"Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)IX Диспут27 ноября 1941 (продолжение) «Как! вы в городе?» «Увы, — отвечал, входя, доктор Каценеленбоген. — Я должен был уехать с внучкой, но мы потеряли друг друга в толпе, вы же знаете, что творилось». «Я ничего не знаю». «Ваше счастье. Это был какой-то ужас. Вдруг пронёсся слух, что немцы якобы уже в Химках. На вокзалах столпотворение. Одним словом, мы разминулись, а это был последний поезд». «А ваша, э…?» «Домработница? — Доктор пожал плечами. — Сбежала куда-то». «Значит, вы теперь один». «Один. Но, слава Богу, отогнали фрицев; я слышал, что из Сибири прибыло подкрепление». «Из Сибири?» «Или с Дальнего Востока. Свежие силы. Я думаю, в ближайшие дни наступит перелом». «Дорогой мой… — сказала Анна Яковлевна, — я должна вас огорчить. У меня другие сведения. Но, ради Бога, раздевайтесь. Садитесь… Сейчас я сделаю чай». «О! — сказал доктор Каценеленбоген, потирая ладони. — Горячего чайку было бы недурно. А у вас, похоже, вся квартира эвакуировалась?» Она вернулась из кухни с чайником. Осторожно спросила, не попадался ли ему кто-нибудь навстречу в переулке. «Город вымер». «Доктор. К великому сожалению, у меня другие новости. Но я вижу, вы совершенно замёрзли». «Продрог. Какие же новости?» «Тут осталось немножко варенья. Ещё чашечку?.. Вы говорите, подкрепление. Друг мой… — Шёпотом, вперившись в доктора глазами, полными слёз: — Они в городе!» «Кто?» «Немцы!» «Как! Что? Кто? Не понимаю». «Да, — простонала она. — Я только что узнала». Доктор Каценеленбоген воззрился на неё, подняв густейшие брови. «Да, да», — шептала Анна Яковлевна. «Дорогая моя, успокойтесь. Всё будет хорошо». «Доктор… мы погибли. Всё пропало». Доктор Каценеленбоген вытянул из жилетного кармана крохотный флакон, схватил чашку, накапал. «Вот, — сказал он. — Выпейте… Этого не может быть и никогда не будет, это противоречит здравому смыслу». «Господи, какой там здравый смысл…» «Я своими глазами видел, как наши бойцы прошагали по Садовой, как шла кавалерия. Своими глазами». «Друг мой, вы грезите, мы оба грезим…» И тут опять, как набат, теньканье в коридоре. «Это, наверное, он», — прошептала Анна Яковлевна. «Кто — он?» Анна Яковлевна, стиснув ладони, обвела глазами комнату, милый, дорогой, бормотала она, вам надо… Длинный раздражённый звонок потряс квартиру, ещё один, и ещё. «Вам надо спрятаться, идите в уборную, запритесь там… Это немец, он уже был здесь… Кто там?» — спросила она, величественно плывя к парадной двери, послышался чёткий ответ, она вынула из гнезда дверную цепочку и отвернула защёлку английского замка. Офицер в шинели с собачьим воротником прошагал мимо сундука и вступил в комнату. Увидев чашки: «Sie haben Besuch».[19] «Только что ушли». «А я решил зайти к вам ещё раз. Может быть, вы передумали». Он снял фуражку, расстегнул шинель, уселся, не дожидаясь приглашения. «К сожалению, мне нечем вас угостить. Может быть, чаю?» — сказала она холодно. «Благодарю. Вы не ответили…» «Видите ли, mein Herr…» — и осеклась. Оба услышали торжественные шаги — появился, держа на руке щегольское пальто, с величественной миной, доктор Каценеленбоген. «Доктор, — пролепетала Анна Яковлевна, — позвольте вам представить… э…» «Капитан Вернике. Я знал, что тут кто-то есть… Herr Doktor spricht deutsch?» «Да, — сказал врач, — я говорю по-немецки». «Приятно встретить культурного человека. Где вы научились языку, если позволите спросить?» «Доктор, присядьте… вот тут можно…» «Я учился в Гейдельберге. Это было давно». «Как я понял, вы медик?» Большой, грузный доктор Каценеленбоген, облачённый в костюм-тройку из английского коверкота, в широком галстуке и с цепочкой от часов на огромном животе, с опаской косился на стул, сопел, мрачно поглядывал из-под бровей. «Для всех нас это новость… Мир сошёл с ума», — промолвила хозяйка. «То, что мир сошёл с ума, что время сорвалось с оси, это знал ещё принц Гамлет, — возразил Вернике, — для вас это новость?.. Ах да, вы имеете в виду поражение Советов. Но, по здравом размышлении, это не должно удивлять. А вот вы меня, действительно, удивляете тем, что ни о чём не слыхали. Кстати, Наполеон тоже был в Москве». «Да, но чем это кончилось», — сказал врач. «Доктор, может быть, всё-таки вы присядете», — сказала Анна Яковлевна. «Отлично знаем, — сказал Вернике, — как это началось и чем кончилось. Это были другие времена…» «И другие завоеватели, хотите вы сказать?» Стул затрещал под доктором, однако уцелел. Наступила пауза, мужчины вглядывались друг в друга. Наконец, капитан произнёс: «Я счастлив, что я увидел столицу царей, наследницу Византии. Эти башни, эти купола древних соборов. Счастлив, что имею возможность побывать в образованном кругу, где можно обменяться мнениями, так сказать, неофициально». Гость умолк, ожидая ответа, и продолжал: «Кстати, не лишено некоторой парадоксальности, что представителем русской интеллигенции в данном случае оказался, гм… Вы, если моё предположение правильно, иудей? Впрочем, оставим это. Хочу заметить, что население встречало немецкие войска с энтузиазмом». «Вы так полагаете?» «Я этому свидетель». «С энтузиазмом… — проговорил доктор Каценеленбоген и похлопал себя по коленям. — Надолго ли?» «Освобождение от тирании большевизма не могло не вызвать сочувствия. Как вы считаете?» «Я не знаю, уместно ли здесь это слово: освобождение». «Ага, вы так считаете. С политической точки зрения, кто же будет спорить, большевизм — наш враг. Но, в конце концов, политика — достояние узколобых умов. В некотором более высоком смысле наши цели были одни и те же». «Какие же?» — поднял брови доктор Каценеленбоген. Вернике усмехнулся. «Были — я подчёркиваю. Видимо, для вас это тоже новость, попробую объяснить. Мы, как вам известно, национал-социалисты. Сталин провозгласил социализм в одной стране — национальный социализм, обратите внимание на совпадение терминов. Ленинская мировая революция, разумеется, нонсенс, и можно лишь удивляться тому, что трезвый политик верил в эти фантазии, чисто русская черта, впрочем. Сталин исправил Ленина. Невозможно всколыхнуть сразу всех. История предназначила двум нациям роль зачинателей. Если хотите — поджигателей. Простите, если позволю себе несколько патетический стиль, но ведь иначе об этом не скажешь — только огонь очистит мир. Нужно спалить обветшалый клоповник истории. Взорвать публичный дом западного либерализма… Германия и Россия — вот кому предстояло огнём и мечом проложить путь для других народов». «Допустим. Но зачем же тогда понадобилось…» «Минуточку, герр доктор, дайте мне договорить. Великая немецкая национал-социалистическая революция, как и русская революция, была направлена против гнилого упадочного Запада. Мы, немцы, — срединная держава, мы не Запад в том смысле, в котором говорится о Франции или Англии, мы — фаустовская культура, устоявшая против торгашеской цивилизации, но, в отличие от вас, мы сочетаем здоровый почвенный романтизм с железной дисциплиной. Западная демократия изжила себя. Либерализм на данном этапе, быть может, самый страшный враг человечества. Демократия выродилась, продалась капиталу — это не демократия, а плутократия… Вы хотите что-то сказать, возразить?» Доктор молча смотрел на капитана, как врач оглядывает больного. Кивнул, убедившись, что диагноз подтверждается. «Но русская национальная революция провалилась, её идеалы извращены. Будем смотреть правде в лицо, я не хочу вас оскорблять, но вы же не станете отрицать, что власть в этой стране захватила еврейско-большевистская клика. Мы должны были её сокрушить, вернуть России её предназначение. Два цвета нашего времени, нашей великой эпохи — красный и чёрный, цвета борьбы и трагизма. Жертвенная кровь и геройская смерть». Анна Яковлевна прислушивалась к тишине в квартире и, как ей казалось, во всем городе. «Вы видите, — Вернике снова нарушил молчание, — я перешёл к главному, хотя в двух словах изложить всё это трудно. К сожалению, у нас мало времени…» «И в чём же состоит это главное?» — спросил доктор Каценеленбоген. «Одну минуту. Где у вас телефон? Есть у вас телефон?» «В коридоре, — сказала Анна Яковлевна. — Но он, кажется, не работает». «У нас всё работает. Так вот, — сказал Вернике, возвращаясь. — Переживание истории как борьбы высшего начала с низшим и неполноценным, молодости со старостью, идеализма с материализмом — всё это только разные проявления, если хотите, иносказания фундаментального конфликта. Конфликта эстетики с безобразием. Вот разгадка истории! К несчастью, русская нация лишилась инстинкта красоты. Он был присущ ей когда-то, в былые века, иначе откуда бы взяться этим дивным храмам, этим фрескам, возродившим угасшее искусство Византии…» Капитан Вернике умолк, ответом было молчание. «Да, лишился этого чувства, этого понимания красоты. Иначе он почувствовал бы, насколько уродлив и антиэстетичен навязанный ему режим. Этот народ нуждается в перевоспитании…» «По моим воспоминаниям… — промолвил, наконец, доктор Каценеленбоген, стараясь дотянуться до носа верхней губой, — по моим воспоминаниям, Германия — страна прекрасных ухоженных городов, чистых улиц. Это была страна порядочных людей. Но что касается эстетики… Впрочем, я не специалист». «Вот именно. А я по образованию историк искусств. Вы побывали в рейхе, но, как я понимаю, не застали великие дни. Если бы вы увидели однажды этот марш отборных отрядов, с головы до ног одетых в чёрное, под кровавыми стягами, погрузились в эту стихию мужественности, музыки, молодости… Не думайте, что я вульгарный расист. Для меня понятие расы — это прежде всего духовная категория. Коллективная душа! Вот истинное средоточие исконных расовых начал. Увы! — воскликнул Вернике, вставая с ветхого дивана. — Die Zeit ist um.[20] Машина ждёт у подъезда. Я, собственно, — отнёсся он к доктору, — пришёл за вами». Он застегнул собачью шинель, взялся за козырёк фуражки. «Баронесса, честь имею. Подумайте ещё раз над моим предложением… Вас попрошу следовать за мной». «Куда?» — спросил доктор Каценеленбоген. «Как это, куда. Разве вы не видели объявлений в городе? Вы ещё вчера должны были явиться на сборный пункт». «Господин офицер! — взмолилась Анна Яковлевна. — Господин офицер… Куда, за что? Доктор Каценеленбоген — уважаемое лицо во всей округе…» «Моё почтение», — сказал капитан холодно. «Я решительно возражаю! Я бы хотела связаться с вашим начальством». «Полагаю, в этом нет надобности. Порядок есть порядок. Мы заедем к вам домой, вы заберёте с собой семью». «У меня никого нет, — сказал доктор. — Дорогая, не волнуйтесь. Я уверен, что всё уладится». Он стоял, огромный, грузный, палка с набалдашником в правой руке, пальто и шляпа в левой. Капитан ждал, пошевеливал бровями. «М-да, — сказал доктор. — Могу ли я, если позволите… на одну минуту?» «В уборную?» «Да. Могу ли я сходить в уборную?» Капитан усмехнулся: «Сделайте одолжение». Доктор Каценеленбоген прошествовал по коридору, капитан маршировал следом за ним и остановился у выхода, перед электрическим счётчиком. Доктор Каценеленбоген вступил в закуток и накинул дверной крючок на петлю. Прочёл наставление. Взглянул на клозетную библиотеку и шумно втянул воздух в широкие ноздри. История как борьба эстетики с безобразием. Это уже что-то новое, подумал он (или проговорил), вытянул часы из карманчика брюк, потрогал пульс. После чего, ощупав себя, добыл коробочку в виде крошечного пенала. Некоторое время доктор Каценеленбоген любовался аккуратным гимназическим почерком Анны Яковлевны, покручивал на пальце кольцо с жёлтым камнем, затем дёрнул висячую фаянсовую грушу на цепочке, раздался шум спускаемой воды. Доктор раздавил во рту ампулу и успел почувствовать боль от осколков тонкого стекла, впившихся в дёсны. |
||
|