"Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)XXII Путь жизни. Утрата девственностиНоябрь или декабрь Старуха нашла для него старые растоптанные валенки, телогрейку, треух, писатель бродил по заснеженной пустоши, возвращался к себе, топил печурку, спал, просыпался, читал вслух ветхую Библию, и зверь внимал ему, сидя на поджаром заду, щёлкал зубами, чесался, ловил блох, помалкивал. Однажды, миновав развалившуюся мельницу, перебрались по льду через речку и углубились в лес, пёс залаял, побежал, махая хвостом, провалился в сугроб, хрустнули ветки, белый пушистый убор посыпался с еловых лап, из чащи вышла снежная королева. Вышла невысокая, присадистая, полнолицая, молодая, на вид лет сорока, в тёплом платке, из-под которого выглядывал белый платочек, в шубейке и маленьких чёрных валенках. Козёл крутился возле неё, она чесала его за ушами, приговаривая: Козлик. А тебя как, спросила она. «Не хочешь говорить. А я и так знаю», — и пошла вперёд. Пёс выбежал на лёд. Добрели до мельницы, она сгребла ногой снег с единственной ступеньки, оставшейся от сгнившего крыльца. «Кабы не проломилась», — пробормотала она. Писатель опустился рядом. Пёс осведомился, помахивая хвостом: так и будем сидеть? «А куды нам спешить». «Вы здесь живёте?» — спросил студент. «Живём…» Помолчали, женщина сидела, вытянув ноги в валенках, поправляла платок. «Живём — хлеб жуём. Чего тебе, Козя? Домой хочешь?» Она поглядела на белое ватное небо и широко зевнула. «Чегой-то спать хочется. К непогоде. Потопали, милые». По дороге разговорились: она жила в посёлке, километров за семь. Да какой там посёлок, полторы старухи. Небось, скучно тебе здесь, сказала она. Писатель ответил, что хозяева хорошие. И ещё о каких-то пустяках. Григорий Петрович говорит, в сторожке будто бы жил святой какой-то старец. — Какой еще старец, не было никакого старца. — А кто же? — Никого там не было. — Хозяин говорит, давно: сто лет назад. — Ну, это другое дело; мало ли кто жил. Вон у нас помещики жили, баре; ничего не осталось. — Якобы царь. Об Александре Первом тоже рассказывали, что он не умер в Таганроге, а скрывался в Сибири. «Ты его больше слушай, — сказала Клавдия, — он тебе наговорит». «Так и не пойму, кто он вообще-то?» «Кто… — Она усмехнулась. — Никто, вот он кто». «Они что, тебе родня?» «Какая родня — седьмая вода на киселе». Оттоптали снег с валенок и вошли в дом. В тот раз ничего не было, и, кажется, прошло ещё сколько-то времени, Клава приходила несколько раз, прежде чем — прежде чем что? Впоследствии же всё выглядело так, словно совершалось в один день. «Давай помогу, что ль», — промолвила она, вслед за Василисой вышла на кухонную половину и вернулась, неся перед собой ухват с шипящей чугунной сковородой. Хозяин, заросший, как лесной царь, восседал под образами. Клава выбежала в сени — «я сейчас» — там была другая дверь — и вернулась в платочке, из-под которого кокетливо торчала ореховая прядь, в пёстром платье с бусами на груди, с неумело накрашенными губами. «Ишь ты, ишь ты», — проворчала старуха. Григорий Петрович смотрел на Клавдию из-под нависших бровей. Все уселись за стол. Козя, не дождавшись, когда начнут, уже хлебал что-то из миски. «Вот это другое дело, — сказал Григорий Петрович, по-хозяйски беря со стола бутылку с бело-зелёной этикеткой, — „Карагандинская“! Караганда-то знаешь, где?» «Не знаю». «И не надо знать. Это даже и не Россия». «Почему же не Россия?» — спросил студент. «Где брала?» «Пей, отец, и не спрашивай. Кушайте, милые». «Снег-то какой повалил. Завалит нас всех», — сказала Клава, наклонившись к окошку. «Ничего, откопаем тебя». «Кушайте на здоровье…» Несколько времени спустя хозяин объявил: «Всё, напился, наелся. А теперь вот почитаю вам». «Да ты уж читал…» «Пущай послушают. Им будет полезно». Василиса принесла толстую книгу в пожухлом чёрном переплете, мужик сдвинул в сторону тарелки, нацепил очки, послюнил палец. «Это почему же?» — спросила Василиса. «Молчать. Слушай и не перебивай». Писатель спросил, что это за книга. «Граф Лев Толстой. Слыхал про такого?» «Слыхал вроде бы», — сказал писатель. «Вот и помалкивай. „Путь жизни“ называется». «Какой же это грех — женитьба, — сказала Василиса. — Чего он там пишет! Сам небось…» «У Толстого было тринадцать детей», — сказал студент. «Вот. Это тебе ученый человек говорит». «Молчать… Много вас, умников». «Вот, — сказал хозяин и строго взглянул на Клавдию. — Тебя касаемо». «Я-то тут при чём». «А при том, что женщина — сосуд греховный». «Какой еще сосуд». «А вот такой». Чтение продолжалось. Григорий Петрович вздохнул и потянулся к бутылке. «Да уж пил, хватит с тебя», — проворчала Василиса, налила четверть стакана и подала ему. Клава поднесла пучок лука. «По местам», — сказал хозяин, дожёвывая головку. «Вот — поняли? — Он снял очки, уложил в футляр. — Половая любовь — это, значит, когда это самое, — голос зверя! Блядство, по-нашему. Поклонишься зверю, и огню его, и чаше его. Клавушка, — сказал он неожиданно плаксивым голосом, — совсем ты меня бросила…» Немного спустя разомлевший и подобревший хозяин сидел спиной к столу, расставив ноги в валенках и полосатых портах, с гармонью на коленях, разрумянившаяся Клава обнимала и целовала его в ухо, Козёл спал, головой на полу, разложив лапы, хозяйка полезла на полати. На столе среди тарелок с недоеденной едой, толстых гранёных рюмок, порожних бутылок горела керосиновая лампа, и снег по-прежнему мертво и густо валил за окошками. Со скрежетом растянулись половинки баяна, запели тонкие регистры, заворчали под заскорузлыми пальцами басы, студент неловко обхватил Клаву, почувствал большую грудь женщины, чашу бёдер, оба раскачивались в каком-то подобии танго, она отступила, баян развернулся. Их-э, й-эх! Йих! — Клава подрагивала, помахивала платочком, поворачивалась, поглядывая из-за плеча, мелко перебирала ногами в толстых вязаных носках, бусы подпрыгивали на её груди, двумя руками она манила к себе студента, увернулась, вновь приблизилась, старик кивал, бил ногой, выглядывал из-под свирепых бровей, как волк из кустарника, во всю ширину изогнул половинки баяна, качался вправо и влево, и вместе с баяном раскачивалась вся изба. Собака нехотя поднялась, потянулась, сладко зевнула, щёлкнув зубами. Козёл пристроил передние лапы на шаткую лесенку, сделал попытку вспрыгнуть. Хозяйка с печи протянула ему руки. Писатель подхватил Козю сзади, и пёс вскарабкался на лежанку. Сильно коптила лампа. Клава подбежала и прикрутила фитиль. Писатель следил, как мужик, босой и взмокший, расставив ноги в портах, держал на коленях женщину, как отколупывал толстыми пальцами пуговки на груди у Клавы. Пёс, моргая, смотрел сверху на них. «Козя, чегой-то он делает, а? Сам говорил, сосуд греховный…» «Клавушка, — лепетал Григорий Петрович, — пойдём со мной…» «Куда это?» «На сеновал пойдём». Клава вздохнула: «Беда мне с вами… Ладно, — сказала она, — повеселились, и будет. Я домой пошла. Ну вас всех…» «Клавушка, — всхлипнул мужик, — да куды ты пойдёшь. В такую темень… И дорогу-то небось замело». Они вошли в сторожку. В темноте Клава нашарила на столе спички, засветила коптилку. Писатель сидел на топчане. Женщина развязала платок, расстегнула шубейку, сидела на коленях перед печуркой. «Старик-то наш как разошёлся, а? На сеновал захотел… Козёл сладострастный. У них и сеновала-то никакого нет, скотину не держат, зачем им сеновал?» «Ты с ним… у тебя с ним было?» — спросил студент. «Было, не было, тебе какое дело». Она насовала в печурку бумагу, щепу, втолкнула поленья, дверца не закрывалась. Повозившись немного, чиркнула спичкой, подождав, затворила дверцу и опустила защёлку. «Было, да сплыло», — сказала она. «Слушай, а кто же он всё-таки?» «Петрович? Зачем тебе знать — так уж приспичило? — Она поднялась, отряхнула коленки. — Дезертир, вот кто! Когда война началась, они с бабкой в городе жили. А у них в деревне дом. Успел он попасть на фронт, али нет, не знаю». «Сколько ж ему лет?» «А Бог его знает. Сразу-то не забрали, вроде бы справкой обзавёлся. А потом и до него дошла очередь. Только через месяц он вернулся, говорит, комиссовали, а у самого фальшивый паспорт, на чужое имя, это я точно знаю… Ну вот, пожил немного в деревне, а потом сюда, так всю войну и пересидел. Хи-и-итрый мужик». «Ты смотри не говори, — добавила она, — что я тебе рассказывала». «Я тоже», — сказал студент. Сказал неожиданно для самого себя. «Что — тоже?» «Убежал. Меня вроде бы собирались арестовать». Пламя гудело в печурке, стало тепло. Клава уселась рядом с ним. Теперь она была без платка, встряхнула ореховыми волосами. «Взопрела. — Она стащила с себя шубейку. — Давай и ты раздевайся. Чего ж ты думаешь, мы не догадались, что ль». «О чем догадались?» «О чём, о чём… Не надо об этом, — зашептала она, — что там с тобой было, никому до этого дела нет… Смотри только, никому больше не говори… Бог с ними со всеми… Обойдётся, забудется. А мы с тобой сейчас поженимся. Давай, сымай». Она снова присела перед печкой, железо уже начало багроветь вокруг трубы. Клава отворила рукавицей дверцу, запихнула ещё два полена в огненное чрево. «А это нам больше не нужно» — и задула коптилку. «Вот сюда, — шептала она, засовывая к себе под сорочку руку студента. Её грудь с твёрдым соском влилась в его ладонь. — Поласкай, поласкай… и другую тоже… а теперь вот сюда… И я тебя поласкаю». Он почувствовал её руку, медленную, гладящую, обнимающую. «Нет, нет! — сказал он испуганно, — постой!» «Всё… не буду… Тесно тут… — проговорила она укладываясь на топчан, — ничего, как нибудь… Ну, иди». Причащение чаше и огню совершилось в несколько мгновений. |
||
|