"Спроси у зеркала" - читать интересную книгу автора (Туринская Татьяна)

Глава 12

Прошло еще совсем немного времени, а Новый Год уже настойчиво стучался в двери. Совершенно по-праздничному кружились снежные хороводы за окнами, торжественно плавая в ярких лучах фонарей, словно в парке на аттракционе 'Лодочка' — туда-сюда, туда-сюда. О приближающемся празднестве настойчиво напоминало красочное оформление каждого уважающего себя магазина, да что там магазина — бери выше, самой Москвы! Город сиял торжественной иллюминацией, у каждого дерева, на каждом перекрестке, буквально на каждом столбе висело этакое завуалированное: 'А ты подготовился к Новому Году?! Не забывай, праздник стучится в двери, и встретить его нужно так, чтобы не было мучительно больно!..'

И вот в этот момент все чаще Валеркину голову стали посещать нехорошие мысли. Ну ладно, до сих пор все обходилось, благо что как у Генки, так и у Ларочки родители крайне редко оставляют квартиры без присмотра. Пусть не от особой житейской мудрости, пусть сугубо по стечению обстоятельств. До сих пор эти обстоятельства складывались в пользу Дидковского, но Новый Год… Празднование ночного праздника очень даже чревато своими последствиями. Как бы влюбленные не натворили каких-нибудь безобразий. Нет, тут полагаться на случай не стоит, тут надо самому все предусмотреть. Да при этом еще желательно в глазах Ларочки остаться джентльменом. Да и в Генкиных глазах хорошо бы остаться другом. Хоть и хочется иной раз показать ему свое истинное лицо, а, как ни крути, гораздо больше пользы в позиции не врага, но друга. И Дидковский принял решение.

Хоть и не звонил Горожанинову, кажется, целую вечность, а номер телефона, можно сказать, до сих пор от зубов отскакивал.

— Ген, не зайдешь ко мне? Сто лет не виделись. А у меня, между прочим, кое-какое предложение имеется.

Путь с восьмого этажа до третьего много времени не занял, и уже через десять минут Гена сидел в кресле в квартире Дидковского и потягивал пиво из банки.

— Эх, Валерик, хорошо живешь! В двадцать два года — машина, собственная трехкомнатная квартира. Живи — не хочу! Небось, от бабья нынче отбою нет, а? Они на материальное благосостояние падкие, заразы!

Дидковский едва не поперхнулся пивом. Нет, ну надо же, гад какой! То есть получается, что его можно любить сугубо за материальные блага?! Ах ты сволочь!!! Однако ответил почти спокойно:

— Я, Гена, на что попало не ведусь. И вот такие, падкие на материальное благосостояние, меня крайне мало интересуют.

Горожанинов хихикнул:

— Так ты, Лерик, что, до сих пор того, в девственниках маешься?

Хозяин брезгливо скривился. Вот ему для полного счастья только и не хватало обсуждений своей личной жизни в тесной мужской компании!

— Ну зачем же передергивать, Гена? В отличие от тебя я веду регулярную половую жизнь. Да вот только сюда я никого не вожу — потому что, Геша, это мой дом, а не блат-хата, не малинник, не рассадник и не дом терпимости. В этом доме, Гена, я отдыхаю душой и телом, а потому здесь должно быть чисто и уютно во всех без исключения смыслах. И в этот дом, Гена, я приведу только жену. А для более низких целей у меня имеется специальная точка. Впрочем, тебе этого знать не положено. Каждый устраивается в этой жизни, как умеет. Я устроился довольно неплохо, это ты правильно заметил.

— Да уж, да уж, — грустно ответил Горожанинов. — Родился ты у кого надо, это точно. Остается только завидовать белой завистью.

— Завидовать? — горько усмехнулся Валера. — Так ты уж завидуй всему, так сказать, в комплексе. Между прочим, мне эти материальные блага на голову свалились тоже в комплексе, так сказать, полный боевой комплект. С внешностью моей. Потому как старики мои, извини, таких красавцев, как ты, рожать пока не научились. Вот судьба и уравновешивает шансы каждого на выживание. Ты вот красавец, а стало быть, можешь выжить благодаря сугубо неземной своей красоте. Вот и крутись, выживай. А я видишь, какой уродился? Попробуй-ка без дополнительных данных выжить в этом жестоком мире. Вот нас с тобой жизнь и уравновешивает своими хитрыми законами. А то, согласись, несправедливо было бы: одним и внешность, и здоровье, и кучу разнообразных благ, в том числе материальных, а другим — одно сплошное уродство и нищету. Вот ты мне откровенно скажи: будь у тебя возможность выбирать, что бы ты выбрал? Вот честно, положа руку на сердце. Ты бы предпочел свое нынешнее положение, пусть и без лишней копейки в кармане, зато вот таким, признанным красавчиком, на которого девки всю жизнь оглядываются? Или же рискнул бы расстаться с неземной своей красотой взамен всему остальному? Вот тебе все мои материальные блага, но они продаются только вместе с моей же внешностью. Так как, Гена, берешь товарчик?

Горожанинов виновато улыбнулся:

— Не, я уж как-нибудь в собственной шкурке останусь. Извини, Лерик, я ведь даже не подозревал, как ты страдаешь.

Дидковский скривился. Еще не хватало, чтобы какой-то там Горожанинов его жалел!

— Страдаю? Это я-то страдаю?! Да дай тебе Бог жить так же, как я! Нет, Гена, я не страдаю. Вот раньше, в детстве — да, было дело. Вот уж настрадался на всю оставшуюся… А теперь — нормально. Вот видишь, даже ты мне завидуешь, стало быть — пришло, наконец, мое время! А красота… Что красота, Гена? Так, пустой звук. Не вечна она, твоя красота. Пройдет немножко времени, и от красоты твоей останутся жалкие воспоминания. А я, Гена, жил, живу и буду жить. И, заметь, довольно неплохо. Мягко говоря. А некрасивость моя… Ты, Гена, меня напрасно жалеешь. К моей некрасивости так же легко привыкнуть, как к твоей красоте. И уж поверь мне — сам я теперь от нее нисколько не страдаю. Зато всем остальным ну о-очень доволен, о-очень!!! Так что еще неизвестно, кому из нас повезло больше. Потому что я аж никак не желал бы поменяться с тобой местами. И я не красна девица, чтобы любить меня сугубо за неземную красоту. Я предпочитаю, чтобы меня любили за то, что я из себя представляю. Я, Гена, хочу, чтобы бабы стонали и плакали не от моей симпатичной мордашки, а от моих умелых рук, и не только рук. Знаешь ли, дружочек, насколько дороже ценится женский писк при моей-то скромной внешности?! Потому что уж я-то точно знаю, что пищит она сугубо от удовольствия, от физического и морального удовольствия, а не от исполнения дурацкой своей мечты о принце неземной красоты на белой лошади с бархатной попоной. От твоей красоты, Геша, никогда ни одна баба так не запищит, уж поверь мне!!! И пусть я не ловлю восхищенных взглядов на улице и в транспорте — мне теперь это и даром не надо! Это когда-то я от этого страдал, особенно, если рядом со мной вышагивал Геночка Горожанинов, самый красивый мальчик Строгинского бульвара. А теперь не страдаю. И не потому, что теперь я и городской транспорт — понятия несовместимые. А потому что гораздо дороже восхищенных взглядов ощущение власти над женщиной. Физической, настоящей власти. Животной, если хочешь. Красота этой власти никогда и никому не давала. И не даст. Потому что это ощущение может подарить только настоящая мужская сила. А она, как ты, надеюсь, догадываешься, от внешней красоты ни в малейшей степени не зависит.

Дидковский говорил, и сам верил в то, что говорит. Он даже чувствовал, как расправляются его плечи, как наливается силой и стальной мускулатурой его безобразно хилое тело, как впервые в жизни самоуверенность загоняет старые комплексы в самый дальний уголок сознания. Эх, видела бы его сейчас Ларочка! Разве смогла бы она усомниться в том, что именно Валерик Дидковский самой природой предназначен ей в законные половины?! Ах, как жаль, что всю эту трель соловьиную слышит только старый, почти уже бывший друг Генка Горожанинов. А перед Генкой стоит ли метать бисер? Перед этой серой личностью, кроме внешнего лоска не обладающей ни единой приятной, а главное, полезной черточкой? Перед этой скотиной, вернувшейся из своих америк и нарушившей тем самым плавное, такое спокойное и приятное течение Валеркиной жизни. Только было скривился Дидковский, только было нарисовалась на его некрасивом лице пренебрежительно-снисходительная улыбка, как вдруг в мозгу резко отпечаталась мысль, не позволив выдать почти уже бывшему другу истинные свои чувства: стоит, еще как стоит!!! Потому что еще рано, еще не пришло Валеркино время. Время, когда он в открытую сможет взирать на Горожанинова, как на поверженного врага. Когда он сможет, рисуясь перед Ларочкой, придавить эту серую личность штиблетой из лакированной крокодиловой кожи ценою четыреста баксов за штуку. Не пришло. Пока что еще Ларочка, глупое создание, пляшет под дудочку этой серой личности. Пока еще жива угроза потерять ее. И уверенность в том, что она непременно пожалеет о своем неразумном выборе, не слишком грела несчастное Валеркино сердце: конечно, она пожалеет, да легче ли от этого будет обманутому в собственных надеждах Дидковскому? Нет, не пришло еще его время, не пришло. Но оно обязательно придет, в этом Дидковский совершенно не сомневался. И вот тогда… Тогда — берегись, Горожанинов, ты очень многое узнаешь о себе такого, о чем даже не догадывался! А пока… Что ж, пока можешь заблуждаться по полной программе.

И Дидковский произнес примирительно:

— Впрочем, давай оставим этот беспредметный разговор. Кому из нас больше повезло в жизни — это очень спорный вопрос. Везение, счастье — это вообще очень тонкая материя, и на нее так просто не порассуждаешь. Везение — оно ведь и отвернуться может, правда? Да и рано подводить черту, когда вся жизнь еще впереди. Это сегодня я на коне, на той самой белой лошадке с бархатной попоной, а ты — прости, Гена, в полной заднице. А завтра ведь может случиться и наоборот — тьфу, тьфу, тьфу…

Валера суеверно сплюнул через левое плечо и беззлобно улыбнулся. И улыбка-то у него вышла почти искренняя, дружеская. Да вот как-то не очень ей удалось растопить обиженное Генкино эго. Да уж, нелегко вот так сидеть в кресле человека, которого ты еще пятнадцать минут назад искренне считал своим лучшим другом, и выслушивать гадости в свой адрес. Может, 'гадости' — это не совсем подходящее слово, гадостей-то по большому счету Валерка вроде и не говорил, но как-то из всей его торжественной речи выходило, что он, Дидковский — пуп земли, а Горожанинов — дерьмо собачье, ничего не имеющее, ничего не умеющее и вообще ничего из себя не представляющее. Вроде и не ссорились еще, а Гена почему-то чувствовал себя размазанным по стенке. Неприятное чувство, надо признать. Очень неприятное!

— Знаешь, Валер, если я живу с родителями и не работаю в банке — это ведь еще далеко не задница. Я молод, здоров, красив — это ты верное подметил — так что плакаться мне вроде не из-за чего, у меня все прекрасно, Валера. Меня любит самая замечательная девушка на свете, и я ее люблю безумно — за что же меня жалеть, Лерик? За то, что я не имею, как ты выразился, специальной точки, где мы с ней могли бы остаться вдвоем?! Но мне с ней хорошо и без такой точки. Ты, Валера, вообще можешь представить, что нам может быть хорошо и без этой твоей специальной точки?! Ты хоть представляешь, какой это кайф — бродить по улицам с любимой девушкой и, не замечая мороза, любоваться каждой снежинкой, каждым деревцом, покрытым снегом? Ты вообще когда-нибудь замечал, что заснеженное дерево перестает быть похожим на дерево, что оно становится как будто живым существом из иного, волшебного мира? Заколдованным принцем или наоборот принцессой. Да нет, куда тебе! Ты, наверное, и слов-то таких не знаешь. Может, и знаешь, да только слова эти явно не из твоего лексикона. У тебя все больше дебеты-кредиты на уме, чужие бабки да крохи от этих бабок, которые рано или поздно станут твоими. У тебя ж, Валера, не голова, а калькулятор! Ты ведь способен только на то, чтобы подсчитывать материальные блага и всевозможные выгоды, вытекающие из этих благ! И еще, Валера, ты очень правильно заметил: еще не время подводить черту, все еще только начинается. И завтра действительно все может случиться наоборот.

С последним словом Гена с размаху впечатал пустую пивную банку на столик, словно ставя точку в их споре, и поднялся:

— Вот и пообщались. Рад был повидаться, — впрочем, как раз радости-то в его голосе не было и в помине.

Дидковский опешил. Разве такого разговора он ожидал, такого результата? Он ведь и не собирался ссориться с Генкой, он же просто хотел пригласить их с Ларочкой на Новый Год!

— Эй, эй-эй-эй! Геша, ты чего?

Дидковский вцепился в рукав Генкиного свитера:

— Эй, Геша, ты что, обиделся, что ли? Вот уж чего за тобой никогда не замечал, так это обидчивости. Сядь, дурак! С каких это пор ты реагируешь на все, как красна девица?

Горожанинов стоял в центре комнаты и пытался оторвать от своего свитера Дидковского. Однако длинные и тонкие, как паучьи лапки, Валеркины пальцы держали цепко, не намереваясь разжиматься.

— А как я, по-твоему, должен реагировать?! Ты тут из меня вообще дерьмо собачье слепил, а я должен сидеть и улыбаться?! Ты для этого меня позвал, да? Чтобы на моем фоне осознать себя успешным человеком?!

Дидковский с недюжинной силой, о которой нельзя было и догадаться по его более чем хилой конструкции, усадил Генку обратно в кресло:

— Сядь, сказал! И совсем не за этим я тебя позвал! А мне, думаешь, не обидно было выслушивать твои намеки на то, что на меня бабы могут внимание обратить сугубо из-за наличия собственной квартиры и материальных благ? Так что это ты начал, не я! И все, достаточно, обменялись приятностями и хватит!

Горожанинов еще немножко порыпался в своем кресле, по-прежнему пытаясь оторвать от себя Валеркины руки. Однако быстро успокоился, вспомнив, что и сам высказался не слишком корректно в адрес друга.

— Ну я ж не думал, что ты так отреагируешь! Я ж не собирался тебя обидеть!

— Вот и я не собирался, — примирительно ответил Валерка, выпуская, наконец, злосчастный Генкин свитер и присаживаясь в соседнее кресло. — Я тоже не подозревал, что ты у нас такой обидчивый стал. Ладно, все, проехали. Ты у нас красивый, но небогатый, я — полная твоя противоположность, так что можно заявить, что мы с тобой находимся приблизительно в одной весовой категории. И мы по-прежнему друзья. Так?

— Так, — нехотя признал Горожанинов.

— Так, — с обезоруживающей улыбкой констатировал Дидковский. — Вот и замяли, вот и проехали. А звал я тебя, Геша, для того, чтобы пригласить вас с Ларочкой на Новый Год. Ты ведь сам справедливо заметил, что у меня имеется совершенно свободная трехкомнатная квартира, так почему бы нам не устроить в ней настоящий праздник?! Вот я тебе и предлагаю — заметь, совершенно официально! — встретить новый, 1998 год здесь, в этой самой квартирке! Если хочешь, можем еще кого-нибудь позвать, например, Сливку.

Генка дернулся, как от ощутимого удара током:

— Вот только Сливки в Новый Год нам и не хватало! И вообще… Знаешь, Валерик, спасибо, конечно, за приглашение — надеюсь, ты его не выдумал только что сугубо ради примирения? Только я не могу его принять. Нет, Лерик, мы не сможем прийти, ты уж не обижайся…

Кошки заскребли на душе Дидковского. Нет? Почему нет? Как это — нет?!

— Ген, ну елки-палки, я теперь что, до конца жизни должен перед тобой оправдываться и просить прощения?! Ну ведь выяснили уже все, хватит, а?

Горожанинов улыбнулся бесхитростно:

— Да нет, Лерик, ты ничего не понял. Я же не мщу — и в мыслях нет! Просто… Мы с Лориком уже кое-что запланировали…

И вот тут уже не кошки заскребли, теперь уже в самое Валеркино сердце всей своей махиной, всей своей неразумной огромностью вонзился айсберг. Что значит 'запланировали'?! И что еще за многозначительное 'кое-что'?!!

— Не понял, — едва умея скрыть растерянность, переспросил Дидковский. — Вас уже что, пригласили в компанию?

Генка заулыбался еще шире, еще радостнее:

— Какой же ты остолоп, Дидковский! Никуда нас не пригласили! Мои старики делают мне сумасшедший подарок — они уезжают на целых три дня! И все три дня мы будем вдвоем с Лориком, представляешь?! Вот это королевский подарок! Это нам с ней награда за все наши мучения, за все наши прогулки по зимнему городу! Три дня вдвоем!!! Только, Лерик, официально предупреждаю — не вздумай нарушить наше уединение! Ни звонков, ни тем более явления на порог не потерплю! Мы заслужили этот подарок! Так что можешь радоваться за нас, но не смей нам мешать. Договорились?

Дидковский не ответил. Он не мог ответить. Какая-то холодная железная рука перехватила горло и он не то что отвечать, он даже вдохнуть не мог. Только кивнул еле-еле, чтобы не показаться уж совсем невежливым. Безвольно рухнул в кресло — благо, стоял как раз рядом. Не мог говорить, не мог даже смотреть на Горожанинова. Одно желание владело им в эту минуту: собственными руками разодрать этот улыбающийся рот до самой макушки, до шеи, вывернуть гаденькую Генкину душу наизнанку через это черное мерзкое отверстие со сверкающе-белыми зубами по краям…

Горожанинов, приняв Валеркино состояние за невольную обиду из-за расстройства собственных планов, посмотрел на часы:

— О, Лерик, я уже не принадлежу себе. Меня Лорик ждет. Рад был повидаться. Кстати, тебе не кажется, что надо бы чаще встречаться? — и, глупо хихикнув напоследок, оставил Дидковского в гордом одиночестве.

Лариса сидела перед большим зеркалом в гостиной, по совместительству периодически исполняющей функции салона-парикмахерской. Елизавета Николаевна топталась за ее спиной, втирая чудодейственную маску в волосы дочери.

— Значит, так, Лара, ты меня хорошо поняла? Как бы ни была занята перед праздниками, а один вечер ты должна выделить мне целиком. И пожалуйста, не забывай, что у меня перед праздниками море работы и в парикмахерской, и так, левых заказов хватает. Так что ты должна выделить день заблаговременно, чтобы и я подсуетилась, высвободила вечерок сугубо для любимой дочери. На Новый Год ты должна быть самой красивой, такой красивой, что б твой Генка заплакал от счастья! Поэтому начинать нужно уже сейчас. Волосы твои я, естественно, беру под свою опеку, а вот об остальном, Лара, ты должна позаботиться сама. А остальное, это, как ты понимаешь, в первую очередь вовсе не праздничный наряд. Кожа, дорогая моя, лицо — вот о чем ты должна позаботиться в первую очередь! Ты ведь все вечера пропадаешь на морозе, а кожа этого ох как не любит! Так что не ленись — меня ведь вечно не бывает дома, я не могу проконтролировать этот процесс. Маски, дорогая моя, маски и еще раз маски! О коже заботиться никогда не рано, это я тебе как профессионал говорю. Так что прямо завтра, после института, сразу домой, поняла? Прогулки ваши придется отложить на некоторое время — красота, она, как известно, требует жертв. Еще нагуляетесь. Снимешь макияж косметическим молочком, потом протрешь лицо тоником — ну, это азбука, это ты уже сама знаешь, верно? А после этого возьмешь один желток…

На самом интересном месте Елизавету Николаевну перебил звонок. Руки ее были вымазаны маской, а потому трубку взяла Лариса:

— Алло?

— Ларочка? Здравствуй, детка! Сто лет не слышала твоего голоса. Ты меня еще не забыла?

— Здравствуйте, тетя Зольда! Ну конечно нет, что вы такое говорите. Вам маму дать?

— Нет-нет, — заторопилась Изольда Ильинична. — Я хотела поговорить с тобой. Деточка, ты помнишь, я просила тебя заняться заграничным паспортом? Надеюсь, он уже готов?

Лариса стушевалась. Она от природы была человеком исполнительным, а потому всегда чувствовала неловкость, будучи пойманной на непослушании. Даже перед чужим человеком неудобно было, а Изольда Ильинична Дидковская разве чужая?

— Ой, тетя Зольдочка, я совершенно забыла. Столько дел, столько лекций. Скоро сессия…

— Ах, ну как же так, — рассердилась Изольда Ильинична. — Детка, ну я же просила! Теперь все планы летят в тартарары!

— Какие планы? — удивилась Лариса.

— Какие-какие, — недовольно пробурчала собеседница. — Теперь уже никакие. Хотела устроить всем сюрприз к Новому Году. Так все тщательно спланировала… Ах, как жаль! Католическое Рождество в Италии — Рим, Венеция, Верона — помнишь, 'Ромео и Джульетта' у Шекспира? А Новый Год — в Париже, в каком-нибудь уютном ресторанчике с видом на Эйфелеву башню. Ах, детка-детка, я так надеялась, что ты уже взрослый человек и не нуждаешься в напоминаниях!

— Париж? О, да, Париж — это было бы здорово. Но…

— Вот и я о том же, — перебила Дидковская. — 'Но', вечно вмешивается это проклятое 'Но'! Так что Париж придется отложить до лучших времен — паспорт еще можно успеть сделать, а вот на Шенгенскую визу оставшегося времени при всем моем желании и связях не хватит. Так что придется перестраиваться по ходу дела. В таком случае выбор у нас небогат: Египет, Турция, Кипр, Тунис…

— Тетя Зольда, — попыталась остановить ее полет фантазии Лариса. — Я не…

— В Египте сейчас, наверное, чудная погода. Самое главное — не жарко. Луксор, Долина Фараонов… Да вот только пирамиды как-то плохо ассоциируются с Новым Годом, ты не находишь? Хотя по форме в некотором роде при наличии особого желания и могли бы напомнить елочку…

— Да, тетя Зольда, конечно, какой может быть Египет на Новый Год? Я не могу в Египет…

— Вот-вот, детка, мне эта идея тоже не особо нравится. Но и Турция с Кипром, знаешь, тоже как-то обыденно звучит, не празднично… Хм, а куда же еще можно направить стопы без визы? А как тебе Прага, деточка? Прага хороша в любое время года. Собор Святого Витта — готика, безумная красота, шедевр архитектуры! Вообще Пражский град, Старомезская площадь, Вацлавский мост… Правда, над Влтавой даже летом дует дикий ветер, нас с моста не снесет?

— Тетя Зольдочка, послушайте меня! Прага, Вацлавский мост — это все замечательно, но не сейчас, не на Новый Год, ладно? А то и правда снесет, что будем делать?

Дидковская тут же отозвалась:

— Да, детка, ты наверное права, отложим Прагу на потом, например, на следующий отпуск. А как насчет Венгрии? Будапешт, конечно, с архитектурной точки зрения несколько проигрывает Праге, но тоже очень даже…

Лариса решительно перебила:

— Тетя Зольдочка, миленькая, выслушайте меня! Не перебивайте, послушайте! Я не смогу вырваться из Москвы на праздники, никак не получится! По крайней мере, не на эти. Не обижайтесь на меня, ладно? Езжайте без меня, хорошо? И не разменивайтесь ради меня на Турцию, езжайте сразу в Париж, как и планировали: Италия и Париж — это будут настоящие рождественские каникулы.

Трубка молчала. Лишь через несколько бесконечно долгих мгновений Лариса услышала недовольный голос Изольды Ильиничны:

— Что значит без тебя? Мы же всегда и везде были вместе, как же мы поедем без тебя? Детка, разве можно нарушать семейные традиции?

— Тетя Зольдочка, я бы с великим удовольствием поехала, но что я могу поделать? Я никак не смогу вырваться, ну никак! У меня сессия с третьего января, я все праздники буду готовиться. Вы ведь не хотите, чтобы я завалила сессию? И к тому же, тетя Зольдочка, вы правильно сказали: традиции-то у вас семейные, а я-то к вашей семье с боку припёку…

Если до этого Изольда Ильинична говорила недовольным тоном, то теперь уже Ларисе довелось услышать и вовсе гневные нотки в свой адрес:

— Как ты можешь так говорить?! Как тебе не стыдно?! Ты столько лет была рядом с нами, можно сказать, всю жизнь! Мы искренне считали тебя членом нашей семьи! А ты, ты… Как ты можешь?!

И Ларисе действительно стало стыдно. И правда, зачем же она так грубо? Ведь тетя Зольда никогда не делала ей ничего плохого, наоборот, всю жизнь только и делала, что заботилась о ней, как родная мама. Даже нет, родной маме и не снилась такая забота, какой Ларису с самого раннего детства окружила Изольда Ильинична. Какое право она имеет ей хамить? То, что она уже давно выросла и научилась обходиться без опеки тетушки Зольды — это еще не повод хамить ей, плевать в душу ядовитой неблагодарностью!

— Тетя Зольдочка, миленькая! Я не хотела вас обидеть! Я только хотела сказать, что вы вовсе не обязаны согласовывать свои планы с моими. Тетя Зольдочка, я так благодарна вам за все, что вы для меня сделали — честное слово, вы даже не представляете, как я благодарна! Но я действительно не могу! Я бы с великим удовольствием поехала в Прагу, раз уж в Париж не получается из-за моей забывчивости. Но не могу же я перенести сессию, вы сами подумайте! Не я же ее назначила на третье января! Вы же не хотите, чтобы я завалила сессию и осталась без высшего образования? Вы езжайте без меня, а потом, летом, когда у меня будут каникулы, я с удовольствием поеду с вами, куда захотите. И паспорт к тому времени обязательно сделаю, обещаю! Только не сердитесь на меня, ладно? Тетя Зольдочка, миленькая, ну не сердитесь! Вы же знаете, как я вас люблю! Мир? Ну пожалуйста, мир, да?

Не было у Изольды Ильиничны особого желания мириться со своевольностью будущей невестки, не было. Но что она еще могла сделать?!

— Хорошо, детка. Тогда готовься на совесть, чтоб нам не пришлось за тебя краснеть. Но и мы без тебя никуда не поедем. Мы останемся в Москве, и все равно будем вместе, да? Ты у нас ведь еще не была, вот заодно и новоселье отпразднуем в новом доме. Знаешь, как тут здорово? Нарядим елку прямо во дворе…

Новая напасть! Да как же ей объяснить, что она уже взрослая девочка и имеет право на личную жизнь?! И Лариса ответила прямо:

— Ох, тетя Зольда, боюсь, и тут ничего не получится. Давайте перенесем новоселье на Рождество? Я на Новый Год занята.

— Опять?! — вскинулась Дидковская.

— Опять, — тихо, но неожиданно для самой себя твердо ответила Лариса. — Опять! Ничего не поделаешь, тетя Зольда! Девочка выросла и имеет собственные планы на Новый Год. Вы же не станете на это обижаться? Я просто выросла, тетя Зольда!

Изольда Ильинична швырнула трубку, откинулась в кресле и притихла, недовольно поджав губы.

— Ну что? — нетерпеливо поторопил ее Валера.

— Что-что?! — гневно воскликнула Изольда Ильинична. — То! Девочка, видите ли, выросла и имеет право на личную жизнь!

— Она не поедет с нами?

Мать недовольно воззрилась на великовозрастного сыночка:

— Куда поедет?! Валерик, хоть ты не нервируй, ради Бога! Ты-то куда собираешься?! Это если бы она купилась на Париж или Прагу — все еще можно было бы успеть, а так… Сам подумай — куда ехать?! И вообще — кто собирался уезжать?! Уж ты-то прекрасно знаешь, что эту сказочку я только что придумала, лишь бы твою невесту оторвать от этого подлеца! Ах, какая дрянь, какая дрянь!!! Отблагодарила за заботу, мерзавка! Мы ей теперь не нужны, ей теперь того кобеля ненасытного подавай! Воспитали на свою голову! Шлюха малолетняя!!!

— Мам, ну зачем ты так, — перебил Валера. — Это же наша Ларочка…

— Наша?! — истерически завизжала Изольда Ильинична. — Наша? Нет, милый мой, она уже не наша! Мы с тобой ей теперь не нужны! Ей теперь Генку твоего подавай! Дрянь, какая дрянь!!!

Валерка трясущимися руками вытащил сигарету из пачки, попытался прикурить. Не вышло — ткнулся сигаретой в зажигалку так, что она сломалась у самого фильтра. Достал другую, прикурил уже более осторожно. Мать, кажется, только теперь заметила его манипуляции, возмутилась:

— Не смей курить в комнате!

— И что теперь? — спросил Валерий, не обращая внимания на запрет. — Мы же не можем сидеть сложа руки, надо еще что-то придумать.

— Что придумать? Что?! Тут думай не думай, а сказано: 'девочка выросла и имеет право на личную жизнь'. То есть словами ее теперь не проймешь, нам остаются только действия.

— Какие?

— Какие хочешь, — невольно огрызнулась Изольда Ильинична. — Я-то откуда знаю?! Уговаривать ее теперь бесполезно, раз уж она решилась отдаться этому гаду. Ишь, подарок какой ему заготовила к Новому Году — собственную целомудренность! И не понимает, дрянь такая, что ее целомудренность — это, можно сказать, наша собственность! Если бы не мы, не наши старания, от этой целомудренности еще лет в пятнадцать следа бы не осталось, они теперь все скороспелки, как одна! Дрянь, Боже мой, какая неблагодарная дрянь!!!

— Мам, ну надо же что-то делать! — заныл Валерка. — Ты же у меня такая мудрая женщина, придумай что-нибудь!

— А что тут придумаешь? — внезапно успокаиваясь, спросила Изольда Ильинична. — Тут думай не думай, а у нас остается только три варианта.

— Какие? — с надеждой в голосе спросил Валера.

— Первый — ворваться к твоему Горожанкину и силой вытащить ее оттуда, из этого мерзкого притона!

— Ну здрасьте-пожалуйста, — разочарованно протянул Валерка. — И как ты себе это представляешь? Ворвусь к Генке, надаю ему по мордам, подхвачу Ларочку на руки и унесу в свою берлогу? Это несерьезно, мам, бред какой-то.

Изольда Ильинична согласилась:

— Конечно, бред. Вот поэтому нам с тобой по большому счету остается небольшой выбор, одно из двух. Или ты ее забываешь со всеми вытекающими последствиями…

— Ты что? — перебил Дидковский. — Ты что?!

— И я тоже забываю эту подлую предательницу. И все мы забываем, что для продолжения рода нам как воздух необходима Ларочка Лутовинина. Следовательно, ставим большой и жирный крест на фамилии Дидковских и продолжаем жить, как ни в чем не бывало…

— Ты что?! Ты вообще о чем говоришь?! Как же так?.. Нет, нет!.. Мне не нравится такой вариант! Другой!

Мать серьезно взглянула в глаза взволнованного до крайности сына, ответила очень тихо:

— Валерик, второй вариант еще хуже, предупреждаю…

— Нет, мама, нет! Какой бы он ни был, а я выбираю второй вариант! Потому что я не смогу, я не собираюсь отказываться от нее! Я всю жизнь только и мечтал, как…

Валерка стушевался, не в силах найти подходящих слов, которые смогли бы выразить его мысли и чувства, но при этом скрыть от матери все его тайные мечты и надежды. Не нашел, а потому попытался перешагнуть, перепрыгнуть щекотливый момент:

— В общем, отказаться от Ларочки я теперь при всем своем желании не сумею! Какой бы дрянью она ни оказалась, а этот вариант абсолютно неприемлем!

— Тогда… Знаешь, как психологи советуют поступать девушкам, попавшим в сложную ситуацию? Если вас насилуют — расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие.

Валерка покраснел, аки девственница на смотринах, помолчал несколько мгновений, ожидая, что вот сейчас мать сама все расставит по местам, все объяснит без грязных намеков. Но та красноречиво молчала, и он спросил:

— Это ты о чем? Что ты имеешь в виду?

— Я предупреждала, что этот вариант намного хуже. Решать тебе.

— Объясни по-человечески. Я, между прочим, не девушка, чтобы мне давать такие советы. И меня насиловать никто не собирается…

— Это тебе кажется, — с неприкрытой злостью отозвалась Изольда Ильинична. — Именно этим они и собираются заниматься все три дня. Они будут заниматься любовью, тем самым насилуя тебя, твою душу. Теперь понял?!

Дидковский сидел, оглушенный горем. Вот оно как! Мало того, что проклятый Генка будет физически любить его ненаглядную Ларочку, его мечту, его богиньку. При этом они оба, оказывается, будут насиловать его несчастную душу!!!

Несколько минут Валера раскачивался в кресле, обхватив голову руками. Потом поднял на мать полные боли и ужаса глаза:

— А мне-то что делать?!

— Я же сказала — расслабиться и попытаться получить удовольствие, — жестоко ответила мать.

— Удовольствие?! Я что, по-твоему, мазохист?!

— Не надо воспринимать все слова буквально, сынок, — сжалилась Изольда Ильинична. — В данном случае следует не получать удовольствие, а искать положительные моменты в неизбежном зле, в том, что ты не можешь исправить.

Дидковский не сдержался, заорал:

— Мама, ты сама соображаешь, что говоришь?!! Какие могут быть положительные моменты в том, что какая-то гнида будет трахать мою Ларочку трое суток подряд?! Мою Ларочку?!!

— Успокойся, — ледяным тоном оборвала сыновни стенания мать. — Не смей мне хамить, даже если находишься в состоянии крайнего возбуждения! Между прочим, не я твою Ларочку толкаю в постель Горожанкина! Тебе нужен был мой совет — я тебе его дала. Не нравится — придумай сам что-нибудь получше. Да только вряд ли придумаешь. Даже если нам с тобой и удастся помешать им сейчас, это уже ничего не даст, пойми. Они найдут выход, придумают, где и когда. Дурное дело не хитрое. Главное, что она уже мысленно распрощалась с невинностью, она ему уже миллион раз отдалась в мечтах. Понял?! И вот этого нам с тобой уже не изменить. Вот из этой аксиомы и нужно исходить, дабы прийти к какому-то решению. Ты ведь не хочешь пустить это дело на самотек, правда? Вот поэтому я и говорю, что у тебя в данной ситуации только два варианта: или забыть навсегда, или жить с этим, даже в этом найти положительную сторону. И если ты выберешь этот вариант, запомни: ты никогда и ни при каких обстоятельствах не должен упрекать ее в том, что у нее было, вернее, только еще будет с Генкой. А это нелегко, поверь мне, это очень нелегко. Вот поэтому-то я и предупреждаю тебя, что этот вариант много хуже первого. Но выбор за тобой.

Валерка еще немного помолчал, пытаясь успокоиться и привести мысли и чувства в порядок. Мать ему в этом не мешала, спокойно выжидала, пока он примет решение. Однако принять его было ой, как не просто!

— А ты? Что бы ты выбрала на моем месте?

Изольда Ильинична ответила совершенно, кажется, спокойно и твердо:

— Я не могу принимать за тебя решения, Валерик. Я могу давать тебе советы, но решения, тем более столь важные, можно сказать, судьбоносные, ты обязан принимать лично. Я не хочу, чтобы спустя какое-то время ты стал обвинять меня в том, что принял решение под моим давлением, и что тем самым я испоганила твою жизнь.

— Хорошо, — легко согласился Дидковский. — Я перефразирую вопрос: что бы ты мне посоветовала в данной ситуации? Какой из вариантов тебе самой больше нравится?

Изольда Ильинична легко вздохнула:

— Ну что ж, совет — это другое дело. Только не смей руководствоваться моими советами, учись принимать решения самостоятельно, как взрослый мужчина. Итак, что бы выбрала я? Честно сказать, для меня это тоже очень сложный вопрос. Я ужасно зла на Ларочку, ужасно! Ах, знал бы ты, как мне хотелось отхлестать ее по щекам! Слава Богу, что мы с ней говорили по телефону, иначе я едва ли сдержалась бы. Впрочем, абстрагируемся от эмоций. Что мы имеем в активе? А в активе мы с тобой, сынок, имеем наши порченые гены, от которых жаждем избавить своих наследников. И в противовес негативу, также в активе мы имеем весьма недурственное материальное положение, равно как и положение в обществе. А что мы имеем в пассиве? Ларочку, которую много лет хотели перевести в актив, но пока что нам это не удалось. Так же в пассиве мы имеем перспективу в ближайшие дни потерять Ларочкину невинность. Мы можем с тобой остаться при своих интересах, то есть при своих деньгах и генах. А можем попытаться перевести имеющиеся пассивы в актив. Это все еще возможно, но задача крайне усложнена. Да, безумно обидно, что Ларочка не достанется нам чистенькой девочкой, как мы с тобой планировали. Но смертельно ли это? Плохо, что ей будет с кем тебя сравнивать. Но хорошо, что ее положительные гены в итоге таки достанутся нам. Это, естественно, при жестком условии, что в дальнейшем ты не будешь ловить мух, а будешь действовать настойчиво и жестко, при необходимости даже жестоко. Ведь практика показала, что хорошего языка она не понимает. То есть, несмотря на скорую потерю девственности, к сожалению, неотвратимую, Ларочка все еще имеет шанс войти в нашу дружную семью. Но если ты не сумеешь сдерживать свои эмоции в будущем, будешь упрекать ее за постыдную внебрачную связь, она как войдет в нашу семью, так и выйдет из нее, не принеся нам ожидаемых дивидендов. Так что твоя сдержанность от упреков — это самое важное условие для перевода Ларочки из пассива в актив.

Валерка недовольно скривил толстые свои губы. Экая несправедливость: эта дрянь будет в открытую разбрасываться своей девственностью, а он даже не будет иметь возможности высказать ей претензии по этому поводу?!

— Хорошо, — проскрипел недовольно. — Допустим, я найду в себе силы не упрекать ее. А что же нам делать с Генкой? Он-то по-прежнему остается в пассиве. Он что же, всю жизнь будет сидеть там у меня за спиной? А я даже не буду иметь возможности отомстить ему?!

— Валерик, ты рассуждаешь, как маленький мальчишка! — возмутилась Изольда Ильинична. — Ты хоть сам-то мозгами пошевели, сколько можно выезжать на моей логике?! Если Ларочка окажется в наших активах — это ли не месть Генке?! Но кроме этого Генка, сам того не подозревая, окажет нам несказанную услугу. Знаешь, я где-то читала, что иностранные ученые открыли очень интересный факт. Оказывается, если собака одной породы имела контакт с кобелем другой породы, скажем конкретнее — вязку, то щенки не только от этой вязки, а даже от всех последующих уже с представителями собственной породы будут считаться бракованными, потому что будут нести в себе гены того, неправильного кобеля. Вернее, этот-то факт был открыт давным-давно, это всем собачникам известно. А вот что открыли те ученые, так это то, что люди в этом плане от собак далеко не убежали. То есть дети женщины будут иметь не только гены матери и отца, а еще и гены того, первого кобеля. Поэтому, как бы ни было нам с тобой обидно Ларочкино предательство, но по большому-то счету оно нам на руку. Генка, хоть и сволочь, но ведь красив, подлец, как Апполон! И не особо глуп. В смысле, не настолько разумен, конечно, как ты, но тоже далеко не идиот. А значит, нашим потомкам повезет вдвойне, даже втройне: у них будут наши материальные возможности с положением в обществе, у них будут замечательные Ларочкины гены, ну и — Генкины тоже. То есть порода наша от такого Ларочкиного разврата только вдвойне улучшится, понимаешь? Вот и выходит, что особого убытка от ее загула, кроме сугубо морального, фамилия Дидковских не понесет, а наоборот, только выиграет. Вот таким образом Генка у нас тоже перейдет в актив, сам того не подозревая. И единственным отрицательным моментом в этом деле является моральный. В смысле, сможешь ли ты безболезненно перенести Ларочкино вероломное предательство?

Валерка молчал. Ох, не проста мамочка, ох не проста! Такая вся из себя с виду простенькая и благожелательная, а внутри кипят такие страсти! Ей бы армиями командовать — великий стратег ведь пропадает! Кутузов с Наполеоном рядом с ней выглядят беспомощными котятками! Даже абсолютное поражение способна претворить в безоговорочную победу! Вот только как усмирить гордость, как обуздать обиду?! Сможет ли он смолчать, глядя в глаза предательнице?

— А если не смогу?

— А если не сможешь, — твердо обрезала Изольда Ильинична. — тогда лучше отказаться от этого плана сразу. Тогда остановись на первом варианте, он более легкий. Просто плюнь на все и разотри. Забудь, выбрось ее из головы. Помучаешься месяц-другой, а потом жизнь наладится, все пойдет своим чередом.

— И на ком же мне тогда жениться? На Кристине?

— Еще чего не хватало! — вспылила мать. — А это-то тут при чем? Нам только этой шалавы в доме не хватало! Прости — 'наложницы'! Никаких кристин, никаких тань, мань и прочих баб! Тогда на тебе закончится род Дидковских. Нет, ты, конечно, будешь жить в свое удовольствие, с какой это радости тебе жить монахом? На твою долю кристин хватит. Не одна, так другая — большая разница. Один в любом случае не останешься, еще менять их будешь, как перчатки. Но все они останутся для тебя только любовницами, понял? Я не потерплю в своей семье продажных девок! Ну а дети… Ничего страшного, и без детей люди живут, и довольно неплохо живут, между прочим…

— Ну уж нет! Пусть все остается, как есть. Что ж, придется терпеть. Я сдержусь, я сумею. Я просто буду мстить ей потихоньку, чтоб не так обидно было. Мне ведь не обязательно будет бросать Кристину, когда я женюсь на Ларочке?

Изольда Ильинична рассмеялась счастливо:

— Господи, глупый-то какой! Да заведи себе хоть десяток таких кристин! Лишь бы Ларочка себе больше никого не завела…