"Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 7" - читать интересную книгу автора

Алексей Мун Узник

Его привели на рассвете. Дюжий монах почти волоком втащил тщедушное тело, свалил под стену и бросил на стол бумагу со свисающими шнурками и обломками сургучной печати.

Одноглазый мучитель трудно поднялся в своем углу, скрипя костылем. Негромко щелкнули четки, которые он прицепил к поясу.

— Кто там у тебя? — негромко спросил он с неудовольствием.

— Дак, это, — сказал монах и задумался. Потом засунул в нос толстый палец и принялся сосредоточенно ковырять.

— Ну? — прикрикнул мучитель, брезгливо поморщившись.

— Это, — повторил монах виновато. Было видно, что он забыл нужное слово.

— Еретик? — подсказал мучитель.

— Ну, это завсегда… — Монах подумал еще и, видимо, решил не умствовать без меры. — Колдун!

— Порчу, что ли, творил?

— Не, — с досадой сказал монах и вытер палец о засаленную рясу. — Мертвяков поднимал на Дубовом кладбище.

— На Дубовом? — переспросил зачем-то мучитель.

— На Дубовом, — согласно кивнул монах плешивой головой. — Добрые люди указали.

— Некромант, — устало заключил мучитель и проковылял к столу. — Отметку где ставить?

— Вот сюда, где место.

«Интересно, кому это нужно? — думал мучитель, выводя четыре единственных известных ему буквы. — Монахи сплошь неграмотны, я умею только подписываться, а отец дознаватель на эти писульки обычно и не смотрит. Ему писарь показывает совсем другие документы… Дрянь. Никому не нужные бумажки. „Добрые люди“. Бессмысленное паскудство. Все здесь бессмысленно».

Монах сгреб листок, двумя руками пошевелил веревку на поясе и, торопливо осенившись святым знамением перед молитвенным углом, вышел. Дверь за ним гулко захлопнулась.

Мучитель постоял у стола. Протянул руку, встряхнул кувшин и, удостоверившись, что тот не пуст, припал к вытянутому клюву. Вода. Ч-черт, действительно вода. Ну и слава богу — хватит вина.

Из-под стены раздался шорох и болезненный стон. Он неохотно повернул голову.

Колдун полулежал, привалившись к стене и опершись на локоть. То, как он держал другую, руку, не укрылось от наметанного взгляда мучителя.

— Тебя били? — спросил он равнодушно.

— Д-да… — хрипло отозвался человек и зашелся долгим надрывным кашлем, кривясь от боли. Наконец он затих и жалобно попросил: — Дай воды, пожалуйста…

Мучитель хмыкнул и перевернул кувшин вверх дном. Две капли лениво выкатились из клюва.

— Извини. Надо было раньше просить.

Человек молча смотрел на него, прерывисто, с присвистом, дыша. Потом осторожно перекатился на спину и вытянулся, уставясь в потолок. Мучитель снова поморщился. Добрые братья всегда обирали арестованных, но калечили не часто.

— Что ты так не хотел отдавать? — спросил он, подходя ближе и тяжело опускаясь на лавку.

— У меня были книги, — сказал человек. — Разрешенные — Святое писание и толкователь трав. Они думали, что в них спрятано золото.

— Но золота не было, — утвердительно сказал мучитель.

— Не было, — согласился человек. — Я вообще не ношу с собой золота.

— Врешь, — усмехнулся мучитель. — Все книжники носят золото. Просто его не было, когда тебя арестовали. Поэтому тебе и сломали ребро.

— И ключицу.

— И ключицу. Лучше бы у тебя было золото.

Человек не отозвался. Он завозился, пытаясь устроить больную руку, не сумел и зашипел сквозь зубы. Мучитель внимательно следил за ним, бездумно касаясь пальцами висящих на поясе четок. Потом поднялся и медленно сдавил ладонью кулак, рассыпав по комнате сухой костяной треск.

— Лежи спокойно, — сказал мучитель. — Я принесу тебе воды.

— Почему ты не отправишь меня в камеру? — спросил человек слабо.

— Завтра тебя все равно приведут сюда, — отозвался мучитель, размеренно перекидывая бусины четок. — Учитывая, что ты попал ко мне уже калечным, я не хочу, чтоб ты лишний раз поднимался.

— Откуда такая забота о пытуемом?

— Это моя работа. Если ребро сместится и проткнет легкое, ты можешь умереть. Если ты умрешь раньше времени, моя работа пойдет насмарку.

Человек затих. Потом спросил негромко:

— Четки… ты молишься?

Щелканье бусин прекратилось и мучитель тихо засмеялся.

— Нет… Нет, некромант, не молюсь. Скажу больше — я не верю в молитвы. А это… Так, чтобы пальцы не теряли ловкости.

— Но ты носишь рясу.

— А ты, думаю, не ходил по улицам голым и не испражнялся на площадях. К чему слишком выделяться из тех, с кем тебе удобно и спокойно?

— Странно… Никогда не задумывался об этом. — На лавке зашуршали, охая и вздыхая. — А ты хорош, мучитель. Я думал, этот ноготь врос намертво.

— Ты странный. Обычно меня проклинают.

— За что мне тебя проклинать? Ты дал мне напиться вчера, хорошо сделал свою работу сегодня. Отец дознаватель доволен, с чего быть недовольным мне. Спасибо, добрый труженик! — голос дрогнул и сорвался.

— Все-таки ненавидишь, — удовлетворенно произнес мучитель и бусины снова защелкали в полумраке.

— Просто очень больно, — после паузы сказал человек на лавке.

— Здесь всем больно, — равнодушно отозвался мучитель.

Они снова замолчали. В коридоре раздались шаги и донеслось бряцанье крышки лампы. Монахи меняли масло.

— Ты же понимаешь, что это грех, — сказал человек. — Носить рясу и отнимать жизни — как-то не сочетается.

— Отец дознаватель не только носит рясу, но и, в отличие от меня, истово молится каждый вечер о спасении душ. Это не мешает ему отнимать жизни, лично опуская факел на костры еретиков. А я никого не убиваю. Просто заставляю говорить. Это моя работа. Мне больше нечем заниматься.

— Но ты не веришь, что это правильно. Я могу понять человека, который мучает другого ради идеи. Могу понять даже того, кто делает это из-за душевного недуга. Но человека, который мучает просто ради того, чтобы заниматься хоть чем-то, я понять не могу.

Щелканье внезапно снова оборвалось, мучитель выпрямился, почти ударившись спиной о стену. В наступившей тишине было слышно, как протопал обратно по коридору монах.

— А ты и не обязан, — сказал мучитель чересчур ровным голосом. — На самом деле никто не обязан понимать. Я должен пытать, ты должен говорить или не говорить — дело твое. Но говорить о том, что спрашивают, а не так, как ты сейчас. Какое тебе до меня дело?

— Кажется, я задел тебя, — виновато сказал человек. — Но я всю жизнь старался понять людей. Сейчас эта жизнь висит на волоске. Чем же мне еще заниматься? Мне, — мучитель понял, что он улыбается, — больше нечем заниматься.

— Ты странный, — медленно произнес мучитель.

— Я такой, каким должно быть каждому. Просто далеко не все это понимают. Пахарь ворочает землю, копается в грязи и отдает оброк, но он достойный человек — он делает это ради семьи. У него есть эта цель, пусть ничтожная на чей-то взгляд, но благородная. Недостоин тот, кто тупо напивается каждый вечер, едва сводя концы с концами и не стремясь что-то поменять. Недостоин тот, кто не ищет своей дороги в небо. Ты — искал?

— Сейчас тебе лучше помолчать, — резко сказал мучитель, поднимаясь. Костыль скользнул по камню, и он покачнулся, ловя свободной рукой стену. — Завтра будет непростой день. Подумай лучше, что скажешь дознавателю.

Он смотал кнут и убрал в шкаф, к остальным инструментам. Задумчиво оглядел кучу тряпок в углу.

— Тебе повезло, что ты попал сюда, — произнес мучитель, не оборачиваясь. В ответ донесся хриплый каркающий смех.

— О, да! — выдавил, наконец, человек, обессилено уронив голову на доски. — Воистину, нет лучше места на свете, чем в сем роскошном подвале!

— Зря смеешься, — ответил мучитель, неторопливо подходя к столу, на котором ничком лежал его собеседник. — Вот, накройся.

— Что там со спиной? — глухо спросил тот, не поднимая лица.

— Спина как спина, — проворчал мучитель, набрасывая на него кусок драного холста и начиная осторожно опускаться на грубый табурет. — Цела твоя спина. Мне нужно было причинить тебе боль, а не нарезать ремней. Впрочем, если тебе очень хочется, то это я тоже умею.

— Нет, пожалуй. Я верю тебе и так.

Мучитель поерзал, устраиваясь. Задумчиво взвесил на руке костыль, прикидывая — положить на пол или прислонить к столу.

— Тебе повезло. Здесь провинция. Отец дознаватель просто не очень умный и слегка нездоровый человек. Безыскусный и торопливый. Мы здесь только понаслышке знаем о ведьмином кресле и железной деве, никто не кладет пытаемых на кобылу и не протыкает старые шрамы серебряной иглой в поисках стигмы дьявола. Я рву ногти и работаю кнутом, словно баронский пытарь, к которому привели беглого крестьянина. Изредка кому-то приходит мысль о том, что стоит провести испытание водой или горячим железом. Но тут никто этого толком не умеет, и чаще всего жертва не дотягивает до костра, так что в традицию это не превратилось… Попасть сюда значит получить самое большее из доступного еретику и колдуну — относительно легкую смерть.

— Ты тоже не умеешь? — человек, наконец, поднял голову, и в его глазах отражался огонек свечи — один в двух сразу.

— Умею, — спокойно ответил мучитель, все же пристраивая костыль у стола. — Но не хочу. Поэтому держу язык за зубами.

— Вот как? — быстро переспросил человек. — Выходит, ты все же не чужд милосердия?

Мучитель ухмыльнулся.

— Не обольщайся, некромант. Мне просто лень. Лень таскать воду, лень чистить жаровню, замывать кровь. Ты спрашивал вчера, чего я хочу. Так вот: я хочу покоя.

— И мучаешь людей для этого?

— Что ты знаешь о мучениях… Я мог бы сделать так, чтобы ты умолял о смерти, а ты лежишь и философствуешь. После настоящих испытаний люди напоминают мертвецов, смирных и тихих. Вроде тех, что лежат в земле там, куда такие, как ты, еще не добрались.

— Я не поднимал мертвецов.

— Да, я это уже слышал, — кивнул мучитель. — Только я не отец дознаватель, передо мной тебе ни к чему притворяться агнцем.

— Но это правда! — вскинулся человек. — Мертвецы на Дубовом кладбище встают сами. От них нет вреда, они ходят кругами и плачут у своих надгробий, только и всего. Перепутанные крестьяне давно не селятся в тех местах… А я просто хотел понять, отчего это происходит.

Мучитель устало прикрыл единственный глаз.

— Зачем ты врешь? — спросил он, помолчав. — Я знаю это кладбище. Там всегда было тихо.

— Ты давно там не был, наверное, — мягко возразил человек. — Последние десять лет раз в году мертвые встают. И нет ничего страннее и жутче их заунывного плача. Это случается каждую весну, не дольше, чем на месяц, а потом они исчезают вновь. Как раз сейчас идет вторая неделя. Я хорошо изучил историю тех мест.

— И почему же они встают? — голос мучителя был равнодушен и холоден.

— У меня есть только версия, — с сожалением ответил человек. — Точно могу сказать лишь, что все мертвые там страшно тоскуют. Аль-Фулани Безумный пишет, что такое случается, если сыновья бросают могилы отцов. Неподалеку действительно была когда-то деревня. Я нашел развалины. Странно — все источники утверждают, что ее сожгли как раз лет десять назад, но пепелище выглядит свежим, будто вчерашнее… Запах гари до сих пор висит в воздухе. А потом меня схватили монахи.

На этот раз мучитель замолчал надолго. Он сидел неподвижно, разглядывая танцующие на стене блики свечи, а человек на столе чувствовал, как тяжелеют веки и боль утекает прочь, уступая место густой, без снов, тьме…

Когда он заснул, в допросной негромко и размеренно защелкали бусины.

Дверь заскрипела, и ком тряпья на лавке испуганно съежился. Пришелец немного постоял на пороге, потом тяжело вдвинулся внутрь. Явственно раздался короткий негромкий стук.

— Не трясись, книгочей, — сказал мучитель. — Сегодня отец дознаватель не придет. Монахи говорят — съел несвежей чечевицы.

Он неловко пересек камеру и принялся собирать уже разложенные инструменты. С лавки не доносилось ни звука. Только когда опустилась тяжелая крышка сундука и проскрежетал замок, человек подал голос.

— Завтра я признаю все, что он скажет.

Мучитель замер. Потом медленно выпрямился и произнес, не оборачиваясь:

— Что ж. Это должно было случиться.

— Ждать хуже всего, — так же мертво донеслось в ответ.

Трижды скрипнул костыль, и мучитель опустился на лавку рядом с лежащим. Порылся за пазухой. Гулко плеснулась жидкость, потом раздался звук вынутой пробки.

— Держи.

Человек пошевелил ноздрями и неловко уцепил скрюченными пальцами жесткий кожаный бок. Он пил жадно, обливая спутанную бороду, останавливаясь время от времени — подышать. Наконец мучитель отобрал флягу и тоже сделал несколько долгих глотков.

— Я был солдатом, — проговорил он негромко, водворяя пробку на место. — Восемь лет ходил с копьем. Случалось допрашивать пленных… Получалось неплохо, сам Герцог хвалил. А однажды в бою мне размозжили колено и выбили глаз. В строй я больше не годился. Лучше бы я умер тогда. Меня бросили в монастыре, а армия ушла дальше. Монахи пытались заставить меня принять постриг — даже калечный солдат остается полезным человеком, — но сначала я был слишком слаб, а когда оклемался, в монастырь занесло одного святого отца. Это был необычный святой отец: с мечом на поясе, со злыми внимательными глазами. Что-то он разглядел во мне, задал нужным людям нужные вопросы… Так я оказался здесь.

Он перевел взгляд на лицо собеседника. Тот жадно смотрел на него, подавшись вперед.

— А еще раньше? Что у тебя было?

— Что было?… Пожалуй, ничего особенного. Я родился в деревеньке далеко отсюда, пара недель пешего ходу. Когда Железный Герцог решил воевать с баронами, ее сожгли. Походя, для развлечения. Кто успел, разбежались по лесам — подались в разбойники, наверное. Остальных, не таких шустрых, схватили люди Герцога и предложили нехитрый выбор между крепкой веревкой и ржавой кольчугой. А нам очень хотелось жить.

— Тебе некуда возвращаться, — медленно произнес человек. — Вот почему ты сидишь здесь, да?

— Может быть. Я не задумывался об этом, пока не появился ты.

— И… что же теперь?

Мучитель слепо глядел перед собой.

— Наверное, ничего. Похоже, ты так хотел понять, что и меня заставил это сделать. Считай эту беседу моим последним подарком.

Они допили вино в тишине, передавая флягу.

— Спасибо, — сказал человек. — Теперь мне будет легче. Кстати, сегодня ты ни разу не назвал меня некромантом. Почему?

— Потому что я тебе верю, — ответил мучитель угрюмо.

Над площадью висел протяжный гул. Вроде бы негромкий, но удивительно всепроникающий, сотканный приглушенным гомоном тысяч голосов, шарканьем тысяч ног, покашливанием, сипением, звуками плевков и отрыжки, взвизгами придавленных…

Посередине на громадном каменном столе уже громоздились вязанки хвороста и грозил небу высокий железный столб, покрытый следами застарелой копоти. Мучитель пристально следил, как от ворот обители ведут спотыкающуюся фигуру в драной рубахе, бывшей некогда белой. Ветер раздувал лоскуты подола и рукавов, так что казалось — ведомого сейчас развеет, будто груду сухого песка.

Наверное, так было бы лучше.

Монахи подвели обладателя рубахи к столбу, прислонили к нему спиной, отошли, почтительно склонив головы.

И сейчас же зазвучал гнусавый голос, заставивший притихнуть толпу. Отец дознаватель по традиции лично возглашал обличение.

Мучитель медленно подошел к столбу, держа в руке смотанную цепь, и остановился прямо напротив.

— Это должен быть не я, — сказал он одними губами, но человек услышал и поднял голову.

— А я думал, мы больше не увидимся, — сказал он так же тихо. Он был страшно бледен, синюшные губы выделялись резким пятном.

— Не ты один, — кивнул мучитель, накидывая цепь ему на шею и пропуская концы под мышками. — Но я кое-что тебе задолжал, так что пришлось извернуться.

— О чем ты говоришь? — удивился человек.

Мучитель, не отвечая, затянул цепь и соединил ее концы болтом по ту сторону столба. Потом двинулся вокруг, проверяя, нет ли слабины. Что-то не понравилось ему на груди у жертвы, и он шагнул вплотную. В тот же момент комок смолы, перемешанной с сухими травами и мелким белесым порошком, перекочевал из его пальцев в рот казнимому.

— Глотай, — буркнул мучитель себе под нос, дергая перекрученные звенья, чтобы они легли ровнее. — Да не вздумай жевать — перекосит от горечи, и выдашь нас.

Он почувствовал руками странную и неуместную дрожь — казнимый беззвучно смеялся, слабо кривя уголки губ.

— Что смешного?! — прошипел мучитель.

— Я поймал тебя на лжи, — объяснил человек. — Все-таки ты знаешь, что такое милосердие.

Мучитель замер и медленно поднял голову. Его единственный зрачок хищно сузился.

— Если б я мог, то вывел бы тебя из города, — сиплым, дрожащим от ненависти шепотом выдавил он. — Но я не могу. Поэтому я дал тебе это средство. А ты…

— Хватит болтать, — оборвал его человек. — Сейчас ты сам нас раскроешь. Я, кажется, уже теряю сознание. Не жалей обо мне, не надо. Лучше сделай то, что задумал, потому что…

— Откуда ты… — изумленно перебил его мучитель, но глаза человека страшно закатились и он уронил голову на грудь. Отвечать было некому.

Над площадью продолжал гнусить отец дознаватель. Мучитель, как в тумане, наклонился, вытащил из ведра с водой моток веревки и принялся медленно и тщательно обматывать ею обвисшее на цепи тело. Не забыть заткнуть рот. Все должно выглядеть правдоподобно. Он изо всех сил старался не думать ни о чем другом, кроме частых и ровных веревочных витков.

Было душно, и едкий пот то и дело заливал глаз, заставляя медленные капли сползать по щеке в жесткую щетину.

Когда дымное пламя, наконец, разгорелось по-настоящему, мучитель спустился на камни площади и размеренно заковылял к обители. В каморке налево от входа его дожидался дорожный мешок. В нем, помимо вина, вяленого мяса и кошеля, туго набитого медью и серебром, лежали инструменты строителя — плотницкий топор без топорища, надежный рубанок, новенькая лопата.

В обители не должны хватиться хотя бы пару дней. Если выйти на дорогу сегодня вечером, то по свету можно успеть достичь ближайшего постоялого двора. С утра попытать счастья с попутными телегами, добраться до тракта и двинуть по нему на восток. Туда, где уж десять лет зарастает и никак не может зарасти пепелище, а мертвые плачут у своих надгробий.

Дорога может выйти долгой, но впереди лето. Время есть.

Главное — не останавливаться.