"Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого 2010 № 6" - читать интересную книгу автора

Владимир Голубев Теорема Нёттер[2]

Повесть

Город Кинешма, лето прошлого века


— Мам, дай на мороженое!

— Спроси у папы.

— Пап, дай на мороженое!

— Сколько? Гривенник? Держи.

— Мам, я пошел!

— Вовка! Со двора — никуда! Смотри мне!

— Ладно!

Дети собрались во дворе, на лавочке возле сараек. Ровесники, перешедшие в четвертый класс, толстяк Сашка Толбузин, дочка дворничихи Наташка Рыбакова и вихрастый Вовка Курочкин.

— «Морожку» не привезли?

— Не-а. Еще рано.

Большие круглые часы, висевшие над входом в универмаг и видимые через раскрытые ворота, показывали без двадцати девять.

Вовка держал монетку в кулаке, в кармане штанов.

— Во что поиграем?

Рыба сказала:

— Давайте в «сыщики-воры»!

Вовка возразил:

— Не получится, нас всего трое.

— Ну и что, — возразила Рыба, — один вор, два сыщика.

— И кто будет вор? Уж не ты ли?

— А хоть бы и я!

— Из тебя вор… Ты на чердак боишься и в подвал боишься.

— Ага, там темно! А в подвале мыши. Ну, буду сыщиком…

— Сыщик ищет вора на чердаке да в подвале. Все равно не получится. Два сыщика быстро поймают одного вора, а один сыщик двух воров совсем не поймает. Надо чтоб поровну было. А Цыкал что не выходит, может, Цыкала позвать?

— Он с мамой ушел. Я, когда выходила, видела.

— Тогда давайте в «ярки».[3]

— Мячика нету, — сказал Толбуз, — мой собака порвала, а еще у Цыкала только есть.

— А в прятки?

— В прятки можно, а, Вовка?

— Давай!

— В скверике можно прятаться?

— Нельзя, — нахмурился Вовка.

— Почему?

— Надо дорогу переходить. Мама заругает.

— Она не узнает!

— В окно увидит. Окна-то в ту сторону.

— Твоя мама на работе!

— Ты что, сегодня воскресенье!

— Ладно, в скверике не будем. А в собачьем дворе можно?

— Не-а, только в нашем. Кто водит?

— Сашкина очередь, — ответила Рыба. — Чур, не подсматривать! Ты в тот раз подсматривал, хлеза![4]

— Сама хлеза! Ничего я не подсматривал…

— Ладно, давай води.

Сашка Толбузин положил руку на щербатую кирпичную стену, уткнулся лицом.

Вовка и Наташка побежали в разные стороны.

— Раз, два, три, четыре, пять… — начал он.

— Считай побольше! До десяти считай! — донеслось со стороны сараек.

— …шесть, семь, восемь, девять, десять. Я иду искать. Кто не спрятался — я не виноват!

Вовка чуть замешкался, раздумывая, куда шмыгнуть: за сарайки (туда побежала Рыба) или же в узкую щель между стеной и открытой створкой ворот. Когда Толбуз досчитал до семи и времени не осталось, Вовка быстро юркнул в свой подъезд. Открытая дверь в подвал казалась черной пастью. Подвал, конечно, место надежное, Толбуз туда не сунется, но и Вовке не очень-то хотелось лезть в паутинную темноту, где запросто вляпаешься в вонючую кошачью какашку. И тоже страшно, честно говоря.

Вовка взбежал на второй этаж, уткнулся носом в узкое пыльное окно; половину двора отсюда видно, да и то плохо. До Вовкиной квартиры оставалось два скрипучих лестничных марша. Спрятаться дома? Но это не по правилам. Хлезить нельзя.

Стоять здесь толку нет, подъезд — ловушка. Сашка увидит его снизу, и, несмотря на свою грузность, успеет добежать до стенки и «застучать». Его никак не догнать по лестницам.

Надо рисковать. Вряд ли Толбуз пойдет в подъезд, оставив двор без пригляда; Наташка живо прибежит и «застучит» себя. Скорее всего, он, не зная, где укрылся Вовка, сейчас крадется к сарайкам, поминутно оглядываясь на стенку.

Вовка отошел от окна, взялся рукой за деревянные перила, отполированные взрослыми руками и мальчишечьими штанами, напрягся перед решительным броском, как вдруг за его спиной в тишине подъезда раздался тихий стеклянный щелчок. Такой звук бывает, если бросить в окно маленьким-премаленьким камешком. Ага, хитрюга Толбуз выманивает меня наружу, подумал Вовка. Он тихо спустился на первый этаж, хотел было подождать здесь, но услышал крики:

— Вовка! Кура! Выходи! «Морожку» привезли!

Вовка выскочил из подъезда. Толбуз и Рыба ждали — у них сегодня денег не было.

— Быстро!

Неразлучная троица выскочила за ворота. Из шарабана уже выгрузили молочную флягу с мороженым, стол, табуретку и коробку вафельных стаканчиков. Полная улыбчивая женщина-продавец надевала белый фартук. Около нее собралась очередь детей и взрослых из окрестных дворов.

Шофер, пыхтя папиросой, поставил тяжелую флягу на табуретку, коробку на стол. Женщина-продавец подписала бумажку, отдала шоферу. Шарабан, дохнув вонючим дымом, уехал.

— Ну, что, пострелята, соскучились по мороженому?

— Ага!

— Так: не шуметь, без очереди не лезть! Понятно?

— Ага!

— Подходи, кто первый…

И началось священнодействие. Дети завороженно смотрели, как железная ложка на мгновение ныряла во флягу, а потом ловко укладывала мороженое в вафельный стаканчик. Получалась высокая красивая горка, одинаковая у всех. И у всех на дне стаканчика было одинаково пусто. Железная тарелка постепенно наполнялась гривенниками.

О-о-о, есть мороженое — целое искусство! Сперва надо осторожно слизывать сладкую горку, не давая лакомству потечь понаруже стаканчика. В то же время стенки его нагревать руками, чтобы мороженое стало скользким изнутри и постепенно опускалось в пустые вафельные недра. Если вовремя и понемногу скусывать стаканчик по кругу, можно добиться того, что у тебя всегда будет мороженое, даже на самом-самом донышке. Все кинешменские мальчишки и девчонки в совершенстве владели этой сложной техникой

Троица уселась на лавочке. Вовка положил копеечку сдачи в карман рубашки, застегнул пуговку. Откусил первым, передал «морожку» Рыбе. Последним кусал Толбуз. От холодного у него ныл передний зуб, но кто ж обращает внимание на такие мелочи! Так они сидели и ели по очереди. У Рыбы денег никогда не было, она жила без отца и очень бедно. Родители Сашки считали, что нельзя слишком баловать ребенка и на «морожку» давали не часто. Но если гривенник появлялся, мороженое честно делили поровну.

— А ты, Толбуз, все-таки схлезил, — пробурчал Вовка.

— Ты чё, когда? — Сашка искренне удивился.

— А кто кинул камешком в окно? Меня выманить хотел?

— В какое окно? Я не знал, где ты. Я за сарайки пошел, а Рыба…

— Ты не кидал? А кто? Во дворе никого не было!

— Да не кидал я, честно.

— Он не кидал, — сказала Рыба, — правда.

— Но я же слышал, как щелкнуло…

— Показалось тебе.

— Не показалось!

Потом пришел Цыкал, рассказывал страшные вещи про зубного врача, к которому его водила мама. Про ужасную сверлилку. («Там все орали».) Показывал пломбу. И гордился, что ему два часа нельзя есть.

Рыба сказала, что сегодня воскресенье, зубная не работает и Цыкал все наврал. Небось, ходили на Жуковскую, к бабке. А эту пломбу он уже показывал, недели две назад. Все засмеялись. И Цыкал смеялся.

Он вынес мячик:

— В «ярки»?

Летний день летит стрелой…

— Вова! Обедать!

Вовка взбежал на второй этаж, подошел к окну. Он ходил здесь «тыщу раз», смотрел в окно «тыщу раз», знал «в лицо» паука, живущего между пыльными стеклами. Вовка знал, что между стеклами лежат шесть дохлых мух, пять комаров и две маленькие бабочки, ставшие в разное время жертвами паука. Лежали кусочки обсыпавшейся побелки, горсть крупного волжского песка, которую он сам, через форточку, забросил к пауку. Еще там, в междустекольном мире, валялись засохшие листики и невесомые комочки пыли.

Вовка увидел его сразу. Крошечное круглое отверстие чуть выше нижней замазки, с воронкообразной выемкой, обращенной в подъезд. В пыли под батареей мальчик нашел маленькую круглую линзочку. Ее края были очень острые. Вовка пересчитал паучье имущество: мух стало семь и комаров семь.

Паук выстрелил песчинкой из крошечной рогатки и пробил дырочку в стекле, подумал Вовка. Паук? Ну конечно, ведь наружное стекло целое, а между окон больше никого нет. Вовка подобрал с полу горелую спичку. Она едва проходила в отверстие, срезая о стекло свои квадратные грани.

Осторожно взяв линзочку, Вовка принес ее домой и показал маме. Та, занятая стиркой, едва на нее взглянула:

— Покажи папе…

Отец чистил рыбу, но отложил нож, сполоснул руки и спустился с Вовкой на второй этаж. Мама запоздало крикнула:

— Фартук сними!

Отец потрогал пальцем выбоинку:

— Да… интересно… удар как будто с той стороны… Если бы отсюда, я бы поискал у тебя рогатку, а так… Знаешь сын, что это? Брак в стекле. Так называемое внутреннее напряжение. Одна часть стекла была сжата, когда застывала, а другая растянута, как пружина. Вот теперь пружина сработала и вытолкнула кусочек стекла наружу. Я где-то видел такие дырки, не помню только где. Так что здесь ничего особенного.

— Пап, а может, это паук стрелял песчинкой? Я сам туда закинул песок, через форточку.

— Ты закинул? Зачем?

— Ну, я хотел сбить паутину. И посмотреть, что паук будет делать. Я еще маленький был. Давно.

— А как достал?

— Залез вот сюда, — Вовка постучал по подоконнику.

— Эх, пацанва… так кто, говоришь, стрелял?

— Паук. Из рогатки. Из маленькой такой рогаточки.

— Или вы с Толбузиным ухитрились… У вас рогатки есть?

— Не-а…

— Или кто-нибудь из пацанов стрельнул… пошли-ка обедать.

— Не, пап, туда не залезть — места мало… А у тебя есть пустой коробок?

— Туда лезть и не надо. Открыл раму, стрельнул да закрыл. И вся недолга. Коробок найдем… Тебе зачем?

— Стекляшку положить.

— Ладно. Пошли.

Август принес цветение волжской воды.

А сентябрь закружил у подъезда вихрь сухих буро-зеленых листьев.

Неразлучная троица пошла в четвертый класс.


В день, когда выпал первый снег, Вовка и Сашка записались в астрономический кружок при Доме пионеров. Они шли домой, обсуждая это важное событие. И слова Наташки, которая записалась в школьный кружок кройки и шитья. («Нужна мне ваша астрономия…»)

Вовка поднялся на второй этаж, привычно взглянул в пыльное окно и… замер. В стекле появилась вторая дырочка. Она нагло торчала в углу, сверкая свежим сколом, и выглядела новенькой. Не то что запыленная первая. Маленькая линзочка закатилась под горячую батарею, но упорный Вовка ее нашел. Он показал линзочку маме («Смотри не порежься») и отцу («Я же говорил — внутренние напряжения»), после чего положил ее в спичечный коробок. Теперь там лежали две линзочки.

Четверти пролетали незаметно. Руководитель астрономического кружка Андрей Дементьевич рассказывал страшно интересные вещи. Показывал карты звездного неба и выносил на улицу настоящий телескоп. В темные зимние вечера дети рассматривали Луну, Юпитер, алмазные Плеяды и другие небесные чудеса. Все бы ничего, но уж больно холодно.

А дырочки в стекле появлялись еще и еще. Вовка даже загадывал: если появится дырочка — получит пятерку. Однажды сбылось… Он показал коробок со стекляшками Андрею Дементьевичу; тот пожал плечами и сказал: «Данное явление имеет отношение к производству стекла, но не к астрономии».

К концу учебного года в стекле было ровно десять дырочек. «Безобразие», — сказала толстая тетя Римма, Вовкина соседка с третьего этажа. Она что-то говорила маме про мальчишек с рогатками, явно намекая на Вовку. Мама сказала, что Вова примерный мальчик и рогатки у него нет. Рогатка, конечно, была, но родители про нее не знали. Да дело не в этом. Вовка точно знал, что из рогатки такую дырочку сделать не получается, как ни старайся. Потому что еще в начале сентября они с Сашкой провели на пустыре эксперимент. Стрельба из рогаток по стеклам с разных расстояний и разными «пулями» давала неизменно одинаковый результат в виде длинных, острых и страшных на вид стеклянных ножей и кривых сабель. Если резинку натянуть со всей силы, стекло разбивалось, а если вполсилы или же бить наискосок, то камешек, скользнув по стеклу, уходил куда-то в желтеющие кусты. И лишь однажды маленький стальной шарик, с трудом добытый из ржавого подшипника, пробил в стекле дырку размером с гривенник. Ее края были неровные, покрытые сеткой мелких трещин. Рукотворная дырка нисколько не походила на маленькие, гладкие и аккуратные дырочки в окне.

Весной в подъезд пришел в сопровождении тети Риммы стекольщик, отковырял замазку, вынул пробитое стекло. Он зашел в Вовкину квартиру, попросил старое покрывало, накрыл им кухонный стол и вырезал скрипучим стеклорезом новый кусок стекла по размеру старого.

— Подождите.

Тетя Римма самолично вытерла мокрой тряпкой внутренности стекольного мира, убрав паутину, песок и дохлых насекомых. О судьбе паука Вовка так и не узнал. Окно стало чистым, ясным и пустым.

И опять пришли каникулы…


Моток ржавой проволоки был придавлен куском бетонной плиты. Вовка Курочкин выпрямился, отдышался, посмотрел на руки. Грязные ладони горели огнем. За полчаса невероятных усилий одно кольцо Вовке удалось вытащить, но этого было, кажется, мало. Проволока, несмотря на свою толщину (примерно как те большие гвозди, что лежат у папы в сарайке, в ящике), была довольно мягкая и для дела подходящая. А Толбуз нашел возле паровозного круга[5] проволоку потоньше, но такую тугую, что и вдвоем не разогнуть. Она была смята в бесформенный комок, с которым вряд ли что можно сделать. Толбуз под каким-то невнятным предлогом отказался идти на стройку, и Вовка подозревал, что его дружок просто-напросто струсил.

Время поджимало. Вовка, озираясь, обмотал проволочные кольца пыльной бумагой, оторванной от цементного мешка, ухватился покрепче, глубоко вдохнул и дернул что есть силы. Его противник неожиданно сдался, и Вовка, потеряв равновесие, упал навзничь на рассыпанный по земле щебень. Мальчик терпел боль, стиснув зубы. Шуметь было нельзя, потому что выскочит из вагончика сторож, пьяный мужик, начнет орать плохие слова и размахивать ручкой от сломанной лопаты. Жалко ему куска проволоки! Стройка большая, а этот моток все равно бросили.

Вовка медленно встал, повел плечами — больно! Зато проволока свободно лежала на земле. Отпилить кусок сейчас? Вовка не знал, сколько надо проволоки, чтобы сделать обруч диаметром один метр. Он нащупал в кармане маленький почти лысый трехгранный напильник. «Возьму всю, — подумал мальчик, — тут всем хватит. И Толбузу, и ребятам. Кого отпустят».

Он ухватил моток покрепче и почти бегом выбрался за забор стройки, благо три доски в нем были выломаны. Потом, в безопасности, Вовка взялся за проволочный «хвост» и дальше потащил проволоку волоком ближним путем домой, в сарайку.

Мама не ругалась, только вздохнула и сказала:

— Снимай рубашку. И штаны тоже. На тебе все прямо огнем горит.

На следующий день Толбуз с Вовкой пришли в сарайку и осмотрели богатство. Теперь можно не спешить. Потому что «максимум Персеид», как сказал Андрей Дементьевич, ожидается двенадцатого августа. А сегодня только третье. Вовка достал с полки отцовский складной метр:

— Давай делать?

— Давай!

Мальчики принялись за работу.

Проволоку зажали в тиски. Вовка снял с гвоздя отцовскую ножовку, попробовал пилить. Вроде бы получалось, но, когда осталось немного, такое, казалось бы, крепкое полотно со звоном лопнуло.

— Ох, и влетит тебе, Вовка, от папы!

— Не-а, не влетит. Мы же не самострел делаем.

— Вовка, а что такое «максимум»?

— Не знаю.

— А как пилить будем?

— Эту так отломаем. А вторую обломком отпилим. Диаметром ровно метр, покрашенное цинковыми белилами, кольцо вскоре победно сияло в полумраке сарая.

— Смотри, Кура, законно[6] получилось!

— Чур, мое будет!

— Ладно. А мне?

— Тебе завтра сделаем. Айда купаться!

— Вода уже холодная…

— На «песчанке» теплая. Идешь?

— Ладно, пошли.

Уговорить родителей на ночную вылазку было делом непростым, но Вовке удалось. Под клятвенные обещания помогать по дому и хорошо учиться в следующем году (хотя Вовка и так был твердым хорошистом) отец согласился сопровождать юного астронома ночью на берег Волги, для «научного наблюдения» за метеорным потоком Персеид.

А Сашке не повезло. Мать отпускать его боялась, даже в сопровождении Вовкиного отца, а Сашкин отец работал в ночную смену и пойти не мог. Сашкин отец хотел сводить сына в другой раз, когда будет у него отсыпной-выходной, но потом небо заволокло тучами, пошли дожди, а когда они кончились, то и максимум потока кончился тоже. И мерзнуть из-за двух-трех метеоров смысла не было.

Вовка взял Сашкино кольцо, потому что оно было поровней.

Мальчик ходил иногда с отцом на ночную рыбалку и вставал, бывало, затемно по грибы, но на рыбалке смотрят на кивок, а не на небо, в далекий же грибной лес приезжают к рассвету, продремав всю дорогу в тряской и тесной машине.

Редкие огни другого берега Волги почти не мешали, а ночная Кинешма спала сзади, на высоком берегу. Отец привязал кольцо четырьмя шпагатами к двум чахлым деревцам, выросшим между береговых валунов. Вовка уселся на раскладной брезентовый стульчик. Отец забросил удочку со светящимся поплавком.

Сначала Вовка не знал, что искать. Но отец подсказал:

— Видел, звездочка упала? Вот их и считай, какие видишь через круг.

Метеоры бесшумно летели, казалось, из одной точки неба. Как будто там, в этой точке, открывается труба, из которой сыпались зажженные головки спичек. Отец засек время. Вовка деловито записал его в тетрадку, подсвечивая квадратным фонариком.

Зрелище завораживало, но шея уставала от необходимости смотреть вверх, через кольцо. Зад тоже болел от неудобного брезентового стульчика, однако Вовка терпел. Каждый метеор, пролетевший в границе круга, должен быть сосчитан. Вовка ставил палочки вслепую, не глядя в тетрадь. И становилось совсем не жарко. У Волги и в жару свежо, а ночью в августе и подавно. Но час наблюдений надо выдержать, час, ни минуты меньше! Иначе они потеряют научную ценность, и Андрей Дементьевич не сможет, как обещал, отослать их в московский планетарий. А это как-никак главный астрономический кружок Советского Союза.

— Пап, сколько время?

Отец посмотрел на свою «Победу»:

— Без пяти час, еще пять минут тебе.

«Как-нибудь выдержу», подумал Вовка. У него замерзли руки, держащие тетрадь и карандаш, затекла шея и болел зад. А еще сильно хотелось писать, есть и спать. И в этот момент он увидел…

Один метеор, не подчиняясь общему движению, пролетел навстречу потоку, снизу вверх, наискосок, возникнув ниже, чем остальные гасли, и погаснув там, где они зажигались.

— Папа, пап, ты видел, а? Видел?

— Вижу, вижу. Клюет. — Отец выдернул леску из воды: — Ну-ка, посвети…

На конце тонкой лески висел маленький, в половину ладошки, ёрш, растопырив все свои колючки.

— Пап, а тот метеор ты видел? Ну, который летел им всем навстречу?

— Нет, сына, не видел. Я на поплавок смотрел. Как метеор может навстречу лететь? Это военные ракету запустили. Есть такие ракеты, осветительные. Ты хорошо рассмотрел?

— Не-а, он быстро погас.

— Может, показалось? Ты устал.

— Нет, пап, я точно видел.

В эту ночь Вовке приснился метеорный дождь. И один непокорный метеор, летящий навстречу потоку. Эта картина далекого детства отпечаталась в его мозгу на всю жизнь.

Жизнь не ждет и не останавливается. Незаметно летели годы. И приходило взросление. Как-то незаметно Рыба перестала быть Рыбой, а стала сначала Наташкой, потом Наташей, а потом, в мыслях обоих друзей, — Наташенькой. Она перестала играть в мальчишечьи игры, стала тихой и задумчивой. Это было началом ее взросления.

Сашка стал чувствовать себя уязвленным, если Наташа разговаривала с Вовкой, то же испытывал Вовка от Наташиных знаков внимания к Сашке. Неразлучные прежде друзья стали ссориться. И это было неизбежным их взрослением.

В конце девятого класса Сашка и Вовка ждали Наташу у подъезда. Сашка выпалил: «Выбирай, кто тебе нравится, я или он!». Наташка посмотрела на них точь-в-точь, как смотрит мама, когда сын нашкодит. Она смотрела долго, переводя взгляд с одного на другого, и в ее глазах прыгали довольные чертики. Потом усмехнулась и сказала:

— Дураки вы оба.

И ушла, по-взрослому качая юбкой. Бывшие друзья молча разошлись.

Когда тебя подводит лучший друг, ты не просто лишаешься друга, ты лишаешься веры в дружбу и навсегда остаешься одиноким. Бывает и такое взросление.

Никто в любви Наташе так и не признался, никто никого не предал, но эта готовность к предательству, готовность сменить дружбу на любовь убила их наивную детскую дружбу.

Вовка думал: если Сашка готов отобрать у него самое дорогое, значит, дружба есть обуза и помеха любви? А что для него дороже — любовь или дружба?

Сашка думал точно так же. И это было начало его взросления.

В десятом Наташку стал провожать домой парень из параллельного класса, но после новогоднего вечера эти отношения прекратились.

Свои признания Вовка и Сашка приготовили к выпускному балу, но… что-то опять не получилось ни у того, ни у другого.

В августе Вовка уехал в Рязань поступать в институт. И поступил. Он, смущаясь, сказал Наташе:

— Напиши, если захочешь.

Она равнодушно кивнула.

Сашка устроился на завод и осенью был призван в армию. Он прислал Наташе три письма, на которые она не ответила.



* * *

Город Рязань, зима прошлого века


Студент третьего курса Курочкин вошел в комнату общежития, швырнул с размаху конспекты на стол, подошел, не раздеваясь, к окну и стал смотреть на медленно падающий снег. Он готов был плакать от досады и злости — опять пролетел с зачетом по антеннам. Все, стипуха накрылась. Ну или почти накрылась. Потому что спихнуть экзамен по усилителям с первой попытки вряд ли получится. Д. Попов, говорят, совсем озверел: в параллельной группе половину двоек наставил. Так что надежды мало. И тут еще эти проклятые антенны. Курсовой кое-как с «костыля»[7] содрал, а он тоже, видать, откуда-то содранный был. Весь расчет — сплошная липа, «фонарь»[8] на «фонаре» сидит, и «фонарем» подгоняет. Но искать другой «костыль» времени уже не было, не говоря о том, чтобы честно считать самому. Пришлось сдирать то, что есть. Свои цифры подставил — полный мрак. Одна надежда, что у Морозова тоже времени нет: посмотрит мельком. Так и вышло, но препод все понял, тройку поставил, сказав:

— На зачете компенсируешь…

И вот, уже второй раз, отправил.

«Зар-р-р-раза! Чтоб ты сдох! Все планы к черту! Длинный весенний семестр без стипендии! Сволочь!»

За спиной раздался стук в дверь, и в комнату, не дожидаясь ответа, впорхнула Иринка. Она хотела, как обычно, броситься Володе на шею, но увидела валявшиеся на полу конспекты; Курочкин швырнул их на стол так, что они слетели на пол. Иринкино настроение вмиг улетучилось. Она подняла тетради и полуутвердительно спросила:

— Нет?

Володя молчал, уставившись в окно. Руки в карманах пальто сжались в кулаки.

— Убил бы гада этого…

— Вов, пошли в столовую. Тебе поесть надо. И успокоиться.

— Угу.

«Пулю ему подброшу, гаду». Пуля у Володи была. Вернее, сначала был патрон от автомата. Откуда он взялся, обитатели комнаты не знали. Патрон уже валялся в тумбочке, когда Курочкин вселился в эту комнату. Потом пуля была осторожно вытащена, порох сожжен на столе (осталась черная ямка), капсюль пробит (напугал Иринку), из гильзы сделана красивая, «здоровская» авторучка, неудобная в пальцах и совершенно не пригодная для интенсивной институтской работы. А пуля брошена в ящик тумбочки, где благополучно лежала и по сей день. Володя где-то слышал, что врагу подбрасывают пулю, и он, якобы, после этого чахнет и умирает. Глупости, конечно. Полная ерундистика.

Курочкин вынул пулю из ящика, повертел в пальцах и… опустил ее в карман пиджака. «Вооружился», — усмехнулся он.

Антенно-фидерные устройства надоели до рвоты.


— Ну, что, товарищ Курочкин, опять не знаете? Это же тема вашего курсового! Как же вы его делали? Придется вам еще поучить.

— И когда теперь… приходить?

— Послезавтра.

Окончательно убитый горем Володя взял неподписанную зачетку, положил в карман. «Послезавтра!» А через два дня экзамен по усилителям! Пальцы наткнулись на пулю. Желтый портфель Морозова стоял на другом столе, у выхода из лаборатории, загороженный от преподавателя стойкой приборов. Решение созрело мгновенно. Володя, проходя мимо портфеля, бросил пулю в его кожаное нутро. Выйдя в коридор, подумал: «Мальчишка ты, Кура. Тюфяк. Козер.[9] Надо науку грызть. Какая уж теперь стипендия — как бы не выгнали, вот что».

Зачет он все-таки сдал. Все. «АФУ» можно забыть, потому что голова не резиновая. Других наук полно. И Володя забыл. И про пулю тоже. Не до того. Сессия уже идет. Эх, проскочить бы усилители! Дальше будет легче. Не может же невезение длиться вечно!

И чудо произошло. На экзамене по усилителям Курочкин вытащил тот единственный билет, который хорошо знал. Он вышел из аудитории, обалдело смотря в зачетку, где беспощадной рукой Д. Попова было выведено нереальное «отлично». Теперь не оплошать на оставшихся трех испытаниях, и «степа» в кармане! Володя воспрянул духом, «уперся рогом» и успешно сдал сессию. Весной немного подработает и к лету купит, наконец, вожделенный магнитофон!


Пуля провалялась в портфеле Морозова до начала весеннего семестра. Игорь Евгеньевич обнаружил ее на первой лекции после каникул. Он вошел в аудиторию, поздоровался со студентами, открыл портфель с учебными материалами, увидел пулю. Усмехнулся. «Дети, — подумал он, — и шутки детские».

Вынул книги, поставил портфель на стул и начал:

— Товарищи студенты, мы продолжаем изучать курс «Антенно-фидерные устройства», рассчитанный на два семестра. Вот список учебников, которые вам необходимо взять в библиотеке. Они будут хорошим дополнением к вашему конспекту лекций.

Игорь Евгеньевич читал привычную лекцию. Студенты записывали. До конца первого часа осталось пять минут, когда раздался негромкий хлопок, будто нетерпеливый студент уже убрал конспект и захлопнул кожаную папку. Преподаватель, писавший формулы, вдруг замолчал на полуслове, оперся двумя руками на доску и медленно сполз на пол, пачкая мелом рукава костюма.

Студенты замерли. Девичий голос с галерки крикнул:

— Чего сидите! Ему плохо!

Курочкин и еще несколько студентов с первых рядов бросились к Морозову. Он лежал около доски; его сердце последними судорожными движениями выталкивало кровь под светлую рубашку. Курочкин склонился над преподавателем и боковым зрением увидел небольшую рваную дырку в желтом боку его портфеля.

Началась суматоха. Побежали в деканат, на кафедру. Несколько человек хотели уйти, но прибежавший первым Д. Попов властным голосом приказал:

— Всем сидеть на местах!

Люди в черных костюмах прибыли через десять минут. Милиция чуть позже. Последними появились врачи. Милицейский фотограф сделал снимки лежащего у доски человека, и его сразу унесли.

Старосты групп подали списки присутствующих и отсутствующих. Фотограф отснял полную юношей и девушек аудиторию с разных ракурсов, чтобы следствие знало, кто где сидел.

«Господи, это же моя пуля… но как… это же был просто дурацкий розыгрыш…» Лоб покрылся испариной. В голове студента Курочкина билась и дрожала одна фраза: «Я не виноват! Я же не виноват! Не виноват!».

Он краснел и бледнел от страха, что, конечно, не скрылось от опытных глаз работников госбезопасности.

Выпускали из аудитории бесконечно медленно, проводя досмотры личных вещей и одежды. Из спортзала принесли фанерную ширму, за которой досматривала девушек строгая женщина в форме капитана милиции.

Все было очень серьезно. У выходящих проверяли студенческие билеты; несколько раздолбаев, забывших документы дома и неизвестно как проскочивших мимо институтского вахтера, дожидались своей участи в сторонке. Человек в черном костюме сверял фотографии с лицами и тщательно записывал каждого. Следственные действия растянулась почти на три часа. Выпущенные на волю студенты пулей неслись в туалет.

Потом милиционеры облазили каждый уголок поточной аудитории, этого большого помещения, где столы располагались ступенями, как ряды в цирке. Они сняли грифельную доску, осторожно вынули застрявшую в штукатурке сплющенную пулю.

— Невероятно, — пробормотал эксперт.

Приехали еще несколько человек. Один из них, пожилой и седой, с непроницаемым лицом, тихо спросил:

— Ствол нашли? Нет? Почему?! Ищите!


Володя Курочкин бежал в общежитие со всех ног. Надо скорее избавиться от гильзы! Ведь «здоровская» авторучка так и валяется в верхнем ящике его тумбочки. Когда он, запыхавшись, влетел в комнату, понял, что опоздал. Два человека в черных костюмах сидели за столом.

— А вот и товарищ Курочкин, — сказал один из них, — я же говорил, что он прибежит.

— Я не виноват, — только и смог пролепетать Володя, — я ни в чем не виноват…

Второй человек поднял к свету целлофановый пакетик с авторучкой и весело сказал:

— Спорим, экспертиза покажет, что пулю вытащили из этой вот гильзы, а?

Он вдруг стал серьезным, даже злым.

— Где ствол, Курочкин? А? У тебя были все основания отомстить Морозову за прошлую сессию! Что скажешь? Правду, Курочкин! Правду!

Страх вызвал у Володи словесный понос. Он торопливо говорил, захлебываясь словами, боясь что-то пропустить, сбиваясь, повторяя одно и то же, забывая главное, возвращаясь назад.

— Отомстить? Какая месть? Я же сдал! У нас нет никакой мести. Мы говорим: три «З»: зубрил-сдал-забыл. Да, да, конечно, слово «сдал» пишется через «с», но какая разница, ведь мы произносим «здал», так красивей, да и понятней, так что… У нас есть такой вот принцип, и не только у нас, во всех институтах, уж поверьте, а месть… в ней нет смысла, ведь нам еще… ведь у нас АФУ еще семестр будет, нам Морозову экзамен весной сдавать, зачем же портить отношения, а если бы и не было экзамена, то и подавно, зачем это, ведь сдал — забыл, зачем без смысла рисковать и время тратить, так никто не делает, это глупо, потому что других предметов полно, и курсовые, и вообще… Студенты никогда не думают о сданном экзамене, а если и говорят о нем, то лишь за стаканом «доброго бургундского „Агдама“». Ну да, так мы шутим… А пулю, да, это я ему в портфель бросил, я, да, признаюсь, это мальчишество и козерожество, поддался эмоциям, я ведь сразу пожалел об этом, но обратно из портфеля пулю не вынешь, она на дно упала, а в какое отделение, я не заметил. Это же копаться в портфеле надо, во всех отделениях, а вдруг кто увидит? Что я у препода в вещах роюсь! Так вот и ушел, а пуля в портфеле осталась. Ну, думал, придет домой, найдет пулю и выбросит. Пожмет плечами, посмеется, да и все дела. Жене покажет: вот какие дети учатся… это же не преступление, я не стрелял, я не виноват, что кто-то этой пулей стрелял, да и не стрелял никто, не было громкого звука, а был хлопок, тихий, так в тире воздушки хлопают, как…

— Откуда вы знаете, что в Морозова стреляли?

— Так я же за первым столом сидел, мне надо у него за первым столом сидеть, ну, чтобы он понял, что я стараюсь, что я его предмет теперь уважаю, что я… чтобы сдать ему с первого раза, я же не дурак ошибки повторять, он увидит, что я за первым…

— Стоп. Вы сидели за первым столом. Так? И что видели?

— Хлопнуло что-то. Я подумал: «Народ папки закрывает», и на часы посмотрел — пять минут осталось. А потом на доску глянул — Игорь Евгеньич на полу. Девчонки закричали, я и еще кто-то, с первых столов, подбежали к нему. А у него кровь под рубашкой пульсирует. Как вроде через дырку выталкивается. И портфель его желтый у стола стоит. Я как портфель увидел, сразу про пулю вспомнил. И подумал, что это пулей его. Чем же еще? Ведь он у всех на виду был. Человек сто сидело. Ну да, весь поток, четыре группы… От первого стола до доски верных метров шесть, ну не могли же его ножом, к примеру… А в портфеле, я заметил, дырка была…

— Ишь, какой глазастый! А что такое «АФУ»?

— Антенно-фидерные устройства. То, что Морозов преподавал.

— А «козерожество»?

— Ну, когда детство… играет…

— Понятно. Теперь главное: откуда у вас, Курочкин, взялся патрон? Ведь он целый был? Порох вы вот тут сожгли, — следователь отогнул край клеенки и показал выжженную ямку на поверхности стола, — да и капсюль пробит явно не бойком автомата.

— Откуда патрон — не знаю. Он уже валялся в тумбочке, когда я в общагу вселился. Он давно тут был. Можете у Юрки спросить, он дольше меня здесь живет.

— У кого чего спрашивать, мы знаем без ваших указаний, — жестко ответил следователь, — а ваше дело — отвечать на вопросы.

— П-простите…

— Так что мы имеем? У вас в тумбочке валялся патрон. Вы его разобрали. Порох сожгли на столе. Капсюль пробили… чем? Гвоздем? Ясно. Из гильзы сделали авторучку. А пулю бросили в портфель Морозова. Это все? Прочитайте. Распишитесь вот здесь.

— Я вспомнил еще, — сказал Володя. — Когда мы порох жгли, запах был. Такой… кислый. А там запаха не было. То есть в аудитории. Точно.

Люди в черном переглянулись. Один сказал:

— Где твой паспорт, Курочкин?

— Зд-д-д-есь, в чемодане.

— Давай сюда.

Володя достал из-под кровати пыльный чемодан, подал паспорт.

Человек в черном костюме раскрыл его:

— Курочкин Владимир Сергеевич.

Листая страницы и не глядя на студента, человек равнодушно бросил:

— Одевайся, ГРАЖДАНИН Курочкин.

А второй добавил:

— Что это ты побледнел? На тебе как минимум незаконное хранение боеприпасов! Как минимум! Шевелись быстрее!


В одном из кабинетов областного управления КГБ проходило оперативное совещание.

— Судебно-медицинское исследование показало, что пуля вошла в тело пострадавшего плашмя, что характерно для самодельного оружия с гладким стволом.

— Иного я и не ждал.

— Но баллистическая экспертиза…

— Что? Читайте!

— Судя по степени деформации, начальная скорость пули была никак не меньше тысячи метров в секунду. Ведь она пробила доску и штукатурку и расплющилась о кирпич уже после выхода из тела…

— Сколько? Да вы в своем уме? Это наверняка ошибка.

— Товарищ полковник, мы проверили все десять раз…

— Значит проверьте одиннадцатый.

— Есть! Но тут еще момент… пуля, конечно, сильно деформирована и частично расплавлена, и нельзя сказать наверняка, но на ней нет продольных царапин. Хотя следы от плоскогубцев обнаружить удалось.

— Вы хотите сказать, что ствола вообще не было?

— Так оно и получается…

— Во-первых, такую скорость не придаст пуле даже ее родной автомат. Во-вторых, ствол вы просто прозевали. Прошляпили. Не из рогатки же он стрелял! Просто убийца оказался умнее нас. Все проверить и перепроверить. Еще раз опросить свидетелей. На все даю сутки. Все свободны.


Город Рязань, прошлый век


Молодой инженер-конструктор Курочкин положил на ящик коробку с гвоздями, осмотрел молоток. Опять попал на упаковку.

Он загнал железный клин в распор молотка. Стоило ли пять лет корпеть в институте, чтобы вот так махать молотком? Но никуда не денешься — в конце месяца цех не успевает. Одно непонятно: в КБ и так полно бездельников, зачем же набирать еще? Всезнающая курилка объяснила: «Штаты должны быть укомплектованы. А их утверждает Москва. И не нашего ума это дело: жираф большой, ему видней. Тебе что, плохо? Подумаешь, раз в месяц пару дней постучать молотком! Остальное-то время штаны протираем да в курилке торчим. И вообще — скоро осень, на картошку поедем, разомнемся, винца польемся, от жен оторвемся. Привыкай, парень!»

Зарплату ему положили сто рублей восемьдесят копеек.

— Сколько получаешь? — спрашивали друзья.

— Сто восемьдесят, — отвечал Володя.

— Ого, неплохо, — с уважением говорили они.

— Ничего, — скромно отвечал Володя.

Мастер указал на штабеля ящиков, сложенные у окна:

— Начинай вот с этих. Молоток не слетит? Смотри, окно не раздолби.

Володя машинально взглянул на пыльное стекло и замер: внизу, у самой рамы, виднелось маленькое круглое отверстие в центре конусообразной выемки. Память мгновенно выдала картинку: окно на лестнице родного дома, паук, живущий между стеклами, дохлые мухи… И маленькие отверстия в стекле. Володя вынул из кармана спички. Так и есть. Спичка проходила, срезая грани. Все точно так же. Только линзочки нигде не видно. Ну, в цеховой пыли ее не найдешь.


Статью «Тайна пробитых стекол»[10] заинтригованный Курочкин перечитал много раз. Значит, не он один замечал отверстия… Автор статьи, журналист Мамедов, даже провел небольшое исследование, но так и не пришел к однозначным выводам. Но и он считает, что мальчишки с рогатками тут ни при чем.

А кто? Или что? Во всяком случае, думал Володя, стекла пробивает та же сила, что убила Морозова. Как бы проверить?

Тогда, в институте, надо было лишь выпутаться из этой истории и учиться дальше. Но сейчас ему ничто не мешает и времени достаточно! Эх, заполучить бы карту пробитых стекол, составленную Мамедовым! Ведь он мог и не заметить закономерностей. Но Мамедов составил карту для Ленинграда, а он, Курочкин, в Рязани живет.

Погоди! А кто мешает Курочкину составить свою карту?

Он бродил по улицам, искал отверстия в стеклах и записывал адреса. Отверстия были, не очень много, но были. Они иногда виднелись на вторых и третьих этажах. Постепенно поиск вошел в привычку. И даже гуляя со своей ненаглядной сероглазой Леной, он озирался по сторонам и иногда что-то записывал.

Ему удалось купить карту Рязани, когда расположение «почтовых ящиков» на ее территории перестали скрывать и от тех людей, которые в них работают.


Курочкин уселся вечером за стол, включил настольную лампу. Он расстелил карту на столе, достал блокноты с записями и принялся за дело.

Просидев до глубокой ночи, Володя взглянул на плоды трудов своих. Расположение отверстий было совершенно беспорядочным. Он не стал ломать голову, а лег спать.

В этот остаток ночи ему приснилась ночь на Волге, непокорный метеор, летящий навстречу потоку, паук с маленькой рогаткой, шагающие статуи острова Пасхи, Игорь Евгеньевич Морозов, съезжающий на желтом портфеле с пирамиды Хеопса и кричащий: «Кто не спрятался — я не виноват!». Снилось что-то еще, но он не запомнил. Утром встал невыспавшийся и злой. «Занимаюсь ерундой, как мальчишка».

Следующим вечером молодые люди, как всегда, прогуливались по старинной набережной. Володя вдруг остановился. Он посмотрел в серые глаза девушки, волнуясь, произнес:

— Лен, давай поженимся…

Она ответила с улыбкой:

— Уж думала не дождусь…


И — закрутилось-завертелось. Через год родилась дочка. Заветная карта чуть было не потерялась в домашнем барахле, о чем, впрочем, Курочкин вряд ли бы пожалел. Не до того было. Но карта сохранилась. Она тихо стояла среди обрезков обойных рулонов и терпеливо ждала своего часа.

Курочкин сменил несколько работ, пока не пришел на небольшое частное предприятие, выпускающее металлоконструкции. Его упорство и ответственный подход к делу дали плоды: сначала поставили мастером, а через три года — начальником участка. Зарплату стало не стыдно приносить жене, а рабочие величали его Владим Сергеичем.

И вот однажды, когда супруги решили выбросить старый хлам, карта попалась на глаза.

— Пап, что это? — спросила дочка.

— Одна старая заноза, — ответил он.

— Нет, пап, занозы — они деревянные.


«Мамедов не смог извлечь никакой информации из своей карты. Почему? Наверняка у него хватало научно-технических знаний, если он писал для „ТМ“. Значит, дело не в нем, а в самой карте. Но, может, он что-то упустил?»

Владимир Сергеевич купил еще десяток карт, скопировал на них точки и принялся за работу. Он пытался проводить циркулем окружности в надежде найти некий центр, откуда исходило воздействие на стекла. Когда стало ясно, что циркуль здесь бесполезен, инженер взял линейку. Вторая карта покрылась треугольниками, квадратами, многогранниками. Третья пучками отрезков, исходящих из разных точек… Курочкин искал закономерность.

Он искал прямые или равные углы — все было напрасно. Иногда у него, казалось, сами собой, получались фигуры, напоминающие каббалистические знаки. «Вот так рождаются глупые мифы», — думал он, сворачивая очередную карту и пряча ее за шкаф.

«Нужна свежая идея. Сидеть над картой нет смысла. Потому что в ней не хватает какого-то фактора». Интересная проблема не давала покоя. Курочкин порой ловил себя на том, что думает о про битых стеклах и на работе, и на улице, и за обедом, и даже во сне.

«Ну какое мне дело до этих дырочек. Все это полнейшие глупости, чушь, вот Ленке сапоги купить — это серьезно. И вообще, к зиме всем одеться надо…»

Но хороший инженер выходных не имеет и нерешенных задач не терпит. Потому что нерешенная задача норовит перейти в нерешаемую.

А доказать нерешаемость сложно, ибо любая задача есть частный случай, и надо будет доказывать нерешаемость для всего класса подобных задач. Это отнимет силы и время, а взамен всего лишь потешит самолюбие. Но для хорошего инженера это вопрос принципа…

Равнодушный к футболу, рыбалке и пиву, Владимир Сергеевич любил книги. Лучшим своим временем он считал послеобеденный отдых в выходные дни. Это были святые, неприкосновенные часы. И никакие дела, по важности уступающие пожару, не могли поднять его в это время с дивана. «Обломов», — улыбалась жена, ерошила его редеющие вихры и не донимала своего благоверного. Жены, напуганные массовым пьянством, готовы простить нам многое в обмен на трезвость. Они, бедные, и не догадываются, что быть трезвым — легко и приятно!

В послеобеденные часы хорошо поразмышлять перед блаженным сном.

«Итак, начнем сначала, — думал Владимир Сергеевич. — Что мы имеем? Рассмотрим то, что бесспорно. Что я видел своими глазами. Окно в нашем подъезде. Пыльный междустекольный мир. Форточки — одна на улицу, другая внутрь. Открыты всегда, — инженер вспомнил незабываемый запах родного подъезда, — за исключением сильных морозов. Единственное живое существо в том мире — паук. Мухи и комары залетают в форточку. И мелкие бабочки тоже. Паук их ловит и ест. Несколько сухих листиков. Горсть песка, которую я сам туда бросил, чтобы повредить паутину и посмотреть на реакцию паука. Больше решительно ничего. Абсолютно. И вот в один прекрасный день паук делает из паутины резинку, растягивает между двух лап, берет третьей лапой хорошую, крупную песчинку и стреляет в стекло. Во внутреннем стекле появляется маленькое отверстие. Потом еще. И еще. Чушь, конечно. Но… удар был, без сомнения, изнутри. Может, я забыл, и удар был все-таки снаружи? Нет, господа хорошие, не получается. Потому что линзочки выбитого стекла падали бы внутрь, в паучий мир! А я их собирал снаружи, под батареей. И складывал в коробок. А коробок лежал в ящике с разным барахлом. Возможно, он там и по сей день лежит, если мама не выбросила. Эх, никак не соберусь ее навестить…

Интересно, можно ли песчинкой пробить стекло? Оконное, в три миллиметра? Надо прикинуть…»

Курочкин на секунду задумался, потом расстелил на кухонном столе газету, взял в прихожей старый рабочий ботинок и выцарапал из его протектора крохотную горстку песка. Долго искал штангенциркуль, а найдя его в ящике с барахлом, огорчился, увидев налет ржавчины. «Надо будет смазать, вещь-то хорошая. Ай, как жалко…»

Песчинки оказались очень маленькими. Меньше полумиллиметра. «Ладно, пусть будет куб со стороной ноль пять…»

Владимир Сергеевич пошел в комнату, вынул из книжного шкафа потрепанный справочник, нашел таблицу удельных весов. Вооружившись калькулятором, он быстро сосчитал, что стальной шарик диаметром в девять миллиметров тяжелей средней песчинки в десять тысяч раз. Курочкин сдвинул на лоб очки и откинулся на спинку стула.

«Примерно таким шариком и удалось нам с Толбузом пробить стекло.

Скорость, какую ему придала рогатка… тоже вопрос… Пневматическая винтовка дает сто метров в секунду. Хорошо, пусть будет в десять раз меньше. Реально? А хрен его знает… Короче, шарик пробивает стекло. Причем дыра получается больше шарика, окруженная множеством трещин. Совсем не похоже на аккуратную конусную выбоину. Песчинка легче шарика в десять тысяч раз — это факт. Чтобы обладать той же кинетической энергией, она должна иметь скорость… так… эм вэ квадрат пополам… в сто раз большую! То есть километр в секунду! Ай да паук, ай да молодец! Такую бы рогатку — да на вооружение!

Солдаты, вооруженные рогатками, — страшная сила. Конечно, попасть в цель трудновато, зато патроны не нужны — камней везде навалом. Смешно?

Значит, так: не противореча физике, находим объяснение: летающие песчинки. В общем случае — камни. Потому что песчинка есть маленький камень. Вот так. Летающие камни и пули. Пуля, убившая Морозова, вышла из портфеля, набирая скорость, точно, как песчинка из паучьей рогатки.

Постой…

Вспомни, что говорил отец. Невидимые дефекты в стекле. Внутренние напряжения. Что-то плохо верится. Почему? Да потому что тридцать лет прошло. А дырки я и сегодня вижу. Неужели за такое время никто не предъявил претензии поставщикам оконного стекла и никто не занялся проблемой? Вообще — когда появилась первая дырка? Все это не так просто. Стал ли бы журналист Мурад Мамедов писать статью, а всесоюзный журнал ее публиковать? Нет, конечно. В те времена существовала цензура, и сенсационная „утка“ вряд ли бы прошла. К тому же пуля сводит на нет все „стеклянные“ гипотезы. Если, конечно, ее внезапный полет относится к тому же классу явлений. Но ведь убийцу так и не нашли!»

Владимир Сергеевич с содроганием вспомнил ту страшную минуту, когда человек в черном костюме равнодушно бросил:

— Одевайся, ГРАЖДАНИН Курочкин.

Он вспомнил те нереально-кошмарные несколько суток, проведенные в одиночестве холодного каменного мешка с никогда не гаснущей грязной лампочкой, спрятанной за проволочную сетку.

«Но ведь отпустили. И из ВУЗа не выгнали. И никого больше не тронули. Значит, люди тут не виноваты.

Надо думать. Думать. Думай, инженер. Бананы высоко, но есть палка. Что? Трясти надо? Да… бананы высоко… Посплю-ка я лучше…»


— Лен, а что поесть?

— Иди на кухню, соня. Картошку с рыбой будешь?

Владимир Сергеевич рассеянно тыкал вилкой в тарелку.

«Что имеем? Летающие камни. И вообще предметы. Но предмет был всего один. Пуля. Оставим ее — там темная история. А что мы знаем про камни? Стоп. Погоди с камнями. Давай закончим с картой. Есть идея: надо нанести на карту не точки, а направления ударов в каждом случае! Ведь я знаю, как расположены окна относительно сторон горизонта! Молодец, Кура! Вперед!»

И карта покрылась маленькими стрелками. Снова и снова упорный инженер рассматривал карту. Стрелки были направлены совершенно беспорядочно, случайно. В конце концов, Владимир Сергеевич начертил циркулем круг, разделил его на равные части и стал переносить стрелки, сохраняя их направление, на его окружность. Получилось, что в каждую часть круга уложилось примерно равное количество стрелок.

«Так и должно быть, — вздохнул инженер, — это всего лишь означает, что направления ударов равновероятны по всей шкале компаса. Все, приехали!»

Инженер наморщил лоб: «Или направления равновероятны, или… ведь Земля вращается… Погоди. Земля вращается, а песчинки бьют все время с одной стороны! С какой? Неважно! Если так, то движение песчинок есть фактор внеземной! Ого! Ну, ты, Кура, даешь!»

«Однако становится интересно! А что такое карта? Это вид сверху. Она показывает направления ударов в горизонтальной плоскости, но никак не в вертикальной. И как летели песчинки относительно горизонта, мы не знаем. И никогда не узнаем. А пуля? Я же видел! Она-то летела снизу вверх, уж точно под углом! Погоди! Пулю надо исключить, это единичный случай, не говорящий ни о чем. Единственная польза от пули — она показывает, что сорваться с места может предмет гораздо тяжелее песчинки. А время? Надо взять какой-то промежуток времени, иначе все становится неопределенно…

Возьмем сутки. Нет, сутки — мало. Я наношу на карту отверстия, которые появились в течение лет, а то и десятилетий. Как часто меняют оконные стекла? А за десятилетия Земля досыта навертится и вокруг оси, и вокруг Солнца, да и в Галактике пролетит ощутимое расстояние. То есть направление воздействия на конкретную песчинку в конкретный момент вычислить невозможно. Похоже, я зашел в тупик и карта мне не помощник».

Владимир Сергеевич стал рассеян и задумчив. Теперь уже не он преследовал проблему, а она его. Идя по улице, он старался не смотреть на окна; любое пятнышко грязи казалось ему отверстием, нагло искавшим себе место на его карте. У инженера стала болеть голова. Жена мерила ему давление и говорила:

— Вов, да брось ты эти дырки, дались они тебе…

— Лен, да я бы с удовольствием…

— Карты свои выбрось.

— Да хоть сейчас. Они больше не нужны.


«Попробуем с другой стороны. Песчинки. Камешки. Глыбы. Что мы знаем о камнях? То, что они не двигаются. Лежат себе. Пока их люди не подвинут. А какие есть „подвинутые“ камни? Ну, пирамиды, конечно. Стоунхендж. Статуи острова Пасхи, как их… моаи, что ли… Начнем с пирамид?»



Владимир Сергеевич достал калькулятор, надел очки.

— Лен, Лена! А где у нас была подшивка «Вокруг света»?

— На книжном шкафу, наверху…

Он несколько минут считал, потом задумался.

«В пирамиде Хеопса два с половиной миллиона блоков. Значит, если стройка шла двадцать лет круглосуточно, то на вырубку, доставку и установку одного блока приходится примерно четыре минуты. Это есть упрямый факт.

День — ночь, свет — тьма. Четыре минуты — блок. Четыре минуты — блок. А вес? Две с половиной тонны. Поднять и уложить. Лезвие ножа не просунуть. Фантастическая точность обработки и укладки. А еще наружная отделка, возможная только по окончании укладки. Больше всего смущает верхушка пирамиды: как туда доставить блоки? Там, наверху, совсем нет места, чтобы встать и ворочать тяжеленные камни! Рычагами, а чем же еще? Должны быть какие-то невероятные леса (при отсутствии древесины) или огромные наклонные насыпи, по объему большие самой пирамиды! Это не считая мелочей вроде четырехсот тонн гранита для погребальной камеры, доставленного аж из Асуана, за девятьсот километров.

Четыре минуты — блок. Неумолимо. Год, два, десять. Лето, зима. Четыре минуты — блок. Война, бунты, голод, сытость. Четыре минуты — блок. Днем и ночью. Зимой и летом. Четыре минуты — блок. Эпидемии и смерть. Урожаи и неурожаи. Не волнует. Уход одних рабочих и приход других. Ни секунды на обучение. Четыре минуты — блок. Всякие знамения на небесах вроде комет. Четыре минуты — блок. Волоком, по песку. Колес нет. КОЛЕС НЕТ! Катали по бревнам? Да где ж там набрать столько бревен? А наверх как? Четыре минуты — блок. Днем и ночью. И так — двадцать лет?

Нет, тут что-то явно не сходится… Одновременно работали тысячи человек. Сколько? Да хоть сколько! Разве можно выполнить такой объем без калорийной пищи? Там должно быть полно гниющих пищевых отходов, а, значит, крыс, кошек и собак. И приносимой ими заразы. Тысячи человек, физически работающие в египетской жаре? Им нужны сотни тонн воды в день. Но нильская вода совсем не так близка и далеко не стерильна. Люди начнут умирать от кишечных инфекций и других болезней. На такой стройке неизбежны травмы, от царапин до переломов. Опять же мухи и инфекции. Все это будет воспринято не иначе как гнев богов, народ разбежится. Нет, тут что-то не так, причем очень серьезно не так…

Чтобы построить пирамиду Хеопса, нужно иметь пирамиду еды. Хлеба, мяса, фруктов. И очень много воды. Для людей. И для самой стройки. Кто-то должен эту воду доставить. А сколько испражнений? Тонны в день, их-то куда девать? Все это неизбежно попадет в Нил, а из него же и пьют…

Кровососы наверняка слетятся на такую массу голых людей.

Расчесы, фурункулы просто неизбежны. И куда деться от малярии?

Сделать такую работу без колес? Да такую работу и с современными-то колесами не больно сделаешь…

Если пирамиду строить двадцать лет, то все эти годы государство будет ослабленным перед внешней угрозой, ведь такая ударная стройка сожрет все ресурсы, и мало что останется на содержание армии. Египет, выходит, был беззащитен в течение длительного периода древнего царства. Почему же его никто не завоевал?

Пирамида строго ориентирована. Почему? Зачем такая точность?

И зачем такая расточительность? Если пирамида — это машина для вознесения души фараона на небо, то почему бы не пользоваться ею несколько раз?

Четыре минуты — блок? Нет, конечно. Люди отдыхали, веселились, болели, справляли праздники, обучались, пережидали непогоду. Умирали, менялись, уходили, приходили! Но тогда получается, что работали они еще быстрее! Нет, нет и нет.

Пирамида строилась в принципе не так. Она строилась легко и небольшим количеством людей. Жрецами, посвященными в тайну движения камней. Конечно, какая-то ручная работа неизбежна. Отделка, фрески. Этим занимались немногие умельцы-художники. Крестьяне же работали на полях. Армия защищала страну. Каждый фараон спокойно строил пирамиду. Потом эпоха пирамид закончилась. Почему? Понятно: был утрачен способ перемещения камней.

Песчинки вдруг срываются с места и пробивают стекла…»

— Вов, ты ужинать собираешься? Третий раз зову!

— Да? Я не слышал. Иду.

«Египетская поговорка: „Все на свете боится времени, а время боится пирамид“. Здорово сказано. Время. Боится. А почему, собственно? Ведь пирамиды стареют, хоть и медленно, но все равно стареют. И люди, живущие рядом, это видят. И не в размерах дело. Никто же не говорит, к примеру: время боится Кордильер. Или: время боится Эвереста. Нет, нет, время боится пирамид совсем не поэтому. Тут что-то другое… Время — связующее звено для всего сущего… а что я знаю о времени?

В пространстве есть сингулярные точки, а во времени их нет. Ну да, искривления пространства нам известны, они проявляются в виде гравитации. Искривления времени? На релятивистских скоростях оно замедляется. Но это не тот случай… Погоди, была, помнится, теорема, что закон сохранения энергии выполняется только при равномерном течении времени. Ее еще женщина доказала, немка, как же звать… не помню… вот склеротик…

Ага, тут что-то есть! Допустим, время некоторых физических тел течет неравномерно. Что будет тогда? Замедленный во времени предмет начнет отставать от нашего мира, ведь у нас все крутится в обычном темпе! Предмет начнет двигаться без приложения внешних сил, нарушая закон сохранения энергии. Моаи шли сами. Так сказано в легендах острова Пасхи. Как древние рапануи[11] могли сказать по-другому? Никак! А мы не верим, потому что не понимаем!

Возможно, во времени песчинок есть крошечные локальные неоднородности. Если песчинка попала туда, она начнет двигаться в нашем общем пространстве. Спонтанно и случайно. Стоп!

В предельном случае песчинка остановится относительно… чего? Скажем, мирового эфира! Конечно!!! Ведь остановившийся во времени предмет не может двигаться в пространстве! Вот оно! Но все остальное-то движется! Как же я сразу… Все происходит наоборот! Песчинки замедляются во времени, поэтому приобретают скорость относительно Земли! Проще говоря, летящие вместе с Землей стекла натыкаются на остановившиеся в пространстве песчинки! Вот почему стекла пробиваются! Песчинки очень легки, малоинерционны и почти мгновенно достигают больших, относительно Земли, скоростей. Так что не паук стрелял — стреляли в него!

А пуля, убившая Морозова? Наверняка следователи вычислили ее начальную скорость, которая оказалась невероятно высока. Они искали ствол, а его не было, потому что начальная скорость пули на самом-то деле была равна нулю! Это был редчайший случай, потому что пуля огромна по сравнению с песчинкой. Но нашлась „дырка“ во времени и для нее… Или кто-то сумел… Нет, никто про пулю знать не мог, я же никому… даже Ирке… Так что это была трагическая случайность. Природная и очень-очень редкая. Вот почему они оставили меня в покое — ничего не нашли. Как это у них называется — безнадежный глухарь…

Если египтяне умели замедлять во времени свои камни, то… все сходится! Погоди, Вовка, не спеши. Ох, даже голова разболелась…»

— Долго ты будешь ворочаться? Дай уснуть…

— Пойду таблетку выпью. Голова разболелась.

Владимир Сергеевич запил таблетку чаем и посмотрел в темное окно.

«Теперь понятно, почему время „боится пирамид“: его использовали в качестве тягловой силы… И понятно, для чего пирамиды строго ориентированы. И зачем египетским жрецам были нужны такие точные познания в области астрономии. Что там говорили в школе? Предсказания разливов Нила? Но разлив не предсказывают с точностью до минут. А вот положение Земли на орбите, а значит, направление движения камней в данный момент, как раз надо знать точно, чтобы не пришлось потом подправлять их рычагами… Ладно, сегодня я молодец. Пойду-ка спать».


Город Рязань, лето XXI века


— Владимир Сергеевич, металл привезли. Куда сгружать?

— На третью площадку.

— Владим Сергеич, электроды кончились.

— Получи на складе. Вчера же привезли.

— Привезли, да не те. Я тройку заказывал, а они мне четверку…

— Михалыч, у тебя наверняка заначка есть…

— Найдем… до завтра хватит.

— Спасибо, Михалыч. Сейчас я их раздолбаю! Алло! Снабжение? Вы что мне возите? Электроды… Тройка. Постоянного тока. Да… Чтобы завтра были! С утра! Ничего не знаю!

— Владим Сергеич, заготовка на те ворота коротка.

— Как коротка? Проверяли же!

— По чертежу все правильно. Но ошибка-то в чертеже: вот, смотрите — здесь буртик пять миллиметров. Так? И с той стороны. Итого десять. Их и не учли. Видите? Заготовку нарубили, а она короче.

— Вижу. Погоди. Алло, конструкторский? Юра, ты что мне тут нахомутал с воротами? Вот пойди на участок и разберись. Да. А металл я как списывать буду? Который запороли по твоей милости?

— Алло! Слушаю, Владимир Иванович. Сегодня? Мы не успе… Мы постараемся, Владимир Иванович. Сделаем. Конечно. Да.

— Михалыч, придется сегодня до упора… Директор требует. Поговори с ребятами. Надо сделать. Премию? Что смогу, то смогу. Сам знаешь: в этом деле я только проситель…

— Владим Сергеич, полуавтомат отказал. Сверкает, а не варит. Брызгает. Шов не ложится.

— Ко мне с этим не ходи. Зови электриков. Пусть делают. Сам, что ли, не знаешь?

— Да я недавно работаю…


Владимир Сергеевич шел с работы домой. «Ой, хлеба не забыть». Купив в палатке буханку черного, он неспешно брел к своей пятиэтажке. Теплый вечер вывел на улицу многих ее обитателей. Молодая мама из третьего подъезда прогуливалась с коляской. Пацаны-школьники что-то поджигали на маленьком пустыре за домом. Две кошки ужинали на большом обломке бетонного блока, брошенного тут еще строителями. Старушка соседка стояла рядом, гладила полосатые спинки сморщенными пальцами, что-то шептала и подкладывала добавки. Кошки увлеченно жевали.

Владимир Сергеевич остановился, поздоровался. Он смотрел на бетонный блок, в голове лениво перекатывались обломки мыслей. Блок лежит здесь давным-давно, он уже изрядно врос в землю, и сдвинуть его при случае было бы не так-то просто. «Слушай, — подумал он, — а ведь вот почему древние строители так любили огромные камни: из-за их инерции. Песчинка мгновенно набирает скорость. А тяжелый камень — нет. Чем тяжелей камень, тем легче его контролировать, потому что он движется медленно. И Стоунхендж сделан из огромных камней, потому что их надо было выставить очень точно, если это, как говорят, солнечный календарь.

Кто мне скажет, из каких инженерных соображений был выбран размер блоков пирамиды Хеопса? Никто. Скорей всего, этот размер есть компромисс между скоростью доставки и точностью установки. Причем в нижней части есть блоки и по пятнадцать тонн. Наверное, главный зодчий Хемиун начал строить из них, но дело шло медленно — большие блоки слишком инертны. Методом проб он выяснил оптимальную массу блока: две с половиной тонны. Как же все происходило? Жрец как-то „стартовал“ камень, потом „стопорил“ его, не давая слишком разогнаться. При необходимости операция повторялась. Это было то еще искусство, потому что камень должен лечь точно на свое место. А направление его движения зависело от положения… чего? Земли?… скорее, не Земли, а плато Гизы относительно орбиты Земли… или относительно мирового эфира, если он есть… Причем в определенные моменты каменный блок пойдет вверх. Поэтому пирамида очень строго ориентирована вдоль земной оси. Ну, конечно! Блок ползет вверх по грани пирамиды. И никаких огромных насыпей и тысяч потных людей, только лишь легкая лесенка, способная выдержать жреца…

И еще момент. Первая пирамида… как его — Джосера — сложена из маленьких камней. Вот их-то и таскали вручную. Конечно! А ступенчатая форма позволяла ставить обычные леса! Они тогда еще не знали способа. А потом как-то узнали. Все сходится, дорогой мой Кура, все сходится!

Для доставки наверх блоков следующих пирамид потребовалась гладкая наклонная поверхность, ведь теперь они ползли сами! Ну да! Египтяне отказались от такой, вроде бы удобной ступенчатой формы, а в качестве наклонной поверхности стали использовать грань строящейся классической пирамиды. Это было гениально и просто.

Однако эти ребята были молодцы, ой, какие молодцы! Задали загадку. А я разгадал. Только доказать надо. Строго научным опытом».

Владимир Сергеевич вдруг понял, что старушка и кошки ушли. Солнце заметно склонилось к закату. Он поспешил домой.

— Что-то ты поздно…

— Надо было один заказ доделать. Срочно. Завтра с утра сдавать.

— Садись ужинать.

— Сейчас, Лен. Ох, ноги гудят.

«Так как же они это делали? И можно ли повторить? Я совсем залез в фантастику. Но думать-то никто не запрещает. Если все время думать о житье да о работе, опупеть можно. Спасибо, хоть в семействе гладко: все здоровы и при деле. Тихо да спокойно. Думай себе. Ищи для душевного удовольствия. Да и вообще — скучно жить ради еды и одежки. Творчество должно чуть-чуть присутствовать. Хотя бы мысленно. Тем паче, что телевизор лучше не смотреть: идиотом сделают».

В субботу Курочкины поехали в центр, кое-что купить. Город не узнать. Владимир Сергеевич прилип к окну троллейбуса, глядя на проплывающую мимо стройку. Бетонный блок висел на крюке крана, человек внизу размахивал руками.

— Вов, выходим.

— Ага.

Мысль, тоненькая, как паутинка. Не спугнуть!

Семья заходит в магазин.

«Человек раскинул руки в стороны. Он приказывает крановщику… Там, на древнем плато Гизы, жрец, притормаживая блок во времени, приказывает ему ползти. Это похоже… на что это похоже? Да! На танец пчелы! Руки пусты? Нет, в руках жреца что-то есть. Камни. Маленькие…»

— Пап, ты оглох?

— Нет, нет.

— Вот эти туфельки. Тебе нравятся?

— Э-э-э… конечно. А ты померила?

— А ты не видел? Деньги давай, рассеянный с улицы Бассейной… И пойдем одежду посмотрим.

— Ага… Девоньки, вы, может, сами, а? Я все равно в ваших тряпочках ничего не понимаю… постою на улице, ладно?

— Кошелек давай и иди. Толку с вас, мужиков…

«Танец пчелы. Никто его не понимает, кроме пчел. В танце заключена информация, понятная пчелам. В танце жреца — понятная камням? С головой у тебя как? Нормально? Хрен с ней… Жрец берет в руки маленькие гладкие камешки, раскидывает руки в стороны… думает… о чем? И камень, попав в замедленное время, ползет на свое место. Сам по себе. Никаких сотен рабов или тысяч крестьян. Никаких веревок, бревен и волокуш. Происходит простое и понятное чудо, убеждающее всех в божественности фараона и могуществе жрецов! Но это для них. А для нас? Теорема этой… как же ее… вспомнил — Нёттер — вот! Теорема Нёттер действует! И никаких чудес! Все по науке! Остров Пасхи? Да это мелочь по сравнению с пирамидами! Сказано же — моаи шли сами, чего тут непонятного: старт-стоп, старт-стоп, топ-топ… Так, Вова. Попробуем? С головой как, нормально? А, все равно ведь не успокоюсь… Нужны камни. Маленькие гладенькие камешки. Приятные на ощупь. А здесь есть отдел, где аквариумы?»

Жена и дочь долго не выходили. Владимир Сергеевич терпеливо ждал.

— Ну, наконец-то!

— Пап, там такой плащик был на маму, а она говорит — дорого…

— Обойдусь пока. На весну купим.

— Такого уж не будет…

— Другие будут. Идем домой?

— Лен, а тут есть рыбный отдел?

— Рыбный? Здесь вообще продуктов нету.

— Не рыбный, я не так сказал… где аквариумы…

— Аквариумы? Да вроде есть. А тебе зачем?

— Надо. Деньги остались?


Блюдечко на кухонном столе. Крупная песчинка, взятая из цветочного горшка. Взрослый мужик в одних трусах, зажав в раскинутых руках два морских камешка, закрыв глаза, выделывает замысловатые па. Ничего не происходит. В комнате шепчутся мать и дочь:

— Мам, а что это с папой?

— Ничего страшного. С мужчинами такое бывает.

— Он не заболел?

— Нет.

Из кухни раздался грохот.

— Ну, вот. Я так и знала.

В комнату вошел смущенный хозяин дома:

— Лен, я тарелку разбил… то есть две… и твою чашку… зацепил сушилку…

— Неси веник… ученый муж…

В дальнейшем Владимир Сергеевич экспериментировал осторожно и глаз не закрывал. Ничего не получалось. Песчинка лежала себе в блюдечке и не собиралась никуда лететь. «Это должно быть просто и в то же время не всем доступно, а только жрецам. Чем таким жрец отличался от простых? Конечно, тайным знанием. То есть секрет находился в голове жреца. Но голова не может обладать такой мощью… стоп, мощь-то тут как раз ни при чем, она тут не нужна. Нужно что-то другое…»

Мозг инженера не знает отдыха. Нам лишь кажется, что мы отдыхаем, потому что содержимое черепа мудро не утомляет наше сознание вычислениями и промежуточными результатами. Оно выдает ответ на поставленную задачу тогда, когда задача решена. И только один раз. Нельзя упустить его, ибо пропадет тогда работа серых клеточек за долгое время. Владимир Сергеевич не упустил. Он проснулся, тихонько встал, прокрался на кухню. Взял заветные камешки. Поставил блюдечко на подоконник, достал из цветочного горшка крупную песчинку. «Сейчас я сделаю дырку в стекле. Первую Искусственную Дырку». Он раскинул руки и «стартовал объект». Песчинка исчезла. Боль он почувствовал не сразу.

Владимир Сергеевич удивленно осмотрел царапину, появившуюся на животе. Достал йод, смазал, поморщился. «Так без глаз останешься. Однако, я молодец! Ай, какой молодец! Догадался-таки!»

Он вернулся в постель.

«Жжет, зараза… Такая маленькая, а хорошо зацепила. Да, скорость приличная…» Мысли вяло ворочались в голове: «Конечно, они не могли применить способ для военных целей: каменные снаряды полетят в общем случае вовсе не туда, куда надо. К тому же в тайну придется посвятить многих людей, ведь жрец, владеющий способом, может в бою погибнуть или, того хуже, может быть захвачен в плен».


— Что это у тебя?

— Поцарапался.

— Чем? Вчера вечером ничего не было.

— Лен, ну какая разница… я вставал.

— Знаю, что вставал. Топал, как три слона.

— Я вроде тихо…

— Знаешь, Вов, уже становится не смешно. Эти твои… чудачества…

— Ты не поверишь, Лен, у меня получилось! Это мне песчинкой по животу попало. Она не в ту сторону пошла.

— Песчинкой? А если в глаз?

— Я больше не буду, Лен. Правда.

— Ты как ребенок, ей-богу…

Кухонные эксперименты инженер на время прекратил. Но бетонный блок, лежащий у тропинки, покою не давал. Он нагло развалился тут, около дома, и… и думает, что ему все можно! Владимир Сергеевич ходил мимо блока дважды в день. «Уже и в землю врос! И даже мохом взялся! Думаешь, никто тебя не тронет? Спорим, тронет? Вот я и трону. Завтра же».

На следующий день после работы Владимир Сергеевич решился. Он остановился около блока, быстро посмотрел вокруг. Кошки сидели на теплой отмостке, ожидая своего ужина. Инженер сжал в кулаках камни, развел руки и «стартовал объект». Блок резко и бесшумно сдвинулся от тропинки на три сантиметра, обнажив полоску свежей глины. Владимир Сергеевич оглянулся, сунул руки в карманы и стал поспешно вдавливать ногой дерн в земляную прореху. Из-за дома показалась старушка. Кошки, нацелив хвосты в небо, побежали к ней. Инженер, быстро поздоровавшись, поспешил домой.

Его напугала та мощь, обладателем которой он стал. «Хоть бы никто не заметил. Там трава высокая, почти ничего не видно. И никому не говорить! Никому!»


Владимир Сергеевич с восторгом смотрел на аккуратную конусную выбоину в своем кухонном окне. В его руке лежала заветная маленькая линзочка. «Вот она. Точно такая. Все получилось. Я доказал. Стопудово».

— Лен, ты только посмотри на это чудо! Ты представляешь себе…

— Представляю. Стекло менять надо.

— Зачем? Я линзочку назад приклею. Будет незаметно.

«Я живу между стеклами, совсем как тот паук. Со своей паучихой и паучонкой. Это моя судьба. Она мало зависит от ума или старания, от века или географии. Она выбирает своих баловней по только ей известным принципам. Просто кому-то везет, а большинству — нет. Ладно. Я получил от нее дар. В принципе — бесценный. Я получил в распоряжение пещеру Аладдина, в которой среди сокровищ прячется открытый ящик Пандоры. И все беды Земли тихо витают над грудами золота… Я получил невидимый мешок с миллиардами долларов. Любая утечка информации сделает его видимым ИМ, и тогда… лучше не думать, что будет тогда. Что стало с пауком? Тетя Римма вытерла мокрой тряпкой его междустекольный мир, там стало чисто и пусто. Так хотела тетя Римма, но не паук. Так и меня вытрут. Никто, кроме родных, и не заметит. А способ, выбитый из меня и перепроданный тысячу раз, будет приносить сумасшедшие деньги хозяевам строительных фирм. И никто меня не защитит. Ни наше равнодушное государство, ни наша нищенская наука, ни военные бюрократы, ни коррумпированная милиция. Меня убьют, ведь в нашей стране убивают больших людей за меньшие грехи, а грех внезапного богатства в России самый страшный.

ОНИ придут открыто и спокойно, возьмут меня с потрохами, как СВОЮ вещь, и сделают все, что посчитают нужным. В моем секрете нет ничего такого, для чего был бы нужен именно я. Мой труп не найдут никогда. Господи, зачем мне все это!?»

Курочкин уничтожил все свои карты. Он стал пуглив и раздражителен, вздрагивал при звонках телефона и переливах дверного звонка. Он боялся, что был-таки любопытный, кто видел из окна, как он передвинул блок. Этот человек наверняка спустился вниз и посмотрел на полоску свежей глины. И на вздыбленную землю с другой стороны. Его не обманут высокая трава и попытки затоптать преступление! Он спросит себя: а как это? Он начнет рассказывать знакомым, в курилке, за стаканом и удочкой. Рано или поздно найдется тот, кто обратит внимание. Кто сложит два и два. Слух мгновенно дойдет до НИХ. Скорее всего, Курочкину предложат деньги. Он может взять деньги и открыть ИМ секрет. Потом он навсегда исчезнет: секрет не должен стать известен конкурентам. Он может отказаться от денег. Тогда ОНИ похитят его и получат секрет бесплатно. Труп догадливого инженера не найдут. Щедрая Судьба предложила выбор: смерть или… смерть.

Он попытался поговорить с женой.

— Лен, вот что… если я вдруг исчезну… ты не перебивай… если я исчезну, просто заяви в милицию, и все.

— А что еще можно сделать?

— Просто знай… я не вернусь… не жди… я… у меня… ты поняла?

— Поняла. Прекращай свои опыты и…

— Об этом — никому, слышишь! Никому! А то ОНИ и тебя, и дочку…

— Кто — ОНИ?

— ОНИ — это ОНИ. Против НИХ не сделать ничего…


Никаких опытов на улице. Только дома, с песчинками. Направление полета — вот что угадать получалось редко. Вычислить свое положение относительно мирового эфира в данный момент он никогда не успевал. Но интуитивно иной раз угадывал. Он понял, что египетские жрецы действовали интуитивно, и еще раз подивился их способностям. Жена, увидев его с разведенными руками, однажды бросила:

— Все играешься… апостол!

«Почему — апостол? Ну да, где-то была картинка: святой с разведенными руками… постой-постой… в этом что-то… что-то очень знакомое, что-то рядом…»

Ну, конечно. Вознесение. Иисус был вознесен на небо «во плоти». Как вознесен — никто не видел. Это есть великая загадка христианства…

Теперь можно представить…


Человек ночью пришел к пещере, где лежал Христос. И не было у него вопроса, как у тех мироносиц, что шли умащать тело Христа благовониями: кто отвалит нам камень от двери гроба?[12]

Человек тот не был простым смертным. Он знал величайший и потерянный древний секрет. И камень, заслонивший вход, повиновался ему.

В прохладной пещере тело еще не тронул тлен.

Человек зажег масляный светильник, бросил в огонь щепотку ладана. Приятный запах пополз по пещере. Пришедший молча стоял над усопшим. Христос — человек, и он умер. Пусть так. Но Христос — Бог, и тело Его не может стать прахом. Не имеет права! Иначе все сделанное Им подвергнется сомнению и будет забыто. Или хуже того — над прахом могут надругаться враги Его. Этого допустить нельзя. Люди верят в Него и должны верить до скончания веков.

Человек не боялся, что кто-то придет. Он знал, что до рассвета здесь никого не будет. Ему нелегко было вынести наружу тяжелое тело. Положив Христа на землю, человек выпрямился. Потом нагнулся, подобрал наощупь два камешка. Это был последний поклон Богу во плоти. Человек постоял минуту, потом медленно развел руки в стороны, и тело Иисуса, набирая скорость, устремилось к темному небу. Через несколько минут трение о воздух заставило плоть обуглиться и ярко светиться. Человек видел, как светящаяся точка пронизала легкие перистые облака и исчезла среди звезд.


«Если что-то и было, то только так. Это был последний дошедший до нас эпизод применения способа. Да, так быть могло. А вот рассказы о Его воскрешении — чистой воды миф. Выдумка.

Христос был мертв. А можно ли „стартовать“… себя, живого?»

Владимир Сергеевич механически ходил на работу, ел, не ощущая вкуса пищи, вечерами сидел, тупо уставившись в телевизор. Тяжесть опасного знания и страх сломили его дух. Он потерял интерес к жизни, у него плохо получался секс, и жена стала недовольна. Иногда он играл с песчинками, но и это занятие ему надоело. Он проделал в кухонном окне пять аккуратных дырочек, потом прозрачным клеем вклеил линзочки на место. Было почти незаметно. Лена молчала. Страх то подступал, то отступал. Удар последовал с неожиданной стороны.

В августе на заводе ввели вторую смену — не справлялись с заказами. Курочкину приходилось выходить в ночь. Однажды утром он шел домой. Раскланялся с соседкой, кормившей кошек на бетонном блоке. Пенсионерка спросила:

— Владимир Сергеевич, как вам удалось подвинуть эту чушку? — она легонько коснулась блока ногой, обутой в домашнюю тапку.

Инженер мгновенно покрылся потом. Его лицо покраснело, от страха он стал заикаться:

— К-какую ч-ч-чушку? Я ничего…

— Я видела в окно, Владимир Сергеевич… вы сделали руками вот так… куда же вы, Владимир Сергеевич?

Курочкин побежал. «Все, я пропал. Теперь она растреплет по всей округе и про блок, и про мой страх, и вообще… Имеющий уши да услышит…»

Ночь на двенадцатое августа стояла ясная и тихая. Владимир Сергеевич знал на заводском дворе место, куда не проникает цеховой свет. Оттуда можно посмотреть на Персеиды.

Курочкин сидел в кабинете начальника цеха. Неожиданно зазвонил городской телефон. «Кто это — среди ночи?» Курочкин снял трубку.

— Владимир Сергеевич, нам надо поговорить.

— Вы кто?

— Неважно. Вы нас не знаете. У нас есть деловое предложение. Мы будем ждать вас утром около проходной.

Курочкин бросил трубку.

«Это ОНИ. Я не хочу! НЕ ХОЧУ! ОНИ МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАТ!»

Он выбежал на заводской двор, сжимая в руках заветные камешки, с которыми давно не расставался. Прибежал туда, куда не проникает цеховой свет, прислонился к стене, отдышался. Когда глаза привыкли к темноте, посмотрел на небо. Персеиды сыпали на землю свой вечный сверкающий жемчуг…

Плохо сознавая, что делает, он быстро, слишком быстро развел руки…

Земля рывком ушла из-под ног. Неумолимая сила держала Курочкина на месте, а все, что не являлось его телом, с ускорением уходило вниз. Камни вырвались из рук и полетели догонять Землю. Вот уже одежда сорвана, а воздух стал тверже наждачного камня…

Владимир Сергеевич не чувствовал перегрузки. Его время текло медленно, и он успел понять, что он не первый, кто догадался, что его несчастный предшественник и был той ракетой, какую они видели с отцом на Волге.

Слишком поздно до него дошло, что осветительные ракеты так высоко не летают — этот простой факт должен был насторожить его раньше! Но раньше он об этом не думал, а теперь ракетой стал сам…

Земля уходила все быстрее и дальше, никто не видел, как инженер хватал широко раскрытым ртом все более разреженный воздух. Через несколько минут тело Курочкина обуглилось и ярко засветилось. Вскоре атмосфера осталась внизу. Черной головешкой замер он здесь, в никому не ведомой точке земной орбиты.

А далеко-далеко под ним, в туманах голубой планеты, вспыхивали красавцы Персеиды.


Эпилог


…Прошел год. В ночь на двенадцатое августа мать и дочь не спали. Они вышли на балкон и всматривались в темное небо. В городе плохо видны метеоры — мешает свет. Персеиды напрасно рассыпали свои искры над Землей.

На балконе холодно.

— Вот и год прошел.

— Уже год… Пойдем, я озябла.

— Сейчас… еще минуту. Как ты думаешь…

В этот момент атмосфера Земли столкнулась с неподвижно висящим в пространстве обугленным и промерзшим космическим телом.

Метеор, что ярче Персеид, пронесся по ночному небу. Он летел долго, рассыпая искры по своему пути.

— Мам, смотри, смотри! Какой красавец!

— Желание загадала?

— У меня одно желание — чтобы папа вернулся…

— У меня — тоже…