"Вилла «Амалия»" - читать интересную книгу автора (Киньяр Паскаль)Глава I«Мне хотелось плакать. Я ехала следом за ним, до того несчастная, что легче было умереть. Больше получаса моя машина шла вдоль Сены, и вдруг как-то резко сгустились сумерки. В Шуази-ле-Руа Томас внезапно нырнул в темноту, свернув направо, в какой-то короткий проулок. Почти сразу же он остановился под лавром и выключил фары. Я торопливо и крайне неуклюже припарковала машину поодаль, на проспекте. И пешком вернулась назад, стараясь идти нормальной походкой, сдерживая себя, чтобы не побежать. Он уже распахнул железную калитку. Я подкралась ближе. Я кралась и проворно и медленно. Ну, в общем… не знаю, как вам объяснить». Она подошла к ограде. Прижалась лбом к ржавым железным прутьям. Ей трудно было различить что-нибудь сквозь листву лавра, в темноте. Но вот она увидела Томаса у входа в дом, под горящим фонарем; его руки сжимала молодая женщина. Томас пытался сбросить пальто. Молодая женщина приподнялась на цыпочки. И потянулась губами к его губам. Однако нижние ветви лавра заслоняли ей обзор. А она непременно хотела как следует разглядеть лицо той женщины. Они уже собирались уйти с крыльца в дом. Значит, ей так и не удастся увидеть ее лицо. И вдруг она услышала голос у себя за спиной: – Вы что-то очень уж внимательно смотрите на этот дом, мадам. Ее сердце так бешено заколотилось, что едва не разорвалось в груди. Она была испугана, как ребенок, застигнутый в момент кражи. – Ваша правда, – ответила она. И обернулась. Перед ней на тротуаре ночной улочки стоял мужчина в темном костюме, с короткой стрижкой; от него веяло парфюмом. Он улыбался и стоял неподвижно. Она сказала ему: – А вдруг перед вами женщина, которая решила ограбить дом? И тут он схватил ее за рукав плаща. – Ты меня не узнаёшь? Этот вопрос поверг ее в оторопь. Она покачала головой. Честно говоря, сейчас она не испытывала ни малейшего желания заводить беседу с кем бы то ни было. Она сердито вырвала рукав плаща из пальцев незнакомца. – А вот я тебя узнал, – сказал он ей. Ночная тьма сгущалась. Она все еще не отрывала взгляда от садовой решетки. – Ты Анна. Или, вернее, та девочка, которая не хотела, чтобы ее звали Элианой. Только теперь Анна Хидден взглянула на него. И кивнула. Ей было очень тяжело. Слезы подступали к глазам, как она ни крепилась. – Да, верно, – пробормотала она. – Так меня… – Что-что? – Верно. Так меня звали… прежде. Она шагнула к нему, всматриваясь в его лицо, пытаясь распознать. – А вы… кто же вы? – Я Жорж. Нет, она не узнавала этого человека. Ночной мрак окутывал их тела, постепенно превращая в силуэты. Он смотрел на нее и улыбался. Потом извлек бумажник из внутреннего кармана пиджака. И протянул ей визитную карточку. Ей пришлось подойти к уличному фонарю, стоявшему на тротуаре. Она прочитала его полное имя – Жорж Роленже. Он жил на набережной. В Тейи. Этого места она тоже не знала, не знала, что это за порт, понятия не имела, в какой провинции, на каком побережье обретаются этот порт и его набережная, на какой океан они смотрят. Ее начинало мучить тоскливое недоумение. – Мы с тобой учились в одном классе. Все шесть лет начальной школы. Ты еще помнишь Бретань? А монахиню, сестру Маргариту? Мы… Он не успел договорить. Она бросилась в его объятия. И захлебнулась горькими рыданиями. Тогда он прижал ее к себе. Затем помог ей дойти в темноте до небольшого домика. Перед домом был сад, выходивший на улицу. Он запер за собой другую железную калитку. Открыл другую дверь. – Вы знаете, я, кажется, старею, – сказала ему Анна Хидден. – Жорж, пожалуйста, не обижайтесь. Мне понадобилось бог знает сколько времени, чтобы узнать вас. – Ну, я ведь изменился гораздо больше, чем ты! – мягко возразил ей Жорж Роленже. – Нет-нет. Я совсем не то хотела сказать. Вовсе нет. Если вы и изменились, то Они вошли в гостиную. Он включил торшер рядом с ней. И начал зажигать, одну за другой, все лампочки, которые ее окружали. Анна села на кушетку, которая обиженно скрипнула под ней. – Еще бы тебе меня узнать, – ты ведь за кем-то шпионила! – Жорж… – Да? – Я не шпионила. Я живу с человеком, которого зовут Томас. Это за ним я тут следила. Это он только что вошел в дом, перед которым вы меня застали. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. – Ну, если тебе угодно… – Да, угодно. Она больше ни слова не сказала о том, что привело ее в Шуази. Ее лицо сурово замкнулось. – Хочешь выпить чего-нибудь? – Чаю. Он пошел готовить чай. Старомодная гостиная была битком набита мебелью, множеством разностильных предметов, в основном уродливых. Анна Хидден подошла к окну. Обрамлявшие его портьеры пахли пылью. Зарядил дождь. По оголенным ветвям каштанов, стоявших вдоль улицы, струилась вода. Жорж вернулся в комнату, поставил поднос на низенький столик. Его лицо сияло радостью. – Как же я доволен, что опять встретил тебя! – Мне хочется тартинок, – сказала она ему. – Тартинок? Каких? – Ну, обыкновенных тартинок. Поджаренных, с маслом и вареньем. – Вряд ли здесь сыщется обычный хлеб. Но хлеб для тостов есть наверняка. – И масло – бретонское, коли уж мы вспомнили Бретань. – А варенье какое? – Варенье – вишневое. Или нет, лучше абрикосовое, только неразваренное. – Не думаю, что у мамочки было соленое масло, – сказал он. И пробормотал, покидая комнату: – В любом случае, оно уже давно прогоркло… И тут она стиснула голову руками. И дала волю своему горю в этой гостиной, в уютном закутке между секретером и портьерами, между пылью и пылью, пока он поджаривал для нее хлеб. Вернувшись, он зажег свечу с ароматом вербены. – Здесь, у мамочки, не очень-то хорошо пахнет. Она не стала возражать. – Ты помнишь мамочку? – Ну конечно, я прекрасно помню вашу маму. Она изумительно готовила, настоящая кудесница. – Она… умерла. – Ох! Он был взволнован. Он не плакал, но его голос слегка дрожал. – Это ее дом. – Вот как! – Сегодня одиннадцать дней, как она умерла. Она молчала. Молчала и глядела на него. – Ты уж не обижайся на меня. Я еще не совсем осознал, что случилось, – добавил он. – Понимаю, – прошептала она. – Умерла в самый канун Рождества. Его голос задрожал сильнее, и он смолк. Она тоже хранила молчание. Потом он объяснил ей, что поселился здесь лишь на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Он решил продать этот домик, где его мать жила одна после того, как овдовела. Ему не хотелось взваливать на себя заботу о нем. Он не любил этот город. Их сегодняшняя встреча в Шуази-ле-Руа стала, если вдуматься, чудесной случайностью. Сорок лет прошло, прилетел ангел, душа вознеслась в небеса, на тротуаре стоит женщина, она зарылась лицом в листву лавра, и в пространстве нежданно мелькает призрак сестры Маргариты. – И вот уже – У мамочки вкусный чай, правда? – Жорж, вы даже не представляете, насколько точно выразились: я действительно превратилась из женщины в призрак. – Я совсем не это имел в виду. И не это хотел сказать. – Чай и вправду чудесный. Ваша мама всю жизнь хорошо готовила? – Всю жизнь. Мамочка ведь снова вышла замуж. Потом опять овдовела. Но продолжала готовить для себя одной. – Вот здорово! В наши дни это большая редкость. – О, ты даже представить себе не можешь! Она прямо с ума сходила по вкусной еде. Стояла у плиты с шести утра до девяти вечера. Так и провела весь свой век за стряпней. Тебе этого не понять… – А мы обязательно должны быть на «ты»? – Почему ты спрашиваешь? – Потому что меня это стесняет, – ответила Анна Хидден. – Мы ведь всегда были на «ты». – Меня это стесняет. Мне это неудобно. – Но не можем же мы перейти на «вы»! Вот это было бы совсем уж неудобно. Анна-Элиана, ну что ты такое говоришь! Мы с тобой знакомы целую вечность. Вот что, встань-ка на минутку. Он протянул ей руку, и они поднялись на второй этаж. Оба замолчали. Они вошли в спальню матери Жоржа. Анна Хидден испытала чувство неловкости от своего незваного вторжения. Посреди комнаты высилась кровать с медными шарами по углам. Покрывало было вышито вручную. Ей почудилось, будто тело Эвелины Роленже все еще покоится на этом ложе. – Мамочка вышивала это покрывало целых шесть лет. – Представляю себе. Очень красиво получилось. – По-моему, безобразней некуда. – Ты скучаешь по стряпне твоей матери? – И да и нет. Тебе трудно понять. Это меня угнетало. По крайней мере, теперь я смогу похудеть. Анна разглядывала трюмо черного дерева начала XX века. Она уже не понимала, как и зачем очутилась в этой пыльной запущенной комнате, в незнакомом предместье, расположенном к югу от Парижа. – Вот фотография, которую я хотел тебе показать. – Да… В массивную рамку красного дерева были втиснуты, частично заслоняя друг друга, шесть снимков – все классы начальной школы. Анна присела на краешек постели, на покрывало, вышитое руками Эвелины Роленже. На одном из этих старых фото она сидела рядом с сестрой Маргаритой. Ее волосы были заплетены в косички, толстые шерстяные носки доходили до коленок, а он стоял во втором ряду, одетый, как и она, в черную блузу. Только на голове у него был берет. – Вот он ты! – Даже смотреть странно. До чего давно это было… У нее снова защипало глаза от навернувшихся слез. – В те времена ученики еще имели право носить головные уборы в школе. Она отложила массивную рамку красного дерева на покрывало. – Может, поужинаем вместе? Составишь мне компанию? – спросил Жорж. – Заодно рассказала бы о себе… – Только не сегодня. – Ну конечно, не сегодня. Как-нибудь в другой день. За городом. Все равно я здесь не живу. Я живу в Тейи. Это департамент Йонна. Собственно, мой дом и стоит прямо на берегу Йонны. Но сперва мне нужно выставить на продажу мамочкин дом… – Ты продашь всё, что принадлежало твоей матери? – Да. – Всё-всё? – Да. – Может, ты и прав. – И в то же время мне очень тяжело со всем этим расставаться, ты даже представить себе не можешь. Но у меня самого уйма вещей. Не знаю, зачем она хранила здесь столько вещей… И не знаю, зачем я сам собираю у себя столько вещей… Ты по-прежнему живешь в Бретани? – Нет. – А твоя мать… еще жива? – Да. И она добавила, чуть понизив голос: – Мама живет все там же. – И что же… она продолжает ждать? – Да, в нашем старом доме. Каждый день. Год за годом. Ждет всю жизнь. Она подошла к лампе у изголовья постели. И сказала: – Вообще-то мне бы надо съездить навестить ее в воскресенье, на будущей неделе. И Анна со вздохом пояснила, словно оправдываясь: – На праздник Трех царей.[1] Она выпрямилась. Вернула на стену деревянную рамку. И снова загляделась на свои косички, на свои детские, такие круглые и серьезные, глаза, на фланелевые рукава, торчащие из школьной блузы. – Пойдем вниз, – сказал он. – Там у меня есть совсем свежий мармелад. Я сам его сварил. Не хочу хвастать, но, уверяю тебя, он такой вкусный, пальчики оближешь… Они спустились по лестнице. – Где он находится, твой город? – спросила она его. – На границе с Бургундией. Йонна протекает как раз рядом. А я живу посередине между Сансом и Жуаньи. Ты обязательно должна приехать ко мне. Рестораны у нас там великолепные. Знала бы ты, как это ужасно – есть в одиночестве. Ты даже представить себе не можешь. – Неправда! Мне вот всегда нравилось есть одной, в полном покое, примостившись у окна. – Ненавижу такую еду. – А я просто обожаю. – Приходится есть слишком быстро. – Вовсе нет. – И вдобавок на тебя глазеют прохожие. – Да, верно, глазеют, и это не самое приятное. Но есть одной, в тишине – это для меня настоящее удовольствие. – Не соглашусь с тобой. Именно по причине В голосе Жоржа звучала мольба. И это было совсем уж невыносимо. Она положила руку ему на плечо. И твердо сказала: – Как-нибудь в другой раз, Жорж. Они пересекли сад. Он нашаривал бумажник в кармане пиджака. – Моя визитка… мой номер телефона… – Ты уже дал их мне. На национальном шоссе № 6 она резко остановила машину. Ей хотелось отдаться горю сейчас же, без промедления. Или, вернее, она предпочитала встретиться с терзавшим ее горем один на один, вдали от чужих глаз. Она сняла номер в отеле. Это было в Альфорвилле. Ее окно выходило на торговый центр и гараж. Станция обслуживания еще работала. Она вышла, чтобы купить бутылку воды и шоколадный батончик с глазурью. Заперла дверь комнаты, сбросила туфли, подошла к кровати, резко, рывком сорвала с нее покрывало, не раздеваясь забралась в постель и свернулась клубочком под простыней. Чуть позже она встала, преклонила колени на голом полу комнаты и, положив скрещенные руки на тюфяк, начала молиться вслух, как бывало в детстве. И снова скользнула в свою норку между простынями, уткнулась лицом в подушки. Наконец поток слез иссяк, и на смену ему пришла боль, невыносимая, острая. И боль затопила всё. Стоит глухая ночь. Она отпирает калитку, пересекает сад, поднимается на крыльцо, распахивает дверь, бесшумно проходит в дом.\ И замечает в темноте неясное движущееся пятно. Внезапно он включает свет. Он стоит в пижаме на пороге комнаты. – Я тебя ждал всю ночь! На его лице написано искреннее волнение. Глаза лихорадочно блестят. Она тихо говорит: – А ты не переигрываешь? Он срывается на крик: – Где ты была? Когда он повышает голос, Анна подходит к нему, пристально смотрит в глаза и, снизив до шепота собственный голос, еле слышно произносит: – Замолчи. Он тотчас перестает кричать. И говорит: – Я с ума сходил от беспокойства. Ты могла бы позвонить. Анна, ты хоть знаешь, который час? Анна не отвечает. Обойдя его, она входит в столовую. Садится у стола. Он идет следом. Она поднимает глаза и долго, долго смотрит на него. Выпрямляется на стуле. Шумно втягивает воздух. И произносит на одном дыхании: – Я ухожу от тебя. Все кончено. Он стоит в дверном проеме, лицом к ней, в пижаме, со спутанными волосами, с изумленно раскрытым ртом. Сперва он молчит, потом говорит почти беззвучно:\ – Повтори, что ты сказала? – Нам нужно расстаться. – Почему? – Догадайся сам. – Я ничего не понимаю. Почему мы должны расстаться? – Томас, прошу тебя. Объяснения бесполезны. Уходи из дома. – Ты с ума сошла? Ночь на дворе! – Так что же? – И ты меня выгоняешь? – Именно так. – Анна, посмотри на меня! Анна медлит. Потом смотрит ему в глаза. И отвечает: – Не вижу больше ничего особенного. Она кладет ладони на стол, она устала до предела, она встает. Выходит в коридор. – Ты любишь кого-то другого? – спрашивает он. Она пожимает плечами. – Не все такие как ты, Томас. Он удерживает ее за руку. Стискивает ей руку до боли. – Пусти меня! Она высвобождает руку из его хватки. Поднимается по лестнице. Входит в кладовую, чтобы достать чистые простыни. И стелит себе постель в одной из двух каморок третьего этажа, под самой крышей. Все воскресенье она проводит в постели, свернувшись клубочком под периной. Ничего не ест.\ В понедельник утром, задолго до восьми часов, Анна уже сидела за рулем; дверца ее машины была распахнута. Томас стоял на тротуаре, застегивая рубашку. Они торопливо перешептывались. Он говорил: – Я тебя люблю. – Нет. – Ну нельзя же вот так просто взять и расстаться. – Можно. – Мы вместе уже пятнадцать лет. – И что с того? – Нам нужно объясниться. – Это бесполезно. – Но я не позволю тебе разрушить мою жизнь ни с того ни с сего, без всякой причины, без всяких объяснений. Его голос сорвался на нелепый пронзительный фальцет. Вдали на тротуаре показался прохожий. Она сказала, очень тихо: – Закрой, пожалуйста, дверцу. – Анна, я люблю тебя. – Это ложь. Внезапно лицо Томаса исказилось. Он побледнел до синевы. Ей наконец удалось захлопнуть дверцу машины. – Сегодня вечером… сегодня вечером, – умолял он сквозь стекло.\ Она взглянула в зеркало заднего вида: он оперся на капот одного из припаркованных автомобилей и, подняв голову, жадно ловил ртом воздух. Она толкнула дверь музыкального издательства. Поднялась в свой кабинет, оставила там шарф, сумку, пальто. Вошла в кабинет Ролана, включила кофеварку, сходила набрать воды в туалете под лестницей. Подняла глаза и поймала свое отражение в маленьком зеркальце над раковиной. Это была женщина, чье тело постоянно изменялось. В какие-то дни она выглядела мускулистой, спортивной (Анна любила плавать, она плавала несколько раз в неделю) – воплощение здоровья. В другое время бывала рыхлой, обмякшей, до странности неуклюжей. Сегодня выдался как раз такой скверный день. И лицо у нее было скверное – осунувшееся, острое, бледное. Она позвонила Жоржу по номеру, который тот ей дал. Он отвечал на ее вопросы как-то вяло. – Я тебя разбудила, да? – Д-да, – ответил он после короткой заминки. – Ладно, я перезвоню попозже. Я довольно грубо тебя отшила. Но ты уж на меня не сердись. – О, я не сержусь. – Я очень рада, что мы с тобой снова встретились. – Я тоже очень рад, что мы с тобой снова встретились. – Мне просто нужно было остаться одной. Мне и сейчас необходимо побыть одной. Я думаю, моя жизнь, вся сущность моей жизни сводится к этому желанию – быть одной. – Разве ты никогда не жила одна? – Нет. – Я обязательно выпью за это. Спущусь днем в мамочкин погреб, откупорю бутылку самого лучшего вина и выпью его, думая о тебе. Выпью за сущность твоей жизни и за нашу встречу. Живи одна. Живи одна и приезжай ко мне, когда захочешь. Сейчас я тебе скажу, почему это так хорошо – начать взрослеть в том возрасте, которого ты достигла. Потому что возраст, которого ты достигла, – это и мой возраст. |
||
|