"Сахарная болезнь" - читать интересную книгу автора (Пучков Виктор)

ЧАСТЬ 2

Когда говорят о болезни, обычно советуют не сдаваться. Будто вы воюете с ней. Так можно сказать о гриппе, простуде какой-нибудь. О том, чье поражение по существу неизбежно. Но с диабетом не борются. С ним живут.

Хотя было время, когда родители мои не сдавались.

В 1990-м году или чуть позже мы с отцом поехали в Таджикистан. К знахарю. В газетах писали, он лечит почти все.

Я помню только, что мы ехали очень высоко в горы. Помню медовое дерево. Открытую дверь одинокого дома и его гостеприимного хозяина. Помню лис, перебегавших дорогу.

Помню пропасть и падавший с неё ручеёк. Рядом был сколоченный наскоро туалет и мусорная яма.

А ещё помню одинокого, раскинувшего крылья орла в синеве неба. Мы сидели с отцом на лавочке у какого-то сарая и ждали, когда придет целитель. Мы смотрели в небо. Чистое, голубое. С орлом.

Он не спросил ничего. Просто с силой сунул мне в рот алюминиевую ложку с каким-то белым порошком. Горечь. Я жую и с трудом глотаю. Вроде бы это были какие-то горные травы. Но эффекта от них — ноль. На время лечения мы отказались от инсулина.

Так длилось неделю, может, две.

Потом мне стало совсем худо: понос, рвота, полная отключка от всего внешнего. Равнодушие. Нирвана?

Из гор нас доставили на кукурузнике в больницу. Помню, что у него хлябала дверца, и в щель виднелись пики, скалы, пропасти и облака.

Единственный русский врач в больнице сказал отцу «молись». И налил стакан чистого спирту.

Грань жизни — это самое светлое состояние. Я видел, как отец смотрит на меня. Я помню, что он улыбался (хотя вряд ли он мог) и помню, что на голове у него, в волосах были игрушечные солдатики, вернее, матросы в тельняшках. Они тоже улыбались и не двигались. Я слышал где-то, что каждый человек воспринимает Бога как собственного отца. Я видел Бога, наверное. Любящего, создавшего меня. Было легко, свободно и счастливо. Я не знал, что смерть стоит рядом. Что диабет бегает по поддерживающим теплицу жизни капиллярам. Я не знал этого. Мне было все равно: я понял, почуял носом, что умирать — совсем не тяжело. Да и есть ли она смерть?

?

Но я не умер. Врачи как-то спасли меня. А потом советовали убраться из этой страны.

Позже там началась война. Гибли люди, но по-другому. Страшно.

Гипогликемия.

Гипо.

Низкий сахар.

Это похоже на страх, сильное волнение. Ты дрожишь, потеешь, и зеленый ромб расплывается в глазах. Он загораживает все, первое время ты не видишь ничего, кроме него. Сотни, тысячи сосудов рвется в твоей голове в этот момент.

Твое главное действие — есть. Кушать, хоть что-нибудь. Лучше с содержанием глюкозы.

Сладкий чай. Конфеты. Печенье. Вафли.

Пачка аскорбиновой кислоты.

Ты всегда её носишь с собой. На всякий случай. Когда ты гипуешь, ты похож на пьяного. Раскрывается подсознание. Ты можешь читать стихи, которые видел, говорить, о чем всегда молчал. А можешь молчать. Похоже на сумасшествие.

Зеленый ромбик загораживает реальность. Все зеленое. Ты потный, дрожишь и шатаешься.

Кончается все высоким сахаром. Это правило.

Поэтому не забудь сделать укол, когда загипуешь. Парадокс. Диабет.

Больница — это сообщество друзей на несколько недель. Иногда ты меняешься с ними телефонами и адресами, но никогда не напишешь и не позвонишь им.

Саню выписывают.

Доктор сидит с ним на одной койке и о чем-то тихо говорит.

Сахара его пришли в норму. В течение дня они не поднимаются выше семи миллимоль на литр. Анализы не вызывают опасений. В общем, он в порядке, а посему ему пора ехать домой. В г. Орел.

Заходит его мама. Отдает красную дорогую коробку конфет доктору и целует ее в щеку. Потом две женщины выходят, а Саня задерживается. Мы жмем руки. Крепко, по-дружески. Смотрим друг другу в глаза.

— Звони, пиши, — говорю я.

— Обязательно. Ты тоже не забывай.

— Хорошо.

Мы крепко обнимаемся, хлопая друг друга по спине.

— Ну пока.

— Пока.

Дверь палаты медленно закрывается. Через сокращающуюся щель я вижу, как он шагает к выходу.

Мы больше не виделись. И ничего не написали друг другу. Хотя адреса храним зачем-то.

Диабетики дружат крепко, расстаются легко. Но любовь у них другая.

Наверное, я любил Елену Витальевну. И я точно любил девочку по имени Таня.

Любовь диабетиков всегда под вопросом: могут ли они быть вместе?

Чаще он решается отрицательно: кого-то выписывают раньше. Так все и заканчивается.

У Тани были длинные прямые волосы каштанового цвета.

Она делала мне массаж. Руки её, нежные и сухие, с тонкими пальчиками, ходили по моей спине кругами, стучали, тыкали. Нам хорошо было.

Я стоял у телефона (в больнице был аппарат, по которому можно было звонить домой) и набирал номер отцовской работы. Она ждала своей очереди. Вдруг она встала, резко нажала на сброс и, прервав мой разговор, убежала. Смеясь.

На следующий день мы шли вместе на анализы. Так и познакомились.

Потом ходили по коридорам, катались на лифте, играли в карты. Развлечений в больнице немного. Там нет атрибутов внешнего мира — родителей, денег, кино, кафе. Есть ты. Только ты. И она. И диабет в вас двоих.

Ночью многие парни говорили, кому кто нравится. Я молчал. И мне, и им все было ясно.

Её выписали через неделю после нашего знакомства. Я не видел её больше никогда. А теперь едва помню.

Любовь диабетическая коротка, но туда очень хочется вернуться.

Я никогда не думал о том, что диабет помешает мне в выборе профессии. Никогда, до того самого дня, пока мне не сказали об этом. Тогда же я понял, что избавиться от него, забыть о нем мне (да и любому) не дано. Странно, что я не мог уяснить этого раньше.

Я вышел из здания с отрывным розовым талоном, на котором значилась третья группа инвалидности. Минус 500 рублей. Не это больше занимало меня. Я думал, что диабет никогда не даст мне стать репортером. Тем, кто не спит ночью, ради «нескольких строчек в газете», тем, кто всегда, находясь в комнате с телевизором, попросит включить новости.

У судьбы всегда есть имя. Вечная необходимость. Слепые парки. Фатум. Норны. Имя моей судьбы — диабет, «сахарная болезнь». Её не выбирают и её не меняют. Твой билет. С ним живут.

Диабет — это пять уколов в день, ежемесячное посещение эндокринолога, выводящего свои «жалоб нет», ежегодное переосвидетельствование, это ограниченный выбор поприща. Это 1947 рублей пенсии, бесплатный проезд и некоторые другие льготы.

Это ты.

Сахарный диабет лечится диетой и инсулином. — Это вы прочтете в любой из пустых книжек о нем.

Слишком просто, чтобы принять на веру. Поэтому меня повезли в Таджикистан, поэтому же я ходил к различным бабкам. Кто-то из них хлопал в ладоши, кто-то водил руками по воде, кто-то крестил, кто-то давал вертеть колечки на нитках.

Однажды мы с матерью и братом пришли в квартиру. Везде горел электрический свет, и стоял странный запах, который трудно описать. Запах греха, я думаю.

В каждой из двух комнат сидели люди. Много людей, без обуви. Меня провели в просторный зал и посадили в центр круга. Две женщины — неопределенного возраста, мать и дочь, по-видимому — спросили мое имя. Потом — о болезни.

Они хотели многое узнать от меня, но я не был уверен, что лучше им отвечать, поэтому безобидно говорил, о чем вздумается.

Мои сны? — война

Игрушки? — солдатики, рыцари.

Мечта? — набор пограничников.

— Вы чувствуете? — обратилась та, что постарше, к дочери.

— Да.

— Как будто кто-то стоит за ним.

— Да…

— Ходит за ним.

Круг согласно кивнул, а дочерь повторила:

— Да-да.

Я испугался.

Первые дни, оставшись один в темной комнате, я оборачивался, ища его. Кто он? Со временем я решил эту задачу. Диабет. Они не избавили меня от него, и никто не избавит. Мне совестно только, что я так узнал об этом.

Ночь. Я читаю «Анну Каренину» в пустующей комнате санаторного номера. Грозный удар в дверь, потом ещё один.

— Иди посмотри, Чобрек обоссался. Весь этаж провонял.

Это — Кирик, мой знакомый. Рядом с ним Леха, огромный парень, неповоротливый и угловатый. Кличка — Медведь. Или просто Медь. А ещё у него дальнозоркость. Вблизи он фактически не видит.

Кирик и Медь, ухмыляясь, смотрят на меня. Я прижимаю указательный палец к губам и показываю на соседнюю комнату, где спит Андрюха, мой сосед.

— И что?

— Как что? Спать невозможно, — захлебываясь, говорит Кирик, а Медь опускает глаза, — вонизм знаешь какой?!

— Да ладно? — Андрюха трет глаза и выглядывает из темной дыры комнаты.

— А ты думал!

Спустя минуту мы стоим в их номере. Запах мочи действительно застил весь коридор. Балкон открыт. Там сидит Чобрек (почему его так звали, не знаю, наверное, из-за национальности) и весь трясется. Сверху на нем накинута белая простыня. Римский патриций. Чобрек плачет.

То, что он пережил в эту ночь, год назад я также боялся пережить. У страха есть имя.

Энурез.

Говорят, он бывает не только у диабетиков, но я встречал его только у них. Для меня — это грань диабета, его темная сторона.

Чобрек плачет и смотрит на пустой двор санатория.

Энурез — оранжевые клеенки по ночам, ругань родителей, водолечение и страх, что обо всем узнают.

Я обнимаю Чобрека, потом сжимаю его руку. И рассказываю о себе. У меня тоже был энурез, год назад он прошел. Это проходит, брат. Запах выветрился на следующий день. Чобрека поселили в другой корпус. Он очень любил вареные яйца, и за завтраком я отдал ему свои.

Ещё через два дня он уехал. С матерью.

Я видел, как они садились в автобус. Чобрек тащил свои вещи, а мать, маленькая, сутуловатая женщина с бледным восковым лицом, шла впереди и ничего не говорила. Они сели где-то с краю, и желтая механическая коробка унесла их отсюда навсегда.

Жизнь с диабетом — это не подвиг. Не героизм. Привыкнуть к нему легко.

Бывают моменты, когда диабет отпускает тебя. Запускает высоко в небо, как воздушного змея. Ты летишь свободно. Внизу все такое маленькое, неважное.

Это диабет двадцатилетнего. Как там у других, не знаю. Но мне кажется, что диабет стареет вместе с тобой.

С возрастом брюзжит и кашляет сильнее. Когда-нибудь я узнаю об этом.

Я разглядываю себя в зеркало. Я в ванной и голый.

«Ванная — это то место…» и так далее по тексту Науменко.

Я худ и невысок. Мои ладони маленькие со слегка выпирающими венами на тыльной стороне. Мои трицепсы кажутся развитыми, но нет. Если присмотреться, то вы увидите небольшие кровоподтеки. На левой руке в особенности, потому что в правую колоть неудобно.

На груди появляются черные островки волос. Мне так это не нравится, но деваться некуда. Около левого соска — родинка, а ниже, на животе, красуется синяк и алые точки. Много-много точек. И шишки липодистрофий по обе стороны пупка. На ляжках тоже точки. Уколы. Пять в день. Внизу волосатые голени. У меня мощные икры: я люблю футбол. Каждый диабетик должен заниматься спортом, это мое убеждение.

Сначала для меня было дзюдо. Я дорос до первого юношеского разряда или, по-простому, до зеленого пояса. Я отдал ему 8 лет. И я знал, что когда-нибудь с дзюдо придется закончить. Это произошло в 16 лет. Тогда любительский спорт постепенно уступает место профессиональному, а стать спортсменом я не мог и не смогу, наверное. Диабет.

Чтобы играть в футбол, не нужно ходить в секцию, покупать что-нибудь дополнительно. Выходи во двор — и играй. Футбол — это мой бойцовский клуб. Да, наверняка, и не только мой. На поле все, что ты есть, все, что тебя заботит, все твое существо совсем не имеет никакого значения. Ты часть великого механизма команды. Ты рекрут игры. Мой любимая позиция — правый крайний полузащитник. Я неплохой футболист, это вам все скажут. Но гораздо лучше посмотреть на мои ноги, на шрамы, как трещины, протянувшиеся по голеням и икрам. Я смотрю на них в зеркало и вспоминаю, где их заработал. Вот неудачный подкат, вот удар Витька Помещикова, вот чья-то бутса… Хотя почему чья-то, конечно, это Олег Богородицкий постарался.

Потом я смотрю себе долго в глаза. Голова начинает кружиться. Все вертится. Диабет. Футбол. Витька Помещиков. Дзюдо. Татами с красной окантовкой. Первое кимоно. Альберт Андреевич, мой тренер. Диабет. Я. Диабет. Снова я и зеленые глаза. Бездна диабета. Я. Дзюдо. Сахарная болезнь. Шрамы. И корявое «жалоб нет».

Я закрываю глаза. Сколько это длиться, не знаю.

Марево зеленого ромба. Гипо.

Я обвязываюсь полотенцем и выхожу из ванной. Иду на кухню. Грею чай, залезаю в холодильник, достаю варенье. С полки хватаю конфеты и жадно засовываю себе в рот. Я гипую. Сладкий чай окончательно приводит меня в норму. Хочется спать. Да.

Я беру ручку. Обнажаю иглу. Высовываю бедро и вкалываю себе восемь единиц, чтобы не было высокого сахара после. На иголке остается капелька крови. Я стираю её ваткой. Ляжку жжет несколько секунд: плохая игла.

После падаю на кровать. И вижу сны.

Я пришел и написал вот что:

«Очередь

Передо мной спина, чья-то спина, каждый раз разная, каждый раз новая и незнакомая, то сутулая и сгорбленная от тяжести лет или чего-то в этом роде, то широкая и плотная, словно ствол баобаба. Я вижу её в первый и последний раз, как и лица, которые неорганизованно сменяют друг друга за моей спиной, которая также для кого-то является в первый и последний раз. Я их не помню, а если и пытаюсь запомнить, то обязательно ошибаюсь и — не запоминаю. Лица позади и спины впереди меня — ровный строй, цепочка кадров любительского фильма, снятого про совершенно незнакомых, а оттого ненужных и неинтересных мне людей. Каждый из них думает обо мне то же самое. Я лишь копия, ненужная фотография чужого человека. Но мы зависим друг друга, хоть и не испытываем ни малейшего участия друг к другу. Ведь мы в очереди. Вечной и неповторимой цепочке сменяющих одна другую очередей.

Очередь раздражает нас, отрывает множество сил, энергии и всего прочего, с чем могут быть связаны потери. Новая очередь — новая потеря. Потеря себя. Каждый из нас знает об этом. И каждый снова и снова теряет, оставляет частички собственного духа в очереди. И каждый снова и снова рано или поздно возвращается в скорбный эшелон очередников, постепенно растворяясь в безликой их массе, становясь безмолвным, серым, как черно-белая фотография, сданная в архив.

Каждый из нас заперт в клетке невыносимости ожидания. Томность и непоколебимость устройства очереди, развращает нас. Каждый готов спустить обойму в стоящую перед ним спину, а заодно и в тех, к кому он так долго и нудно хотел попасть. Мы звереем. Моральные нормы, приличия, порядки — это не для нас. Для нас остался один закон — закон очереди, тупой, неопровержимый, делающий нас зверьми, готовыми грызть друг друга.

Что сдерживает нас? Что заставляет терпеть и смиренно ждать своей очереди?

Надежда.

Слепая надежда.

Надежда на то, что…

Что все эти испытания будут вынесены не зря. Не зря. Не зря? Не зря!!!!!!!!!!!

…Сейчас передо мной новая спина. На ней старое пальто. Моль не раз пробовала его на вкус. Оно синего света. Это старик. Может, ветеран, может, герой, может, он отдавал свою кровь, ради того, чтобы сейчас я мог стоять здесь.

Он ждет от очереди снисхождения. Он ждет заслуженного снисхождения от каждого из нас. Но никогда не получит его. Никогда.

Он устал.

Я тоже устал.

Мы все устали, так же, как он.

А за той заветной дверью сидит какая-нибудь гражданка Р. На её лице очки. Уже заметен второй подбородок. Она ещё не стара, но противна. Её голос криклив и несносен. А в её маленьких, тоненьких ручках судьба каждого из нас. Но она ненавидит всех и каждого. Меня. Того старика. Всех.

Мы знаем это. Мы ожидаем этого. Нервы каждого напряжены до предела. Раздражение — взрыв — борьба. — Мы — звери.

Нет! Нет! Нет!

Должен быть конец! Остановка, разгрузка, пауза, расслабление — жизнь без очереди…

Что делать? Кто виноват? — тупые, праздные вопросы. Каждый из нас с уверенностью укажет на того, кто стоит перед ним и скажет: он виноват. Он пришел раньше, он подсуетился, он впереди. Но каждый, говоря так, в глубине ещё живого сознания понимает, что виноват никто иной, как он сам. И тот пальчик, которым я совсем недавно указывал повинных в моих бедах и неурядицах, поворачивается и тычет мне в грудь. Я сам виноват. Сам. И никто больше. Поэтому каждому из нас не нужны все другие. Мы одиноки. И единственное, что объединяет нас — это очередь. Цепь из множества безмолвных и серых снимков, сданных кем-то в архив…

Я не из поколения, воспитанного очередями. Но каждый раз очередь утирает мне нос, ставит меня на место, воспитывает меня. Очередь обезличивает, делает меня безмолвным, выжатым и сухим, как использованный пакетик чая.

Я знаю об этом. Но я не хочу быть сданным в архив. Не хочу. Как сотни других, таких же, как я».

Было время, когда глюкометры себе могли позволить только самые-самые. Тогда в больнице кровь на сахар брали вручную. Все выходили из палат по зову и выстраивались в очередь. Ланцетов тоже не было, и медсестра колола пальцы копьями, потом давила каплю из огрубевшего от семи подобных процедур каждый день пальца.

Кто сдал кровь, отправлялся на уколы в холодный процедурный кабинет. А потом — в столовую. Все отделение собиралось вместе. Шла борьба за ложки, тарелки, корки хлеба.

Весело.

Десятки диабетиков за одним столом. Они такие же, как ты. Они не сластят чай сахаром. Они считают хлебные единицы. От них пахнет инсулином так же, как от тебя. Ты видишь на их руках бугорки липодистрофий. Они все о чем-то говорят.

Десятки лиц. Десятки историй.

Одна болезнь.

Он лежал в больнице, потому что его печень была увеличена на шесть сантиметров. Торчала прямо из-под ребер.

Его звали Миха Рогов. Город Лермонтов, Ставропольский край. У меня записан где-то и телефон.

Он рассказывал, что бывают времена, когда они встречают Новый год в футболках. У них тепло. И такое количество снега, как в Москве, он видел в первый раз.

Это был холерик. Взрывной, ранимый тип.

В больнице так нельзя: не простят. Сначала его подкалывали, шутили. Однажды вырезали большой и длинный из картона и положили ему на койку. Прямо на подушку. Вокруг все обсыпали обрывками газеты.

Он не выдержал. — И наткнулся на большое смеющееся лицо Мафона (он громко слушал плеер, отсюда прозвище) и ехидную улыбочку Вовчика (слагателя историй о Морозовской больнице).

Рогов сорвался. Достал привезенные накануне матерью харчи и стал есть. Все подряд без разбора. Он ел и разговаривал сам с собой.

— Я Рогов Михаил. У меня все в порядке. Все отлично. Я Рогов. Михаил. Хорошо. Да.

Все смотрели на него. После позвали дежурного врача.

Он вернулся в палату через день. И почти не изменился. Только шутить над ним перестали.

Серега, мой товарищ, подло бежит вперед и быстро запирает дверь на защелку. Теперь нам не попасть обратно в детское отделение. Безобидная шутка.

Я остаюсь с Таней наедине и совсем не знаю, что говорить. Я подхожу к запертой двери, стучу и прошу открыть. Ответа нет. Я поворачиваюсь и вижу Таню. Она сидит, касаясь спиной стены, и смотрит на меня.

Мы молчим. Тишина гудит. Темно.

— Боишься? — она говорит.

— Нет. Странно это.

— Да, странно.

Мы снова молчим. Сидим рядом плечо к плечу и молчим.

— А хочешь я спою?

Я киваю.

Она пела Yesterday. Великую песню великой группы. О любви.

Тогда я не понимал слов, но я чувствовал что-то. Как будто реальность выворачивалась наизнанку. Я ощущал присутствие иного, странного, главного.

Она пела. А я глядел на неё.

Однажды настает пора

Поверить только во вчера…

Фонарь с улицы светом проникал в коридор, где сидели двое и молчали, и делал их лица зелеными.

Два зеленые человечка с какой-то там планеты.

После Серега вернулся.

— Поете?

Через два дня её выписали.

12.10.

К невропатологу я должен был попасть в 11.30. Но пока сижу в коридоре. Скоро, скоро.

С-к-о-р-о.

Но не сейчас.

Парадокс состоит в том, что я знаю в точности до каждого слова, что она напишет мне.

Ну, во-первых, коронное — «жалоб нет».

Во-вторых, «Ди-з. Диабетическая полиневропатия, начальные проявления».

В-третьих, маленькая кругленькая печать и кривая подпись.

Почти то же самое записано в моей выписке из Института Эндокринологии от 1998 года. Мой диагноз не меняется уже почти десять лет.

Странно.

Вот она стучит мне по коленкам резиновым молоточком, потом водит круги по ногам иголкой, просит коснуться пальцем носа с закрытыми глазами, спрашивает о жалобах. Я знаю все наизусть.

12.30.

Окулист.

Сначала вперед проскочила личность с платным талоном (они идут без очереди). Потом пришла какая-то медсестра с дочкой: их тоже приняли в обход меня. В конце концов, очкастая докторша выглянула на секунду из проема своего кабинета и известила всех, что у неё перерыв. Полчаса.

12.38.

Я не выдержал. Я вломился без стука. Врач, не прожевав, сглотнула что-то и злостно взглянула на шум — и увидела меня. Возможно, я смотрелся глупо. Но я сказал ей все. Я читал в её очках слово «наглость». С губ же отчетливо слетело:

— Выйдете, пожалуйста!

И после секунды:

— Я тебя позову.

Молодая медсестра с красивой фигурой и светлыми волосами дефилирует мимо меня с горячим чайником.

— Выйди.

И я снова в коридоре. Смотрю в глянцево-истертый пол. Тени больных отражаются в нем странными серыми фигурами. Платоновские идеи, возможно, были такими. Спасение в воспоминании. И я вижу перед собой Елену Витальевну. Роскошную брюнетку, добрую, как мама, заботливую и нежную. Моего врача.

«Я больше не буду плакать»

И я не плачу. Никогда.

12.45.

— Заходи, молодой человек.

Моя жизнь — это бесконечный коридор с множеством дверей. Магический театр. Странное путешествие по изломам собственной судьбы с загадочным названием диабет. Сахарная болезнь.

Какую бы дверь я не решил приоткрыть, я каждый раз снова вхожу в себя. Невысокого двадцатиоднолетнего парня с безмолвным провожатым позади.

Я ищу… Чего?

Как будто я что-то оставил за одной из этих дверей.

Мистика очереди, клетка невыносимости ожидания, отражение серых теней.

И я за одним из этих белых деревянных прямоугольников на петлях и надписями черным.

Так странно.

Что хочет сказать диабет?

На экране — мое собственное сердце. Чок-чок-чок. Сокращается.

— Видишь? — спрашивает она.

— Ага.

— Здорово, правда? Они у всех такие разные и все так бьются. Здорово!

Она молодая, только-только вышла из института. И к ней, на 9 этаж, наш брат диабетик очень любил ходить. Не только для того, чтобы проверить сердце: она со всеми говорила. По-простому. А нам только этого и надо.

Она же делала мне УЗИ. Выяснила, что у меня ротация правой почки и перегиб желчного пузыря. Она видела меня изнутри. Я, кажется, ей понравился. Впрочем, ей все нравились. Изнутри.

«Здорово».

Хорошая она была. Жалко, что я не помню её имени.

Эта статья до сих пор где-то хранится.

Там рассказывалось о том, как некая женщина с помощью собственной мочи смогла вылечить диабет. Просто пила её.

Бред скажут вам сегодня.

Я подтвержу. Я попробовал. Один глоток.

Вполне возможно, что со временем привыкаешь. Мои родители хватались за любую соломинку, которая хоть как-то могла помочь излечить их сына. Теперь они свыклись. Теперь это также их судьба, как и моя. А тогда они боролись.

Хоть поначалу я и сопротивлялся, но вконец сдался, из любопытства, наверное.

Моча на вкус сладкая и соленая одновременно.

Я поднес горшок с соломенной жидкостью к — носу и запах ужаснул меня (там нужно было ещё её и настаивать какое-то время). Зажмурив левый глаз и сморщившись, я глотнул. — И сразу бросился чистить зубы.

Истина: диабетикам лучше воздерживаться от сладкого.

Чтобы это не особо чувствовалось, есть миллионы различных имитаторов конфет, шоколада, вафель, и т. п. Но все это заменители.

З.А.М.Е.Н.И.Т.Е.Л.И.

Любой нормальный диабетик со стажем запросто откажется от них в пользу настоящего. Исключая сахарный песок, конечно.

Я: мне также нравятся наши русские диабетические вафли на фруктозе. И некоторые шоколадки (только отечественные). А вот конфеты — увольте. Тошнит.

Запретные плоды.

Помню, мы всей семьей отчего-то уставились в окошко и видели, как через весь двор идет почтальон с огромной коробкой черно-желтого цвета. Кому бы это? — думали мы. Оказалось, нам.

Гуманитарная помощь из Германии.

Там было все для диабетиков. Какао. Соки. Орехи. Консервы также. Черничное варенье. И джем какой-то. Упаковки заменителя. И т. д. и т. п.

Коробки хватило на неделю. Ели всей семьей. Тогда туговато было: новая страна, деньги, все. Неделя райской жизни из черно-желтой коробки, собранной где-то в далекой Германии, в которой я никогда не был.

В теории диабетик просчитывает т. н. хлебные единицы, содержащиеся в любом блюде. Одна хлебная единица — две единицы инсулина. 1=2 — то соотношение, которое ты должен запомнить.

Я не производил никаких подсчетов уже давно. И вообще я как-то позабыл, что такое диета и режим питания. Нет, слежу за уровнем глюкозы и т. д. Не пропускаю уколы, не забываю о них, как в 15 лет (все в этом возрасте забрасывают диабет).

Но диета. Нет.

Чай — четыре таблетки «Милфорда» и два «Золотых ключика». Это классика, я так люблю.

Люблю жареную картошку (но не фри).

И сосиски.

Мясо, кстати, хлебных единиц не содержит, а в одной конфете их целых две. 1=2. Меняется ли от этого что-нибудь? Для меня — нет.

Непорядок, конечно. ДА. Плохо.

Однако же диета не для меня.

Диабет простит. Или нет?

Овсянка по утрам, посыпанная слегка сахарной пудрой.

Уммм, yummy.

В километре от санатория находилось огромное гороховое поле. Наш номер сповадился туда. Собирали пакетами, а вечерами ели. И специфический дух вселялся в комнаты, не покидая их до самого утра. Зато горох был хорош.

В палате всегда водилось спиртное. Старшие доставали откуда-то. А распивали на 12-м этаже, где-то на чердаке, ну и, иногда, прямо в палате, при этом всех просили отвернуться.

Когда я тоже стал старшим, это случилось в санатории, спустя три года, я тоже с другими старшими покупал пиво в магазине. Мне не нравилось. А сейчас я антиалкоголик. Диабет сделал меня таким.

В учебниках вы прочтете: алкоголь понижает уровень сахара в крови.

На самом деле, первоначально он взлетит у вас довольно-таки высоко и лишь затем резко снизится. Часто совершаемая ошибка — сделать укол. Гипо тогда неизбежно. Миллионы лопнувших сосудов головного мозга.

Чревато слабоумием.

— Залезай, что смотришь?

Я показываю жестами, что никак не могу при ней раздеться.

— Да я и не смотрю, нужен ты мне двести раз.

Ей на вид лет тридцать — тридцать пять, крашеные отдающие черно-синим волосы, родинка, как у Мерлин Монро. Она высыпает порошок в ванную и водит по воде руками, размешивая.

— Когда весь песок высыплется, вылезешь и позовешь меня.

— Хорошо, — произношу я, и хвойные пары уносят меня куда-то. Конечно, я ещё несколько раз переверну песочные часы, прежде чем позову её. Хорошо!

Искусству превращения семи минут в двадцать меня научил Кирик. Он сейчас греется в соседней ванной. Я слышу, как он бултыхается там.

Нега. Предметы расплываются, как будто стираются, открывая что-то за ними. Всплески желтой воды. Бегущий вниз песок. Время, которое я контролирую. Ощущение собственной воли. Но теперь она дремлет. Желания, мечты, проблемы теряют цвета, сыплются вниз вместе с песком. Нега. Хвоя щекочет ноздри, убаюкивает и расслабляет.

Я переворачиваю часы.

Хорошо!

Диабет — это то, что не нужно скрывать. Но порой сказать о нем людям бывает очень трудно. Не из-за того, что в этом есть нечто постыдное. Нет! Просто всякий раз тебя поймут неправильно.

Когда ты рассказываешь о диабете, ты совсем не просишь жалости, не ищешь сострадания, не гордишься им, ты просто констатируешь факт. Ты — неизлечимо болен. В этом нет трагедии, хотя все почему-то в первую очередь думают именно так.

Я отчетливо помню, как в первый раз признался знакомым парням. Сначала не поверили, посмеялись, потом резко изменились в лице. Обычному человеку нужно время, чтобы понять. У него совсем не укладывается в голове, как у этого невысокого пацана, ничем не отличающегося от него самого, может быть что-то там. Ведь он так же лазил с ним в соседский огород, играл в казаки-разбойники и сабжо, ел конфеты, наконец. Как?

И ты показываешь липодистрофии.

А через несколько дней они обо всем забывают.

Другой случай — притворное сочувствие. Оно проходит ещё быстрее. Все эти вздохи, скорбные глаза, пустые слова.

Поэтому не всякий диабетик откроет свою тайну. Даже самым близким друзьям. Приходится придумывать множество различных отговорок, почему в метро ты едешь по льготному билету, почему перед обедом достаешь бордовый футляр и идешь с ним в туалет, почему иногда резко бледнеешь и как будто пьянеешь, достаешь белые таблетки глюкозы, которыми не поделишься ни за что, и быстро глотаешь их, почему вместо пива покупаешь себе минералку. Это диабет, о котором не знают.

И у тебя всегда есть выбор, рассказать о нем или нет.

Ты его, а он твой.

Воспоминание из детства.

Новый год в школе. Подарки.

Мне лет десять, не больше. И диабет совсем далеко, по крайней мере на этот вечер.

Все стандартно: цветная синяя коробка от Деда Мороза со Снегурочкой, там — шоколадные конфеты, карамель, киндер-сюрприз, апельсин. Все стандартно. У всех, кроме тебя. Ты получил три банана. Они полезнее, конечно. Ты знаешь, почему ты их получил, а другие смотрят на тебя, будто у твоих родителей не было денег, чтобы заказать подарок, будто ты бедняга, заброшенный и никому не нужный. Все смотрят и ничего не спрашивают.

Я смотрю на Любку, и взгляд её молвит: «Фи! Три банана!» Гусь ржет, но лицо его возмущено: «Не повезло тебе, др-р-ружище». Миха жалостливо закрылся в угол. Зачем вы смотрите на меня? Зачем?

Мама приходит на помощь. Она забирает мои три банана. Я вижу лица других родителей, произносящих скорбно «мой бедненький», «как же ты жив до сих пор?»

Зачем?

Зачем?

Зачем?