"Собрание сочинений, том 7" - читать интересную книгу автора (Маркс Карл, Энгельс Фридрих, К Маркс и Ф...)

IV ОТМЕНА ВСЕОБЩЕГО ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА В 1850 г

(Продолжение предыдущих трех глав взято из «Обзора», помещенного в последнем, сдвоенном, 5–6 номере журнала «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue». Там сначала описывается большой торговый кризис, разразившийся в 1847 г. в Англии; его воздействием на европейский континент объясняется обострение тамошних политических осложнений и превращение их в революции февраля и марта 1848 г., а затем показывается, как наступившее уже в 1848 г. и еще более усилившееся в 1849 г. процветание торговли и промышленности парализовало революционный подъем, сделав вместе с тем возможными победы реакции. Специально о Франции говорится затем следующее:)^{15}

Такие же симптомы стали обнаруживаться во Франции с 1849 г., а в особенности с начала 1850 года. Парижская промышленность полностью загружена работой, хлопчатобумажные фабрики в Руане и Мюльхаузене также работают довольно хорошо, хотя, так же как и в Англии, тут помехой явились высокие цены на сырье. При этом развитию процветания во Франции особенно содействовали широкая таможенная реформа в Испании и понижение пошлин на различные предметы роскоши в Мексике. Вывоз французских товаров на оба эти рынка сильно увеличился. Рост капиталов повел во Франции к целому ряду спекулятивных предприятий, поводом для которых послужила эксплуатация в крупном масштабе калифорнийских золотых приисков. Возникла масса обществ, которые своими мелкими акциями и подкрашенными социализмом проспектами апеллируют непосредственно к кошельку мелких буржуа и рабочих, но в общем сводятся к тому чистейшему надувательству, которое свойственно только французам и китайцам. Одно из этих обществ пользуется даже прямым покровительством правительства. Ввозные пошлины составили во Франции за первые девять месяцев 1848 г. 63 миллиона франков, за девять месяцев 1849 г. — 95 миллионов франков, а за девять месяцев 1850 г. — 93 миллиона франков. Впрочем, в сентябре 1850 г. они опять выросли больше чем на один миллион по сравнению с тем же месяцем 1849 года. Вывоз также повысился в 1849 г. и еще больше в 1850 году.

Самым убедительным доказательством вновь наступившего процветания служит возобновление Французским банком, по закону 6 августа 1850 г., платежей наличными. 15 марта 1848 г. банк получил право приостановить платежи наличными. Количество находившихся в обращении банкнот, включая и провинциальные банки, составляло тогда 373 миллиона франков (14920000 фунтов стерлингов). 2 ноября 1849 г. в обращении находилось 482 миллиона франков, или 19280000 ф. ст., что означало увеличение на 4360000 ф. ст., а 2 сентября 1850 г. — 496 миллионов франков, или 19840000 ф. ст., т. е. увеличение приблизительно на 5 миллионов фунтов стерлингов. При этом обесценения банкнот не наблюдалось; наоборот, увеличение обращения банкнот сопровождалось все растущим накоплением золота и серебра в подвалах банка, так что летом 1850 г. металлический запас достиг приблизительно 14 миллионов ф. ст., неслыханной во Франции суммы. То обстоятельство, что банк таким образом оказался в состоянии увеличить обращение своих билетов и вместе с тем свой активный капитал на 123 миллиона франков, или 5 миллионов фунтов стерлингов, блестяще доказывает, как правильно было наше утверждение в одном из предыдущих номеров журнала, что финансовая аристократия не только не была сломлена в результате революции, но, наоборот, еще окрепла. Еще очевиднее становится этот результат из следующего обзора французского законодательства о банках за последние годы. 10 июня 1847 г. банк получил право выпускать билеты в 200 франков. До тех пор банкноты минимального достоинства были в 500 франков. Декретом от 15 марта 1848 г. билеты Французского банка были объявлены законным средством платежа, и банк был освобожден от обязательства обменивать их на звонкую монету. Его право на выпуск билетов было ограничено 350 миллионами франков. Одновременно с этим он получил право выпустить билеты достоинством в 100 франков. Декретом от 27 апреля предписывалось слияние департаментских банков с Французским банком; другим декретом, от 2 мая 1848 г., ему разрешалось увеличить выпуск билетов до 442 миллионов франков. Декретом от 22 декабря 1849 г. максимум выпуска банкнот был доведен до 525 миллионов франков. Наконец, закон 6 августа 1850 г. опять установил право обмена банкнот на деньги. Эти факты — непрерывное увеличение обращения банкнот, концентрация всего французского кредита в руках банка и накопление всего французского золота и серебра в его подвалах — привели г-на Прудона к заключению, что банк теперь должен сбросить свою старую змеиную шкуру и превратиться в прудоновский народный банк[54]. На самом же деле Прудону не нужно было даже быть знакомым с историей банковой рестрикции в Англии с 1797 по 1819 г.[55], ему надо было только бросить взгляд по ту сторону канала, чтобы увидеть, что этот неслыханный для него в истории буржуазного общества факт был не чем иным, как весьма нормальным буржуазным явлением, которое только во Франции наступило теперь впервые. Мы видим, что мнимо-революционные теоретики, которые вслед за временным правительством задавали тон в Париже, были так же невежественны в вопросе о характере и результатах принятых мероприятий, как и сами господа из временного правительства.

Несмотря на процветание промышленности и торговли, наступившее теперь во Франции, масса населения, 25 миллионов крестьян, страдает от сильной депрессии. Хорошие урожаи последних лет понизили хлебные цены во Франции еще более, чем в Англии, и положение крестьян, задолжавших, истощенных ростовщиками и обремененных налогами, далеко не может считаться блестящим. Но, как достаточно ясно показала история последних трех лет, этот класс населения решительно неспособен к революционной инициативе.

Как период кризиса, так и период процветания наступает на континенте позже, чем в Англии. Первоначальный процесс всегда происходит в Англии; она является демиургом буржуазного космоса. На континенте различные фазы цикла, постоянно вновь проходимого буржуазным обществом, выступают во вторичной и третичной форме. Во-первых, континент вывозит в Англию несравненно больше, чем в какую бы то ни было другую страну. Но этот вывоз в Англию, в свою очередь, зависит от положения Англии, в особенности на заокеанских рынках. Затем Англия вывозит в заокеанские страны несравненно больше, чем весь континент, так что размеры континентального экспорта в эти страны всегда зависят от заокеанского вывоза Англии. Если поэтому кризисы порождают революции прежде всего на континенте, то причина их все же всегда находится в Англии. В конечностях буржуазного организма насильственные потрясения естественно должны происходить раньше, чем в его сердце, где возможностей компенсирования больше. С другой стороны, степень воздействия континентальных революций на Англию вместе с тем является барометром, показывающим, в какой мере эти революции действительно ставят под вопрос условия существования буржуазного строя и в какой мере они касаются только его политических образований.

При таком всеобщем процветании, когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, насколько это вообще возможно в рамках буржуазных отношений, о действительной революции не может быть и речи. Подобная революция возможна только в те периоды, когда оба эти фактора, современные производительные силы и буржуазные формы производства, вступают между собой в противоречие. Бесконечные распри, которыми занимаются сейчас представители отдельных фракций континентальной партии порядка, взаимно компрометируя друг друга, отнюдь не ведут к новым революциям; наоборот, эти распри только потому и возможны, что основа общественных отношений в данный момент так прочна и — чего реакция не знает — так буржуазна. Все реакционные попытки затормозить буржуазное развитие столь же несомненно разобьются об эту основу, как и все нравственное негодование и все пламенные прокламации демократов. Новая революция возможна только вслед за новым кризисом. Но наступление ее так же неизбежно, как и наступление этого последнего.

Обратимся теперь к Франции.

Заставив произвести новые выборы 28 апреля, народ сам свел к нулю победу, которую он одержал в союзе с мелкой буржуазией на выборах 10 марта. Видаль был избран не только в Париже, но и на Нижнем Рейне. Парижский комитет, в котором были сильно представлены Гора и мелкая буржуазия, побудил его принять нижнерейнский мандат. Победа 10 марта потеряла свое решающее значение; окончательное решение было снова отложено, напряжение народа ослабевало, он привыкал к легальным триумфам вместо революционных. Наконец, кандидатура Эжена Сю, сентиментально-мещанского социал-фантазера, совершенно уничтожила революционный смысл

10 марта — реабилитацию июньского восстания; пролетариат в лучшем случае мог принять ее как шутку в угоду гризеткам. Против этой благонамеренной кандидатуры партия порядка, ставшая смелее ввиду нерешительного поведения противников, выставила кандидата, который должен был олицетворять собой июньскую победу. Этим комическим кандидатом был спартанский отец семейства Леклер[56], героические доспехи которого пресса, однако, сорвала по кусочкам и который потерпел на выборах блестящее поражение. Новая победа на выборах 28 апреля окрылила Гору и мелкую буржуазию. Гора в душе уже ликовала, что сможет достигнуть своей цели чисто легальным путем, не вызывая новой революции, которая опять выдвинула бы пролетариат на авансцену; она была уверена, что при новых выборах 1852 г. посадит с помощью всеобщего избирательного права г-на Ледрю-Роллена на президентское кресло и обеспечит Горе большинство в Собрании. Партия порядка, которую новые выборы, кандидатура Сю и настроение Горы и мелкой буржуазии полностью убедили в том, что последние решили при всех обстоятельствах оставаться спокойными, ответила на обе избирательные победы избирательным законом, который отменял всеобщее избирательное право.

Правительство было настолько осторожно, что не взяло этот законопроект на свою собственную ответственность. Оно сделало мнимую уступку большинству, предоставив разработку этого проекта главарям большинства, семнадцати бургграфам[57]. Таким образом, не правительство предложило Национальному собранию, а большинство Собрания предложило самому себе отмену всеобщего избирательного права.

8 мая проект был внесен в палату. Вся социально-демократическая печать в один голос стала убеждать народ держать себя с достоинством, соблюдать calme majestueux {величественное спокойствие. Ред.}, оставаться пассивным и доверять своим представителям. Каждая статья в этих газетах была признанием, что революция прежде всего уничтожит так называемую революционную печать и что, стало быть, дело идет теперь о ее самосохранении. Мнимо-революционная печать выдала свою тайну. Она подписала свой собственный смертный приговор.

21 мая Гора поставила вопрос на предварительное обсуждение и потребовала отклонения всего законопроекта на том основании, что он нарушает конституцию. Партия порядка ответила на это, что конституция будет нарушена, когда это потребуется, теперь же это излишне, так как конституция может быть истолкована любым образом и лишь большинство компетентно решать, какое толкование правильно. Разнузданные, дикие нападки Тьера и Монталамбера Гора встретила с благовоспитанной и просвещенной гуманностью. Она ссылалась на почву права; партия порядка указала ей на почву, на которой вырастает право, на буржуазную собственность. Гора взмолилась: неужели действительно хотят во что бы то ни стало вызвать революцию? Партия порядка ответила: она не застигнет нас врасплох.

22 мая было покончено с предварительным обсуждением вопроса большинством в 462 голоса против 227. Те самые люди, которые так торжественно и так основательно доказывали, что Национальное собрание и каждый депутат в отдельности лишаются своих полномочий, лишь только они лишают прав народ, давший им эти полномочия, продолжали спокойно сидеть на своих местах и, вместо того, чтобы действовать самим, неожиданно предоставили действовать стране, а именно путем петиций; они не пошевелились и тогда, когда 31 мая самый закон прошел блестящим образом. Они пытались отомстить за себя протестом, в котором они запротоколировали свою непричастность к изнасилованию конституции, но и этот протест они не заявили открыто, а тайком сунули в карман председателю.

Стопятидесятитысячная армия в Париже, бесконечное откладывание окончательного решения, призывы печати к спокойствию, малодушие Горы и новоизбранных депутатов, величественное спокойствие мелкой буржуазии, а главным образом процветание торговли и промышленности препятствовали всякой революционной попытке со стороны пролетариата.

Всеобщее избирательное право выполнило свою миссию. Большинство народа прошло ту образовательную школу, роль которой оно только и может играть в революционную эпоху. Оно должно было быть устранено либо революцией, либо реакцией.

Еще больше энергии проявила Гора при последовавшем вскоре инциденте. Военный министр Опуль назвал с трибуны Собрания февральскую революцию злополучной катастрофой. Ораторам Горы, проявившей, как всегда, сильным шумом свое нравственное негодование, председатель Дюпен не предоставил слова. Жирарден предложил Горе тотчас же в полном составе выйти из зала. Результат: Гора осталась на месте, а Жирарден, как недостойный, был выброшен из ее лона.

Избирательный закон нуждался еще и одном дополнении, в новом законе о печати. Последний не заставил себя долго ждать. Законопроект правительства, оказавшийся еще более суровым в результате многочисленных поправок, внесенных партией порядка, увеличивал залоги, предусматривал особый штемпельный сбор с романов, печатающихся в газетах (ответ на избрание Эжена Сю), облагал налогом все выходящие в еженедельных и ежемесячных выпусках произведения до известного количества листов и, наконец, устанавливал, что каждая газетная статья должна быть снабжена подписью автора. Постановления о залогах убили так называемую революционную печать; народ смотрел на ее гибель как на возмездие за отмену всеобщего избирательного права. Но тенденция и действие нового закона не ограничивались только этой частью печати. Пока пресса была анонимной, она являлась органом широкого и безымянного общественного мнения; она была третьей властью в государстве. Подписывание каждой статьи превращало газету в простой сборник литературных произведений более или менее известных лиц. Каждая статья опустилась до уровня газетного объявления. До этого момента газеты имели хождение в качестве бумажных денег общественного мнения, теперь они превратились в более или менее сомнительные соло-векселя, доброкачественность и ходкость которых зависели не только от кредита векселедателя, но также от кредита индоссанта. Печать партии порядка подстрекала не только к отмене всеобщего избирательного права, но и к самым крайним мерам против «дурной» печати. Однако даже «хорошая» печать со своей зловещей анонимностью была не по вкусу партии порядка, в особенности отдельным ее представителям из провинции. Она желала иметь дело только с оплачиваемыми литераторами, хотела знать их имена, местожительство и приметы. Напрасно «хорошая» печать плакалась на черную неблагодарность, которой ей платят за ее услуги. Закон прошел, и требование подписей ударило прежде всего по ней самой. Имена республиканских публицистов были достаточно известны, но почтенные фирмы «Journal des Debats», «Assemblee Nationale»[58], «Constitutionnel»[59] и т. д. и т. д. с их широко рекламируемой государственной мудростью оказались в глупейшем положении, когда вся эта таинственная компания вдруг предстала в виде продажных набивших себе руку penny-a-liners {строчкогонов. Ред.}, которые за чистоган защищали на своем веку все что угодно, вроде Гранье де Кассаньяка, или в виде старых тряпок, называвших сами себя государственными людьми, вроде Капфига, или в виде кокетничающих щелкоперов вроде г-на Лемуана из «Debats».

При обсуждении закона о печати Гора успела уже дойти до такой степени морального падения, что должна была ограничиться только тем, что аплодировала блестящим тирадам старой луи-филипповской знаменитости, г-на Виктора Гюго.

С принятием избирательного закона и закона о печати революционная и демократическая партия сошла с официальной сцены. Немного спустя после конца сессии, перед разъездом по домам, обе фракции Горы — социалистические демократы и демократические социалисты — выпустили два манифеста, два testimonia paupertatis {свидетельства о бедности. Ред.}, в которых они доказывали, что если сила и успех никогда не были на их стороне, зато они-то всегда стояли на стороне вечногоправа и всех прочих вечных истин[60].

Обратимся теперь к партии порядка. Журнал «Neue Rheinische Zeitung» писал в № 3, стр. 16: «Против реставраторских вожделений объединенных орлеанистов и легитимистов Бонапарт защищает юридическое основание своей фактической власти — республику; против реставраторских вожделений Бонапарта партия порядка защищает юридическое основание своего совместного господства — республику; легитимисты против орлеанистов, орлеанисты против легитимистов защищают status quo — республику. Все эти фракции партии порядка, из которых каждая имеет in petto своего собственного короля и свою собственную реставрацию, противопоставляют каждая узурпаторским и мятежническим вожделениям своих соперников общее господство буржуазии, форму, в которой все их отдельные притязания взаимно нейтрализуются и сохраняются, — республику… Тьер и не подозревал, какая правда скрывалась в его словах: «Мы, роялисты, являемся истинным оплотом конституционной республики»» {См. настоящий том, стр. 77. Ред.}.

Эта комедия republicains malgre eux {республиканцев поневоле. (Намек на комедию Мольера «Лекарь поневоле».) Ред.}, комедия противодействия status quo {существующему порядку. Ред.} и неизменное укрепление его; постоянные стычки Бонапарта с Национальным собранием; постоянно возобновлявшаяся для партии порядка опасность распасться на свои составные части и постоянное новое сплочение ее фракций; попытки каждой из них превратить всякую победу над общим врагом в поражение своих временных союзников; взаимная зависть, подвохи и травля, безустанно обнажаемые шпаги, а в результате всегда — baiser Lamourette[61], — вся эта неказистая комедия ошибок никогда еще не развивалась столь классически, как в течение последних шести месяцев.

Партия порядка рассматривала избирательный закон вместе с тем как победу над Бонапартом. Передав Комиссии семнадцати редактирование своего законопроекта и ответственность за него, правительство Бонапарта разве не отреклось тем самым от власти? Разве главная опора Бонапарта против Собрания заключалась не в том, что он был избранником шести миллионов? — Бонапарт со своей стороны смотрел на избирательный закон как на уступку Собранию, уступку, с помощью которой он купил гармонию между законодательной и исполнительной властью. В награду за это низкий авантюрист потребовал увеличения своего цивильного листа на три миллиона. Могло ли Национальное собрание вступить в конфликт с исполнительной властью в момент, когда оно объявляло вне закона громадное большинство французского народа? Оно вознегодовало; казалось, оно решилось на самые крайние меры; его комиссия отклонила предложение; бонапартистская печать, в свою очередь, приняла грозную позу, указывая на ограбленный, лишенный своего избирательного права народ. Состоялось множество шумных попыток соглашения; в конце концов Собрание уступило на деле, но одновременно отомстило в принципе. Вместо постоянного принципиального увеличения цивильного листа на три миллиона в год оно вотировало Бонапарту лишь единовременное вспомоществование в размере 2160000 франков. Не удовлетворившись этим, оно и эту уступку сделало лишь тогда, когда за нее высказался Шангарнье, генерал партии порядка и непрошеныый покровитель Бонапарта. Таким образом, эти 2 миллиона были вотированы собственно не Бонапарту, а Шангарнье.

Эта брошенная de mauvaise grace {неохотно. Ред.} подачка была принята Бонапартом совершенно в духе дарителя. Бонапартистская печать возобновила свои нападки на Национальное собрание, а когда при обсуждении закона о печати была внесена поправка насчет указания имен авторов, направленная прежде всего против второстепенных газет, представительниц частных интересов Бонапарта, главный бонапартистский орган «Pouvoir»[62] с несдерживаемой яростью напал на Национальное собрание. Министрам пришлось перед лицом Собрания отречься от этой газеты; ответственный редактор «Pouvoir» был вызван к ответу перед Национальным собранием и приговорен к высшему денежному штрафу в 5000 франков. На следующий день «Pouvoir» напечатал еще более дерзкую статью против Собрания, а правительство в отместку возбудило судебное преследование против нескольких легитимистских газет за нарушение конституции.

Наконец, был поставлен вопрос об отсрочке заседании палаты. Бонапарту нужна была эта отсрочка, чтобы орудовать без всякой помехи со стороны Собрания. Партии порядка она была нужна отчасти для ее фракционных интриг, отчасти из-за личных интересов отдельных депутатов. Обоим она нужна была для укрепления и расширения побед реакции в провинции. Собрание поэтому отложило свои заседания с 11 августа до 11 ноября. Но так как Бонапарт вовсе не скрывал, что стремится лишь к тому, чтобы избавиться от тягостного надзора Национального собрания, то Собрание самому своему вотуму доверия придало характер недоверия к президенту. Ни один бонапартист не вошел в постоянную комиссию из двадцати восьми человек, которая осталась стоять на страже добродетели республики во время каникул[63]. Вместо бонапартистов было выбрано даже несколько республиканцев из «Siecle» и «National», чтобы доказать президенту приверженность большинства к конституционной республике.

Незадолго перед отсрочкой заседаний палаты, и в особенности сейчас же после этой отсрочки, казалось, что обе большие фракции партии порядка, орлеанисты и легитимисты, готовы помириться, а именно, на почве слияния обеих королевских фамилий, под знаменами которых они боролись. Газеты были переполнены проектами примирения, которые обсуждались у постели больного Луи-Филиппа в Сент-Леонардсе; но смерть Луи-Филиппа внезапно упростила положение. Луи-Филипп был узурпатором, Генрих V был им ограблен, а граф Парижский, за бездетностью Генриха V, оказался его законным наследником. Теперь исчез всякий предлог для возражений против слияния интересов обеих династий. Но как раз теперь обе фракции буржуазии поняли, наконец, что их разделяет не сентиментальная привязанность к той или другой королевской фамилии, а, напротив, что их различные классовые интересы разъединяли обе династии. Легитимисты, отправившиеся на поклон к Генриху V в Висбаден, так же как их конкуренты — в Сент-Леонардс, получили там известие о смерти Луи-Филиппа. Они тотчас же образовали министерство in partibus infidelium[64], в которое вошли главным образом члены вышеупомянутой комиссии стражей добродетели республики и которое по случаю возникшего в партии конфликта не замедлило выступить с самым откровенным прокламированием права божьей милостью. Орлеанисты ликовали по поводу компрометирующего скандала, вызванного в печати этим манифестом[65], и нисколько не скрывали своей открытой вражды к легитимистам.

Во время перерыва заседаний Национального собрания открыли свои заседания представительные собрания департаментов. Большинство их высказалось за ограниченный большими или меньшими оговорками пересмотр конституции, т. е. высказалось за монархическую реставрацию, не давая ей более точного определения, за «решение вопроса», сознавая вместе с тем себя слишком некомпетентным и слишком трусливым, чтобы найти это решение. Бонапартистская фракция поспешила истолковать это желание пересмотра в смысле продления президентских полномочий Бонапарта.

Господствующий класс никак не мог допустить законного конституционного решения вопроса — отставки Бонапарта в мае 1852 г., одновременного избрания нового президента всеми избирателями страны и пересмотра конституции особой, избранной для этого палатой в течение первых месяцев нового президентства. День новых президентских выборов был бы днем встречи всех враждебных партий: легитимистов, орлеанистов, буржуазных республиканцев, революционеров. В результате неизбежно произошло бы насильственное столкновение между различными фракциями. Если бы даже партии порядка удалось объединиться на каком-либо нейтральном кандидате, стоящем вне династических фамилий, то против него выступил бы Бонапарт. В своей борьбе против народа партия порядка принуждена постоянно увеличивать силу исполнительной власти. Всякое усиление исполнительной власти усиливает ее носителя — Бонапарта. Поэтому всякий шаг, который предпринимает партия порядка для усиления своего общего могущества, усиливает боевые средства Бонапарта с его династическими претензиями, увеличивает его шансы в критический момент силой помешать конституционному решению. Тогда Бонапарт в своей борьбе с партией порядка не остановится перед нарушением одной из основ конституции, точно так же как партия порядка в своей борьбе с народом не остановилась перед нарушением другой основы конституции, отменив всеобщее избирательное право. По всей вероятности, он апеллировал бы даже против Собрания к всеобщему избирательному праву. Одним словом, конституционная развязка ставит на карту весь политический status quo, а за колебанием status quo буржуа мерещится хаос, анархия, гражданская война. Ему мерещится, что с первым воскресеньем мая 1852 г. будут поставлены на карту все его сделки по купле и продаже, его векселя, брачные контракты, нотариальные акты, ипотеки, земельная рента, квартирная плата, прибыль, все его контракты и источники доходов, — а такому риску он не может себя подвергнуть. За колебанием политического status quo таится опасность краха всего буржуазного общества. Единственная возможная для буржуазии развязка — это отсрочка развязки. Она может спасти конституционную республику только путем нарушения конституции, путем продления власти президента. Это и есть последнее слово печати партии порядка после всех продолжительных и глубокомысленных прений о «решениях вопроса», которым она предалась по окончании сессии генеральных советов. Таким образом, могущественная партия порядка, к стыду своему, видит себя вынужденной серьезно считаться со смешной, пошлой и ненавистной ей личностью псевдо-Бонапарта.

Эта грязная личность, в свою очередь, ошибалась насчет истинных причин того, почему ей все более и более выпадала роль необходимого человека. В то время как его партия была достаточно проницательна, чтобы приписывать растущее значение Бонапарта создавшейся обстановке, сам он верил, что обязан этим только магическому влиянию своего имени и своему неустанному пародированию Наполеона. Его предприимчивость росла с каждым днем. На паломничества в Висбаден и Сент-Леонардс он ответил своими поездками по Франции. Бонапартисты так мало возлагали надежд на магическое действие его персоны, что посылали за ним повсюду целые поезда и битком набитые дилижансы клакеров, членов Общества 10 декабря, этой организации парижского люмпен-пролетариата. Они вкладывали в уста своей марионетки слова, которые, смотря по приему, оказанному президенту в том или другом городе, означали бы — в качестве девиза политики президента — или республиканское смирение, или выдержку и настойчивость. Несмотря на все маневры, эти поездки меньше всего походили на триумфальные шествия.

В уверенности, что ему удалось таким путем воодушевить народ, Бонапарт принялся за агитацию среди армии. Он устроил на равнине Сатори, у Версаля, большие смотры войскам, на которых старался подкупить солдат чесночной колбасой, шампанским и сигарами. Если настоящий Наполеон умел ободрять истомленных солдат среди тягот своих завоевательных походов внезапными проявлениями патриархальной фамильярности, то псевдо-Наполеон воображал, что войска выражали ему благодарность, когда кричали «Vive Napoleon, vive le saucisson!» {«Да здравствует Наполеон, да здравствует колбаса!» Ред.}, т. е. «Да здравствует колбаса, да здравствует скоморох!» {Игра слов: «Wurst» — «колбаса», «Hanswurst» — «скоморох». Ред.}

Эти смотры привели к тому, что обнаружился долго скрывавшийся разлад между Бонапартом и военным министром Опулем, с одной стороны, и Шангарнье — с другой, В лице Шангарнье партия порядка нашла своего действительно нейтрального человека, у которого не могло быть и речи о собственных династических притязаниях. Она предназначала его в преемники Бонапарту. К тому же, благодаря своему поведению 29 января и 13 июня 1849 г. Шангарнье стал великим полководцем партии порядка, новым Александром, разрубившим, по мнению робкого буржуа, своим грубым вмешательством гордиев узел революции. Будучи по существу не менее жалким, чем Бонапарт, он таким весьма дешевым способом сделался силой и был выдвинут Национальным собранием для надзора за президентом. Он сам кокетничал — например, в дебатах об окладе президента — ролью покровителя Бонапарта и все высокомернее держал себя с ним и с министрами. Когда по случаю нового избирательного закона ожидали восстания, он запретил своим офицерам принимать какие бы то ни было приказания от военного министра или от президента. Печать, со своей стороны, способствовала возвеличению личности Шангарнье. За полным отсутствием сколько-нибудь выдающихся личностей партии порядка пришлось наделить одного человека силой, которой не было у всего ее класса, и таким путем раздуть его в какого-то великана. Так возник миф о Шангарнье — «оплоте общества». Наглое шарлатанство, таинственное важничанье, с которыми Шангарнье удостаивал носить на своих плечах весь мир, образуют в высшей степени смешной контраст с событиями на саторийском смотру и после него. Эти события неопровержимо доказали, что достаточно одного росчерка пера Бонапарта, этой бесконечно малой величины, чтобы низвести фантастическое порождение буржуазного страха, великана Шангарнье, к масштабам заурядной посредственности и превратить его, героя, спасающего общество, в отставного генерала на пенсии.

Бонапарт уже однажды отомстил Шангарнье, спровоцировав своего военного министра на дисциплинарные столкновения с неудобным покровителем. Последний смотр в Сатори довел, наконец, старую вражду до открытой вспышки. Конституционное негодование Шангарнье не знало больше никаких границ, когда кавалерийские полки продефилировали перед Бонапартом с антиконституционными криками «Vive l'empereur!» {«Да здравствует император!» Ред.}. Во избежание неприятных прений по поводу этих возгласов на предстоящей сессии палаты Бонапарт удалил военного министра Опуля, назначив его губернатором Алжира. На его место он поставил вполне надежного старого генерала времен империи, который своей грубостью нисколько не уступал Шангарнье. Но, чтобы отставка Опуля не показалась уступкой Шангарнье, Бонапарт одновременно перевел генерала Неймейера, правую руку великого спасителя общества, из Парижа в Нант. Неймейер был виновником того, что на последнем смотру пехота продефилировала мимо преемника Наполеона в ледяном молчании. Шангарнье, лично затронутый переводом Неймейера, стал протестовать и грозить. Тщетно! После двухдневных переговоров декрет о переводе Неймейера появился в «Moniteur», и герою порядка не оставалось ничего другого, как подчиниться дисциплине или подать в отставку.

Борьба Бонапарта с Шангарнье является продолжением его борьбы с партией порядка. Новая сессия Национального собрания поэтому открывается 11 ноября при зловещих предзнаменованиях. Но это будет буря в стакане воды. В общем повторится старая игра. Большинство партии порядка, несмотря на вопли блюстителей принципов различных ее фракций, вынуждено будет продлить полномочия президента. В свою очередь, Бонапарт, смирившись уже из-за одного недостатка денег, примет, несмотря на все свои прежние протесты, это продление власти как простое полномочие из рук Национального собрания. Таким образом, решение вопроса откладывается, status quo сохраняется; каждая из фракций партии порядка компрометирует и ослабляет, делает невозможной другую; усиливаются и в конце концов исчерпывают себя репрессии против общего врага, против массы нации, пока, наконец, сами экономические отношения снова не достигнут такой ступени развития, когда от нового взрыва взлетят на воздух все эти ссорящиеся партии с их конституционной республикой.

К утешению буржуа нужно, впрочем, прибавить, что потасовка между Бонапартом и партией порядка повлекла за собой разорение на бирже множества мелких капиталистов и переход их капиталов в карманы крупных биржевых волков.