"Тиберий. Преемник Августа" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джордж)

Глава 7 ВОЕННЫЕ МЯТЕЖИ

Военные мятежи на Рейне и на Дунае последовали тотчас. Современному читателю не вполне ясно, почему военачальники вдруг сочли столь трудным контролировать выражение мнений своих подчиненных. Войска хорошо знали Тиберия. Он не походил на человека, которого могли испугать подобные бунты, и еще меньше, чем Август, он был склонен идти навстречу требованиям, которые они не осмеливались предъявить последнему. Если они полагали, что восшествие нового императора, только что приступившего к исполнению своих обязанностей, будет подходящим моментом для привлечения внимания к их проблемам, то выказали политическую проницательность, которая напрочь отсутствовала в их дальнейшем поведении.

Мятежи на Рейне и Дунае заслуживают того, чтобы подробно о них рассказать, и не только как о части правления Тиберия, но и чтобы ближе взглянуть на жизнь и быт римской армии. Обычно его излагали в богатой — иногда слишком богатой — подробностями комедии, в которой простые люди всех возрастов намного умнее своих начальников, к тому же с немалой долей юмора. Тацит описывает сцену, которая могла выйти из-под пера Чарльза Левера или капитана Марриата.

Мятеж в Паннонии разразился первым.[30] Три легиона, стоявшие в Паннонии (8-й Августов, 9-й Испанский и 15-й Аполлониев), были расквартированы вместе на летних квартирах. Узнав о смерти Августа, их командир Юний Блез отменил обычные работы в знак траура. Вот во время этого вынужденного бездействия и начались неприятности.

Первым зачинщиком стал человек по имени Перценний, у которого было не совсем обычное прошлое. Прежде он был организатором и предводителем группы театральных клакеров. Подобное спортивное соперничество, которое столетия спустя вылилось в войны «синих» и «зеленых» и в знаменитый мятеж гладиаторской команды «Ники» в Константинополе, уже вовсю процветало в Риме. Этот Перценний был опытным агитатором и рекламщиком, который способствовал успеху или провалу той или иной стороны. Затем он записался в армию. Нам неизвестны безусловно любопытные причины, повлекшие такое его решение, однако можно предположить, что какой-нибудь казначей счел необходимым для него на время укрыться в армии.

Вскоре этот человек стал популярным среди солдат, которым в долгие свободные вечера нечем было заняться, кроме слушанья его речей. Наиболее разумные и уважаемые люди держались от него подальше, однако вскоре он нашел приверженцев среди глупцов и забияк. Речи, которые Тацит вложил в его уста, были речами веселого выпивохи и заводилы. Точно такие речи можно услышать в Гайд-парке и в наши дни. Это решительно не те речи, с которыми обращается уважаемый профсоюзный лидер к своим слушателям. Читая их, можно живо себе вообразить, каков по характеру и из какой среды вышел Перценний. О личности его казначея можно только догадываться.

Несомненно, были уважительные причины, почему Юний Блез сразу же не пресек его деятельность, не арестовал Перценния и не занял войско работой. Когда же, наконец, он вмешался, то сказал: «Лучше обагрите ваши руки моей кровью, чем предайте интересы императора». Он сказал то, что на его месте сказал бы любой современный офицер. Мятеж и восстание, говорил он, не лучший способ донести свои обиды до ушей Цезаря. В прежние времена никогда воины не высказывали подобных требований своим командирам. Начало нового правления — неподходящее время для того, чтобы еще увеличить бремя его правления. Он, наконец, предложил им назначить депутацию и передать делегатам наставления в своем присутствии.

Мятежники-любители вовсе не стремились «омыть руки кровью Блеза». С замечательным добродушием они приняли его предложение. Был избран трибун, сын Блеза, чтобы направиться в Рим с требованиями от имени тех, кто прослужил шестнадцать лет и требовал выхода в отставку после этого срока вместо отставки после двадцати пяти лет. Дальнейшие инструкции будут переданы, если это условие будет выполнено.

Ничто более ясно не могло показать нереальность мятежа, чем обещание «дальнейших инструкций». Эти умеренные мятежники, видимо, тешили себя мыслью, что мятеж будет носить мирный характер и продолжится долго и что они постепенно, одно за другим будут направлять в Рим свои требования, а новый император будет покорно им следовать. Они были новичками в деле восстания и даже не знали, что это такое и как оно проходит.

Попытки Перценния пали на подготовленную почву настроений более серьезных его коллег. Пока эти события происходили в летнем лагере, восстали войска в Навпорте и отметили это событие грабежом соседних вилл. Попытки центурионов восстановить порядок привели к оскорблениям, а затем и к насилию. Особенным нападкам подвергся Авфидиен Руф, офицер, выслужившийся из рядовых до должностей, соответствовавших современным должностям адъютанта и квартирмейстера. Авфидиен тяжко трудился всю свою жизнь и заставлял делать то же и других. Они захватили Авфидиена, запрягли в повозку с багажом и погнали вперед, издевательски спрашивая, как ему нравится тяжкий груз и длительные переходы, которым они сами подвергаются ежедневно. Авфидиен был первой жертвой насилия среди центурионов, на его примере стало ясно, где искать истинные причины недовольства — в слишком суровой дисциплине, а не в условиях службы.

Прибытие в лагерь этих людей перечеркнуло результаты дипломатии Блеза. Пример грабежей стал заразительным. Мягкость Блеза была его выбором, а не необходимостью. Как только он понял, что дела принимают серьезный оборот, он прибег к суровым мерам. Центурионы и лучшие из воинов все еще были лояльны. Главные зачинщики были взяты под стражу, высечены и посажены на гауптвахту. Эти шаги были предприняты несколько поздно. Арестованные обратились за помощью к своим товарищам и были тут же освобождены силой.

Отныне мятеж стал приобретать опасный оборот. Главный зачинщик — некий Вибулен выступил вперед и произнес пламенную речь, направленную прямо против Блеза. Он утверждал, будто его брат был направлен от имени мятежников донести новость и обращение к легионам, стоявшим в Германии, но был убит гладиаторами Блеза.

Чувства, захлестнувшие воинов после этого сообщения, окончательно смели авторитет командира: Мятежники распорядились арестовать гладиаторов и заковать их, пока они сами будут искать тело убитого ими посланника. Тело не нашли, а гладиаторы, допрошенные под пыткой, отрицали убийство ими кого бы то ни было. В конце концов стало известно, что у Вибулена никогда не было брата. Это, однако, уже не имело значения. Вред уже был нанесен.

Тем временем все было объято восстанием против командиров, в ходе которого стала литься кровь. Офицеров изгнали из лагеря, а их палатки разграбили. Один из центурионов, Луцилий,[31] был убит. Другие пытались найти убежище. Клемент Юлий, однако, был пойман и возвращен обратно, поскольку мог выступить и произнести речь от их имени. Страсти накалились во время всеобщего кровопролития, когда 8-й легион потребовал выдачи центуриона по имени Сирпик от 15-го легиона, где тот скрывался и который отказался его выдать. Лишь вмешательство Испанского 9-го легиона предотвратило всеобщий армейский бунт. Вибулен оказался более способным организатором, чем Перценний!

Пока мятежники были заняты своими делами, удивительным образом не думая о последствиях и забыв обо всем на свете, кроме своих забот, Тиберий предпринимал активные шаги для их усмирения. Его сын Друз с отрядом опытных офицеров, двумя когортами преторианской гвардии и отрядом германских всадников отправился в Паннонию. Начальником его штаба был человек, о котором мы вскоре услышим, — Луций Элий Сеян, сын помощника префекта преторианцев. Друз получил инструкции действовать в соответствии с обстоятельствами.

Прибыв, он нашел лагерь закрытым и охраняемым и распорядился, чтобы мятежники сошлись на общее собрание. Друз вошел в лагерь с небольшим отрядом, за ним закрыли ворота и поставили караул. Он занял свое место на трибунале в центре лагеря, а восставшие собрались вокруг возвышения большой толпой.

Было много шума и беспорядка. Дождавшись тишины, чтобы его можно было услышать, Друз стал читать письменное обращение Тиберия с обещанием донести их требования до сената. А пока, говорилось в письме, он посылает своего сына, чтобы тот решил то, что можно решить на месте.

От имени собрания говорил Клемент Юлий. Они потребовали почетной отставки после шестнадцати лет службы, оплаты по одному денарию в день, а также немедленного выхода на пенсию всех ветеранов. Друз отвечал, что не имеет полномочий удовлетворить такие их просьбы, что это компетенция только сената или его отца. Это — особенно ссылка на сенат — вызвало бурю негодования. Зачем он тогда сюда явился? Пусть он консультируется с сенатом всякий раз, когда наказывают кого-либо или посылают на передовую. Собрание стало превращаться в митинг протеста.

Мятежники, разумеется, имели на то основания. Ссылка Друза на сенат была несерьезной: сенат не имел никакой власти над армией и права голоса в ее командовании. Люди поняли правильно, они считали, что привлечение к делу сената — лишь уловка, чтобы затянуть его и пренебречь их требованиями. Однако и Друз с Тиберием были не столь просты, и нам остается лишь гадать, имело ли упоминание сената основания, нам неизвестные. Был ли этот намек на некую сенатскую интригу, которая лежала в основании мятежа, ироническим обещанием того, что те, кто инициировал мятеж, сами должны взять на себя и труд его усмирить? Если так, то ясно, что большинство людей не подозревали, во что их втянули. Намек в то же время мог достичь цели, повлияв на таких людей, как Перценний и Вибулен, и дать им неприятный повод для размышлений. Каковой бы ни была цель, нам остается лишь гадать. Хотя определенно какой-то смысл в этом был.

Обстановка накалялась, последовали угрозы в адрес людей Друза, затем перебранка и стычки. После обмена угрозами с обеих сторон Лентул нашел более разумным отступить. Его преследовала разъяренная толпа, которая язвительно интересовалась: куда он теперь направится, к императору или, может, в сенат? На него накинулись, и побитый, истекающий кровью, он был спасен преторианцами. Друз удалился, чтобы обдумать, какие шаги ему предпринять в дальнейшем.

Предстоящая ночь могла иметь серьезные последствия. В палатке Друза состоялось совещание. В его штабе были люди весьма опытные в военном деле. Они спокойно могли сформировать точное мнение о внутренней ситуации, и вполне разумно предположить, что то, как мятежники восприняли упоминание о сенате, помогло им до конца понять, насколько далеко зашло дело и насколько ситуация была беспокойной… Они уже приняли решение о дальнейших действиях, когда произошел неожиданный эпизод, который поторопил.

Около трех часов ночи луна, ярко сиявшая на чистом небе, стала затмеваться. Сразу же проявилась разница в том, как затмение восприняли люди образованные, знавшие, что это лишь природное явление, и люди, выросшие в сельской местности, для которых затмение связано с суеверными представлениями. Знатоки обычаев стали ударять в медные сосуды, дуть в трубы и бить в барабаны — медь во всем мире считалась верным средством против затмений. Когда тень накрыла луну, и все погрузилось во мрак, суеверы поняли, что боги отвернулись от них в ужасе из-за того, что они осквернили себя военным мятежом.

Затмение, которое таким образом вызвало некоторую смуту и колебания, было слишком удачным событием, чтобы им не воспользоваться. Сразу приступили к действиям. Друз послал за Клементом Юлием и другими надежными людьми, которым доверяло войско. Их спешно проинструктировали и направили пропагандистами в легионы. Вскоре они договаривались с пикетчиками. Кто такие, спрашивали они, этот Вибулен и Перценний? Может, они собираются занять место Тиберия и Друза? Постепенно они переубеждали людей. Утром пикеты тихонько оставили ворота; штандарты, накануне удаленные из претория, были возвращены на свои обычные места. Обстановка в лагере быстро приходила в обычное состояние.

Затмение продолжалось до семи часов утра. До его окончания Друз на рассвете созвал людей на вторую встречу. Он не был оратором, но он тем не менее был из рода Клавдиев и обладал чувством собственного достоинства; это чувство уверенности все более и более способствовало желательному повороту событий. Он объявил войску, что не боится их угроз, что, если они разумно оформят свои просьбы, он донесет их мнение до отца и будет настоятельно рекомендовать к ним прислушаться. Собрание избрало депутацию к Тиберию. Туда входил Юний Блез, Луций Апоний, один из сопровождения Друза, и Юст Катоний, центурион. Депутация отправилась в Рим.

В этот момент среди советников Друза появились разногласия. Одни говорили, что разумнее ничего не предпринимать до возвращения депутации из Рима, полагаясь на равнодушие, которое охватывает людей стечением времени, если они не слишком заинтересованы в результатах дела. Другие, полагая, что мятеж не пустил глубоких корней в армии, склонялись к тому, чтобы принять суровые меры. Друз предпочел мнение последних. Первым делом было доставить к нему Перценния и Вибулена. Они пришли и были сразу взяты под стражу и в конце концов казнены. Близкие к ним агитаторы мятежа были отысканы и доставлены преторианской гвардией. Других доставили сами воины. За затмением наступила плохая погода. Ввиду сильной бури люди не могли покинуть свои палатки, поэтому у них не было возможности обсуждать события между собой или начать новые разбирательства. Стало распространяться мнение, что удача не сопутствует мятежу. 8-й легион вернулся к своим обязанностям. Вскоре его примеру последовал 15-й легион. После некоторых споров, следует ли дождаться возвращения депутации, 9-й легион также решил вернуться к обычной службе. Мятеж закончился.

Друз, видя, что дело успешно идет к завершению, благоразумно оставил здесь своих военачальников, а сам поспешил с докладом в Рим.

Восстание на Рейне стало эпизодом куда более серьезным, чем мятеж на Дунае. Весь ход событий вел к тому, чтобы паннонийский мятеж поднял на восстание армии, стоявшие на Рейне, что было стратегической целью. Если вся интрига заключалась в том, чтобы начать новую гражданскую войну и организовать поход на Рим, то понятно, что рейнские армии могли стать в этом действенным инструментом.

Германик находился в Галлии. Армия, стоявшая на нижнем Рейне под командованием Авла Цецины Севера, была сосредоточена вокруг старого Оппидум-Убиорума — позже колония Агриппина, а еще позже — Кельн. Армия, стоявшая на верхнем Рейне под командованием Гая Силия, находилась в Майнце. Восстала армия Цецины. Мятежники выдвинули требования, удивительно схожие с требованиями своих паннонийских коллег. В этом случае организацию мятежа проводили не отдельные агитаторы, как Вибулен и Перценний, а сами мятежники не были неуверенными смутьянами, как паннонийцы, которые более полагались на другие армии, чем на свою собственную. Восстание в армии Цецины стало истинной душой всего мятежа.

Восставшие действовали целенаправленно, были организованны и дисциплинированны. На офицеров напали и «вывели из строя». Один был убит прямо на глазах у Цецины, и тот ничего не смог сделать, чтобы его спасти. Германик поспешил в лагерь.

Разговор Германика с мятежниками был очень примечательным и ничего общего не имел с поведением Юния Блеза с паннонийскими легионерами. Германика встретили очень тепло. Поначалу восставшие отказались построиться в боевом порядке,[32] но после того, как он их урезонил, он сумел добиться желаемого результата. Затем он обратился к ним с отеческим упреком за их поведение. Тотчас же возник ропот. Некоторые побуждали его идти на Рим.

Последовала мелодраматическая показательная сцена. Разумеется, Германик, по всей видимости, был шокирован предложением и понимал, что разумно было бы не отказываться от предложения столь очевидно, насколько позволяли обстоятельства.[33] Во всяком случае, он соскочил с трибуны, обнажил меч и, высоко подняв его над головой, прокричал, что предпочтет смерть измене. Его друзья, стоявшие поблизости, поспешили остановить его, прежде чем он вонзит меч себе в грудь, и нам, естественно, не сообщают, что сделать это им не представило особого труда. Сам Тацит признает, что некоторые непорядочные люди трактовали этот эпизод скептически, что вызывает у историка удивление и боль. Раздались голоса, которые советовали Германику не останавливаться и идти до конца, а некий солдат, мы даже можем назвать его имя — Калусидий — предложил ему свой меч, с издевательским замечанием, что он более острый. Войско, утверждает Тацит, восприняло это замечание как жестокое и бесчеловечное. Это, конечно, пролило холодный душ на чувства собравшихся. В возникшей паузе друзья быстро увели Германика в его палатку. Однако было очевидно, что он не собирается идти походом на Рим.

Как уверяет нас панегирист Германика, ситуация была очень сложной. Любое решение было равно рискованным. Мятеж на Рейне оказался для легионеров делом столь же сложным, как и для их собратьев в Паннонии. После обсуждения было решено отправить письмо на имя Тиберия, чтобы тот гарантировал им выход в отставку после двадцати лет службы и частичные льготы для ветеранов со стажем более шестнадцати лет службы, их жалованье должно быть удвоено и выплачено.

Мятежники, разумеется, этого не ожидали. Они полагали, что следует предпринять поход на Рим, и требовали, чтобы уступки были осуществлены немедленно. Трибуны отдали необходимые распоряжения. Мятежникам было обещано, что выплаты будут произведены, когда армия встанет на зимние квартиры. 5-й и 21-й легионы не соглашались принять эти уверения, отказались двигаться с места, пока им не заплатят. Ситуация была постыдной. Германик со своими людьми наконец скинулись и заплатили из собственных средств — это, видимо, очень порадовало Тиберия, когда он об этом услышал! Вряд ли они когда-либо вернули свои деньги назад.

Теперь Германик отправился навестить армию на верхнем Рейне. 2, 16 и 13-й легионы тотчас принесли клятву верности новому императору. 15-й легион колебался, поэтому ему сразу обещали выплаты без всякой просьбы с их стороны. Пораженный такой нежданной удачей, он, однако, не встал на сторону мятежников. Вероятно, это было бы слишком.

На самом деле в армии Гая Силия не было мятежников, и это обстоятельство окончательно убедило всех в том, что мятеж на Рейне закончился неудачей.

Однако Тиберия осуждали за то, что он лично не прибыл на место событий. Его собственные объяснения, что, по его мнению, он больше пользы принесет, оставаясь на месте в Риме и контролируя всю ситуацию, не были приняты в расчет. Этому не верили и тогда, и впоследствии; возможно, по причине очевидного здравого смысла. Он послал Друза в Паннонию. На Рейн он направил делегацию во главе с Мунацием Планком. Прибытие посланников в Колон стало сигналом для нового возмущения.

Армия нижнего Рейна, кажется, не совсем верила в искренность Германика и его коллег, у нее не было сомнений в том, что посланники от императора принесли неблагоприятные вести. Легионеры преследовали Мунация Планка, который вынужден был искать убежища в палатке со штандартами, где на его защиту встал знаменосец Кальпурний. На рассвете он был освобожден Германиком, давшим посланникам в сопровождение отряд всадников.

Прибытие комиссии тем не менее ускорило дело. Для Германика стало очевидным, что армия верхнего Рейна лояльна и с ее помощью можно подавить мятеж войска Цецины. Некоторое время он колебался. Если бы в его интересах было раздуть дело или если бы он имел от этого какую-либо выгоду, он, видимо, также страдал бы от неспокойной совести, прежде чем использовать силу для подавления простаков, которые были обмануты и загнаны в угол. Агриппина, всегда бывшая женщиной сильной, не хотела его оставлять. Ничего не могло случиться, пока она была с ним рядом. Наконец Германик вынужден был принять решение. Женщин и детей отослали из лагеря.

Историки, по одним им ведомым причинам, любили описывать трогательную картину горести и стыда, которые воспламенили чувства войск, когда они увидели процессию, покидавшую лагерь. Агриппина несла на руках маленького Гая (в войске его ласково называли «сапожок» — Калигула), который большую часть своей жизни провел вместе с ними в лагере, как они встали на колени перед Германиком и просили прощения. Очевидно, что Германик отослал из лагеря женщин и детей с некоторой подчеркнутой нарочитостью. Однако чувства войска были весьма далеки от тех, на которые он рассчитывал. Они понимали, что процессия, возглавленная Агриппиной, была преддверием наступления легионов Гая Силия, идущего на выручку Германику. Они бросились ей в ноги и остановили ее. Германик был рад избежать выпавшего ему испытания. Он держал перед ними речь, он горячо обвинял людей, которые уже и так осознали, что поступили неверно. Они каялись. Они упали на колени. Легионы Силия не были введены в лагерь. Мятеж был окончен.

Если мы нуждаемся в дополнительном подтверждении, что Германик знал о мятеже гораздо более того, что лежало на поверхности, это вытекает из его дальнейших действий, которые ясно указывают на истинных зачинщиков мятежа. Расследование в установлении замешанных в деле партий быстро обернулось развлекательным фарсом, хотя и с тяжкими последствиями для жертв. Предполагаемые зачинщики прошли суд целой армии и были либо объявлены виновными, либо оправданы нестройными выкриками. Маловероятно, что столь демократичный суд обвинил истинных участников мятежа, скорее множество непопулярных в армии личностей получили то, чего они в действительности не заслуживали.

Расследование также коснулось и центурионов. Как бы то ни было, не приходится сомневаться, что во многих случаях центурионы были людьми, которых ненавидели. Прежде чем армия вернулась к своим обычным обязанностям, она получила возможность обвинить любого центуриона, чье обращение с воинами считали слишком суровым. Эта возможность была встречена с энтузиазмом, и эти два суда над солдатами и офицерами, которые проводила вся армия, несколько смягчили напряженность, вызванную мятежом. Во всяком случае, никто не мог назвать эти суды тираническими. Их основная вина состояла в слишком пристрастной и безответственной демократии.

Таковы были внешние события военных восстаний на границах Рейна и Дуная. Были, разумеется, события не столь очевидные, о которых тем не менее можно судить по их результатам.

Мы не знаем подробностей инструкций, данных делегации, направленной на Рейн, мы также не знаем об обмене информацией между Тиберием и Германиком. Известно лишь, что Германик получил полномочия для завоевания Германии вразрез с политикой, изложенной в политическом завещании Августа. Военачальники, поскольку их политика была одобрена Римом, вероятно, нашли возможным восстановить армейскую дисциплину.

Очень важно отметить ввиду последующих отношений между Тиберием и Германиком, что эти события явно намекают на то, что Тиберий уступил под угрозой силы. У Тиберия были все основания для глубокого скептицизма в отношении удачливой судьбы Германика. Последний был, в конце концов, более чем просто частное лицо. Он возглавлял партию — партию Юлии, поскольку был женат на ее дочери. Сенатская партия ему симпатизировала, и они знали, что делали.

Историческая традиция считает, что Тиберий ревниво относился к Германику. Такое утверждение почти ничего не доказывает, поскольку ревность в общем смысле может быть самого разного свойства у различных людей, начиная от нашего Господа Бога, который является богом ревнивым. Однако война между такими типами личности, как Тиберий и Германик, универсальна и вечна. Любой, кто пробился на самый верх благодаря признанию своих заслуг и ответственности лидера, не станет одобрять тех, кто, не обладая истинными способностями, может вызывать энтузиазм окружающих, идя им навстречу, льстя им и выполняя их неоправданные желания… Существует также такая вещь, как ревность политиков. Германик никогда не выказывал Тиберию такой преданности, как Тиберий Августу, забывая собственные интересы в угоду служению своему господину. Взгляд Тиберия был сосредоточен на опасной точке, на центре политического раздора.

Принципы и основы поведения Тиберия можно проследить по его отношению к военным мятежам. Уступки, сделанные мятежникам на Рейне, он немедленно, с обычным для него чувством справедливости, перенес и на паннонийские войска. Однако он упорно отказывался от того, чтобы сделать эти уступки постоянными в будущем. Требования этих людей приобрели вид, который стал привычным в последующие века. С целью облегчить свою участь они требовали внести изменения в общие правила и тем самым устранить злоупотребления в армии. Тиберий отказался это сделать. Он склонялся к тому, чтобы правила были справедливы, но не согласился изменить их в требуемом направлении. Вместо того чтобы сократить срок службы, он на самом деле его увеличил. Кажется, такой его подход к армейской службе не вызвал особого сопротивления армии, во всяком случае, нам об этом ничего неизвестно. Суть была в том, что принятые правила плохо и неверно исполнялись, а не в самих правилах, которые могли бы вызвать недовольство.

Здесь мы затрагиваем весьма деликатную проблему отношений между исполнителями и вышестоящими. Гораздо легче что-либо поменять в самих правилах, чем соблюдать их с надлежащей справедливостью и доброй волей. Правила можно менять всякий раз, как только они несправедливо применяются, но, если они никогда не исполняются как следует, никакая перемена не будет удовлетворительной. Тиберий стоял на том, что хорошее исполнение — секрет удовлетворительного правления.

Его успехи и неудачи как правителя были показателем истинности такого его представления. Он не был склонен подчинять свои действия желаниям людей, которыми он управлял. Он удивил римский мир, устроив ловушку и западню для многих усердствующих, но запутавшихся людей, что легло в основу трагедии, разыгранной ближе к концу его правления, когда все полностью зависели от одного человека, и это следует держать в голове по мере того, как мы будем продвигаться к концу его правления.

Август был физически слаб и утончен. Ничто лучше не характеризует Тиберия, чем его физическая сила и здоровье. Он мог пальцем левой руки проткнуть свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову мальчика или даже юноши. Просыпаясь, он мог видеть в темноте, как кошка, хотя через несколько минут эта способность утрачивалась. Телосложения он был крепкого, с квадратными плечами, светлокожий, с орлиной повадкой, двигался очень плавно, держался очень прямо, однако опустив голову и потупив взор; молчаливый, осторожный в высказываниях, с убийственным, довольно мрачным юмором, терпеливый, замкнутый, горделивый потомок Клавдиев. Качества, присущие этой фамилии, — ключ к личности Тиберия. Он был аристократом до мозга костей, полным утонченных склонностей и хорошо осознававшим, что именно для него неприемлемо, человеком железной сдержанности и твердой воли.

В нем не было ничего от парвеню. Он никогда не сооружал кресел из чистого золота и не украшал себя драгоценными одеяниями. Его привычки были просты до аскетизма. Он был расчетлив, осторожен в тратах, экономен — качества человека, который слишком привык к деньгам, чтобы быть ими поглощенным или пренебрегать ими. Его ум обладал сходными свойствами. Он никогда не использовал титул «император». Он называл себя Августом только в переписке с иностранными корреспондентами. Он упорно и последовательно отказывался от таких претенциозных титулов, как «отец отечества», и ему подобных. Он никогда не позволял никому, кроме людей рабского статуса, обращаться к себе как Dominus (господин). Он оставался просто Тиберием Цезарем. Эта склонность порицать людей как слишком подобострастных, так и чересчур напыщенных была постоянной чертой его характера. Он не любил тех, кто держался отчужденно, но также и тех, что бежали к нему по первому зову. Он любил подчинение, но ненавидел раболепие. Его внимание было сосредоточено на истинных качествах людей и вещей: на уме и способности людей, на справедливости и доброжелательности действий. Такой человек едва ли хотел зависеть от того, что о нем думают или чего ожидают от него окружающие. Он готов был взять на себя ответственность лидера.

Право отдавать приказания довольно естественно принадлежит правителю, но многое зависит от того, как он это право получил. Проблема переходит в вопрос о том, черпает ли он это право из уверенности, что с ним согласятся, или из справедливости и мудрости самой команды. Тиберий твердо знал, что исполнение команды основано на ее правоте.

Он довольно строго рассматривал себя на посту главы государства. Он обращался со своими подданными так, как обращался с иллирийской армией, — то есть с истинным пониманием дела и на пользу их благосостояния. Он был хорошим правителем, как ранее был хорошим офицером. И сходным образом он не готов был допустить, будто они лучше, чем он, разбираются в вопросах общего блага. Искусство управлять не приходит по доброму знаку с небес. Копать землю или подковывать лошадей — эти занятия дают человеку столь же мало понимания об управлении, как и человеку, который завоевывает Германию или строит мосты. Лишь одно обычный человек может посоветовать своим правителям — что всякое правление должно быть основано на справедливости и направлено на общее благо. Но кто они были, чтобы говорить Тиберию Цезарю подобные вещи? Да и был ли он сам тем страшным человеком, что ставил собственную славу и собственность во главу правления? И когда человек, подобно Тиберию, в течение долгой жизни проходит все этапы в деле государственного управления, он не нуждается в советах тех, кто не обладает ни подобными знаниями, ни подобным умением.

Для сильного и способного человека такое его право действовать является обоснованным, ибо слабость противоположной точки зрения в том, что она рассматривает право и истину как данность, а не как цель, зависящую от того, что люди чувствуют и представляют. Это последнее мнение подходит слабым, невежественным и неудачливым, а не сильным, знающим и умеющим добиться желаемого: власти, если они знают, что это такое, или пути домой, если они знают, где этот путь находится. Однако советы потерявшейся овцы редко бывают хорошим руководством для пастуха.

Такое ощущение власти было его правом и силой — и мудрой силой, — обусловливающей все действия Тиберия. На этом основании он защищал ее от всякого рода нападок. Он никогда не оказывался в положении эгоистичного и самооправдывающегося человека, подсознательно ищущего компромиссов. Никогда он не шел на компромисс с недругами. У него никогда не было сомнения в абстрактном праве командовать, присущего современному человеку.

На таком основании строилась его политика. Он гораздо более четко представлял себе истинное положение вещей, чем Август. Он и не делал вид, что принимает принципат лишь на какой-либо условный срок. Одной из характерных черт старой формы правления было избрание магистратов в народном собрании. Превращение древней партии популяров в имперскую военную гильдию сделало эти собрания показухой. Кандидаты назывались принцепсами, а выборы состояли главным образом в том, что кандидаты тратили значительные суммы денег на якобы ведущуюся избирательную кампанию, результаты которой, как правило, были известны заранее. Тиберий это отменил, назначая ровно столько кандидатов, чтобы заполнить должности: таким образом, результат был абсолютно предрешен, и они могли сохранить свои деньги. Законодательная деятельность собрания была сведена к предоставлению трибунских полномочий. Эти изменения не были направлены ни против кого конкретно, в них было простое чувство реальности, а мотивом была экономия средств.

Старое народное собрание сменилось его властью, однако с сенатом, сохранявшим свое прежнее устройство и все еще бывшим реальной силой, он обращался весьма осторожно. Он считался с достоинствами как самого учреждения, так и отдельных его членов. Он отменил проверки на профпригодность для кандидатов на должности, списки которых сенат предоставлял ему для назначения. При его правлении сенат скорее выиграл, чем проиграл. Он стал основным судебным органом по уголовному праву, после которого можно было апеллировать лишь к имперскому суду.

Сам он неоднократно повторял, что хороший пастух стрижет своих овец, а не сдирает с них шкуру. Он строго следил за управителями провинций. Он облегчил способы подачи жалоб на злоупотребления, и наказания за эту провинность стали довольно частым явлением. Говорят, бывали случаи, когда дела слушались уже после того, как все было кончено; однако не Тиберий придумал систему римского правления, и он не был готов предложить систему более приемлемую. Он лишь мог выполнять свои обязанности как можно лучше — и он это делал. Провинции, находившиеся под его властью, управлялись более эффективно, чем сенатские провинции, настолько, что переход провинции из управления сената под имперское управление сразу же сопровождался снижением налогов. Он никогда не поднимал налоги. На какое-то время он, напротив, их снизил. Тщательной экономией он накопил громадные резервы, которые помогли ему встретить непредвиденные обстоятельства, о которых мы еще услышим. Провинции процветали, и в то же время ни одно прежнее римское правительство не обладало такими резервными суммами. Существование этих фондов привлекало внимание многих людей, которые хотели бы их прикарманить.

Свидетельства об основательности правления Тиберия исходят из многих источников и подтверждаются историками. Как и всякое хорошее правление, оно не было сентиментальным. Отличаясь исключительным реализмом, его правление обращалось скорее к кошелькам подданных, чем к их сердцам. И он, скорее всего, отчетливо сознавал, что обеспечивает безопасность своей власти с помощью методов правления. Со дня встречи с сенатом он понял, что, если будет придерживаться собственного курса в политике, ему понадобится поддержка, и ее он обрел в огромном множестве простых людей, для которых его правление было благом. Шаг за шагом он укреплял свои позиции, пока его положение не стало практически неуязвимым. В этом не было ничего сверхъестественного. Его политика была направлена на благо мелкого собственника, мелкого фермера — класс людей, с самого начала составлявший главную силу популяров. И они его поддержали.

Однако это же обстоятельство привело его к противоборству со старой сенатской олигархией. Он столкнулся с коалицией партий, и их нам еще предстоит рассмотреть с тем интересом, которого они заслуживают.[34]