"Спроси у зеркала" - читать интересную книгу автора (Туринская Татьяна)

Глава 6

Еще один год канул в прошлое. Теперь уже Лутовинина и Сметанникова стали ученицами одиннадцатого класса. Трудный, скучный год. Практически с первого сентября началась подготовка к выпускным экзаменам. И мало кто из одноклассников не занимался на подготовительных курсах при избранном институте или университете. Курсы сами по себе не бесплатные, да многие родители искренне полагали, что лучше один год оплатить подготовительные курсы, чем пять лет платить за контрактное обучение. Правда, в подавляющем большинстве случаев выпускникам подготовительных курсов все равно приходилось впоследствии учиться именно на контрактной основе. Однако родители надежды не теряли, а потому почти все одноклассники Ларочки и Юльки были крайне заняты по вечерам.

Касается это и Сметанниковой. Сливка нынче взялась за ум, с головой погрузившись в учебу. По вечерам, как и абсолютное большинство одноклассников, занималась на подготовительных курсах. Не потому, что вся из себя была такая правильная и усидчивая, вовсе нет. Просто папочка в красках расписал, какая у Юльки будет сытая и замечательная во всех отношениях жизнь, если станет она высококвалифицированным адвокатом. А дабы гонорары были максимальные, еще смолоду следовало позаботиться о том, чтобы диплом о юридическом образовании был не от какого-нибудь захудаленького института, а от самого именитого, самого престижного на постсоветских просторах — МГУ. Кроме того, имелась и еще одна причина для внезапной Юлькиной скромности и недоступности. Можно сказать, исчез из ее жизни предмет обожания. Больше всего, пожалуй, Сливка горевала даже не по поводу Генкиного внезапного отсутствия в Москве, сколько потому, что исчез он именно теперь, когда она буквально на глазах из угловатого прыщеватого подростка превращалась в очень даже аппетитную барышню с пышными не по годам формами. Переходный возраст был позади со всеми его неприятностями и неожиданностями, и даже 'сюрпризы' в виде противных прыщиков посещали теперь Сливку все реже и реже. Может, и не стала Юлька пуританкой, избавившись от постоянного соблазна в виде Геночки Горожанинова, но постороннему наблюдателю ныне сложно было обвинить ее в легкомысленности.

А вот Лариска вечерами бывала чаще всего свободна, как птица в полете. Долго думала Ларочка, куда бы направить свои стопы, в какую сферу народного хозяйства. Ничего особенного на ум не приходило, ни к чему душа не лежала. Да и о чем особенном можно было мечтать с Ларискиным будущим аттестатом? Конечно, целый учебный год еще впереди, да только вряд ли за этот год можно было бы превратиться из весьма средней ученицы в отличницу и обладательницу золотой медали. Увы — Ларочке приходилось констатировать, что к знаниям ее душа особо не лежала, как не лежала и к какой-либо профессии, сфере деятельности. И в этой ситуации Лутовинины-старшие не придумали ничего лучшего, чем поступление в педагогический институт. А что? Ведь, по крайней мере, писала-то Ларочка грамотно, книжки читала, опять же, с удовольствием. Стало быть, прямой путь в преподаватели русского языка да литературы. Профессия, опять же, не особо модная, не особо престижная, а потому и не слишком востребованная, в пединститут и со скромным аттестатом легко поступить. Не в Ленинский, не в МГПИ, конечно — туда с тройками в аттестате без волосатой руки не поступишь. Да ведь Ларочка не гордая, для нее и МОПИ подойдет. К сожалению, Лутовинины в своем подходе не уникальны, и все чаще в педагоги идут нынче не по призванию души, а сугубо по причине его отсутствия. Так стоит ли удивляться тому, что в наше время хорошие учителя встречаются все реже и реже?

Скука… Лариска в буквальном смысле не знала, куда себя девать. Одноклассники — зануды, книжные черви. К кому прислонить одинокую головушку, к чьей компании присоединиться? Все вокруг почему-то оказались такими занятыми, такими сосредоточенными на собственном будущем. Даже легкомысленная Сливка — и та туда же! Даже Валерка Дидковский уже не уделял Ларочке столько времени, как прежде — четвертый курс, огромная загруженность, какие-то курсовые проекты. А может, и личная жизнь у него, наконец, появилась? Лариса никогда не спрашивала Валерку о личной жизни, памятуя свое же собственное выражение: 'Личная жизнь — табу'. Самой же оставалось лишь признать полное отсутствие таковой.

Скука. Генка Горожанинов и вовсе пропал. Он и без того уже давным-давно отбился от коллектива, в смысле, от их маленькой теплой компании. Теперь же и вовсе покинул родной город. Что город? Бери выше — страну! Да-да, уж не знамо за какие такие особые заслуги перед отечеством, а посчастливилось Генке уехать в далекую Америку по программе обмена студентами. На целых два года уехал, даже защищать диплом собирался все в том же чужом и незнакомом, а потому немножечко пугающем Детройте. Правда, на том программа обмена и заканчивалась — виза у Генки была временная, да еще и без права на трудоустройство. Впрочем, еще перед отъездом, прощаясь со старыми друзьями, Генка загадочно улыбнулся, ясно давая понять, что возвращаться не особо намерен.

Скука. Впрочем, появилось в Ларискиной жизни некоторое оживление. Как-то так незаметненько, плавненько влился, вписался в ее жизнь одноклассник, Андрюша Николаенко. Тот собирался поступать на ветеринарный факультет, где конкурс был не особенно пугающий, а потому частенько позволял себе по вечерам сводить скучающую Ларочку в кино. Правда, Лариска самой себе, положа руку на сердце, не могла бы признаться в том, что Андрюша ей как-то особенно интересен. Скорее, просто скука заела. Впрочем, и обратного сказать Лариса тоже не смогла бы — было в Андрюше что-то такое, явно было, по крайней мере, ее совершенно не тяготили эти встречи. Просто… Просто Ларочка и по сей момент оставалась словно бы спящей принцессой, душа ее еще крепко спала. Умом понимала, что пора бы уже и влюбиться в кого-нибудь, как-никак, семнадцатый годок разменяла, самый вроде бы расцвет, самое пробуждение, самое что ни на есть оно. Однако вот пробуждение-то, такое долгожданное, такое взлелеянное, как раз никак и не наступало. Сама себя Ларочка пыталась убедить, что влюблена в Андрюшу, но душою чувствовала, что это еще не любовь, это еще так, предчувствие, разминка перед настоящей любовью. Правда, Андрюшины поцелуи были ей крайне приятны, но то волнение, физическое и душевное смятение, которое должно было бы последовать вслед за поцелуями, у Ларисы никак не наступало. Очень ей хотелось считать Андрюшу сердечным другом, но, положа руку на сердце, с полным основанием могла его назвать пока что лишь просто другом. Очень здорово было бродить с ним под дождем, прижавшись плечом к плечу, разбрасывать носками туфель мокрые опавшие листья. Было в этом что-то такое, что не совсем вписывалось в понятие дружбы. Сердечко почему-то то скакало, гарцевало юной лошадкой, то вдруг почти застывало в момент расставания. Хотелось большего, очень хотелось, но… Наверное, просто не успела Ларочка проснуться. Была уже крайне к этому близка, крайне, ближе, пожалуй, некуда — дай судьба еще недельку-другую, и Ларочка бы повзрослела, глядишь, и проснулась бы душа, глядишь, и почувствовала бы именно то, что и хотела почувствовать. Но…

Но Дидковский был настороже. Хоть и не мог уже позволить себе все вечера проводить с Ларочкой, но тут словно почувствовал, что может окончательно потерять свою девочку. Бросил все и вновь стал верным пажом. Вернее, не столько бросил, сколько предельно уплотнил свой график. Учебу бросать не был намерен. Понимал, что, хоть и бывали преподаваемые предметы скучны и неинтересны до безобразия, но в дальнейшей жизни он без этих знаний если и не пропадет, то, как минимум, не сможет добиться заветной цели, не удастся ему без них реализовать свои амбиции. А амбиции у Валерки были высокие! Еще бы, чем еще, как ни положением в обществе, ни материальным благополучием сможет он завоевать Ларочкино сердце? Именно этим и объяснялось то, что в последнее время он проводил с ней непозволительно мало времени, что чуть было не привело его к личной трагедии. Нет, учеба учебой, но нельзя добиваться успехов ценой отказа от Ларочки. Хорошо хоть он вовремя спохватился, словно почувствовал тревогу. Именно почувствовал, ведь Ларочка сама ни о чем не собиралась ему рассказывать. Как же, ведь 'личная жизнь — табу'! Ну-ну, пусть пока пребывает в счастливом неведении, но для Валерки-то ее личная жизнь никогда не была и никогда не будет табу. Хотя бы потому, что его собственная личная жизнь невозможна без Ларочки.

И Дидковский поменял привычный для себя график. Пропускать лекции он, конечно, никак не мог себе позволить. Зато все остальные дела довелось несколько сместить и сжать, спрессовать по времени. Курсовые работы и штудирование учебников пришлось перенести на поздний вечер, когда мог быть абсолютно уверен, что уж в такое-то время Ларочка точно находится дома и о свиданиях с соперником даже не помышляет. Кстати о соперниках. Как ни пытался Валерка, а имени конкурента узнать так и не сумел. Лариса категорически отказывалась обсуждать с ним свои личные дела. Сливка же то ли не знала ничего, то ли просто не хотела говорить. В любом случае, вытянуть из нее информацию Валерке не удалось. После Генкиного отъезда Юльку вообще словно подменили. Мало того, что стала вся из себя серьезная и целеустремленная, это-то как раз ей только на пользу. Впрочем, эти аспекты Сливкиной жизни Валерку вообще не интересовали, просто Ларочка частенько удивлялась этому вслух, иначе разительные перемены в Сливкином поведении прошли бы мимо него и вовсе незамеченными. Сам же Валерка удивлялся иному. Сливка и раньше не пылала к нему дружескими чувствами, однако всегда держалась по отношению к нему весьма сдержанно, а иногда и совсем дружелюбно. Теперь же, когда Генка умотал в свою Америку, Юлька вдруг стала открыто демонстрировать Дидковскому дикую враждебность, если не сказать ненависть. При случайных столкновениях около дома она отвечала на его приветствие, но при этом в ее глазах светилось практически откровенное презрение. Впрочем, Валерке на ее чувства было глубоко наплевать, хотя, естественно, это было довольно неприятное для него открытие. Когда же он осмелился позвонить ей, чтобы выяснить животрепещущий вопрос о сопернике и претенденте на Ларочкино сердце, в ответ услышал ледяное:

— У меня нет времени отслеживать чьи-либо похождения, независимо от того, идет ли речь о друзьях или врагах.

И, не дожидаясь Валеркиной реплики на сие высказывание, Сливка без зазрения совести положила трубку.

Так и не удалось Дидковскому узнать имя соперника. Не мог даже сказать наверняка, был ли он на самом деле, или все это было лишь плодом его нездорового воображения. Однако абсолютно точно чувствовал, что Ларочка от него ускользает. Буквально инстинктивно, на животном уровне, ощутил, что вот-вот потеряет ее, что готова Ларочка отдать свое сердце постороннему мужчине. И запаниковал. Чем еще можно объяснить то, что он отказался даже от посещений Кристины, ставших в последнее время очень даже регулярными?

Впрочем, отказаться от Кристины совсем Валерка тоже не мог. Просто пришлось урезать график посещений до двух раз в неделю. Иногда даже приходилось довольствоваться одним — как ни крути, но Ларочка была важнее, чем свидания с Кристиной. Хотя, если уж совсем честно и откровенно, то встречи с Кристиной были ему пусть и не так важны, зато куда уж как приятны. С Ларочкой Валерка до сих пор не преодолел рубеж пусть милых и познавательных, но всего лишь бесед. Даже поцеловать ее не мог, боялся спугнуть. Ведь мама много раз ему говорила, что он должен быть ей другом, только другом, но зато самым надежным, самым верным, таким, без которого ей трудно было бы даже представить свою жизнь, а все остальное, по ее словам, должно было появиться на более позднем этапе. И только так, по ее глубокому убеждению, могли развиваться их отношения, ведь, начни Валерка уже сейчас форсировать события, и Ларочка мало того, что даст ему от ворот поворот, но и замкнется в себе, навсегда закрыв для Валерки дверь в заветное совместное будущее.

Кристина же была вот она, на расстоянии вытянутой руки — в смысле, протяни руку и пощупай. Еще конкретнее — приди и получи сполна, для этого даже ехать далеко не нужно, ведь мудрая мамочка позаботилась даже об этом, и Кристина жила в непосредственной близости от Дидковских, на Таллиннской улице, буквально в паре кварталов от их дома. И еще совсем недавно Валерка ехал домой с занятий не иначе, как через ее гостеприимную квартирку. Если раньше, в самом начале их отношений, оба чувствовали неловкость при встречах, то уже довольно скоро неловкость сменилась физической радостью.

Валерке до сих пор, несмотря на то, что прошло уже пять лет, ужасно стыдно было вспоминать тот день, первую встречу со своей… Дидковский и по сей день никак не мог придумать, как назвать Кристину, чтобы было правильно по сути, но не вульгарно. Любимой женщиной она для него, естественно, не являлась, потому что любимой, хоть пока еще и не женщиной, пусть девочкой, но назвать он мог только Ларочку Лутовинину. Назвать Кристину любовницей тоже язык не поворачивался. Потому что слово 'любовница' происходит от слова 'любовь', а любви-то между ними как раз и не было. Валерка просто получал от нее то, что она обязана была ему предоставить. Именно обязана в силу весьма недвусмысленного договора с Изольдой Ильиничной. А если она выполняла обязанности, пусть и интимного характера, следовало ли ее называть работницей, прислугой? Обслуживающим персоналом? Грубо и некрасиво, хотя по сути, вроде, и верно. А может, лучше в данном случае использовать слово 'наложница'? Конечно, Валерка никакой не хан, не султан, не халиф, и гарема не имеет. Однако по сути Кристина исполняла именно те обязанности, которые и исполняют наложницы в гареме. Да и звучит все-таки приличнее, чем 'обслуживающий персонал': если не вдаваться в подробности, не задумываться о его сути, то звучит даже, можно сказать, красиво и романтично — наложница! Да, пожалуй, очень даже неплохо во всех отношениях. Надо же, у него есть собственная наложница!

Впервые Валерик вошел в этот дом, когда ему еще не сравнялось и шестнадцати. Несмотря на материны предупреждения, что не стоит ожидать особой красоты, был крайне разочарован. В мечтах-то все равно представлял если и не Ларочку, то, по крайней мере, максимально похожую на нее даму. Двери же открыла девушка довольно скромной внешности. Вроде и нормальное лицо с вполне классическими чертами и пропорциями, разве что губы были чуть узковаты, но в общем и целом все эти классические пропорции почему-то категорически отказывались складываться в нечто миловидное. Глаза, нос, прямые, как стрелы, черные брови — вроде все, как у людей. Но лицо ее выглядело несколько мужеподобным, резким, грубоватым, а потому производило довольно отталкивающее впечатление. И Валерка застыл на пороге.

— Валера? — спросила хозяйка. Спросила не удивленно, а сугубо ради опознавания, ведь виделись-то впервые.

Валерка несмело кивнул. И барышня ему не нравилась, и вообще ситуация была довольно неловкая. Если же прибавить сюда то обстоятельство, что Валерик к тому моменту не только не имел опыта плотских отношений, но даже еще ни разу не целовался, то становился понятным его внезапный столбняк на пороге.

Кристина дружелюбно улыбнулась, как бы ободряя гостя, хотя чувствовалось, что и сама испытывает не абы какую неловкость. Тем более что и сама ведь имела весьма скромный любовный опыт. И терялась и смущалась не менее юного Дидковского, хоть и была к тому моменту уже почти двадцатилетней девушкой. Честно сказать, Кристина опасалась, что ничего у них не получится, потому что мальчик слишком юн, неопытен, и совсем уж некрасив, потому что сама еще почти что девушка, потому что из-за дурацкой ситуации оба попросту впадут в ступор. Все это было неприятно и нелепо, но и в то же время пугающе. Потому что теперь, увидев воочию квартирку, пусть небольшую, пусть еще необжитую, почувствовав себя в ней полноценной хозяйкой, возвращаться в общежитие Кристине не хотелось категорически, даже, можно сказать, клинически, вплоть до обморока, до смерти. На что угодно пошла бы, только бы остаться в этой квартире. А еще, если положа руку на сердце, в глубине души она надеялась, что останется в этой квартире навсегда. Потому что неопытный пока еще мальчик влюбится в нее, а со временем непременно женится, и вот тогда-то и сбудутся ее девичьи мечты о богатом московском муже. И, хотя от некрасивости мальчика ее чуть не передернуло, но красота — дело десятое, лишь бы, как говориться, человек хороший попался. И, едва не падая от всего этого в обморок, через силу улыбнувшись, Кристина радушно пригласила:

— Проходи, — и повернулась к гостю спиной, словно Сусанин, заманивая захватчика в заветные дебри.

И вот тогда Валерка в очередной раз подивился маминой мудрости и прозорливости. Потому что не стала приглашать любую, падкую на деньги, потому что нашла именно ту, на которую скромный и неопытный Валерик просто не смог бы не отреагировать, как настоящий мужчина. Потому что сзади Кристина была просто поразительно похожа на Ларочку: такая же тоненькая и изящная, такая же прямая спинка, такая же смуглая шелковистая кожа, такие же ровные и блестящие длинные почти черные волосы. И смущение слетело с Дидковского в один момент. Откуда что взялось? Не знал ведь, что и как нужно делать, с какой очередностью. Видимо, так уже распалил себя к тому времени сладострастными мечтами о недоступной Ларочке, что забыл обо всем на свете, одурев, услышав вдруг после вечных 'нельзя' 'можно', что все получилось само собою. Правда, все закончилось очень быстро, так быстро, что Валерке было ужасно стыдно — едва успел, образно говоря, прикоснуться к Кристине. Но та, словно опытная наставница, сделала вид, что все нормально, что так и должно быть… В общем, и двадцати минут не прошло, как Валерик сумел повторить 'пройденный материал', словно демонстрируя быструю обучаемость, как будто убеждал строгую учительницу в полном и абсолютном усвоении урока. И на сей раз ему уже не было стыдно.

Первые дни после этого Валерка словно ошалел от вседозволенности. Он прибегал к Кристине по два, по три раза в день, словно опасаясь, что 'лафа' скоро закончится, словно пытаясь 'наестся' этого добра впрок. Доводил себя до истерики, если вдруг оказывался перед запертой дверью. Впрочем, в данном случае 'запертая дверь' — не что иное, как образ, 'красное словцо', ведь ключи от этого дома появились у него раньше, чем он впервые увидел Кристину. Просто не застав дома 'объект притязания', не сумев утолить внезапно возникшую потребность, терялся, пугался до потери пульса, что Кристины больше в его жизни не будет, и теперь ему снова предстоит маяться под одеялом, занимаясь самоудовлетворением. И, словно отдельно от остальных, сознание резала мысль: а кого он теперь будет представлять, терзая руками собственную плоть? Раньше на этот вопрос не существовало иного ответа: Ларочку, только Ларочку Лутовинину, самую любимую девочку на свете, маленькую свою богиньку, хрупкую свою хрустально-чистую мечту. А теперь? Ларочка — это любовь всей его жизни, мечта сколь чистая, высокая, столь и недостижимая, по крайней мере, пока. А Кристина? Кто для него Кристина? Он еще не знает, даже не предполагает, какую радость сможет ему подарить Ларочка. А вот Кристина уже не однажды продемонстрировала наяву все свои прелести. Ларочка теперь для него, скорее, красивая картинка и мечта. А вот с Кристиной связаны определенные не только воспоминания, но и ощущения.

Нет, Кристину Дидковский определенно не любил. Иначе разве стал бы он ее просить поворачиваться к нему спиной как можно чаще? Он не любил смотреть в ее лицо, зато буквально обожал прижиматься к ней сзади, зарывшись длинным своим носом в гущу ее пахнувших ромашкой и медом волос. Если, глядя в лицо Кристины, в нем не пробуждалось ни одно желание, ни одно ощущение, кроме равнодушия, то, прижавшись к ее спине, он в одно мгновение чувствовал себя не просто мужчиной, а буквально сексуальным гигантом. Обнимая Кристину, Валерка неизменно представлял себе Ларочку. Ночью же, изнывая от юношеской гиперсексуальности, тренируя руки, почему-то думал только о Кристине…

Со временем Дидковский успокоился, угомонился. В смысле, перестал бегать к 'наложнице' по нескольку раз в день. Страх вновь оказаться на голодном пайке постепенно улетучился, появилась уверенность в себе и своих силах, даже можно сказать, способностях. И теперь для него стало важно уже не столько количество… ммм, скажем так, посещений, сколько качество. Это юному мальчишке, шестнадцатилетнему Валерику надо было часто, много и нехитро. Теперь же, перешагнув порог двадцатилетия, он уже относил себя к гурманам. Теперь он любил бывать у Кристины подолгу, экспериментируя так и этак, выискивая необыкновенные ощущения. Ему нравилось чувство власти, абсолютного владения женщиной. Кристина с готовностью выполняла не столько его желания, сколько указания и даже приказы, чаще всего короткие и хлесткие, как пощечина. И, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, безоговорочно признавала в нем лидера. Отчего Валеркина самооценка росла буквально с каждым днем, а это было именно то, чего ему так не хватало всю жизнь. К двадцати годам Дидковский наконец-то почувствовал себя настоящим мужчиной.

И вот теперь ему пришлось менять привычный график. Ларочка, еще того не осознавая, в Валеркином сознании превратилась во взрослую женщину, капризно требовавшую к собственной персоне постоянного неотъемлемого внимания. Он любил ее всею душой, желал всем телом, всем своим естеством. Его радовала любая возможность быть рядом с нею, видеть ее восхитительно красивое личико, любоваться ее пронзительно соблазнительной фигуркой. В то же время его несколько раздражала Ларочкина детскость, наивность. Невозможность же прикоснуться к ней так, как бы ему хотелось, по-мужски, по-взрослому, откровенно бесила. Иногда ему до сумасшествия хотелось проделать с нею фокус, от которого он совсем недавно пришел в полный восторг в гостеприимной квартирке на Таллиннской. И он едва сдерживался, чтобы не проделать то же самое с Ларочкой, особенно, если в этот момент она стояла к нему спиной, и он уже не отдавал себе отчета, не осознавал, кто перед ним — Ларочка или Кристина. И, увидев ее лицо, приходил буквально в ярость, в дикое бешенство, потому что в данную минуту предпочел бы увидеть Кристину. В Дидковском боролись две страсти — высокая и чистая любовь к Ларочке Лутовининой, мечте и цели всей его жизни, и животное желание, ненасытный голод плотской любви с Кристиной. С Ларочкой он был рыцарем и верным пажом, с Кристиной — властелином и хозяином, иногда спокойным и даже добрым, но чаще жестким, если не сказать жестоким, деспотом и тираном. И больше всего на свете его бесило то, что он не может позволить себе перестать быть рыцарем и проявить свою истинную сущность, открыто продемонстрировать, наконец, Ларочке, что он хищник, настоящий мужчина. И за это он иногда ее искренне ненавидел. Каждую минуту, проведенную с нею, он мечтал поскорее оказаться в обществе Кристины. Каждую секунду рядом с Кристиной ждал, когда же, наконец, Ларочка вырастет и он сможет не разрываться на части между ними двумя, а полностью посвятить свою жизнь одной-единственной женщине. Все чаще не понимал, любит ли он Ларочку, или же ненавидит ее, однако ни в коем случае не мог позволить оказаться рядом с нею постороннему мужчине. Не познав, не испробовав, не прикоснувшись, уже чувствовал себя единым владельцем, властелином бесценного сокровища под названием Ларочка Лутовинина. Зато в отношении Кристины его мысли и чувства никогда не раздваивались. Кристину он не любил и был в этом абсолютно уверен. Не испытывал к ней и особого уважения — вещь и вещь, его собственность, его движимое имущество и ничего более. Однако при воспоминаниях о Кристине по Валеркиному телу непременно разливалось приятное тепло. И еще он был ей бесконечно благодарен за то удовольствие, которое она ему неизменно дарила на протяжении вот уже пяти лет.