"Главы романа" - читать интересную книгу автора (Занадворов Герман Леонидович)

Занадворов Герман Леонидович

Главы романа

Главы романа

Оржица

В конце августа немецкое наступление на Юго-Западном фронте остановилось. Гигантские механизированные армии наткнулись на водную преграду Днепра. Попытки форсировать его не удавались. Острова возле Канева, Черкасс, Кременчуга переходили из рук в руки. Прусские, баварские, итальянские пехотинцы гибли на отмелях среди зарослей лозы.

Румыны застряли над Одессой.

Генерал Бок — мастер молниеносных прорывов — готовился отметить месяц сидения на киевских дачах. После атаки девятого-десятого августа и десяти тысяч трупов, оставленных в Голосеевском лесу, немецкое командование не спешило завоевать столицу Украины.

Перед гитлеровским штабом встала угроза потерять свое главное преимущество — время. Это значило: дать возможность передохнуть, перестроиться советским армиям, что прикрылись Днепром, как щитом, окопались на левом берегу.

Воздушные, танковые группы, немецкие резервы, прибывшие из Франции и с Балкан, были брошены по новому направлению. От Могилева, Бобруйска, Мозыря они двинулись в долину Днепра и Сожа. Пал разрушенный Гомель. Не то расчищая путь пехоте, не то стараясь запугать, немецкая авиация две недели бомбила и жгла Чернигов. Старый город пережил татар, литовцев, поляков. Он перестал жить в сентябре 1941 года.

Фронт прорвался. В десятых числах сентября немецкие танки появились под Бахмачом и Конотопом. Спустя трое суток, они оказались в Ромнах. Они шли по мирным тыловым дорогам, по полям, где заканчивалась жатва. Слухи о них считали либо провокацией, либо паникой. Люди пожимали плечами: немцы здесь? Да вы сошли с ума... Противниками мотомехдивизий оказывались разрозненные, случайные части, кое-где зенитные батареи.

Размеров угрозы вначале, пожалуй, не представлял никто. Она негаданно встала во весь рост. Командование фронта поспешно покинуло Прилуки. Через день после короткого жестокого боя немцы ворвались в Лубны. Последняя железная дорога из Киева на восток была перерезана.

Тогда слово «окружение» с быстротой радиограммы облетело разрозненные части нескольких армий, дивизий, ждавших подкреплений, города, станции, поселки. Оно неслось по телефонным проводам. Передавалось шепотом. Тревожило. Будоражило. Угнетало. А клешни немецкой военной машины продолжали сближаться. Немцы форсировали Днепр у Кременчуга. Группы окруженных советских войск, огромные армейские обозы, специальные формирования, запоздалые беженцы многими дорогами и бездорожьем рванулись на восток. Атаковали, откатывались назад и вновь кружили полями Полтавщины, перелесками Киевщины, болотами Приднепровья.

Южная группа, в которой оказались десятки тысяч людей, стремилась на Миргород. Попытки найти разрыв в немецкой цепи не привели ни к чему. Предстояло с боями перейти болотистую долину Сулы.

На берегу многоверстных болот, возле тинистой речки, мирный, тишайший жил городишко Оржица. Война не касалась его до 20 сентября. В этот день туда устремились конники, пехотинцы, батареи без орудий, батареи с орудиями, командиры без частей, части без командиров, штабы, артиллерийские парки, базы снабжения, походные мастерские, передвижные госпитали — десятки тысяч людей на тысячах машин и повозок. Их гнало одно властное желание — во что бы то ни стало прорваться к своим.

Они оттолкнули немецкие полки за реку на лесистые холмы. Саперы бросились в трясину наводить разрушенный мост. Легкие танки и броневички, поодиночке собранные сюда, шли на минометные и артиллерийские позиции. Их поддерживали зенитные орудия, заменившие гаубицы и полевые пушки. За ними шли в штыковые атаки наспех собранные батальоны: пехотинцы многих дивизий, кавалеристы, потерявшие коней, краснофлотцы днепровских мониторов, натянувшие на бескозырки боевые каски, шоферы, политруки, оружейники. Батальоны таяли под огнем автоматчиков. Командиры обходили машины и повозки, собирали новые. Вели в бой.

20 сентября не было времени раздумывать и пехотинцам, и танкистам последних уцелевших машин, и саперам, и генералу с перевязанной рукой, стоявшему посреди переправы.

Они спешили. Спешили даже раненые. Просили подтянуть повозки лазаретов поближе к переправе.

Бой перекатывался по болотам, по перелескам и полям. Приближалась ночь, назначенная для переправы. Многими дорогами — с севера, с запада, востока, юга — спешили к Оржице колонны свежих немецких частей.

Ночь приближалась. На грузовике, замаскированном в чаще пахучей конопли, посреди бочек и ящиков метался Павел. Рана на ноге вскрылась. Его била лихорадка. Он то просил холодной воды, то горячего чаю. Наташа обошла соседние машины. Не оказалось ни чаю, ни воды. Красноармейцы давно вычерпали ближние колодцы. Она раздобыла кружку свежей пшенной каши.

Павел ел кашу жадно, не чувствуя вкуса. Он приободрился, оглянулся. Багрово горел вокруг Оржицы горизонт. Он был одинаков и на западе, где только что село солнце, и на востоке, куда они рвались. Повсюду дымили пожары. Облака, дома, деревья, стены домов отсвечивали пламенно, грозно. Широкий штык автоматической винтовки в углу кузова казался острым, горячим языком пламени.

— Ну, что там? — спросил Павел Наташу.

— Говорят, все хорошо, — ответила девушка, — спите. Говорят, скоро начнется переправа.

Павел проснулся в тревоге. Он увидел то же раскаленное лезвие штыка.

— Должно быть, я спал мало, — подумал Павел, но тут же услышал голос сержанта:

— Который час?

И ответ из темноты:

— Начало третьего.

Голоса заглушались ударами близких разрывов, ответным залпом батареи. Над конопляником метались синие вспышки и мгновенные тени. Канонада ожесточалась.

В промежутках между залпами многократно повторенное дошло до Павла известие, заставившее его подняться:

— Переправа горит. Немцы получили подкрепление.

От машины к машине передавался приказ:

— Остаться одним шоферам, остальным в оборону. Вокруг засуетились. Зазвенело оружие. Сержант вскочил на машину, протянул Павлу руку.

— До свиданья.

Павла будто подбросила какая-то мощная сила.

— Нет, не прощайтесь, я с вами.

Сержант удивленно запротестовал:

— Что вы, что вы! Вы ж нездоровы. Вы ж гражданский.

Павел оборвал протест:

— Бросьте. Я понимаю. Только где бы винтовку.

До него донесся торопливый шепот Наташи, упрашивавшей бойцов:

— Да уговорите же его, он совсем, совсем болен. Разве можно?

Павел вспылил.

— А вы при чем?

Он поспешно перетянулся ремнем, по примеру красноармейцев проверил затвор. Машина и согнувшаяся девушка возле нее остались позади в темной гуще конопли.

Капитан, принявший команду над наскоро организованным отрядом, на секунду остановился возле Павла.

— А вы откуда?

Прежде, чем Павел сообразил, что сказать, сержант ответил за него:

— Это с нашей машины. Политрук.

— А, политрук?

Капитан побежал дальше.

Павел почувствовал неожиданный прилив гордости. Теперь только не опозориться перед красноармейцами, перед этим сержантом. Ведь они уже который раз в бою. Он стоял, вытянувшись, сжимая винтовку. Сержант взял его за руку.

— Что задумались? Давайте покурим.

Они сели на подвернувшееся бревно. Пальцы сержанта нащупали бумажку в руке Павла, насыпали в нее махорку. Они курили, пряча цигарки меж ладоней. И хотя оба почти не говорили, Павел почувствовал, что приобрел нового верного товарища.

— Как вас зовут? — неожиданно спросил сержант.

— Павел.

— Меня Борис. Борис Кузнецов. Ты держись меня, а то в первый раз, знаешь...

— Подымайсь! — прокричали впереди.

Павел не успел ответить сержанту, он глубоко затянулся, раздавил пальцами окурок, вскочил.

Как и сотни других, Павел думал, что от его стойкости и смелости зависит судьба боя. Он думал, что силы собраны в кулак, что кто-то в Оржице разработал план отчаянного прорыва, рассчитал все, до последней гранаты. Надо только напрячься, немцы будут отброшены, путь свободен. Но где же эти немцы? Только б дорваться до них! Дорваться!

Ярость охватила всех вокруг, завладела Павлом.

Каждый мускул набух бешенством, двигался стремительней его мысли. Он стрелял, сцепив зубы, словно вбивал пули прямо в немцев. Он бежал вперед. Удары ветвей, визг осколков только подбавляли злобы. Он бежал и, как все, кричал в лицо невидимому врагу. И крик этот был так же похож на «ура», как на завывание пущенного из пращи камня.

Только б дорваться! Дорваться! Дорваться!

Отряд пробирался беглым шагом. Миновали болота. Единым махом взбежали на пригорок. Их встретил огонь автоматов и пулеметов. Они с трудом поняли команду: «Назад». Отходили, отстреливаясь, злобно ругаясь.

Окопались в кукурузе. Все поспешно стреляли в темноту. Павел стрелял тоже. Трескотня автоматов становилась густой. И воздух свистел гуще. Тогда они получили приказ: «В атаку!». Огромными прыжками рвались вперед. В темноте раздвигался лес. Враг тоже будто раздвигался. Они догоняли только одиночных пехотинцев, валили их с ног. Откуда-то сбоку обрушились минометы, пришлось опять повернуть назад, к кукурузному полю. Непрерывные разрывы мин заставляли прижиматься к дну окопчиков. Бойцов осыпала земля, осколки, срезанные стебли.

— Наклони голову. Ниже. Ниже, — слышал Павел голос сержанта и втискивался в землю.

По цепи передавали:

— Диски. У кого есть диски?

— Гранаты. Дайте гранат!

За взрывом раздался стон. До Павла доносилось:

— Мать их так! Опять двоих ранило.

— Где артиллерия наша, чтоб ей подохнуть?!

Светало. Становились видны лужи впереди, вершины кустов, обернутых понизу туманом. Снова пришел приказ: «В атаку!». Они опять поднялись, бежали, еле видя друг друга в тумане. Снова их встречал сосредоточенный огонь, заставлял отступать к знакомым окопчикам.

Павел дрожал от злобы. Он не мог выместить ее на неуловимых врагах. Такая же злоба охватывала всех вокруг. Борис после второго отступления, падая рядом с Павлом на землю, раздраженно швырнул винтовку.

— Черт побери, эту пукалку. Куда с ней против автоматов?

Решимость, с которой бойцы пришли на линию обороны, постепенно покидала их. Они растеряли ее в бесплодных атаках, но больше за часы неподвижного лежания посреди кукурузного поля. Сомнение в плодотворности их усилий возникало у одних раньше, у других позже. Против них была машина. Они были людьми, возможно, смелыми, но все же людьми. У них были винтовки да гранаты без чехлов. Против них была выверенная, точная, боевая машина. Квадрат за квадратом перехватывала она минометами болота и поля вокруг переправы. Она откатывалась, когда красноармейцы рвались вперед, потом открывала все свои стволы, прошивала пулями каждый сантиметр воздуха над головой...

Патроны были на исходе. Их или забыли, или не могли поднести. Приказов больше не получали. Бой как будто отодвинулся в сторону, стали слышны частые разрывы позади, вероятно, в Оржице. Мокрые, усталые лежали бойцы перед затихшим лесом.

Неизвестно, как доходили вести. Их передавали друг другу.

— Слышали: переправу опять сожгли.

— Немцы сзади на Оржицу жмут.

Вести были одна другой тревожнее.

Хотя никто в отряде не знал точно обстановки, никто не знал, что отборные полки мотопехоты прибыли к немцам, что крупные танковые части атакуют Оржицу, что у своей артиллерии не хватает снарядов, что колонны, успевшие переправиться, погибли от огнеметов или попали в плен, хотя никто на передовой линии обороны этого не знал, — но древний инстинкт подсказывал каждому: его армия проигрывает сражение. От этого чувства нельзя было ни отмахнуться, ни отвлечься. Оно тревожило стойких, сбивало с толку уверенных, делало наглыми тайных врагов, а трусов трусливыми вдвойне.

Вокруг Павла грубо переговаривались красноармейцы. Изливали злобу на парки снабжения.

— Три бомбы им в печенку! Даже чехлов на гранаты не напаслись.

Иные недобрым словом вспоминали командование фронта:

— Знают, поди, что мы здесь, чего ж не помогут. Нажали б оттуда, мы отсюда — и вот...

Сосед Павла по окопчику, высокий, краснорожий, с бородавкой возле носа, сплевывая, отвечал вопрошающим:

— Болит у них голова за нас. Кожна людина тильки за себе думае.

И бубнил:

— Продали нас. Гроши що не зроблять. Гроши вони...

— Эй, ты, замолчи, — оборвал его злобно Борис. — Что растрепался?

Тот ответил с издевкой:

— Ну и воюй, коли охота. У тебя, верно, ни двора, ни зерна.

— Замолчи, — уже привстав и схватившись за винтовку, крикнул Борис, — а то...

Краснорожий стрельнул на сержанта злобно глазами, глянул на Павла, отвернулся. Павел расслышал только ворчание, что-то вроде «погоди трошки»...

До Павла доходили голоса из соседних окопчиков. Один спрашивал:

— Чего ж авиации нет? Хотя бы какой истребитель прилетел.

Потом звонкий, почти юношеский голос:

— Неужели верно — у них такая сила? В штыки бы их взять со всех сторон.

Хмурый ответил:

— В штыки? Доберись до него со штыком.

И длинная, вполголоса, ругань. В нее красноармейцы вкладывали всю нерастраченную ярость.

Снова вопрос, снова ругань. Разрыв. Стон. Ругань. Разрыв. Шум кукурузы и вдруг крик:

— Танки!

— Танки! Обходят!

Дородный сосед вскакивает с такой быстротой, будто его подбрасывает земля.

— Танки! Пропали.

— Молчать! — крикнули в один голос сержант и Павел, но тот уже исчез в кукурузе. Бойцы вокруг вскакивали один за другим. Согнувшись, бежали вниз к реке. Павел поднялся тоже. Сердце его билось. В голове молниеносно пронеслось: «Связки гранат... бутылки с горючим... связки гранат... Что еще?»

Сержант сильно дернул его за плечо.

— Ну, нечего оставаться. Пошли. Быстро.

У реки на пригорке низкорослый, с перевязанной рукой генерал провожал отступавших насмешливой бранью. Командующий Пятой армией, теперь почти лишенный армии, он во сто крат лучше, чем бойцы, знал: сражение проиграно. Прорыв не удался. Для победы не хватило орудий, танков, снарядов, организации. Оставалось только драться, надеясь на чудо. Генерал не верил в чудеса. Ярость охватила его. Он забыл, что может приказывать, или сейчас не верил в силу приказа и грозил отступавшим маленьким кулаком левой руки.

— Удираете? Дуйте! Мы с артиллеристами останемся.

На нем сверкали нашивки. Генерал был в полной парадной форме. Он забыл об этом.

Он кричал бойцам как советский человек советским людям, своей ровне и товарищам. И многие невольно сдерживали шаг. Останавливались. Окапывались рядом с артиллеристами. Павел и Борис залегли в выбоине под холмом.

Дальше все произошло молниеносно. Серые машины с ревом вырвались из леса. Воздух засвистел над головой. Близко, звонко ударили орудия. Ударили еще и еще. Среди машин взлетели лохмы земли. Передняя, подпрыгнув, остановилась, задрав гусеницы. Другая закружилась на месте, как придавленный жук. Снова взлетела земля — там, у танков, и здесь, между бойцами. Черные фигурки выскакивали из подбитых машин, мелькали в дыму, бежали к лесу.

— Стреляй! — крикнул Борис.

Павел рванул затвор, выпустил по танкистам обойму.

Потом сразу стало тихо. Павел приподнялся. На опушке серело восемь недвижных, исковерканных стальных коробок. Из иных валил дым.

Борис с лицом, заляпанным грязью, и сияющими глазами хлопнул Павла по плечу.

— Отбили, а? Отбили! Ты видел: их было штук тридцать.

Почти так же радостно кричал с пригорка не покидавший его генерал.

— Отбили! Молодцы артиллеристы! Отбили.

Из леса катились клубы дыма. Танки пылали, как нефтяные цистерны. Вид разбитых, недавно еще грозных машин наполнял такой радостью, что хотелось вскочить, замахать фуражкой, закричать: «Ура!»

Павел вскочил, ойкнув, опустился опять на землю.

— Что случилось? — обернулся к нему Борис.

— Нога, — Павел закатал брюки, поглядел на мокрый свалявшийся бинт, на подтеки свежей сукровицы, — И чего она не заживает?

Он закусил губу, разорвал пакет, туго затянул рану.

— Тебе надо в госпиталь. Обопрись на меня и пошли.

— К черту госпиталь. Надоело с ним возиться.

— Брось. Пойдем, — сержант обхватил узкие плечи Павла. — Или не можешь? Держись за шею. Держись крепче.

Они доковыляли до Оржицкой околицы. Врач расположенного в школе переполненного госпиталя поспешно сделал перевязку. Он пытливо заглядывал в лицо Павла.

— Вы с первой линии? Ну как там? Прорвемся?

Павел понял, что тревога распространилась и в Оржице, что старому медику хочется услышать хорошие вести. Он солгал.

— Все хорошо. Переправа будет работать.

Врач подхватил его под руку, вывел на крыльцо.

— Спасибо за сообщение. Извините, что приходится выпроваживать. У нас так забито. Право, вам в хате будет лучше.

— И верно, ну их к черту, эти госпитали, — сказал Борис, когда захлопнулась дверь. — Я уж присмотрел квартиру.

Пристанищем Павла в последнюю оржицкую ночь стал брошенный дом. Война негаданно ворвалась в квартирку какого-то агронома или счетовода, хозяева бежали поспешно, набив чемоданы самым ценным. Кажется, дверь только что закрылась за ними. Борис мгновенно осмотрел стол, шкафы...

— Вот черт, еды не оставили. Только картошка да сырая печенка.

Зато в комнате осталась кровать, настоящая кровать. Правда, на ней нет ни одеяла, ни подушек, только потрепанный полосатый матрац. Но кто спрашивает о довоенных излишествах? Кровать тоже негаданная роскошь. Борис схватил Павла в охапку, положил на матрац.

— Вот и отдохнешь. Прямо дома. Ты полежи, а я с жратвой и прочим устрою.

Борис вновь появился уже в сумерках. Окликнул из сеней:

— Павлуша, ты здесь? Спишь?

У Павла к вечеру вновь поднялась температура. Он с трудом выдавил сквозь зубы:

— Нет там чего укрыться?

— Замерз? Сейчас соображу.

Сержант добрался до Павла.

— Ух, и трясет тебя.

— Знобит.

— Ну, согреешься.

Павел почувствовал, как что-то лохматое навалилось на него.

— Что это?

— Тулуп разыскал. Здоровый. Тебе сейчас в самый раз. Грейся, а мы ужин соорудим.

— Кто мы?

— Наташу разыскал. Ты знай лежи.

Вечер в чужом развороченном доме в осажденной Оржице надолго, если не навсегда, запомнился трем его участникам. Хотя Павла мучила вскрывшаяся рана, хотя Борису приходилось выходить, прислушиваться, где ложатся снаряды, хотя враг был близко, этот вечер дышал тем уютом, какого давно они были лишены.

Было тепло от натопленной печки. Борис разыскал лампу, полную керосина, замаскировал окно. Была горячая еда, почти такая же пахучая и вкусная, как дома. Наташа поджарила оставленную хозяевами картошку и печенку. Был спирт, почти не пахнувший керосином. За столом, придвинутым к постели, — и это было самым редким — хозяйничала женщина.

Наташа раскраснелась возле печи. Она забыла о фронте, о войне. Ей казалось, что она в новой квартире, где еще не успела прибрать, принимает гостей.

— Ого, печенка! — принюхиваясь к идущему из кухни запаху, радостно приподнялся Павел. — Честное слово, жареная печенка. Вы волшебники, ребята!

— С картошкой! — добавила, улыбнувшись, Наташа. — Вы любите жареную картошку?

— И с маслом, — объявил Борис, который вскрывал штыком коробку сардин.

— Значит, пир, — Павел засмеялся, сел на постели.

К нему мгновенно вернулось студенческое легкомыслие. — Пир во время войны! А я возлежу, как римлянин.

— Пожалуйста, не ворочайтесь. Вам плохо. Мне Борис рассказал.

Глаза ее тоже просили. Павел впервые заметил, что пламя лампы отражается в них мягким золотым светом. Павел вспомнил, как обидел ее, уходя от машины, захотел загладить вину.

— Выпьем за дружбу, Наташа! За военную дружбу. И закусим дружески приготовленной печенкой.

Трое в тесной комнатушке были почти счастливы. Они были молоды, и хотя знали об опасности, в глубине души верили, что выход обязательно найдется.

Павел разговорился. Он вспоминал студенческие годы, Москву, свою комнату на Усачевке, своих ребят. Как хорошо, что на свете много добрых товарищей. Как хорошо будет потом, после окончания войны, встретиться вновь, зная, что ты тоже кое-что сделал для победы. Вспомнить Оржицу, бой за переправу, этот военный пир.

Они все были веселы. Пили за скорое окончание войны, за встречу после войны. Они строили планы, как, вырвавшись из окружения, обязательно втроем пойдут к фотографу. И если бы сказать им тогда, что несколько беспечных часов — последний скромный подарок прежней жизни, — они бы рассмеялись в лицо неудачному пророку. Они собирались жить, побеждать, непременно встретиться, скоро встретиться.

Собирались, пока с рассветом их не разбудили близкие разрывы.

Сержант поспешно пошел к командиру колонны. Он вернулся подтянутый, взволнованный.

— Собирайтесь. Надо уходить. Наши получили приказ. Для пеших есть переправа.

Подтверждая его слова, в комнату со звоном влетели выбитые близким разрывом стекла.

— Скорее, — торопил Борис, — бьют по нашей улице.

Он одел на себя рюкзак Павла, протянул ему батожок.

— Держи, легче будет.

Минуя улицы, забитые машинами, прижимаясь к стенам домов, трое товарищей пересекли Оржицу; спустились к болоту. Им пришлось пережидать, когда прекратится шрапнельный огонь. Они долго лежали в кустарнике.

Гора, где был городок и просторная площадь с тремя сельскими ветряками, и улица, где стоял дом, приютивший их на ночь, дымились от взрывов и пожарищ. Над городком, оставляя цветистые хвосты, кружились немецкие корректировщики. Осколки шлепали в болото.

Они лежали долго, пока не дождались короткой передышки. Одолели болото, мокрые, заляпанные тиной, выбрались в лес.

Наташа дрожала. Мокрая юбка кругло обтянула ее колени. Она просила:

— Может быть, обсушимся немного.

— Надо идти, — отмахнулся Павел.

Тяжело опираясь на палку, он пошел наугад по первой тропинке. Его подгоняли участившийся треск шрапнели позади, боязнь, что нога может разболеться.

Свежие, мокрые тропы путались в орешнике. Группы бойцов растерянно блуждали меж деревьями. Спрашивали друг друга:

— Где переправа?

Никто толком не знал. Никто не знал, где немцы. В сплетенных кронах грабов посвистывали пули. Автоматчики строчили где-то вблизи.

— Где переправа?

Всех их — раненых и здоровых, командиров и обозников — гнала через трясины, лес одна мысль: переправа. Это слово обладало над ними, пойманными в оржицкий капкан, могучей властью. И вот, когда они почти потеряли надежду, будто кто-то поднялся над улицами, над разрывами и пожарами, показал на лес, крикнул: «Вы говорите, нет выхода? Там выход! Вам грозит плен?

Там освобождение! Вы собрались умирать? Вон где жизнь!»

Торопясь, они брели по воде. Падали в грязь при близком свисте снарядов. Ковыляли меж кочками, блудили в чаще. В это время они уже не были красноармейцами и командирами определенных рот, полков и батарей. Они потеряли свои части. Ими владела одна мысль: вырваться из немецкого кольца, из болотной ловушки во что бы то ни стало, пусть вплавь, пусть ползком, вырваться к своим. Так в метельную зимнюю ночь сбившийся с дороги пешеход рвется к блеснувшему огню. Так через все преграды стремится вода к морю. Должно быть, так в средневековье все живое бежало от чумы...

Отдаленные крики помогли Павлу и его спутникам наконец-то найти нужное направление. Они уже устали спрашивать таких же блуждающих: где переправа? Они остановились, продрогшие, за пригорком. Вслушивались тревожно в приглушенный шепот, в стукотню автоматов. Все это было не то. Казалось, мокрый лес поглотил стремившихся сюда людей и замер. Недвижно уходили вверх черные лоснящиеся стволы. Недвижно свисали космы моха с сучьев. Бесшумно ложился на траву мертвый лист.

Наташа робко положила пальцы на холодную руку Павла.

— Мы не заблудились?

— Тише, — оборвал ее Борис, — слышите, кричат. Это на переправе.

Они пробрались сквозь кустарник к свету просторной луговины.

Неуверенность, опасение оставались в лесу. Люди добирались к опушке, слышали крики, видели стремящуюся валами реку, сотни голых тел, красноармейцев на том берегу. Вот она — переправа!

Стреляли немецкие снайперы. Лопались мины. Кто-то, уносимый водой, кричал:

— Помогите!

Кто-то падал посреди болот. Кровь заливала обнаженную кожу.

Разве это могло остановить? Люди выскакивали из-за деревьев, на ходу скидывали одежду. Бросались в водовороты с сапогами в зубах. Течение несло. Они хрипели от усталости и холода. Цеплялись за жерди. Протягивали друг другу руки. Узкая быстрая река кипела коричневой пеной. Она сносила раненых. Между живыми кружила убитых. Но все новые толпы бросались в нее. Все новые люди, узлы плащ-палаток, винтовки, пулеметы переправлялись на левый берег. Голые выскакивали на землю. Они торжествовали, словно все опасности остались позади. А над рекой по-прежнему стоял крик сотен голосов.

— Не задерживайтесь, — крикнул Борис, — торопитесь, пока не пристрелялись.

Он прямо в грязь скидывал сапоги.

— Давайте ваше сюда.

Он хватал брюки, ботинки, пальто Наташи, утрамбовывал их в мешок, словно месил тесто.

— Как вы плаваете?

— Ничего, — ответил Павел, стягивая брюки.

— А вы?

Наташа, придерживая зубами кокетку трикотажной сорочки, связывала узлом, косы.

— Переплыву. Речка не широкая.

— Подождите. Тут течение, — крикнул Борис из воды.

Где-то близко ударила мина. Осколки стегнули по воде. Десятки еще не раздетых людей бросились в реку. Наташу охватила общая горячка. Она отбежала несколько шагов, в юбке, в чулках прыгнула в воду. Студеная волна ударила в грудь, сдавила дыхание. Вода злобно, сильно толкнула в левый бок.

Наташа увидела возле того берега вывернутый пень. Она напрягала силы. Пень приближался. Длинный кривой сук, за который так хотелось схватиться рукой, тянулся навстречу. Были уже видны капли, сбегавшие по нему.

Наташа сделала еще одно усилие, поднялась над водой. Схватилась за сук. В следующую секунду она с головой ушла под воду. Когда она вынырнула — переправа, люди уплывали назад. Она закричала что было мочи:

— Помогите! Павел! Борис! Помогите!