"Вилла «Амалия»" - читать интересную книгу автора (Киньяр Паскаль)

Глава VIII

С двадцатого января ее решимость начала давать сбои. Потратив столько сил и времени на все это бесплодное тайное устройство своих дел, на подготовку своего бегства в пустоту, она чувствовала теперь, как ее захлестывает нарастающая волна отчаяния. Трудно расставаться с тем, что было таким любимым. Но еще труднее расставаться с самим собой или с представлениями о себе. За несколько дней, проведенных в Тейи, Жорж слегка воспрянул духом. Он все твердил ей, что еще не поздно остановить затеянное. Анне Хидден вдруг стало ясно, что жизнь, которую она вела в Париже, пусть даже и во лжи, была все-таки не так уж плоха. Да и условия этой жизни тоже изменились. Теперь она почти не виделась с Томасом. Она могла получить свой приют, свой Гумпендорф, как только пожелает, отремонтированным, свежеокрашенным. И она правильно поступила, отказавшись от работы в VIII округе. А вдруг та жизнь, которую она надеялась обрести где-то в другом месте, окажется не такой уж насыщенной? Или не будет способствовать ее творчеству? Вдруг полное одиночество, на которое она так уповала, в действительности не такой уж рай для души?

И где могла она спрятаться от мира?

Она больше не могла поехать к Уоррену в Сидней.

Не могла поселиться в Нью-Йорке, как всегда мечтала.

И ею начал овладевать страх.

Тоскливый страх, который ширился и рос, который вызывал головокружение.

Она пошла в кино. Посмотрела прекрасный фильм; действие происходило в Шанхае, где все двигалось и текло – но все двигалось и текло во времени.

И она приняла решение остаться здесь, во Франции, в Париже, – только прекратив совместную жизнь с Томасом. Это решение никоим образом не препятствовало разрыву с ним.

И оно, как ни странно, принесло ей умиротворение.

Она возвращалась домой пешком, с облегченной душой. Долго шагала по растоптанным сухим листьям, по лужицам, затянутым ледком, в ночной темноте.

Спустилась в погреб.

Выбрала там бутылку бургундского.

Выбрала самое лучшее, самое изысканное вино, чтобы отпраздновать принятое решение, принесла в гостиную, откупорила и оставила открытым, чтобы его чудесный аромат изливался наружу.

Смутная тень печали овеяла ее, слилась с только что обретенным покоем. Она отпила глоток вина, затем перенесла свой бокал в гостиную. Поставила его на рояль.

Вечером, когда вернулся Томас, она еще сидела за роялем и работала. Он был нежен и предупредителен. Поцеловал ее в волосы. Тем временем она читала и разбирала ноты, записывала, сокращала. Она слышала за спиной его шаги: вот сейчас он, кажется, наливает себе виски, а теперь садится там, позади нее, в глубокое черное кресло.

Сидя за роялем, она продолжала изучать ксерокопию партитуры, которую раскопала в Национальной библиотеке и пыталась переработать.

Как правило, она не сочиняла сама.

Она разыскивала старинные произведения или их более поздние варианты и обрабатывала, упрощая до предела: выделяла главную тему, убирала излишества и поздние наслоения, делала купюры, обнажала суть, создавала некую квинтэссенцию и останавливалась в тот миг, когда достигнутый результат вызывал у нее бурное волнение.

Вот и сейчас на нее нахлынуло чувство, близкое к экстазу, и она сразу же прекратила работу. Она была глубоко взволнована.

Сыграла целиком эту сжатую музыку. И обернулась.

Томас спал, сидя в черном кресле.

Она взяла свой бокал, прошла мимо него, спустилась в кухню, перекусила, допила чудесное вино, оставшееся в бутылке. Когда она снова прошла мимо двери гостиной, он все еще спал. Она поднялась в свою комнату. Разыскала в аптечном шкафчике ванной лексомил, сунула таблетку в рот. Но тут на нее напал смех. Она так и не проглотила таблетку. Стояла одна в спальне, смеялась и твердила про себя: «Прощай!» Потом наклонилась и выплюнула лексомил. Отныне она была уверена в себе. Она решительно направилась в каморку на третьем этаже. Ей было ужасно весело. Она твердо знала, что уедет.

Открыв глаза, она увидела у себя над головой голые, блестящие от дождя ветки вяза, они скреблись в слуховое оконце.

Она проснулась в том же настроении, в каком заснула накануне. И подумала: «Кажется, я приняла самое лучшее решение. Недаром же я спала как сурок. Вот и страха больше нет как нет. И ничего мне не снилось».

В пятницу, 23 января, она продала рояль и оба пианино – самое дорогое, что было в ее жизни. Ей дали за них очень хорошую цену. За «Steingraeber» она выручила даже больше, чем он стоил на самом деле, благодаря своему имени. Хотя ее произведения были сложны для публики, она пользовалась известностью. Отдавая эти инструменты в чужие руки, она ровно ничего не ощутила. Сделка была оплачена наличными. Сумма получилась внушительная.

Перевозка могла состояться не раньше 5 февраля.

Таким образом, расставание с ними ненадолго отодвигалось.

Гнев – странное чувство: созревая в человеке, он наполняет тело энергией, возбуждает мозг, помогает осуществить планы, возникшие в душе. Обостряет зрение. Стирает границы времени. Подстегивает его бег.

За несколько дней она сильно исхудала.

Черные джинсы стали ей слишком широки.

Она позвонила антиквару, торговцу подержанной мебелью, перевозчику.

Все трое согласились завершить продажу вещей во вторник, 3 февраля.

Потом она отправилась в налоговое управление, но не сказала там, что уезжает, не сообщила, куда ей пересылать почту, а только распорядилась, чтобы деньги на оплату налогов снимали с ее банковского счета.

Войдя в гостиную, она почуяла застоявшийся сигарный запах: он был настолько едким, что ей пришлось распахнуть настежь все окна.

Она больше не выносила присутствия Томаса. Его запахи, вечерние возвращения, знаки внимания, жалкое заискивание перед ней, звуки пребывания в доме, грязное белье, телефонные звонки – все это оскорбляло ее до глубины души.

Она позвонила в Бретань. Ничего не сказала матери. Просто терпеливо выслушивала целый час все ее жалобы и причитания.

Затем спросила по телефону у Жоржа:

– Я могу приехать?

– Ты можешь приехать.

Уже сидя в поезде на Тейи, она связалась по мобильнику с Томасом:

– Я еду на поезде в Ренн, повидать маму. Вери сказала, что там дела плохи.

С этими словами она отключила мобильник. Долго сидела неподвижно.

Внезапно вытянула ноги, не отрывая подошвы туфель от пола вагона. Поставила их на голубое сиденье напротив.

Подняла к лицу подол юбки, чтобы вытереть глаза.

И уснула.

Она вручила Жоржу деньги, вырученные за проданные инструменты.

Он тут же запаниковал:

– Нужно поскорее съездить в Оссер и положить их в банк.

– Нет, я думаю, лучше оставить их здесь. Они мне понадобятся для отъезда.

И она объяснила ему, что именно задумала.

Тем не менее Жорж вывел из гаража свой серый пикап и поехал в Оссер, чтобы положить часть денег на книжку.

Ремонтные работы в домике с плющом шли точно по графику, установленному подрядчиком.

Они прогулялись по мокрой лужайке, вдоль розария.

Восхищенно осмотрели крошечную, заново отделанную ванную и остались крайне довольны результатом.

Все остальное пока еще представляло собой сырую штукатурку и цемент.

Ремонт осложнялся тем, что рабочие, не желая беспокоить Жоржа, подвозили стройматериалы со стороны реки и складывали их на рыболовных мостках.

Когда уже смеркалось, Жорж сказал ей:

– Я твердо решил вызвать настройщика, пусть приведет в порядок мой инструмент. Мне бы хотелось, чтобы ты его опробовала. Поиграй мне сегодня!

– Что ты хочешь послушать?

– Ну, что-нибудь, как прежде, когда твоя мать отпускала тебя ночевать к Вери.

– Нет, это глупо.

– Тогда то, что тебе самой хочется играть на данном этапе твоей жизни. Я имею в виду какую-нибудь совсем небольшую вещицу, которую тебе действительно приятно сейчас исполнить.

– Ну, в таком случае, конечно у меня есть кое-что на примете. То, что не дает мне покоя. Знаешь, ты совсем как Вери!

– Не забывай, что Вери была для меня куда более близкой подружкой, чем для тебя.

Она играла недолго. У Жоржа был «Erard», очень узкий, очень светлый, почти желтый, хрупкий инструмент с необыкновенно мягким туше.

Он издавал слегка дребезжащие, как у клавикордов, звуки.

Но когда она кончила играть, они долго сидели, не осмеливаясь взглянуть друг на друга. У обоих наворачивались слезы на глаза, слезы, которые жгли веки, медля пролиться.

В воскресенье, сидя в стареньком пикапе-«ситроене», в котором Жорж вез ее на вокзал, она сказала ему:

– Ты мог бы остаться в Шуази до конца недели?

– Могу, по крайней мере до субботы. Но в субботу мне нужно съездить в Тейи. Почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Значит, ты до субботы пробудешь в Шуази?

– Да. Если хочешь. Вообще-то я так и собирался. Можно все-таки узнать, в чем дело?

– Нет. Не беспокойся.

– А я и не беспокоюсь.

Рабочие уже больше не проходили по берегу. Она еще дважды приезжала из Парижа. Купила в Сансе и велела доставить в свой новый дом кровать и прочую мебель. Вкусам Жоржа она не очень-то доверяла. Предпочитала всем заниматься сама. Подрядчик и не думал спорить с ней по поводу этих набегов (зима выдалась на удивление теплая, скоро все высохнет, река была под боком, она платила ему наличными, из рук в руки).

В комнате, выходившей в сад, она устроила кухню: маленький холодильничек, поверх него электроплита, круглый белый садовый стол и пара садовых кресел, вот и все.

Комната с видом на Йонну стала гостиной, где все было белое.

Спальня наверху была практически пуста, как больничная палата.

В углу – узенькая кровать с белой периной и белыми подушками, на стенах, сверху донизу, белые полки для нот или книг.

И крошечный туалет слева от лестницы.