Арест

И вновь я мотался по Пруссии. Малюсенькая в нынешние времена, в те времена конных повозок и бездорожья она казалась не такой уж маленькой. Теперь я выполнял заодно еще одно поручение губернатора: собирал данные о том, как цесарцы обижают наших купцов и подданных и как лают русских и императрицу. По его велению жалобы на поляков (которых было во всяком случае не меньше) я пропускал мимо ушей: видимо, с Польшей было ссориться совсем не с руки.

Пару раз за это время Шильдерша смотрела на меня по вечерам так выразительно, что мне ничего не оставалось, как ее приголубить. Но все остальное время она держалась скромницей.

Вернувшись из очередной поездки, я получил еще одно поручение генерала: подготовить доклад канцлеру и императрице, в коем без всякого смягчения, а поелику возможно, и с уярчением, выговорить все притеснения от австрийцев, такожде их лаянья по поводу России, русских и особливо по поводу персоны государыни. Я перепугался, что мне язык урежут за такой доклад, но губернатор утешил, что доклад ведь его будет, а он своих не выдает. Я понял, что зреет какой-то заговор.

Удалось еще раз сходить на лекцию к Канту. На сей раз я опять завел с ним разговор.

-- Герр профессор, мне почему-то кажется, что область применения логики, ясно, если отбросить сомнительные места типа галеновского силлогизма, недооценивают. Ведь все логические законы выполнены не только для реальных понятий, но и для воображаемых. Скажем, возьмем бесконечно малые в математике. Ведь единственный способ правильно работать с ними — работать логично.

-- Так что же, по-вашему, логика подходит для любой фантазии?

-- Нет, почему же! Если рассматривать бред Сведенборга, то там логики никакой нет. А если рассматривать труды Лейбница либо Эйлера, то там она есть.

-- Интересно. А не будете ли Вы любезны завтра в одиннадцать часов утра подойти в университет?

Я почувствовал некоторую иронию в приглашении, и ответил тоном человека, принимающего вызов на дуэль:

-- Конечно же, я буду считать делом чести явиться во-время.

Вообще говоря, отлучаться с работы я мог частенько и без разрешения губернатора, но сейчас я предуведомил его, сказав, что рассматриваю это дело как дело чести и постараюсь вернуться на щите. Он ухмыльнулся и пожелал: lt;lt;Удачи, Аника-воин!gt;gt;

Интуиция не обманула. Рядом с Кантом был еще один профессор, коего он представил как профессора геометрии и механики Вольфа. Вольф начал экзаменовать меня по математике.

Я не был столь самоуверенным, чтобы считать, что я легко забью lt;lt;невежественных предковgt;gt;. Но я не представлял, как придется попотеть. По геометрии я сам понял в результате экзамена, насколько посредственны мои знания, но несколько раз выкрутился, найдя решения при помощи анализа или алгебры, и затем коряво изложив на геометрическом языке. По механике я сразу отказался отвечать, сославшись на полное ее незнание, за исключением законов Ньютона. Вольф дикими глазами глянул на меня и начал экзаменовать по анализу и по небесной механике. Ну и интегральчики же брали наши предки! Но здесь удалось выкрутиться получше, хотя он неоднократно делал кислую мину, глядя на мои преобразования и мои аргументы.

-- Ну что же, могу подвести итог, — сказал Вольф через три часа, обращаясь к Канту.-- Знания по геометрии на уровне нашего среднего бурша. По анализу знания чуть повыше, но сразу видно самоучку: не знает принятых методов, изобретает более или менее удачно свои. Если бы его не загубило дурное обучение в русской академии, а кончил бы он приличный европейский университет, мог бы быть недурным геометром и механиком.

Вольф обратился ко мне:

-- Герр магистр Поливода, а откуда Вы знаете инфинитезимальное исчисление? Ведь в религиозной академии его не преподают, а геометрию Вы знаете весьма слабо.

-- Мне случайно попадали в руки труды Лейбница и Эйлера, по ним и учился. Просто покорила меня своей красотой эта область науки.

-- Весьма похвально, — сказал Вольф, и Кант поддакнул.-- Надо было бы Вам в наш университет поступать, а не в Киев.

Тут меня черт дернул за язык, и я ляпнул:

-- А приняли бы Вы и ваши коллеги в свой чистый университет грязного русского варвара?

Вольф немного смутился.

-- Ну, могли бы быть некоторые неприятности. Но те, кто истинно предан науке, их преодолевают.

Кант на сей раз раскланялся со мной намного более тепло. Но после разговора я в панике побежал в книжную лавку и взял на прочет Сведенборга, а то ведь эта пиявка в парике и на сей счет проэкзаменует! К счастью, экзамена по Сведенборгу не воспоследовало, и я через три дня сдал эту муть обратно, отметив, что в наши времена такие не повывелись, и вспомнив писания Андреева.

Генерал узнал итоги экзамена, видимо, перепроверил их через своих людей, через недельку прилюдно меня похвалил и сказал, что теперь он будет привлекать меня к проверке различных расчетов и обоснований, а также научных трактатов. Я спросил, разрешает ли он брать с проверяемых плату, и он милостиво разрешил, если я получаю материал не из его собственных рук.

Уже очень скоро мне пришлось составлять экстракт (как тогда говорили) на два прожекта: немецкий инженер предложил прожект нового моста через Прегель, а бургомистр вместе с парой профессоров — прожект расчистки и благоустройства кенигсбергского порта. Меня позабавил ритуал вручения прожектов. Генерал велел секретарю подать ему прожект моста, дескать, ему нужно еще кое-что глянуть, бегло просмотрел его и велел мне взять оба прожекта. Так что один из них я получил из собственных рук, а второй в ту же минуту от секретаря.

С Кантом еще пару раз мы говорили на тему логики. Я вспомнил Аристотеля о неприменимости закона исключенного третьего к фразе: lt;lt;Завтра будет морское сражениеgt;gt;, и высказал мысль, что источником множестве логических ошибок является дурная привычка людей рассматривать понятия как полностью заданные. А на самом деле наши знания практически всегда неполны, и считать понятия завершенными абсурдно. Кант в своей витиеватой форме по сути дела согласился со мною, сказав, что тем самым я подтверждаю его идею о вещи для нас и вещи в себе.

На работе мы сверстали большой и еле-еле приличный мемуар о притеснениях и ругательствах цесарцев и отправили его в Питер.

Но однажды я вздрогнул. Экзекутор прибежал и сказал, что приехавший из Питера князь Вяземский и губернатор требуют меня сей же час к себе. Все-таки язык у меня порою чесался и мурашки по спине бегали…

* * *

Князь Вяземский выглядел как жаба, преисполненная сознания собственной важности настолько, что едва не лопается от этого. Он слегка кивнул головой в ответ на мой поклон и бесцеремонно воззрился на меня.

-- Так это и есть ваш второй Барков? Барков хоть выглядит веселым пьяницей, а сей бумагомаратель какой-то унылый ярыжка. Ну ладно, проверю его, и если подойдет, заберу. Императрице будет веселее с двумя такими шутами. Ну, милейший, сымпровизируй-ка мне что-нибудь неприличное.

Я внутренне весь похолодел, почувствовав, что сейчас все может сорваться. С другой стороны, я весь кипел от ярости: в свое-то время я перед такими надутыми индюками не кланялся. lt;lt;Ну что же!gt;gt; — подумал я, lt;lt;Сам нарвался!gt;gt;

Питерский пришел индюк,

Он в паху-то весь протух,

Кровью порченой кичится,

Над науками глумится.

Ты не станешь уж дурее,

Если мозг будет жижее.

И науки, как дурман

Для того, кто сам — кабан.

Князь взвыл:

-- Хам! Сволочь! Ты что меня оскорбляешь? — и замахнулся на меня кулаком.

Я успел уклониться от удара, князь растянулся на полу, а я приговорил классическую приговорку:

Не майорска, сударь, честь,

С кулаком да в рыло лезть!

-- Какой я тебе lt;lt;сударьgt;gt;? Какой майор? Я камергер ее величества и светлейший князь!

Князь схватил трость, я выхватил шпагу, чтобы отбивать удары, и по какому-то наитию заорал:

Я не твой, князек, холоп!

Мой начальник больно строг.

И коль нужно наказать,

Лишь ему располагать!

Удар я отбил, и раздался громовой голос генерала, на которого я не смотрел:

-- Немедленно прекратить! Чиновник прав: лишь я волен его наказать! Антон Петров, отдать шпагу!

Я подчинился. Генерал позвонил, вошли слуги.

-- Зовите караул.

Когда пришел караул, он гневным голосом приказал:

-- Возьмите сего буяна и немедленно посадите в самую лучшую камеру темницы! Я с ним разберусь!

Камера действительно оказалась самой лучшей: сухой и чистой. Через час зашел начальник караула и объявил, что на первый случай мне дали месяц строгого ареста на хлебе и воде. lt;lt;Ну, это не самое худшее!gt;gt; — подумал я и повалился спать.

Наутро дверь камеры отворилась, и вошел кат. lt;lt;Значит, все, что было насчет ареста, лишь комедия! На самом деле сейчас начнут вздевать на дыбу из-за ругательств по поводу императрицы, которые я так старательно переписывал!gt;gt; — с дрожью подумал я.

Кат, неожиданно для меня, приветливо поклонился и сказал:

-- Доброе утро, Антон Петрович! От сумы да от тюрьмы не зарекайся, говорят мудрые люди.

Я машинально приветствовал его, а он достал узелок и сказал:

-- Ну, если не побрезгуете, я Вам, ваше благородие, завтрак принес. А то ведь Вас на хлебе и воде присудили сидеть.

Я расхохотался.

-- Спасибо, Антип! Не ожидал! Не побрезгую.

-- Вот и хорошо. Сейчас поедим, а затем, если будет у Вас охота, в картишки перекинемся. А то со скуки помираю.

Я с удовольствием начал есть черный хлеб с репой, говядиной и луком. К нему прилагался еще и жбанчик кислого молока.

-- Пива-то утром русскому человеку не положено, а вечером я принесу.

Но тут наше общество потревожил начальник тюрьмы. Он воззрился на катюгу и сказал:

-- Ишь, умный! Кто тебе позволил! Убирай все свое и не смей больше приносить! По тайному приказу губернатора арестанта будут кормить с собственного его высокоблагородия стола. Только не болтай об этом! А вам, Антон Петрович, велено съедать все быстро и у себя держать лишь хлеб и воду, как и было сказано. Я буду убирать трапезу через полчаса.

Стол губернатора оказался не столь обилен, как стол палача, хотя и более утонченный. В дальнейшем во время отсидки я четко понимал, когда у губернатора торжественная пирушка, а когда простая трапеза: во втором случае все было весьма умеренно и просто.

Мне разрешили послать за книгами, а очень скоро губернатор лично побеспокоился, чтобы я не скучал: стал присылать чиновников с делами. Так что единственное, что у меня было хуже, чем на квартире — отсутствие свободы.

Через неделю князь Вяземский уехал в армию, куда он, собственно, и был послан. На следующий же день генерал лично явился ко мне и грозно спросил:

-- Ну что, длинный язык, каешься?

Я увидел веселые искорки в его глазах и понял, что надо подыграть.

-- Каюсь, ваше высокопревосходительство.

-- Ну что, у тебя было время покаяться и попоститься во искупление греха. Раз каешься, я тебя прощаю. Можешь идти к себе. А в три часа заходи ко мне.

Потом палач мне потихоньку сказал, что если, упаси Бог, мне придется попасть в его руки, он вспомнит мне хорошее отношение и что я не побрезговал его хлебом-солью и отплатит по-честному. Я мысленно помолился, чтобы мне не пришлось испытать на себе дружелюбие палача.

На квартире меня ждало сразу несколько сюрпризов. Мои вещи были перенесены на второй этаж, в бывшую комнату мужа Шильдерши. Там и комната была просторнее, и кровать мягче, и камин был. Камин весело горел. Шильдерша вышла в лучшем платье и стала угощать меня обильным и вкусным обедом. Я не понял, к чему бы это.

Генерал принял меня наедине.

-- Сработала моя задумка! Молодец! Вот тебе рюмка ренского за хорошие труды и за то, что князя отбрил. Неосторожно тебе было с Барковым сноситься, но теперь пойдет о тебе слава как о первостатейном грубияне и ругателе, и хорошо! Больше никто, дай Бог, на тебя не позарится.