"Секта" - читать интересную книгу автора (Эрлих Макс)

А. Хараш Союз трёх Программистов

Дело было в Астрахани, в холле дворца бракосочетаний, где мне предстояло прочитать лекцию о психологической готовности супругов к отцовству и материнству. Их было десятка полтора пар, подавших заявление в загс и готовившихся на днях заключить брачный союз. Тяготы супружеской жизни были для них где-то в будущем, взоры были ясны и открыты, и я предложил им вслух подумать о том, чего бы они больше всего хотели от своего будущего ребёнка. Ответ был практически единодушен: послушания. Чтобы ребёнок слушался своих родителей…

Удивительное единодушие, свойственное всем нам, родителям. Мы не говорим: чтобы он был счастлив. Чтобы он был свободен. Чтобы умел принимать самостоятельные решения. Чтобы был крепок, бесстрашен, умён… Нет, главное — послушен. Послушен нам — своим родителям. Остальное — вторично.

Помнится, я тогда же рассказал будущим супругам об одном случае идеального послушания. Как-то в консультацию обратилась немолодая на вид женщина с заплаканными глазами. Проблема, с которой она пришла, была необычна. Её сын слушался. Слушался всегда и во всём — с раннего детства, чуть ли не с рождения. Исполнял всё, что от него требовалось. Неукоснительно и незамедлительно. Слушался даже не слов — невысказанных желаний. Мама вручает ему два билета в театр — сходи, мол, с приятелем. Взрослый ведь, скоро шестнадцать. Нет говорит, мама, я без тебя не пойду, только с тобой… С 9 часов вечера — дома, как штык. В 10 — в постели. Бальзам для материнского сердца. Вот такой славный мальчик.

Всё бы хорошо, но только в тот же самый период, незадолго до эпизода с театральными билетами, мама стала замечать, что сын, по-прежнему оставаясь образцом послушания, бубнит время от времени себе под нос что-то странное. Прислушалась и услышала: «Вот мне исполнится шестнадцать — я вам с бабушкой покажу…». Удивилась, но значения не придала. Мало ли что он бормочет. Чушь какая-то…

Но вот парню стукнуло шестнадцать. И в тот же самый день заявился он домой в полночь. Мать с ног сбилась, обзвонила все отделения милиции, больницы. В городском морге справлялась. А он, как ни в чём не бывало, — в полночь… Где был? — спрашивает. Отвечает: балдел. Мать и слова такого не знала. Но он ей объяснил. И добавил при этом, что теперь он совершеннолетний — стало быть, взрослый и сам себе хозяин. И будет вести себя так, как ему заблагорассудится…

Это похоже на то, что в пропаганде называется «эффект бумеранга»: слишком сильное давление со стороны пропагандиста оборачивается со стороны объекта воздействия своей противоположностью. Мать блистательно преуспела в обучении милого дитяти послушанию, норме. Но норм много, а мать одна; а в чём она не преуспела, так это в обучении его любви. Норма сама по себе бездушна; и нормопослушность сына обернулась в один прекрасный день против самой же матери, её самое сделала жертвой механического бездушия. Воспитала машину — и оказалась у неё под колёсами…

Программист, раздавленный машиной, им же самим запрограммированной. Всё очень просто: машина взяла и сменила программу, благо другие программисты — вот они, под рукой. В школе, на улице, на пустыре, на танцплощадке, в дискотеке. Окажись неподалёку те же астароты, сидоны, вифании, эдомы, иерихоны, херонеи — и пришлось бы искать Дьявола, способного выцарапать заблудшую Душу из цепких лап Наставников.

От одного Программиста парнишка сбежал к другому.

Повесть Макса Эрлиха — произведение публицистическое. Публицистика — жанр страстного обличения. Публицист обязан чётко обозначить свои симпатии и антипатии, разделить мир на чёрное и белое, виновных и невинных.

Но Эрлих не просто публицист. Он — художник. И хорошая публицистика невольно оказывается во власти законов иного рода и порядка — законов искусства, изнутри расшатывающих и взламывающих чёрно-белый замысел публициста.

Кто-то (кажется, Шпенглер) писал, что автор — не единственный творец художественного произведения. Точнее, он — мать произведения, тогда как отец произведения — Бог. Произведение зачато в художнике Богом, и прокрустово ложе субъективного замысла, в которое тот без остатка пытается по наивности уложить своё чадо, неизбежно оказывается для него слишком узким. Аналогичным образом судил о механизме творчества Карл Густав Юнг, увидевший гениальность самых чистых им авторов — Гёте, Ницше, Шопенгауэра — в способности производить на свет тексты, не предусмотренные их сознательным намерением. И ещё решительнее высказался на сей счёт Михаил Бахтин: «Замысел всегда меньше создания (даже неудачного)».

Автор волен возлагать вину на того или иного персонажа, на ту или иную политическую силу или социальный институт, на лицо или группу лиц. Но искусство, проступающее в авторской строчке, склонно проявлять удивительную строптивость, и тогда, как сказал поэт,

…на мрачные созвездия

Оно слагает главную вину.

(Ф. Шиллер. Пролог к «Валленштейну»)

Макс Эрлих сделал всё для того, чтобы возложить главную вину за поруганные общественные идеалы, разрушенные семейные очаги, разбитые родительские сердца, за искалеченные судьбы сотен или даже тысяч молодых людей, отлученных от полноценной человеческой жизни и её полнокровных ценностей, — на мерзкую секту, на Наставников и Старцев, на её основателя предводителя, бесстыжего сластолюбца и беспримерного лицемера преподобного Бафорда Джо Ходжеса.

Однако секта — всего лишь одна из «звёзд» в мрачном созвездии, которое автор, повинуясь «императиву Бахтина», запечатлел на страницах повести. Это — один из трёх Программистов, ответственных за трагедию Джеффа Рида. Другие два — семья, его «первопрограммист», и «Дьявол» Джон Морс, психолог, одержимый жаждой «депрограммирования».

Секта — явление не просто антисоциальное. Это прежде всего антисемейное образование — враг и разрушитель семьи, объявляющий зачатие «во грехе» позором, а законный брак — беззаконием. Трудно сказать, в какой мере творческая фантазия преподобного Ходжеса и его соратников вдохновлялась антиутопией Олдоса Хаксли, однако твёрдое намерение покончить с «грубым живородящим размножением», забытым и стыдливо замалчиваемым в инкубаториях «дивного нового мира», ощущается в социальной программе Душ Господних с предельной яростью. Секта — это, собственно, и есть живое миниатюрное воплощение Мирового Государства, с его декларацией «общности, одинаковости и стабильности», жёсткой системой сословно-профессиональных ячеек и кодифицированным промискуитетом.

Но в той же мере, в какой секта является образованием антисемейным, точно в той же мере она является образованием семейным — в самом точном и, можно сказать, буквальном значении слова. Говоря на чужом языке, хоть и выученном назубок, невольно выговариваешь слова с особым старанием; по этому признаку безошибочно угадывают иностранца. По своему внутреннему устройству секта — старательное, прилежное, добросовестное подражание семье. До того добросовестное, что вновь поступивший в неё Ученик как бы переживает своё физическое рождение. Оттого-то и редеет у него растительность на лице, снижается мужская потенция. Он — младенец, младший брат, новорождённый. Обретающий, впрочем, в момент рождения (имитируемого в сидонах и астаротах муками Очищения) сонм старших сестёр и братьев, внимательных отцов, а также, если хотите, заботливых тётушек, дядюшек, мудрых дедов… И, как во всяком добропорядочном семействе, — главу семейного клана, солнцеподобного Основателя Рода.

Тем и опасна секта: сладкоголосый оборотень, заманивающий доверчивых детишек в заколдованный замок. Волк, пробравшийся к ягнятам в ладно пригнанной овечьей шкуре. Вызов, бросаемый обществу прямолинейным антисемейным бунтарством «балдеющих» подростков и организованной эмансипацией экзальтированных дам и девиц, в сравнении с этим, надо признать, всего-навсего безобидный детский лепет. Секта сильна тем, что семье в качестве конкурентоспособной альтернативы она противопоставляет семью. Семейным ценностям — семейные, семейной организации — семейную же… Но с фирменным «знаком качества».

Важно отметить, что Бафорд Джо Ходжес ничего особенного не придумывал и не изобретал. Он просто ловко и, можно сказать, квалифицированно воспользовался разрушительной антисемейной механикой, разработанной, апробированной и отлаженной его многочисленными собратьями и предшественниками. Всего лишь прилежный продолжатель традиции, но уж никак не её зачинатель.

Точно так же не выдумывал и не изобретал преподобный Ходжес свои методы «программирования». Секта и здесь отнюдь не уникальна.

Но самый мрачный парадокс заключается в том, что методы эти, точно так же, как и ценностно-символическое оформление секты, заимствованы все из того же источника — из разрушаемой ею семьи. Семью и здесь бьют её же оружием.

От чего бежит в «секту» Джефф Рид? Он сам объясняет это с исчерпывающей полнотой и яростью: «Родители всё время ссорятся. Они не любят друг друга. Маму интересует только бридж и вечера в дамском клубе, а отца — только деньги. Деньги, деньги и деньги. Мы с ним всё время ссорились… — он хотел, чтобы я стал таким же, как он. Чтобы учился в том же колледже и делал всю жизнь то же, что и он…»

Джефф бежит из семьи, спасаясь от равнодушия родителей и вечного требования быть послушным семейной традиции, олицетворяемой её живыми носителями. Это и есть две неразрывно связанные между собой стороны родительского программирования, жестокость и жёсткость которого открыл в середине 60-х годов американский психотерапевт Артур Янов.

Янов не пользуется особой популярностью среди своих коллег — уж не потому ли, что выявленная им реальность отношений между родителями и детьми чересчур страшна и беспощадна? Он обнаружил в основе невротических переживаний, терзающих человека в зрелом возрасте, боль и страдание, скопившееся в нём под действием издевательств и оскорблений, физических и моральных, которыми, подчас незаметно для себя самих, родители раз за разом подвергали его в детстве и раннеподростковом возрасте. То, что родители делают ненамеренно и незаметно для себя, профессиональные «промыватели мозгов» совершают сознательно и целенаправленно. И с тем же результатом формируют страх непослушания и стремление угодить тюремщику. То же делает с Учениками Бафорд Ходжес с его армией Старцев и Наставников. Только более изощрённо. И, если хотите, более вкрадчиво, бережно и осторожно.

Применительно к секте, её ритуальном, номам и методам воздействия слово страх и производные от него Эрлих употребляет не менее десятка раз. И ни разу — применительно к тому, как обращаются с Джеффом его отец и другие доброжелатели, включая самого «Дьявола» Джона Морса. А между тем сцена похищения Джеффа отцом, старшим братом и другом Джо в повести одна из самых жестоких. «Джефф сопротивлялся так, словно защищал свою жизнь, но отец с братом уже подтащили его к машине, пригнули к открытой дверце. Джо с заднего сиденья схватил Джеффа за волосы и рванул на себя (!), в то время как Кен толкал его снаружи». «Джо заломил ему руки назад, Фрэнк достал наручники и защёлкнул их на запястьях сына». В инструкциях и планах Морса Джефф фигурирует как неживой предмет, и Фрэнк Рид подозрительно быстро привыкает к тому, что тот «говорит о сыне, как персонаж гангстерского фильма об облюбованном сейфе».

Родной отец, родной брат и те, кто действует их именем, куда меньше церемонятся с Джеффом, чем сладкоречивые «братья» и «отцы», новообретённые им в секте. Почему? Да потому, что для своих родителей Джефф и есть сейф — ценный предмет, правда, тяжеловатый и неуправляемый. Его внутренний мир, сомнения, надежды и страдания — наличия всего этого в нём, конечно, признаётся, но чисто умозрительно. «Ты и мой отец во грехе никогда не понимали меня», — выкрикивает Джефф при встрече с матерью. И наивно полагать, что слова вложены в его уста преподобным Ходжесом или кем-то из его клевретов. Он для своих родителей — прежде всего собственность, на которою они, по их мнению, имеют неотъемлемые священные права. Любят ли они его? В определённом смысле — конечно. «Люди с установкой на обладание хотят владеть теми людьми, которых они любят… Это легко заметить в отношениях между родителями и детьми…» — писал Эрих Фромм, описывая процесс дегуманизации человеческих отношений в современной западной культуре. Любят как собственность. Похищая Джеффа, родители возвращают себе свою собственность, отчего и преисполнены убеждения, что имеют моральное право на любое насилие.

Столкновение секты и семьи — столкновение двух собственников. Недаром выяснение отношений между Кейт, матерью Джеффа, и его новыми «братьями» начинается с вопроса, кому он теперь принадлежит… В своём отношении к Джеффу как к неодушевлённой вещи, в принципе лишённой свободы воли, они едины.

Заодно с ними и Джон Морс, рыцарь без страха и упрёка, самоотверженно отстаивающий право родительской собственности на тело и душу ребёнка. Он ловок, обаятелен, проницателен, неотразим. Хитрость, острый живой ум, дар красноречия и искусство убеждать делают его опасным. «Он умён успокаивать и завораживать. Но умел — и знал когда — нанести смертельный удар».

Да, преподобному Бафорду достался опасный противник. Но в то же время и верный единомышленник, исповедующий в точности те же психологические идеи и методы. Джентльмен, уважающий в своём смертельном враге коллегу-манипулятора и умеющий по достоинству оценить его работу. «Да, Бафорд Ходжес, хоть я и ненавижу тебя, но вынужден снять шляпу. Блестящая работа».

Признавая в Ходжесе коллегу и достойного соперника, Морс, однако, не сознаёт всю меру общности связывающих их взглядов и убеждений. Ему и в голову не приходит, что стоит только в изложении принципа антиномии, которым он ошеломляет адвоката Блейка, на место формулы «во имя Господа» поставить «во имя семьи», «во имя семейных ценностей», «во имя собственности на ребёнка» и т. д. — и получится формулировка принципа, которого в борьбе с Ходжесом неукоснительно придерживается он сам, Джон Морс.

Так что же делает Морс, помогая родителям Джеффа вернуть сына? Сам он называет это «депрограммированием». На самом же деле он перепрограммирует — вместо одной программы внедряет другую. Против манипуляции он не знает иного орудия, кроме «антиманипуляции» — всё той же манипуляции, но с обратным знаком. Уверенные в себе, ловкий и неотразимый Джон Морс олицетворяет собой слабость и растерянность теоретической науки, осознавшей, наконец, свой долг перед людьми и вступившей на путь практического вмешательства в их судьбы. С благими намерениями, но без понимания задач, которые поставлены перед ней жизнью.

Таково это мрачное созвездие — Союз Трёх Программистов, совместными усилиями сделавших живую человеческую душу своей безвольной игрушкой.

Но что же сама это безгрешная Душа Господня — юный Джефф Рид, небесный светлячок, заплутавший в мрачном созвездии Макса Эрлиха? Может быть, к нему-то мы и должны проникнуться полным и безусловным сочувствием, признав в нём невинную жертву человеческого властолюбия, бесчувствия и жестокости?

Да! — отвечает Эрлих-публицист. Нет! — говорит реальность, добросовестно воспроизведённая им на страницах повести. Ибо чего ищет Джефф в секте и всюду, куда ступает его нога? Он ищет… всё того же Программиста, который окончательно избавит его от необходимости думать и решать. В Астароте «он был счастлив. Очень счастлив. Здесь не надо было ни о чём думать, не надо было принимать никаких решений. От него требовалось лишь доверять Учителю и делать то же, что и все. Именно в этом заключался душевный покой», за который юный Джефф, не задумывался, платил своей свободой и человеческой самоценностью. В этом — его вина и его ответственность. Ничуть не меньшая, чем вина и ответственность его родителей, преподобного Ходжеса и дипломированного психолога Джона Морса.

Так быть или не быть сектам? Автор оставит вопрос открытым. Но ответ ясен: быть до тех пор, пока мы и наши дети не откажемся от власти и покоя во имя свободы. Пока не усмирим свою неугасимую жажду программировать других и ещё более властную потребность быть запрограммированными Теми, Кто Знает Истину и Принимает За Нас Решения.