

Но когда Бернадетта начала распускать обо мне сплетни, это оказалось больно. Хотя она и съехала из комнаты, какая-то часть меня продолжала считать ее подругой. (Теперь мне стыдно вспоминать, какой наивной я была. Есть ли что-нибудь более эфемерное, чем дружба между девочками-подростками?)

Про Бернадетту мне рассказал Уолкер. Однажды после обеда мы сидели под деревом. Я читала наш учебник по политологии, а Уолкер положил голову мне на колени и играл моими волосами. Он сдвинул их все вперед, чтобы они закрыли ему лицо, как занавеской, и потом принялся разделять их на пряди и выглядывать сквозь щелки на меня.

— А правда, что ты в старших классах спала с кем ни попадя? — вдруг спросил он.

— Что? — Я со стуком захлопнула книгу.

— Мне Бернадетта сказала.

Мне виден был только один глаз, странно и жестко блестящий.

— Во-первых, я не ходила в старшие классы — я вообще в школе не училась. — Возмущения в голосе было меньше, чем в душе. — Во-вторых, я девственница. — Ну вот — я произнесла вслух то, о чем и не думала, что посмею когда-либо кому-либо сказать.

— Правда? — Он протянул руку сквозь волосы и погладил меня по щеке.

— Щекотно. — Я смахнула его ладонь. — Зачем она это говорит?

— Ревнует, полагаю, — вздохнул Уолкер. — Понимаешь, на первом курсе мы с ней несколько раз гуляли. Я не придавал этому особого значения, но, возможно, она до сих пор питает ко мне какие-то чувства.

— Может, и питает. — Почему я не просекла этого раньше? И что он имел в виду под «гуляли»? — Что еще она говорила?

— Что я, мол, должен быть осторожен рядом с тобой. Что имели место всякие нехорошие события. Ну, ты понимаешь.

— Мои друзья склонны пропадать или умирать. — То же самое сказала Джейси.

— Забудь о ней. Она просто ревнует. Ари, ты меня любишь?

Разговор слишком смущал меня. Я не знала ответа.

— У нас в семье, — медленно проговорила я, — когда я росла, никто не использовал слова «любовь». Я никогда его не говорила, никому.

Уолкер поднял мои волосы и сел, дав им рассыпаться по моим плечам и по спине.

— Я хочу быть первым, кому ты его скажешь, — произнес он почти шепотом.

Он поцеловал меня, и я почувствовала еще большее смущение.

За неделю до полевого выезда профессор Хоган завалила нас кучей обязательной к прочтению литературы. Мы изучали историю партий в американской политике: например, как республиканская партия возникла в оппозиции рабству и сделалась партией первой величины.

— Сегодня, когда некто решает голосовать за третью партию, это означает неприятие основных партий? — говорила профессор Хоган. Волосы у нее секлись, кожа покрылась прыщами, словно дополнительный стресс полевого выезда высасывал из нее последние соки. — За третьи партии голосуют только в экстремальных обстоятельствах, когда позиции основных партий кажутся избирателям настолько чуждыми, что они готовы отдать свои голоса любой другой партии, даже если точно знают, что она не выиграет?

Уолкер складывал из листка бумаги цветок оригами. Он не соглашался с ее словами. Он думал, что люди, которые дали себе труд проголосовать, верили, что их партия может победить.

— Наши избирательные законы не поддерживают рост третьих партий?

Уолкер щелчком отправил бумажный цветок на подлокотник моего кресла.

— И каким образом они это делают, Ариэлла?

Она почти всегда вызывала меня, поэтому я внимательно слушала, даже когда она бывала особенно скучна.

— Они затрудняют получение финансирования третьими партиями, — сказала я самым нейтральным тоном. — А во многих штатах кандидатам от третьих партий гораздо сложнее баллотироваться, так как от них требуется представить большее число подписей под их петициями.

Она неохотно кивнула. Бернадетта метнула на меня обиженный взгляд.

У меня не было возможности сказать ей что-либо по поводу вранья, которое она нагородила Уолкеру. Но я скажу многое, когда выпадет подходящий момент. Пока же я просто смотрела на нее, пока она не отвернулась.

Профессор Хоган напомнила нам, что в Саванне мы должны будем вести себя как можно лучше.

— Пожалуйста, оденьтесь как-нибудь попрофессиональнее? — сказала она.

В тот год несколько третьих партий впервые решили созвать региональный предвыборный съезд, дабы обсудить стратегии подрыва основных партий. Нашей группе Советом третьих партий были выданы особые пропуска для присутствия на некоторых заседаниях. Однако всем полагалось ходить на разные. В конце занятия Хоган раздала нам бланки назначений.

— У меня партия зеленых. — Уолкер надеялся, что ему выпадет именно она, и я за него порадовалась. Потом взглянула на собственный листок.

— Что у тебя, Уолкер? — тронула его за плечо Бернадетта.

— Я зеленый.

— А я социал-демократ, — разочарованно протянула она.

Он уже отвернулся ко мне.

— А ты кто?

— Партия Справедливой доли, — прочла я. — Наверное, из новых.

— Может, нам удастся поменяться с кем-нибудь, чтоб оказаться вместе, — предположил Уолкер.

Разумеется, профессор Хоган его услышала.

— Никаких подмен? — рявкнула она.

Выходя из аудитории, Уолкер сказал, понизив голос:

— Представляешь, каково иметь с ней роман? Никогда же не знаешь, спрашивает она или просто так говорит.

Философская и лингвистическая подоплека получалась интересная.

— Кто-нибудь должен написать исследование о голосе профессора Хоган, — сказала я.

Он ухмыльнулся.

— А заголовок? Может, «Звуки безумия»?

— Как насчет «Злоупотребления акустической неоднозначностью»?

— Или «Все предположительно»?

Мы еще поупражнялись в остроумии, но часть меня думала: а что, если ее постоянные вопросительные интонации умышленны? Как призвать человека к ответственности за сказанное, если все, что он говорит, звучит вопросительно?

Нас догнала Бернадетта.

— Уолкер! — окликнула она.

Он обернулся. Увидев, кто его позвал, он обнял меня за плечи.

— Чего тебе надо, Берни? Хочешь еще пополивать грязью мою девушку?

Обе фразы были сформулированы вопросительно, и я это оценила. В такие моменты я думала, что, может, и вправду могла бы влюбиться в Уолкера Пирсона.

Кто-то писал, что все лучшее в этой жизни происходит за секунду до нашего появления.

На самом деле это я написала, у себя в дневнике. Но фраза звучала неоригинально. Наверняка ее кто-то придумал до меня.

В любом случае, пока наш автобус петлял по улочкам и площадям Саванны, я пребывала в приподнятом настроении. Я исследовала эти улочки самостоятельно прошлой весной, и теперь они были мне знакомы. Вот Колониальное кладбище, а напротив него — кирпичный дом, где моя мама некогда снимала квартиру; по ее словам, в доме водились привидения. Вот «Дом маршала», первая в моей жизни гостиница. Впереди лежала река, а где-то поблизости находилось кафе, где мои родители встретились впервые уже взрослыми. Мне хотелось пройти по всем этим местам пешком, воскресить старые воспоминания и обрести новые.

Уолкер сжал мою руку. У него были собственные планы на наше время в Саванне. Я старалась не слушать его мысли, но не очень напрягалась.

Наверное, нехорошо слушать мысли того, кто тебя любит. Любовь делает сознание мягким и сентиментальным, еще больше подверженным отступлениям и логическим провалам, чем обычно. Разумеется, мыслительный процесс среднестатистического смертного изначально крайне беспорядочен, он постоянно перебивает самого себя наблюдениями и выражениями физических потребностей и желаний. Вампиры, напротив, склонны мыслить спокойнее, более линейно (хотя моя мама является примечательным исключением).

Уолкер думал о себе, как и большинство смертных, большую часть времени. Он слегка не выспался, был очень голоден и последовательно влюблен. Он испытывал желание поглотить меня (его выражение) и одновременно поклоняться мне. Я слушала достаточно долго, чтобы выяснить, что он планирует для нас романтический вечер в Саванне. Затем мне стало неловко подслушивать. Мама назвала бы это вмешательством, но как мне было устоять?

Я устояла. Я не хотела, чтобы любовь оказалась просто мешаниной чувств.

Я стала смотреть в окно автобуса. Мы проезжали по грубо мощенным улицам, спускавшимся к набережной, где я впервые сделалась невидимой. Папа подарил мне одежду и обувь из метаматериалов, искривляющих световые лучи, и я научилась процессу поглощения тепла из электронов собственного тела и отклонению света. Процесс был физически утомителен, но опыт полностью оправдал затраты энергии — быть невидимой оказалось увлекательнее всего на свете. Движешься по заполненным людьми улицам, словно летишь, невесомая и свободная, — что может быть лучше?

И да, я взяла с собой свой особый брючный костюм, белье и туфли в эту поездку. В конце концов, из всех моих нарядов этот выглядел наиболее «профессионально».

Отель, где проводилась конференция, смотрел на мутно-бурую реку. Мы сбились в кучку в холле под высоким сводчатым потолком из стекла и стали. Профессор Хоган пересчитала нас и объявила, кто с кем делит номер. Мне достался четыреста восьмой, вместе с Бернадеттой и девочкой по имени Ронда.

Бернадетта тут же подошла к Хоган и шепотом что-то ей сказала.

— Никаких замен? — ответила Хоган.

Мы набились в лифт, и Уолкер с Ричардом и еще четырьмя ребятами вышли на третьем этаже. Уходя, Уолкер послал мне воздушный поцелуй.

Бернадетта вздохнула — вздох разочарования и ярости, но не печали. Мысли ее разбегались, но я отметила громадную ревность и страх в основе ее чувств по отношению ко мне. Гибель Осени стала первой встречей Бернадетты со смертью, и она еще не справилась с этим. Максимум, что у нее получалось, — это винить меня.

В номере Ронда болтала не переставая, пока я распаковывала вещи, а Бернадетта валялась на кровати.

— Можешь занять диван, — сказала она мне.

— Давайте бросим монетку. — Я выудила из рюкзака три десятицентовые монетки.

Мы кинули, и нам с Рондой выпал орел, а Бернадетте решка. Я почти пожалела, что она проиграла, потому что это дало ей еще одну причину дуться на меня.

С программной речью на съезде выступил Нейл Камерон, тридцатилетний сенатор от штата Джорджия, бросивший демократов, чтобы вступить в партию Справедливой доли. Он проигнорировал возвышение для докладчиков и, подойдя к краю сцены, обратился к нам. Мы с Уолкером сидели в третьем ряду. С момента его появления мы не могли оторвать от него глаз.

Был ли Нейл Камерон хорош собой? Все женщины в зале ответили бы утвердительно, хотя он не был красив в общепринятом смысле. Нос ему, судя по виду, не раз ломали, и росту в нем было от силы пять футов три дюйма. Но темно-голубые глаза смотрели тепло. В книгах мне попадалось выражение «танцующие глаза», но до того вечера я их не встречала. Его взгляд переходил от лица к лицу по всей аудитории, задерживаясь ровно настолько, чтобы создать впечатление, будто он очарован каждым из присутствующих. Волосы у него были густые и темные, руки крупные и сильные на вид. Когда он говорил, руки его исполняли собственный танец.

— Через два дня, когда вы покинете Саванну, с лица земли исчезнут более пятидесяти видов живых существ, — начал он. — Вдумайтесь: пятьдесят видов больше никто никогда не увидит. Основные причины? Разрушение естественной среды обитания, эксплуатация и разработка земельных угодий — все это действия, предпринимаемые человеком.

Он умолк и положил руки на бедра.

— Мы говорим: пора им остановиться.

У него был чудесный голос, сильный и глубокий, мелодичный, как у моего отца, но с твердыми гранями.

Вот он подался вперед, и руки его снова начали двигаться, а взгляд сканировал аудиторию.

— К тому времени, когда вы покинете Саванну, в атмосферу планеты будет выброшено более пятидесяти восьми миллионов тонн двуокиси углерода. Каждый год человечество производит и выбрасывает в атмосферу тридцать миллиардов тонн углекислого газа — за счет электростанций, автомобилей, самолетов и зданий.

Он снова упер руки в бедра.

— Мы говорим: пора им остановиться.

Камерон расхаживал взад-вперед по сцене, фонтанируя данными о глобальном потеплении и разрушении коралловых рифов, о сведении лесов и снижении уровня опыления, разбивая статистику все той же фразой. И на третьем повторении аудитория уже скандировала вместе с ним: «Мы говорим, пора им остановиться!»

Я слыхала слово «харизма», знала, что оно происходит от греческого слова, означающего «дар». Но это слово и близко не описывало очарование и электрический заряд, исходившие от Нейла Камерона. Он двигался по сцене, а мне на ум пришла строчка из «Ричарда Кори», стихотворения Эдвина Арлингтона Робинсона[14]: «Он шел, и все вокруг него светилось»[15]. В этом человеке была магнетическая искра, которую я не могла объяснить, да в тот момент и не пыталась.

Закончив расхаживать, Камерон вскинул обе руки ладонями вверх.

— Но кто мы? И кто они? Я говорю, Америка разделена на две группы: инсайдеров и аутсайдеров. И я, друзья мои, так же как и каждый из вас, снаружи. Мы фундаментально отличаемся от тех, кто внутри. Нас заботят иные вещи, мы живем по-другому. Они всемерно защищены. Мы нет. Они выстроили систему законов и обычаев, чтобы защитить себя. Мы живем в более ненадежном месте. Они и их система убивают землю. Мы здесь, чтобы спасти ее. Мы здесь сегодня, — он раскинул руки, — чтобы предпринять первые шаги для защиты нашего дома.

Толпа буквально взревела. Звук наэлектризовал, поднял нас из кресел и заставил хлопать, свистеть и размахивать руками. Бернадетта в конце ряда что-то кричала, а профессор Хоган перед нами издала странный высокий звук, вроде одобрительного уханья. Дама в красном платье рядом с ней бросила на нее насмешливый взгляд, но хлопать не перестала.

Камерон молча стоял в центре сцены в луче прожектора и смотрел на нас, словно упиваясь нашим одобрением. Интересно, я одна заметила, что он не отбрасывает тени?

Когда шум улегся, Камерон сказал «спасибо», чем вызвал новую волну аплодисментов. Уолкер взглянул на меня и помотал головой.

— Bay, — выдохнул он.

По рядам пошли добровольцы, раздавая листы бумаги и конверты для пожертвований. Бланки представляли собой нечто вроде текста присяги: утверждение, что мы будем поддерживать кандидатов третьих партий, и обещание не голосовать за демократов или республиканцев. Как и все присутствовавшие, я подписала свой бланк и передала его обратно. Позже, гораздо позже, я стану гадать, как Камерон убедил нас всех подписаться. Он же на самом деле не сказал ничего нового. Но в тот вечер, воодушевленные скорее личностью говорившего, нежели его словами, люди не колебались.

Камерон ушел первым, и толпа потянулась за ним в приемную, устроенную в прилегающей к залу комнате. Люди образовали извилистую очередь, дожидаясь возможности поговорить с ним. Мы с Уолкером тоже ждали.

И тут я увидела Мисти.

За столом неподалеку от нас сгрудились добровольцы, чтобы собрать и рассортировать подписанные бланки. Одна из них, девушка с темными волосами, показалась мне странно знакомой. Волосы и даже лицо были чужие, но манера стоять, перенеся вес на одну ногу и слегка согнув другую в колене, и наклон головы принадлежали ей. «Мисти», — подумала я. Да, нос остался прежним. Но глаза были карие, и в них читалась незнакомая апатия.

Я передвинулась, чтобы лучше видеть. Ее руки перебирали бумаги. Татуировка на правом запястье отсутствовала, но, подобравшись поближе, я разглядела тонкий розовый контур в форме розы. Это была она. Должно быть, она свела татуировку.

— Мисти? — окликнула я.

Она подняла на меня глаза без проблеска узнавания в них.

— Меня зовут Полина.

— Как дела? — спросила я, чувствуя себя полной дурой.

— Хорошо, а у вас? — Южный акцент куда-то делся — модуляции и тон стали бесцветными, — но тембр и интонации не изменились. Они принадлежали Мисти.

«Что с тобой случилось?» — гадала я, уверенная, что сама она мне ни за что не скажет. Я не могла даже прочесть ее мысли — я слышала только негромкое жужжание, словно от мухи в большой пустой комнате.

Когда Нейл Камерон взял меня за руку, чтобы пожать ее, мне захотелось, чтоб он ее не отпускал. Прикосновение его было прохладным и гладким, он слегка сжал мою ладонь. За спиной у меня кашлянул Уолкер.

— Ариэлла, — произнес Камерон, глядя на мой бейджик. — Красивое имя. Оно означает «Лев Господень». Откуда вы, Ариэлла?

— Из Флориды. — Мне и в голову не пришло сказать «Саратога-Спрингс». Повезло еще, что я слово «Флорида» вспомнила.

Глаза его вспыхнули.

— О, и я из Флориды. Я родился в Долтоне. Знаете, где это?

Я кивнула. Я хотела спросить у него, как давно он стал вампиром.

Тут он посмотрел мне в глаза, словно услышал мою мысль. Я осознала, что он все еще держит меня за руку.

Уолкер снова кашлянул, и Камерон отпустил мою ладонь.

— До скорой встречи, — сказал он. Его глаза задержались на мне, не желая покидать мое лицо. Да, я знаю, это звучит как в любовном романе, но именно так оно ощущалось.

Я отошла, потрясенная. За спиной я слышала, как представился Уолкер, голос его звучал нервно. И краешком глаза я увидела, как Мисти и еще одна девушка идут к двери. Я подумала, что они могут направляться в туалет, куда я и сама была не прочь наведаться, и пошла за ними. Нет, это не совсем честно. Я пошла за ними. Понятия не имею почему.

Парочка пересекла вестибюль и вышла в раздвижные стеклянные двери. Обе воткнули в уши мини-наушники и включили МР3-плееры. Я проследила их запах (Мисти пользовалась духами или лосьоном с ароматом яблока, тогда как другая девушка пахла корицей) через парковку и дальше по боковой дорожке вдоль реки. Даже не увидь я контура татуировки, я знала, что иду за Мисти. Ни у кого больше не было такой походки.

Мы миновали рестораны, бары и сувенирные лавки. Затем они повернули налево и начали подниматься по крутой мощеной улочке. Я бывала здесь раньше — это было то место, где я впервые сделалась невидимой. Я не видела причин не сделать этого снова.

Восторг от невидимости пришел мгновенно в тот миг, когда меня перестало быть видно. Я чувствовала себя всемогущей! Никто теперь не мог наблюдать за мной и судить меня. Никто не мог заставить меня почувствовать себя аутсайдером, потому что меня вообще не было.

Мисти с подружкой прошли по Аберкорн-стрит, пересекли площади Рейнольдса и Оглторпа, затем повернули направо. Я порхнула следом, счастливая, как стрекоза, которая вот-вот настигнет жертву.

Через несколько кварталов они достигли кованой чугунной ограды, окружающей четырехэтажный кирпичный дом. Они свернули в ворота и направились к парадной двери. Я затаилась в моховой тени виргинского дуба, наблюдая.

Дверь была выкрашена черным, в тон забору и ставням, по бокам от нее мерцали огоньки в черных фонарях. Кирпичные стены покрывал плющ. Восемнадцать окон выходили на улицу, все плотно занавешенные, ни в одном ни проблеска света.

Кто-то невидимый мне открыл дверь. Они зашли внутрь. Я выждала несколько минут, на случай если они вернутся. Затем, разочарованная, снова сделалась видимой и направилась к гостинице.

Когда я вернулась, прием еще продолжался. Люди собирались вокруг столов, держа в руках тарелки с закусками и чаши с пуншем. У некоторых в руках я заметила стаканы с красной жидкостью и почувствовала жажду. Толпа была смешанная — старые и молодые, мужчины и женщины. Некоторые были одеты дорого, другие были в джинсах. Женщина в красном платье выделялась своей утонченностью. У нее были темные волнистые волосы, и она была красива, но на лице застыло привычно-насмешливое выражение. Я видела, как она пересекла зал и вклинилась в беседу Нейла Камерона с пожилой женщиной. Когда лицо ее утрачивало презрительное выражение, она становилась совершенно очаровательна.

Отчасти мне хотелось быть такой, как она, — восхитительной без усилий, светской, элегантной. Девочка в розовой кофте мечтала стать женщиной в красном платье.

Уолкера не было видно.

Я направилась в бар, где предъявила свое фальшивое удостоверение личности и заказала бокал «пикардо».

— Два, пожалуйста, — произнес голос у меня за спиной.

Мне не нужно было оборачиваться. Даже если бы я не узнала его голос, удовольствие, которое я почувствовала, сказало мне, что он принадлежит Нейлу Камерону.