"Исчезнувшая" - читать интересную книгу автора (Хаббард Сьюзан)

ГЛАВА 8

Всю жизнь я обладала склонностью делать все не вовремя. Результаты получались разные, но скучные — никогда.

Многим идея отправиться в колледж в четырнадцать лет показалась бы ошибочной. Современное общее представление заключается в том, что подходящий возраст для высшего образования наступает лет в семнадцать-восемнадцать, когда человек достигает определенной степени физической и умственной зрелости. Специалисты по образованию (в основном самопровозглашенные) расходятся во мнениях относительно того, может ли «подходящий возраст» быть иным для студентов с пометкой «одаренные».

Платон, которого я изучала с папой, полагал, что высшее образование должно начинаться после двадцати лет с углубленного изучения математики, а затем философии. Только ученики, способные понимать реальность и выносить разумные суждения о ней, подходят для такого обучения, говорил он, ибо позже они станут защитниками государства.

В четырнадцать лет я не знала, кем хочу стать, и еще меньше — что стоит защищать. Но я начала задумываться, какой вклад я могу внести в общество помимо своей жизни в нем.

Как-то мы допоздна засиделись с мамой и Дашай за своими ноутбуками, лазая по сайтам колледжей. После инцидента с надписью они ощутили безотлагательную необходимость отправить меня из Сассы в какое-нибудь другое место.

— Время неудачное, — проворчала Дашай, обозревая академическое расписание в Интернете. — Если подавать в середине января, она не сможет приступить к учебе до следующего августа.

— «Она» сидит прямо здесь, — заметила я, — и ценит твою заботу. Но к чему такая спешка?

Они посмотрели на меня. Они сидели на разных концах дивана, а Грэйс спала на подушке между ними. Я сидела в одном из обитых бархатом кресел, привезенных нами со склада.

— Кому-то в руки попал баллончик с краской, — сказала я. — Ну и что?

Но я знала, о чем они думают: баллончик с краской мог быть только началом.

— Это уже не то мирное место, каким оно было раньше, — сказала мае. — Мы надеемся, что оно станет таковым снова, когда слухи и пересуды сойдут на нет.

И это случится быстрее, если меня здесь не будет. Я это знала, но была слишком упряма, чтобы признать это.

— Значит, хулиганы побеждают, — сказала я. — Они заставляют меня бежать.

— Не бежать, — возразила Дашай. — Ты отправляешься в школу. Может быть, отступить. В этом нет ничего плохого. — Она передала мне миску красного попкорна, щедро посыпанного «санфруа».

Я взяла миску.

— Как насчет Виргинского университета? — Это была папина альма-матер.

— Слишком далеко, — сказала мама.

— Сара, ты дура, — сказала Дашай. Но произнесла это с любовью в голосе.

— Куда ты ходила в колледж? — спросила я маму.

— Я училась в Хиллхаусе. Это гуманитарный колледж в Джорджии.

— Тебе было там хорошо?

Она улыбнулась.

— Да. Там всего около пятисот студентов. Но это альтернативная школа. Они не присуждают степени — вместо этого выдают рукописное свидетельство. Я не знаю, достаточно ли оно научное для персонажа типа тебя.

— Ты хочешь сказать, я умнее, чем ты? — Слова вылетели прежде, чем я успела подумать.

Мама рассмеялась.

— Ари, аккуратнее, — сказала Дашай. — Ты разговариваешь с мамой.

Я начала извиняться, но мае сказала:

— Все в порядке. Это правомерный вопрос. Да, я думаю, что ты гораздо умнее, чем я в твоем возрасте.

— Спасибо, — ответила я как можно более скромным тоном.

— И почти вполовину так же умна, как я сейчас.

Пока мама с Дашай обозревали университетские страницы в Сети, я решила заняться кое-чем другим — пройти тест на профпригодность в он-лайне.

Я получила высокий балл в области науки, искусства и литературы и низкий в сфере продаж, религии и управления. Показатели исследовательских способностей и художественного мышления были гораздо выше, чем оценки внимания или готовности считаться с условностями.

— Тебе следует специализироваться в гуманитарной области, — заключила Дашай. По ее словам, в Вест-индском университете она сделала аналогичный выбор.

— Думаю, однажды Рафаэль захочет, чтобы Ари пошла в медицину, но гуманитарное образование — хороший фундамент для любой деятельности, — вставила мае.

Папа никогда не говорил мне о своем желании, чтобы я «пошла» во что-нибудь.

— Ари сидит тут, перед вами, — напомнила я. — Почему вы продолжаете говорить обо мне в третьем лице?

— Это великий миг, — сказала Дашай.

— Не настолько великий. — Мае поняла, что меня снедают опасения, и не хотела усугублять дело. — Ты можешь сейчас выбрать какую-нибудь школу, поучиться там годик на пробу, а потом перевестись. Чтобы разобраться в себе, у тебя в запасе все время, сколько его ни есть на свете.

«Все время, сколько его ни есть на свете». Даже вампирам трудно мыслить такими категориями.

— У Ари большая проблема: она так и не научилась определять время по часам, — сказала Дашай.

Та ночь никак не кончалась. Позже я сидела на скамье на нашей новой террасе, испытывая новую подставку для телескопа. Мне нравилось думать, что я смотрю на те же звезды, которые видели Платон с Аристотелем. Время, казалось, растворялось, пока я смотрела на звезды.

Пояс Ориона выскочил на меня: три бело-голубые звезды, каждая в двадцать раз больше нашего Солнца, образовавшиеся больше десяти миллионов лет назад. А вдоль висящего на поясе меча клубилось красноватое марево, называемое туманностью Ориона, облако пыли, газа и плазмы. В туманностях рождаются звезды.

Я ощутила чье-то присутствие за спиной, и тело мое напряглось, но затем расслабилось, когда я учуяла запах розмарина. Розмариновое масло использовала в качестве кондиционера для волос Дашай.

— Развлекаешься тут в темноте? — На ней был вышитый восточный халат, а волосы обернуты полотенцем.

Я оторвалась от окуляра.

— Хочешь посмотреть?

Она покачала головой.

— То, что происходит там, наверху, не особенно меня интересует. Для размышлений мне с лихвой достаточно того, что происходит здесь, внизу.

— Но это так красиво. — Даже без телескопа ночное небо притягивало мой взгляд. Узоры звезд, планет и дымки заключали в себе истории. — Знаешь легенду об Орионе?

— Я слышала греческую сказку. — Дашай запрокинула голову и уставилась в небо. — Охотник, убитый своей возлюбленной.

— Случайно. Брат Артемиды обманом заставил ее пустить в Ориона стрелу.

— Да-да. — Дашай посмотрела на меня. — В чем смысл этой истории, Ари?

— Смысл? — Я не знала ответа.

— В чем мораль этой сказки?

Я не думала, что у легенд о созвездиях имеется мораль.

— Смысл таков: любовь есть несчастье, — заявила Дашай и сложила руки на груди.

Поездка по колледжам была краткой и конкретной. Мы с мае решили посетить четыре пункта: два больших государственных университета и два частных поменьше, все в пределах трехсот миль от дома.

Хиллхаус был частным заведением. Я не стану называть остальные места, где мы побывали, — не хочу влиять ни на чье мнение о них.

Достаточно сказать, что большие государственные вузы мне не понравились. Студенческие городки при них были слишком густо застроены и уродливы, несмотря на замысловатый ландшафтный дизайн, абсолютно не сочетавшийся с утилитарным стилем зданий. Нам обещали встречу с членами преподавательского состава, но никого из них поймать не удалось. В каждом заведении мы совершали экскурсию по помещениям, в том числе по общежитиям, напоминавшим собачьи конуры. Нашими гидами в обеих больших школах были молодые женщины — хорошенькие невозмутимые блондинки, чья жизнерадостность не знала границ.

— Вот тихое общежитие, — сказала Джессика, заводя нас в кирпичное здание в первом госвузе.

Мы прошли по коридору и оказались в гостиной, где семеро ребят курили марихуану.

— Упс! — сказала Джессика и, не переставая улыбаться, повела нас обратно.

— Это действующая аудитория, — объявила Тиффани во втором госвузе, распахивая дверь в комнату с бежевыми бетонными стенами и флуоресцентным освещением, от которого у меня заболели глаза.

«Наверное, тюремная камера была бы уютнее, — подумала я. — Зачем вообще проектировать такие стерильные, унылые пространства в качестве учебных классов?»

Мае государственные университеты понравились не больше, чем мне.

— Можем съездить еще в один, — с сомнением произнесла она.

— Если мы поедем, я не выйду из машины. — Я вообще начала колебаться насчет поступления в колледж.

Первая частная школа, которую мы посетили, заметно отличалась в лучшую сторону — более старый, удачно распланированный кампус, сплошь из краснокирпичных домиков с белыми дверями и окнами под сенью платанов. В аудиториях на стенах плакаты и картины в рамах. Общежития не напоминали вольеры, виденные нами в предыдущих учебных заведениях. Студенты сидели за партами, склонившись над ноутбуками, или беседовали небольшими группками. Я почти представила, как буду жить здесь. Почти.

— Здесь все белые, — шепнула я мае.

Когда мы беседовали с проректором по абитуриентам, он сказал, что школа старается набирать «представителей различных групп населения». Полагаю, представители означенных групп населения не хотели идти в школу, где все остальные белые. Похоже, моя фамилия и внешность привели проректора в восторг — я услышала, как он подумал: «Наша первая латиноамериканка».

Одна из сторон домашнего обучения заключалась в том, что на меня никто, в том числе и я сама, никогда не навешивал ярлыков.

— Я не хочу учиться там, где меня называют первой латиноамериканкой, — сказала я мае.

Наш грузовичок катил на юг.

— Ладно, — отозвалась она. — Все равно заведение показалось мне несколько претенциозным.

В студгородок Хиллхауса мы въехали в октябрьский солнечный послеполуденный час. Мае рассказала мне, чего ждать: сельский кампус был выстроен вокруг действующей фермы, и все студенты работали либо на ферме, либо на гнилой территории, помогая обслуживать кампус.

Первое, что мы увидели: газон с дубами, платанами и кленами и сгребающих листья студентов. Я не видела грабель с момента отъезда из Саратога-Спрингс. Состав учащихся отличался ярким разнообразием как в этническом, так и во всех прочих отношениях. Волосы всех цветов, в том числе ярко-зеленого, голубого, оранжевого и красного. Одежда многих напоминала театральные костюмы: шуты, цыгане, пираты и рок-звезды. Пока некоторые работали, остальные скакали и валялись по кучам листьев. Они напомнили мне стайку детенышей енота, виденную мною в Сассе, которые кубарем скатывались по склону исключительно ради удовольствия от процесса.

Пока я наблюдала, из кучи листьев, как камень из пращи, вылетел мальчик. Листья разлетелись во все стороны, и кое-кто начал подхватывать их горстями и швырять в него.

— Большое спасибо, Уолкер.

Кудри песочного цвета, синие глаза, румяные щеки, полные губы, белые зубы. Он улыбнулся и бросился к следующей куче. Я не понимала, почему я столько в нем заметила. И почему так надеялась, что он заметит меня.

Мы припарковались и направились к зданию администрации. Корпуса здесь были выстроены из покрашенного в темные тона дерева, с длинными узкими окнами, выходившими на лужайки и поля. Большинство имели веранды, уставленные рядами кресел-качалок.

Пока мы с мае ждали представителя администрации, я читала буклет, озаглавленный «Краткая история Хиллхауса». Школьная философия строилась по образцу Саммерхилла, прогрессивной британской школы. Хиллхаус представлял собой общину единомышленников, где каждый работал на благо общества минимум пятнадцать часов в неделю. Каждому полагалось раз в неделю посещать заседания управленческого совета. Посещение занятий было свободным: студенты составляли собственное расписание и получали письменные отчеты о своей успеваемости, а не оценки. Курсовая работа строилась вокруг серии проектов, которые студенты планировали вместе с преподавателями.

Условия показались мне разумными. Насколько они необычны, я поняла потом, когда почитала каталоги, подобранные нами в других вузах. В них упор делался на обязательные учебные часы, экзамены, средний балл: система, построенная на наказаниях и поощрениях, в основе которой лежит убеждение, что студенты — это дети, которых надо заставлять учиться насильно.

Хиллхаус не требовал от абитуриентов сдачи вступительных экзаменов или предоставления аттестатов. Решение о приеме принималось по результатам собеседования и трех сочинений, подаваемых вместе с заявлением.

Администратор, Сесилия Мартинес, оказалась молодой женщиной с большими глазами и открытым лицом. Как и все, с кем мы имели дело в других вузах, она производила впечатление беспощадно жизнерадостной.

— Итак, — сказала она, когда мы представились, — как я понимаю, ты к нам по наследству.

Подобного я в свой адрес еще не слышала.

— Да, — ответила за меня мае. — Я закончила Хиллхаус двадцать лет назад.

Сесилия Мартинес гадала, какого рода пластическую операцию перенесла моя мать.

— Вы смотритесь как сестры, — сказала она.

Я сообразила, что мама выглядит не старше тридцати. А Сесилия Мартинес не была одной из нас. Интересно, есть ли в Хиллхаусе вампиры?

Когда началось «официальное» собеседование, мае вышла из комнаты. (В Хиллхаусе не было ничего по-настоящему официального.) Сначала мисс Мартинес спросила меня о моем образовании и попросила описать любимого учителя.

— Я училась на дому, — ответила я. — Моим учителем был отец. — «Что рассказать о нем?» Я описала его биомедицинские исследования, работу по получению искусственной крови. Я говорила о наших занятиях математикой, естественными науками, философией и литературой. Я не сказала: «А еще он вампир. Он умеет читать мысли и становиться невидимым, но предпочитает не делать этого».

— Здорово, — говорила мисс Мартинес. — Стало быть, ты единственный ребенок. У тебя много друзей?

Я сказала, что у меня было несколько близких подруг, но не сказала: «Обе они исчезли».

Затем она спросила о моих хобби и увлечениях, и я рассказала ей о телескопе, верховых прогулках и каяке, о том, что учусь готовить и лазаю по Интернету.

— Потрясающе, — сказала она. — А в чем ты хотела бы специализироваться, если поступишь в Хиллхаус?

— Пока не знаю, — ответила я. — Думаю, мне бы хотелось работать в междисциплинарных проектах. Меня интересуют пути внутреннего и внешнего взаимодействия культур. Возможно, когда-нибудь я стану чем-то вроде культурного переводчика. — «Или шамана», — добавила я про себя.

Ответ ей очень понравился.

— Тебе надо поговорить с профессором Хоффманом, — сказала она. — Он у нас руководит кафедрой междисциплинарных исследований.

Когда я вышла из кабинета, мама взглянула на меня и просияла. Ее облегчение показалось мне неуместным. «Неужто она думала, что я стану рассказывать о демонах и предвестниках?»

Но еще больше мама обрадовалась при упоминании профессора Хоффмана.

— Он был одним из моих учителей, — сказала она. — Скажите, он еще играет на терменвоксе?[6]

— Играет.

Мисс Мартинес сняла телефонную трубку и позвонила профессору Хоффману.

— Что такое терменвокс?

— Электронный музыкальный инструмент. — Мае обеими руками очертила в воздухе прямоугольник. — Звучит, как музыка иных миров.

Когда мисс Мартинес повесила трубку, мае спросила:

— И он по-прежнему пишет письма редактору?

— Уверена, что пишет. — Сесилия улыбнулась. — Но местная газета перестала публиковать их некоторое время назад. Он посылал их по две-три штуки в неделю.

По пути к профессору мисс Мартинес показала нам амбар, театр, библиотеку и студенческий клуб, подвальный этаж которого, по ее словам, занимала столовая.

— Пища у нас вся натуральная, в основном выращенная здесь же.

Вокруг студенты неторопливо переходили из одной аудитории в другую, беседуя друг с другом. Я уловила обрывки разговоров: «провел лето в Коста-Рике» и «они сказали нет, они уже перестали платить за обучение». Прочие продолжали резвиться — иначе не скажешь — среди листвы. Кто-то сидел на каменной стене и играл на деревянной флейте.

Помещение кафедры междисциплинарных исследований соседствовало с факультетом химии в очередном здании из дерева и стекла. Коридор, по которому мы шли, был увешан аляповатыми любительскими портретами одного и того же темноволосого молодого человека, писанными маслом на бархатно-черном холсте.

— Химики обожают Короля, — заметила мисс Мартинес.

Я хотела спросить, кто это, но мама прислала мне торопливое предупреждение: «Не надо. Потом объясню».

Дверь в кабинет профессора Хоффмана была открыта.

— Ну здравствуй, Сара, — произнес он, подталкивая нас внутрь.

Он посмотрел на маму так, словно они виделись только позавчера: быстрый взгляд, кивок. Затем его глаза остановились на мне.

Это был худой, начинающий седеть мужчина. Очки без оправы, джинсы, ковбойские сапоги и рубашка цвета горчицы.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он, указывая на угол своего стола.

Сесилия Мартинес, как я заметила, оставила нас. В комнате не хватило бы места еще для одного человека.

Письменный стол, как и сам кабинет, был покрыт разнообразными предметами: бумагами и книгами, разумеется, а также игрушками, сделанными из жести, камней, деревянных брусков, кусков мыла, жестянок из-под супа. Я посмотрела на угол и увидела нечто, оказавшееся дохлой змеей.

— Это коралловая змея? — Кожу ее охватывали яркие кольца красного, желтого и черного цветов.

— Ну да, она. В окрестных лесах обитает некоторое количество особей. В последнее время находят необычно много дохлых. — Он обернулся к мае. — Ты по-прежнему держишь пчел?

Я удивилась, откуда он знает.

— Я писала работу по пчелам, будучи студенткой, — сказала мне мае. — Он все помнит. Да, — обратилась она к профессору. — И их необычно много дохнет в последнее время.

— С птицами происходит то же самое. — Он порылся в куче бумаг на столе, и я почти ожидала, что сейчас он извлечет оттуда дохлую птицу. Вместо этого он вытащил из кучи журнал и принялся его листать.

Мы стояли и смотрели на него. Сесть было некуда. Все стулья в кабинете занимали предметы.

— Вот. Одюбоновское общество[7] говорит, что популяции обычных птиц за последние сорок лет сократились критично, в некоторых случаях на восемьдесят процентов.

— Чем вызвано это сокращение? — спросила мае.

Он захлопнул журнал.

— Самые непосредственные факторы — антропогенные. Чрезмерная эксплуатация ресурсов означает потерю естественной среды обитания. А оставшиеся ареалы нередко загрязнены. Безрадостная картина.

Он швырнул журнал обратно на стол и повернулся ко мне.

— Ну-с, кто же ты, черт подери, такая?

По пути домой в тот вечер я сказала мае то, что она и так уже знала: я хочу поступать в Хиллхаус.

Комнаты в общежитии, по которым мы прошлись, были не чище и не больше, чем в любом другом из виденных нами кампусов. Везде студенты, казалось, упорно пытаются впихнуть в похожие на кельи комнатушки максимум барахла. Вентиляция была слабая, а запах масла пачули (мама сказала мне, как оно называется) перешибал несколько других ароматов.

Но эти комнаты показались мне более привлекательными, потому что были старее, и в большинстве были те же высокие, узкие окна, что и в других зданиях колледжа. Каждое окно представляло собой заключенный в раму пейзаж с деревьями. И студенты в целом обладали впечатляющей энергией: повсюду мы видели их бегущими, катающимися на скейтбордах, танцующими. Почти все, кого мы встречали в других кампусах, двигались медленно, сгорбившись, с тяжелыми рюкзаками, большинство с мобильниками у уха.

Да, сказала я маме, я могу представить себя в Хиллхаусе.

— По наследству, — сказала я.

— Если нам приходится расставаться, я бы предпочла, чтобы ты отправилась туда, нежели куда-либо еще. — Она отвернулась, но я видела упрямо выдвинутую нижнюю челюсть и опущенный уголок губ.

— Я же не покидаю тебя по-настоящему, — сказала я.

— Ты начинаешь обретать свое место в мире. — Она попыталась взбодриться. — Тебе это пойдет на пользу, Ариэлла. И не так далеко от дома.

Еще некоторое время мы ехали молча. Наконец я спросила:

— Мае, кто такой Король?

Она рассказала мне об Элвисе Пресли, певце рокабилли, ставшем международным поп-идолом. Она сказала, что люди до сих пор заявляют, что он не умер, что видели его в торговом центре или в аэропорту. Некоторые полагают, что он может быть вампиром. Затем она напела мне песню под названием «Отель разбитых сердец». Мне подумалось, что это могла бы быть выходная ария Дашай.

Теперь я знала про Короля. Почему он так нравился химфакультету Хиллхауса, навсегда осталось для меня загадкой.

Мы вернулись в пустой дом. Но полчашки чая на кухонном столе еще не остыло, а рядом лежал экземпляр местной газеты, раскрытый на фотографии Джесса.

Я просмотрела статью. Он изложил полиции новую версию вечера, когда он назначил свидание с Мисти. На сей раз он не мог припомнить, пришла она или нет. Он заявлял, что потерял память об искомом вечере. На данный момент он остался единственным фигурантом дела. У полиции по-прежнему не хватало улик, чтобы назвать его подозреваемым.

«Искомый вечер», «фигурант» — каким странным языком пользуются люди, когда речь идет о преступлении.

Заслышав звук — басовитое ржание, — мы с мамой вскочили одновременно. Лошади вернулись домой.

Мы помчались к стойлам. Длинный белый фургон для перевозки лошадей стоял рядом с ними. Должно быть, Дашай пригнала его из Киссими, где держали коней, пока конюшни ремонтировались.

Конная статуя женщины стояла у входа. Это была Эпона, богиня лошадей, после урагана она переехала в Киссими вместе с нами. Дашай привезла ее обратно.

Внутри, среди сладких запахов свежего дерева и сена они ждали нас: Оцеола, Абиака, Билли и мой любимец Джонни Кипарис. Их назвали в честь вождей племени семинолов. Джонни при виде нас затряс своей черной гривой.

Дашай была там, чистила Абиаку.

— Мы вернулись сегодня после обеда, — сказала она. — Я зашла пожелать им спокойной ночи. Они счастливы вернуться домой.

Некоторые заявляют, что звери не испытывают чувств, приписываемых им людьми, — что их заботит только еда, питье и убежище. Эти умники не проводили много времени с лошадьми.

Или с кошками. Грэйс вошла в конюшню и направилась прямо к Билли, ее личной фаворитке. Билли была кремовая кобылка с покладистым характером. Она опустила голову и громко фыркнула, а Грэйс потерлась о ее переднюю ногу.

Семья наша была не в сборе, но лошади помогли. Мы провели следующий день верхом, проезжая по тропинкам, уводившим к заливу. Улиткины тропки, как называла их мае, потому что они вились и поворачивали абсолютно произвольно. Билли осталась составлять компанию Грэйс. В прежние времена на Билли ездил Беннет.

В полдень мы остановились на пляже возле Озелло перекусить в ресторанчике под названием «Пекс». Мы ели устрицы и креветки на расставленных снаружи скамейках для пикника. С нашего места атомная электростанция не просматривалась, и я старалась забыть о ее существовании.

С воды налетел прохладный бриз. Глядя на маму с Дашай и пасущихся неподалеку лошадей, я ощутила умиротворение. Я не позволяла себе думать о будущем, о перспективе расставания с ними.

После обеда Дашай подошла к Абиаке и несколько минут разговаривала с ней. Она приблизила губы к самому уху лошади и понизила голос, поэтому мы не слышали, что она говорила.

Мае покачала головой, веля мне не подслушивать, но я откуда-то знала, что Дашай рассказывает о своем разбитом сердце.

Она напомнила мне короткий рассказ Чехова «Тоска». Эпиграф к нему гласил: «Кому повем печаль мою»[8]. Старик пытается рассказать историю смерти своего сына пассажирам своей повозки. Никто не слушает, и в итоге он делится бедой со своей лошадью.

Позже на той неделе, когда я сидела и трудилась над вступительными документами в Хиллхаус, Чехов, Дашай и звери, которые так терпеливо сносят наши откровения, послужили мне темой для сочинения на вольную тему.