"Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы" - читать интересную книгу автора (Виткевич Станислав Игнаций)

Пол-действия

Сцена представляет гостиную на вилле Баландашека, в каких-нибудь пяти километрах от центра столицы. В глубине, чуть справа, дверь в бальную залу, занавешенная голубой портьерой. Слева от двери мебельной гарнитур времен Людовика XIV: стол, диван и кресла. Темно-вишневая обивка. Направо и налево двери, также занавешенные голубыми портьерами. Чуть левее, ближе к зрительному залу, наискосок — голубое канапе изголовьем налево, ногами к авансцене. У левой двери, ближе к зрителям, какая-то штуковина, заставленная безделушками. Между нею и дверью — окно. Справа стол и три беспорядочно стоящих кресла. На полу ковер — темно-красный с голубым. На стенах картины: прямо — большое полотно с обнаженными фигурами (копия какого-то старого мастера). Левее — футуристская и кубистская «мазня». На левой стене китайский портрет и японские гравюры, на правой — огромная кубистическая композиция Пикассо. Вечер. Сверху льется мягкий молочно-опаловый свет. Портьера на двери полуоткрыта. В проеме видна мрачная глубина бальной залы. На диване сидит господин  Б а л а н д а ш е к. По левую руку от него сидит  С п и к а, держа в руке роль. Она одета в жемчужно-серое платье с чем-то оранжево-красным.

С п и к а (перелистывая роль). Спятил он, что ли, этот директор театра? Тут ведь нет абсолютно никакого смысла. Он говорит мне — ты только послушай, Каликст: «Дендриты жизни уносят мой дух в беспредельность вечного стыда перед самим собой. Неужели я нужен тебе таким?» А я ему на это: «Я знаю, ты равен себе лишь в преодолении тяжести, небытие которой пронизано голосами...»

Фразы в кавычках, цитируемые из роли, произносит, занудно растягивая.

Б а л а н д а ш е к. Знаю, знаю! Мы уж столько раз говорили об этом. Чистая Форма в театре! Новый блеф ненасытных оборванцев демократизированного, опустившегося искусства. На самом деле этому никогда не бывать, все неизбежно кончится полным крахом. Сон — событие чисто индивидуальное, коллективных сновидений на сцене не создать никому. Они там, в своем тайном комитете пропаганды упадка искусства, знают это — если, конечно, такой комитет существует, в чем я сильно сомневаюсь — и потому так упорно поддерживают этот блеф. Если все это правда, то твой директор — просто наемный убийца и ничего более.

С п и к а. Искусство театра не может прийти в упадок. Мы — актеры — спасем театр. Наш Синдикат...

Б а л а н д а ш е к (обрывает ее). Да что может ваш Синдикат против организованной государством или тайным комитетом подрывной работы? Создавать — дело трудное. А организовать упадок — что может быть легче? Само существование есть перманентный упадок чего-то. Только вот никак не пойму — чего же именно. Легко только бредить à la Бергсон.

С п и к а. Оставь ты в покое философию. К утру я должна выучить все эту галиматью. Ох! Какая скука. (Читает совершенно монотонно.) «Я знаю, ты равен себе лишь в преодолении тяжести, небытие которой пронизано голосами призраков прошлого, убитых в закоулках трупно-бесстрастной ночи. Молчи! Ты узнаешь любовь жестокую, исполненную бессилия и упоительной боли. (Обольщает его.)» (Говорит.) О, ну и как же мне его обольщать? Покажи-ка, Баландашек.

В дверях бальной залы появляется госпожа  С п л е н д о р е к.

Б а л а н д а ш е к (оборачиваясь). Все хорошо; иногда до того хорошо, что я прямо чувствую, как хорошо. Просто слезы на глаза наворачиваются от этого безличного блаженства, которым, кажется, напоено все вокруг. (Марианне.) Садись же, чудная моя, дражайшая кухарочка. (Спике.) Пересядь в кресло, позволь мне насладиться обществом нашего доброго духа, нашей несравненной госпожи Сплендорек.

Спика молча проходит направо и садится в кресло, наблюдая сцену между Баландашеком и Марианной.

М а р и а н н а (садясь на место Спики). Совсем я нынче забегалась. Но зато принесла: моркови, горошка — по два фунта, совершенно свежий огурчик, фунт сухариков для фарша. (Баландашек припадает к ее «лону».) И что важнее и лучше всего: изюм из Минданао — каждая ягодка с кулачок младенца.

Б а л а н д а ш е к (ластясь к ней, как котенок). О, до чего же чудесно ты пахнешь айвой, кухарочка. Любоваться на шедевры, висящие вперемешку на одной стене: Джорджоне рядом с Ван-Веем и Пикассо, чьи кубы ошалели от соседства с натуралистической водицей Таулова, — и предвкушать состряпанный тобою обед, вдыхая запах айвы, смешанный с ароматом «Шевалье д’Орсэ». О, как хорошо, как хорошо!

М а р и а н н а (слегка его отстраняя). А вот в городе говорят, что комитет по уничтожению нового искусства — знаете? — такое подразделение тайного правительства — приказал ставить комедии дель арте чистой формы во всех театрах, кроме самых дрянных балаганов.

С п и к а (с ужасом). Как это? Комедии дель арте? Как такое может быть? Я же завтра играю в пьесе «pure nonsense»[3] под названием «Независимость треугольников».

Б а л а н д а ш е к (не шевелясь). Ты отравишь мне вечер, Марианна! Помни: однажды отравленный вечер уже не вернуть. Лучше подай-ка те грибочки на капустном рассоле и раздавим-ка под это дело бутылочку вермута. Иногда я совершенно не верю в существование тайного правительства.

С п и к а (Баландашеку). Прекрати! (Марианне.) Продолжай. Для меня именно это — важнее всего. Мало им того абсурда, который и так есть. Они еще новые штучки выдумали!

М а р и а н н а. Na, hören Sie mal, Frau Gräfin[4]: актеров собираются выпускать на сцену абсолютно бесконтрольно. Кто в чем одет, будь ты трезв или пьян. А дальше уж вам самим комедии ломать — кому какая в голову взбредет: один то, другой сё — так и будете друг над дружкой измываться да куролесить до последнего издыхания. И это должно означать свободную Чистую Форму и заменить собой древние церемонии в честь Кибелы, Аттиса и Адониса, все те истории, о которых вы книжку написали, добрейший мой господин Баландашек.

Б а л а н д а ш е к (вскакивает). Нечего и говорить — вечер ты мне отравила, кухарочка! А ну давай те грибки — может, хоть они меня утешат. Ведь она-то теперь не оставит меня в покое.

Показывает на Спику.

С п и к а (вставая). Да тебе этого просто не понять. Вы, мужчины, способны играть в чем попало. Вам не надо себя отыгрывать. А я могу отыграть себя только в жестких рамках, когда режиссер меня держит, как собаку на поводке, когда я знаю, кого играю, черт возьми.

Б а л а н д а ш е к. Да уж, да уж. Вне рамок можешь отыграться и дома, устраивая сцены мне или Фите, а то и животным — Джоку и Бизе. Бедный Бизя до сих пор ходит с перевязанным хвостом.

С п и к а. Ты отвратителен. Ты совершенно не понимаешь меня как артистку. Ты — всего лишь эгоистичный, эстетствующий в художествах самец...

Б а л а н д а ш е к. Ну, довольно сцен! Бога ради, хватит! (Марианне.) Подавай грибки, кухарочка! Вот сюда. (Показывает направо.) Маленький столик, немножко грибков и бутылочку вермута. Только поживее. Может, оно еще вернется, это ощущение бесконечной доброты вселенной, эта иллюзия улыбки вечного довольства на лике самого бытия, в мягкой пропасти бесконечного блаженства.

М а р и а н н а. Ладно, ладно. Только не ссорьтесь, детки мои.

Выходит в правую дверь.

С п и к а. Каликст! Я тебя люблю. Надеюсь, ты мне веришь. Но иногда мне с тобой до того тоскливо, до того тоскливо, что хочется натворить что-нибудь ужасное или чтоб меня саму кто-нибудь замучил, только б избавиться от этой невыносимой тоски.

Б а л а н д а ш е к (хватаясь за голову). Довольно, умоляю! Сегодня — единственный милый вечер за последние месяцы. Было так славно, так хорошо! И ты обязательно хочешь мне все испортить.

С п и к а. Твоя изобразительная эстетика, Баландашек, сделала тебя бесчувственным. Иногда ты мне противен с этим своим вечным: «хорошо, хорошо, как хорошо». (Передразнивает.) Подумай, скольким людям на свете в эту минуту плохо. Подумай, сколько муки, страданий и мерзости во всем нашем якобы идеальном обществе.

Б а л а н д а ш е к (поучающе). Данное общество хорошо лишь постольку, поскольку, будучи его членом, ты не чувствуешь, что ты его член. Все равно что платье на женщине: когда хорошо сшито, женщина в нем — как голая. Такое платье, как твое, как все платья, придуманные мною для тебя — эти наряды, которые доводят публику до безумия. (Все более страстно.) Ты в них как голая — понимаешь? Сразу и голая, и одетая — ох! Что за извращенность! (Придвигается к ней; Спика отшатывается за столик, в узкий проход между ним и стеной.) Почему ты убегаешь, Спикуся? Единственная моя...

Последние слова произносит голосом, дрожащим от страсти.

С п и к а (говорит брезгливо, в напряжении опираясь о стену). Ты гнусный эротоман — в тебе нет ни капли чувства.

Б а л а н д а ш е к (не обращая внимания на ее слова). Но потом ты ведь будешь доброй ко мне, Спикуся? Помни, я не люблю никакого насилия. Будь добра, не убегай от меня. Завтра себя отыграешь в Чистой Форме, а сегодня побудь простой, доброй, домашней женщиной.

С п и к а (сжавшись, со слезами в голосе, едва владея собой). Тихо! Не доводи меня до безумия. (Баландашек, испуганный, ретируется на диван и садится, закрыв лицо руками. Спика, понемногу обмякнув, берет роль со стола и медленно выходит из-за него — из глубины сцены. Садится в кресло и нервно вчитывается в роль.) «Я знаю, ты равен себе лишь в преодолении тяжести, небытие которой пронизано голосами...»

Баландашек взрывается коротким смешком и вскакивает с дивана. Справа входит  М а р и а н н а, в левой руке у нее столик, в правой — тарелка с грибами и вилки, под мышкой бутылка вермута.

Б а л а н д а ш е к. Нет, сегодня ничто не убьет во мне радость жизни. Все хорошо, и баста. Меня распирает ощущение дикого совершенства вселенной.

Марианна ставит столик, накрывает, подает рюмки.

С п и к а (угрюмо). У меня ужасные предчувствия...

Б а л а н д а ш е к (прерывает ее). Скажи лучше, когда у тебя их не было? И оправдалось ли хоть одно из них? Предчувствиями ты защищаешься от несчастий, которых никогда не будет. Так ты отравляешь жизнь и мне, и себе.

С п и к а. Довольно, ах, довольно! Не гневи судьбу!

Сжимает кулаки.

М а р и а н н а. Все готово. Успокойтесь, поешьте грибочков. Если чего не хватит — пожалуйста, не смущайтесь, тут же меня зовите.

Выходит. Спика и Баландашек садятся в кресла в профиль к залу: Баландашек слева, Спика справа. Баландашек пьёт, восхищенно поглядывая на Спику.

С п и к а (ест грибки). Думаешь, приятно получать анонимки, в которых — хочешь не хочешь, а найдешь слова правды (достает из-за корсажа бумагу и читает):

Б а л а н д а ш е к (кладет себе грибков). Замысел никудышный, а исполнение того хуже. Вкратце так: я — скотина, а ты мне просто-напросто угрожаешь самоубийством.

С п и к а (прячет бумагу). Не угрожаю. Я могу, как и прежде, быть одинока. Ты ведь знаешь — я ненавижу театральную атмосферу, всю эту так называемую «театральщину». Если б я захотела, у меня были бы тысячи любовников. А я не хочу. Мне нужно хоть немного настоящего чувства. Ты — мой предел. Я люблю тебя, как любила бы своего ребенка, а в ответ — одна неблагодарность. Твои адские эротические затеи, лишенные всякого чувства, — это что-то чудовищное. Ты у меня на глазах раздваиваешься надвое.

Б а л а н д а ш е к (тихо). Хорошо, хоть не натрое.

С п и к а. Не надо шуток. Тот, кто ласкает меня — какой-то ужасный автомат, какая-то похотливая машина.

Б а л а н д а ш е к. Склад резиновых изделий на Пикадилли-Серкус. Лондон. Центр. Знаю.

С п и к а. Мерзкие у тебя шуточки. А я после твоих объятий так распалена, но при этом так измотана, что уже ничего не хочу. И снова люблю тебя, как бедного мальчика, которого хочется убаюкать и угостить конфеткой. Но ты уже опять любуешься на свои картины и опять холоден, погружен в линии и цвета.

Б а л а н д а ш е к (отчаявшись на серьезный разговор). А я — ты думаешь, я не мучаюсь? Во мне и правда — два существа. Тебе это вовсе не кажется — это факт. Я мог бы стать пиратом или даже просто сухопутным разбойником, а не субъектом, пресыщенным красотою, созданной другими. Я ничего не умею и создать не могу. И поверь, мучаюсь ужасно. И только ты одна, моя Спикуся, чуть-чуть заполняешь мою пустоту. Без тебя я иной раз готов взорваться. Потому и хватаюсь за те редкие моменты, когда мне хорошо. Я хотел бы, как брильянт, покоиться в мягком футляре. Но меня мучает мысль: а вдруг я обычное гладко отшлифованное стеклышко, вдруг сам футляр более ценен, чем его содержимое?

С п и к а (пьет вермут). Перестань. Ты слишком запутался в сомнениях. Мне вовсе не нужен художник. Я хорошо их знаю, этих творцов! (Последние слова произносит с невероятным презрением. Вдруг, опершись локтями о столик, с жаром восклицает.) Ах, если б ты хоть раз мог меня поцеловать как любовник, а не как умный автомат. Смилуйся надо мной, Каликст!

Б а л а н д а ш е к (проведя рукою по лбу). Я знаю. Сделаю все, что смогу. Я ведь тоже тебя люблю, Спикуся. Но виноват ли колышек в заборе, что он — именно колышек, а не живая лиана, пожирающая дерево манго?

С п и к а. Почему ты не можешь все принимать как есть? Столько подлинных страданий. Например: мое отношение к тебе. Но ты их вообще не видишь, а сам придумываешь мнимые мучения.

Б а л а н д а ш е к. А ты — принимаешь ли ты все таким, как есть. Меня-то почему ты не хочешь принять таким, каков я есть, и, что хуже всего — таким, каков я был с самого начала?

С п и к а (вставая). Да хочу я! (Отчаянно.) Хочу и не могу. Высечь из тебя хоть искру чувства — ох, что это было бы за счастье! Почувствовать на себе твой взгляд — тот, которым ты смотришь порой на всю эту проклятую пачкотню. (Показывает на картины). Ее ты любишь. Ты изменяешь мне с этими квадратными монстрами, с этими кубистическими обезьянами. А мне оставляешь только свое тело, и оно сжигает меня мучительным, леденящим наслаждением. (Подходит к нему, простирая руки, вдруг останавливается, поникнув; Баландашек встает.) О нет! Не хочу! Будет все то же самое. Меня опять заключит в объятья чудовищная, холодная машина.

Закрывает лицо руками.

Б а л а н д а ш е к (не смея к ней приблизиться). Но, Спикуся! Одно дело Чистая Форма, а другое — жизнь. У них нет ничего общего. Я верю в Чистую Форму в живописи, но не верю в неё в театре, как и ты. Ничто нас не разделяет, кроме твоего дикого бреда. (Горячо, почти с подлинным чувством.) Спикуся! Спикунечка моя миленькая! Я твой и только твой. Будь добра, не отказывай мне ни в чем.

С п и к а (открывает лицо и внезапно прижимается к Баландашеку всем телом). Я люблю тебя, мой бедный мальчик, мой сыночек, как же я тебя люблю! Иногда мне кажется, что если б несчастный Альфред был жив, он был бы таким же, как ты, и я ни в чем не могла бы ему отказать.

Б а л а н д а ш е к (гладит ее по голове, говорит уже совсем спокойно). О! Мне снова хорошо. Почему ты не можешь быть такой всегда? Я бы тоже постарался.

С п и к а (тянет его на канапе). Не говори больше ничего. Опять все испортишь. Я знаю, ты так не думаешь, просто говоришь, повинуясь дурной, отвратительной привычке. На самом деле ты добрый!

Садятся на канапе: Баландашек ближе к залу, Спика дальше. В тот же миг в правую дверь быстро входит  М а р и а н н а.

М а р и а н н а. Дети мои, знаете ли вы, что случилось? Сторож соседней виллы, той, справа, с большим садом — ну, той, что неизвестно кому принадлежит, только что мне сказал, что кто-то туда въехал. Во всем доме свет, суета. Видно, как тени бегают по занавескам. Он говорит, что это  О н и  туда въехали.

Б а л а н д а ш е к. Что еще за  О н и?

Слово «Они» все произносят, особо выделяя, с нажимом.

М а р и а н н а. Ну вы же знаете — О н и, главный комитет тайного правительства. Ведь нами управляют именно  О н и, а вовсе не те манекены.

Б а л а н д а ш е к. Да что вы плетете, Марианна! Не верю я ни в каких  Н и х  и ни в каких  Т е х. Это все небылицы из газет, оппозиционных режиму. (Задумывается.) Хотя подчас я начинаю верить даже в  Э т о, так опрокинуты все наши представления, так вывернуто наизнанку чувство нашей государственности. Скажу больше! Государственности вообще...

С п и к а. А я верю, что  О н и  существуют. В этом вся прелесть жизни. Мы верили в масонов, верили в евреев с большой буквы Е. Теперь — поверим в  Н и х. Нужна же хоть какая-то вера...

М а р и а н н а. Ой, госпожа графиня! Тут не вера. Есть какая-то правда на дне всех этих баек. Мы знаем, кто такие евреи, знаем, кто такие синдикалисты. Но что, собственно, такое  О н и — понятия не имеем. Тайное правительство, и все тут. Довольно того, что тайное. Они правят всем, и никто не знает, кто они такие.

Б а л а н д а ш е к. Еще бы — ведь вы, Марианна, все перепутали. Не то они есть, не то их нет — вам все едино. Но ведь если есть, то они должны быть каким-то образом реальны. Вы мне тут, пожалуйста, всякие скороспелые мифы не разводите!

М а р и а н н а. Меняются времена, меняются — вот и все. Недолго вам осталось вылизывать свои галереи. Я-то всегда хороший обед приготовлю. А устоит ли эта мазня перед тем, что грядет! Вот вопрос, вот в чем вопрос.

Б а л а н д а ш е к (Спике). Видишь? Твоя наука превращает пошлый лепет этой кикиморы в вопросы, которые когда-нибудь прояснит история. Ты — элемент упадка, Спикуся! Я всегда это говорил. И все потому, что будучи актрисой, ты подвержена влияниям эпохи. Обречена плясать так, как тебе играют, точнее — играть так, как тебе напишут.

С п и к а. Каликст, умоляю тебя, перестань!

Б а л а н д а ш е к. Не перестану, и да поможет мне Бог. Я всегда был собой несмотря на свою двойственность. Ты знаешь? Я — тот объективный прибор, который наравне с Рембрандтом и Рубенсом ценит Пикассо, Матисса, даже Дерена и Северини. Я всесторонен. У меня на стенке висят все, все без исключения, но — лучшие в своем роде. Я избирательная урна столетий, альфа и омега объективизма. Мои теории не исключают никого, даже Чижевского. Я как дух, который носился над водами во времена хаоса.

С п и к а. Но ты не страдаешь. Ты смотришь на это со стороны. А ведь ты не в театре. Если б тебе пришлось...

Б а л а н д а ш е к. Долой этот твой театр. В театре Чистой Формы нет. Уж это точно. Ты абсолютно не знаешь французской литературы, о Греции не имеешь ни малейшего представления: ты невежда из невежд. Если б ты знала все, если б ты могла вникнуть в то, сколь неисчерпаема каждая из бесчисленных клеточек исторического развития понятий и чувств — более всего чувств, — ты поняла бы, что значит то, что сейчас происходит. Но ты — всего лишь «бедная обманутая коза», как выразился Мицинский в своей «Базилиссе Феофану» — когда Никефор говорит, говорит о ней, о самой Базилиссе.

С п и к а. Знаю. Я играла Феофану сто тридцать шесть раз перед толпой идиотов, которые ничего не знали. Я-то знала все. Я знала многое о той минуте, когда она, Владычица Вселенной, растлительница арабского шейха, убийца невинности непобедимого Никефора, шагала в монастырь в рубище прокаженной. Ты ничего не понимаешь, милый мой эстетствующий Баландашек. Ты смотришь на мое тело, как на тело Венеры Джорджоне. Ты автомат, чудовищный эротический автомат.

Б а л а н д а ш е к (холодно). Нет, и знать об этом не хочу. Здесь, в моей галерее, где царствует холодная, бездвижная, недосягаемая и бессловесная конструкция формы, от тебя в этот миг исходит перекипевший демонизм третьеразрядной кокотки из предместья. Довольно, или я за себя не отвечаю.

С п и к а (вставая). Ах, хоть бы раз ты перестал за себя отвечать. Никогда еще я не была в столь ужасном положении, чтоб мне пришлось в жизни быть иной, чем на сцене. Там я действительно чувствую, что я — это я. Там, где пыль с этих гадких досок и выцветших тряпок покрывает мое тело, взмокшее от усилий выжать из себя несуществующие чувства, там я — это я, но не с тобой, жестокий, противный, любимый, единственный мой Баландашек!

Снова садится.

Б а л а н д а ш е к. И все-таки мне сегодня хорошо, даже вопреки моей самой главной любви. Я люблю тебя, высшее воплощение женского ханжества, люблю тебя, двуличная любовница гения сцены, единственного убийцы всякого притворства. Бамблиони — художник. Он — доказательство моего утверждения, что актер, режиссер, какой-нибудь семитский ученик Рейнхгардта — есть, несмотря ни на что, творец — такой же, как этот ужасный создатель абстрактных пространственных композиций. (Указывает на картины Пикассо.) Творец — но только не в области Чистой Формы. Входить туда театр не имеет права и никогда его не получит.

С п и к а (с ожесточенным упорством). Я должна тебя вырвать у этой мазни, пускай я замертво паду в паскудном сладострастии твоих ледяных объятий. Иди ко мне, я буду доброй, я исполню самые дикие твои прихоти, только хоть на миг полюби меня, хоть на секунду замени мне те толпы любовников, от которых я отказалась ради тебя.

Б а л а н д а ш е к (обнимая ее). Буду любить тебя. Раз в жизни, но буду. Такого психического насилия еще не знал вид существ, называемый человеком. Но зачем я все это говорю, если даже в теории не могу преодолеть границу, поставленную самой сутью понятия, не могу устранить его двойственность как знака и значения, его несводимость к понятию — ох уж эти понятия! — комплекса значений.

С п и к а (неприязненно). Ты хочешь испортить мне этот единственный вечер своим бесплодным пустословием? Хочешь?

Баландашек молча целует ее в губы.

М а р и а н н а (которая до сих пор смотрела на них, заломив руки). Ох, детки вы, детки! Может, вам дать паштета из ножек новорожденных черных козлят? Может, вы наконец опомнитесь хоть на миг? Ведь если  О н и  здесь угнездятся, пробьет ваш последний час.

Б а л а н д а ш е к (отпускает Спику и кричит). Давай, кухарочка! Давай все, что есть! Давай паштет хоть из ножек молодых борзых, хоть из молоденьких белых карликов, хоть из маринованных зеленых гадюк. Только поскорее. Сегодня я действительно равен себе, и для меня существует только одна женщина. Какое счастье! Любить лишь одно создание, а на всех девок мира смотреть как на стадо пингвинов или пришельцев с другой планеты.

С п и к а. Так значит, ты все-таки любишь меня?

Б а л а н д а ш е к. Ну да, конечно, да. Тысячу раз я говорил тебе это, только в иной форме. Ах, как мне хорошо! Ко всем чертям чужие страдания. Не всякий двурукий обменщик веществ имеет право назвать свое страдание человеческим, и уж во всяком случае — страданием всего человечества. Человечества не существует — в том смысле, и каком говорят о нем известные господа, а последнее время — даже и дамы! Есть только горстка бесплодных потребителей тех сокровищ, которые созданы несчастными рабами известных маний. А рабы эти растут как плесень на виде существ, несправедливо называемых людьми. Ах, как мне хорошо в моей абсолютной бесплодности, в моем чудесном футляре абсолютного безделья.

С п и к а. Молчи! Этим потоком слов ты убьешь ту единственную минуту, в которую мог любить меня по-настоящему.

Из бальной залы вбегает  Ф и т я  с развевающимися волосами.

Ф и т я (запыхавшись, громким шепотом). В прихожей какой-то господин в красных штанах. Сам открыл парадный вход. Просить его? (Подает Баландашеку карточку.) Вся вилла освещена. Сторож говорит, что  О н и  туда уже въехали.

Б а л а н д а ш е к (читает). Сераскер Банга Тефуан, председатель Лиги Абсолютного Автоматизма. (Фите.) А как же — просить, разумеется, просить.

Фитя выбегает направо.

С п и к а (придвигаясь к Баландашеку). А наш единственный вечер любви? (С упреком.) Тебе всегда нужен кто-то третий. Всегда ты кем-нибудь от меня отгораживаешься в последнюю минуту, именно тогда, когда мог бы забыть обо всем.

Б а л а н д а ш е к (слегка отстраняясь). У нас еще будет время. На этого господина я не истрачу ни капли своей природной энергии.

М а р и а н н а (успокаивающе, Спике). У него всегда на все есть время. Никто не знает, когда он спит, этот человек. (С жалостью.) Наш бедный господин Каликст. Крупнейший знаток изящных искусств, великий Баландашек.

В дверь со стороны бальной залы входит  С е р а с к е р.

Б а л а н д а ш е к. С кем имею честь, господин в красных штанах, с именем несравненно более красным и странным, председатель неведомой мне доселе лиги? Несмотря на довольно поздний час прошу детальных разъяснений.

Марианна отодвигает столик с едой вглубь сцены.

Т е ф у а н (громовым голосом). Я большой друг Мельхиора Аблопуто, полковника и командира всей конной гвардии президента.

Б а л а н д а ш е к (иронически). И военного министра в Тайном Реальном Правительстве? Эти байки мне знакомы, господин... (заглядывает в карточку) Сераскер Тефуан плюс Банга. Ха! Ха! Ха! (Смеется дико и неудержимо.) В том правительстве, которое придумано отупевшим сбродом. Вы человек придуманный, мнимая величина в великом общественном расчете всех живущих со всеми живущими и теми, кому еще предстоит родиться.

Т е ф у а н. Вы забываете о мертвых мучениках. Они тоже фигурируют в этом расчете.

Б а л а н д а ш е к (упрямо). Мне смешны мнимые ценности. Единственная ценность нашего времени — это (указывает на картины) мои картины, произведения великих мучеников метафизического пупка, несчастных маньяков, а не жертв каких-то там общественных идеек — христианских, буддийских или синдикалистских — все едино. Вам понятно, господин Тефуан?

Т е ф у а н. Молчать, юнец желторотый! Я враг искусства и председатель союза борьбы с искусством во всех проявлениях, не соответствующих развитию будущего человечества. Завтра же компетентные органы подвергнут вашу галерею инвентаризации и оценке. Окончательно обо всем судить буду я.

С п и к а (вскакивая с канапе). Это он! Это мой муж! Тремендоза! (Тефуану.) Ричард! Зачем ты сюда пришел — чтоб уничтожить этот единственный в моей жизни вечер?

Т е ф у а н (холодно). Вы ошибаетесь. Бывает иногда поразительное сходство. Я — Сераскер Банга Тефуан и никогда никем иным не был. А что, супруг был на меня похож? Случается, частенько случается.

Б а л а н д а ш е к (Спике). Да показалось тебе, Спикуся! Успокойся. Наш вечер еще не прошел. (Тефуану.) А теперь слушай меня, зловещий непрошеный гость: ты призрак, и я поступлю с тобой, как с призраком. (Кричит.) Вон отсюда, сучья кровь, не то пристрелю как собаку, вместе со всем твоим председательством и искусствоненавистничеством!!! По́нято?

Сераскер стоит как вкопанный, пауза.

С п и к а. Может, и показалось. Иногда мне казалось, что и Бамблиони — вылитый Тремендоза. Впрочем, у Ричарда не было такой угреватой морды, как у этого изверга.

М а р и а н н а (предостерегающе). Не шутите так, господин Каликст.

Б а л а н д а ш е к (Тефуану, холодно). Понято или нет?

Т е ф у а н. Но, сударь...

Б а л а н д а ш е к. Никаких выкрутасов. Пошел вон, или ты уже труп. (Пауза. Оба меряют друг друга взглядом, как два петуха; вдруг Баландашек бросается на Тефуана и вышвыривает его за дверь направо. За дверью слышен грохот. Голубая портьера падает. Выбираясь из ее складок, Баландашек кричит.) Юзеф! Михал! Спустить этого типа с лестницы! Только ребра ему случайно не переломайте. Понято? (За сценой раздается шум; Баландашек прислушивается, затем подходит к обомлевшей Спике). Ну, а теперь начнется наша ночь настоящей, великой любви.

Обнимает ее.

С п и к а (бессильно ему уступая). Мне так нравится, что ты способен защитить меня.

М а р и а н н а. Да хранят вас божества вечной тьмы. Остерегайся анализировать существенные чувства, господин Каликст.

Выбегает в бальную залу. Баландашек долго и жадно целует Спику.

Конец Полудействия