"Опасность" - читать интересную книгу автора (Гурский Лев)

Глава четвертая НАПАРНИЧЕК ЮЛИЙ

Сначала я подумал, что спятил мой электронный будильник, зазвонив почему-то в шесть вместо восьми. Но потом понял, что это не будильник, а телефон. И это было гораздо хуже: звонок в такую пору означает, как минимум, большую неприятность. Еще не было случая, чтобы в шесть утра мне сообщили нечто ободряющее и освежающее.

Не открывая глаз, я стал шарить в поисках телефонной трубки, гадая, кто бы это мог быть. Впрочем, выбор у меня был небогатый. Либо – Ленка, либо – генерал Голубев. У Ленки был непутевый братец в Красногорске, который время от времени выкидывал всякие фортеля. Последний раз, когда Ленка позвонила мне вот так, ни свет ни заря, ее братана упекли в красногорский КПЗ. За несанкционированный митинг под окнами местной советской власти. Не помню уж, чего конкретно хотел этот деятель от красногорских депутатов, да и сам он, окончательно протрезвев, толком не мог вспомнить и вообще был кроток и тих. Зато когда его забирали из-под окон Совета, Ленкин братец был буен и активен. Мне тогда с большим трудом удалось доказать тамошней ментуре, что дело это исключительно политическое, относится к компетенции Лубянки, и потому нарушителя следует немедленно откомандировать в распоряжение столичного Минбеза. Вероятно, я был убедителен, даже слишком: менты тут же заколебались, следует ли отдавать хоть алкана, да своего парня в лапы чекистских костоломов под верную политическую статью. К счастью, виновник скандала, еще не до конца проспавшись, тут же с ходу обложил всю местную милицию по матушке, да с такими смачными коленцами по поводу присутствующих, что это и решило исход дела в мою пользу. Временно братану было предоставлено политическое убежище в Ленкиной однокомнатной квартире, а сама она на неделю переехала к своей Свете, хотя я намекал, что можно бы и ко мне…

Генерал Голубев если и звонил мне в столь ранний час, то непременно по казенной надобности. Примерно с месяц назад такой вот нештатный звоночек нарушил к чертям все мои недельные планы, и пришлось мне параллельно с делами Безбородки и Лабриолы – не говоря уж о Партизане – заниматься сумасшедшим террористом Ефимовым, знатоком экзотических змей, считающим себя первым претендентом на вакантный российский престол… Дело Боа-Королевича, будь оно трижды неладно. Закончилось оно психушкой для террориста-претендента и террариумом – для его ни в чем не повинных змеюк.

И что же, интересно, светит мне теперь? Я нашел наконец трубку и приложил ее к уху.

– Когда в товарищах согласья нет, – сообщил мне радостно чей-то знакомый голос, – на лад их дело не пойдет. И выйдет трам-пам-пам не дело, только мука.

Кошмар, подумал я, лихорадочно пытаясь вспомнить обладателя веселого голоса. Только басен Крылова мне в шесть утра не хватало! Что за идиотские шуточки?

Последний вопрос я уже собирался немедля задать вслух, однако голос в трубке меня опередил.

– Я вспомнил! – ликующе поведал мне голос. – Лебедь, рак и щука! То есть, Лебедев!

В то же мгновение я узнал звонившего. Это был знатный физик-склеротик Павел Валерьевич Куликов, подсуропивший мне вчера одного визажиста, одного психа с берданкой и один труп.

– При чем тут басня? – тупо спросил я. В шесть часов утра я бы предпочел, чтобы Куликов так и продолжал выдерживать свой ледяной тон, с коего и началось наше первое с ним телефонное знакомство. Соблюдай я дистанцию, он бы, пожалуй, не стал меня поднимать с постели победным рапортом о своей очередной героической победе над склерозом.

– А как же! – радостно объяснил мне Куликов. – Фролов… ну, тот, которого убили… рассказывал, что в их группе это было самым любимым стихотворением… И этот Лебедев, Валя Лебедев, сначала очень обижался. Думал, что над ним подшучивают… Лебедев, теперь я точно вспомнил фамилию! И даже отчество: Валентин Дмитриевич.

Наконец-то я восстановил в памяти подробности нашей вчерашней беседы с Павлом Валерьевичем возле исполинской Бороды. М-да, лошадиная фамилия и все такое.

– Лебедь – это, по-вашему, фауна? – осведомился я.

– А что, по-вашему, это флора? – отбрил меня физик-циклотронщик.

Тут я окончательно проснулся.

– Павел Валерьевич, – быстро спросил я, – вы кому-нибудь еще называли эту фамилию?

– Н-нет, – удивленно откликнулся Куликов. – Я только сейчас…

– А три другие фамилии? Сокольского, Бредихина и Григоренко?

– Да нет же! – с недоумением проговорил физик. – К тому же меня об этом и не спрашивал никто, кроме…

– Ясно-ясно, – я не дал ему договорить. – И не вздумайте больше никому сказать. И о нашем разговоре… А еще лучше – немедленно уезжайте куда-нибудь в командировку. Вас ведь могут послать в командировку?

– Хоть сегодня, – совсем уж удивленным тоном ответил Куликов. – Например, в Киевский центр. Или даже в Дели, на второй реакторный конгресс…

– Лучше в Дели, – посоветовал я. – Там вам будет спокойнее.

– Но что еще случилось, хотел бы я знать? – возвысил голос Павел Валерьевич. Вероятно, он успел трижды пожалеть, что поделился со мной плодом своих ночных бдений.

– Умер Григоренко, – коротко сказал я. – Точнее, убит. С ним случился сердечный приступ, когда к нему пришли эти…

– Кто пришел? – задушенным шепотом произнес Куликов.

– Те же, кто являлся к Фролову, – неопределенно ответил я, поскольку сам еще ничего толком не понимал. – В общем, теперь неясно, кто может быть следующим…

Я не стремился специально запугать Павла Валерьевича. Просто я догадывался, что гибель двух исполнителей отнюдь не означает, что не будут посланы другие. Если бы знать, посланы кем. Если бы еще знать, посланы куда. Правда, здесь у меня была тоненькая ниточка. Басня Крылова «Лебедь, рак и щука». И теперь только от меня зависело, порвется ли эта ниточка или нет. Жаль, что и времени оставалось катастрофически мало. Может быть, и вовсе не оставалось.

– Вы поняли меня? – дожал я Куликова.

– Понял, – хрипло и испуганно отозвался Павел Валерьевич и дал отбой.

Я тут же дождался гудка и немедленно набрал семь цифр. Я не боялся никого разбудить: люди на том конце провода в любое время суток обязаны были находиться в положении наготове. Как автомат, из которого в любой момент можно было открыть стрельбу.

– Подстанция, – сказал голос в трубке.

– Это начальник участка, – проговорил я отчетливо. – Два сорок два.

– Неполадки на линии? – спросил голос безо всякого выражения.

Я чуть помедлил. В данном случае пауза играла едва ли не решающую роль. Ответ примерно с секундной задержкой означал особую опасность предстоящего задания. Три секунды паузы – задание сопряжено с риском. Пять секунд – обычный рутинный выезд на какой-либо объект, с минимальным силовым воздействием. Форма-1 предполагала усиленные средства защиты, спецвооружение и бронеавтомобиль. Для формы-3 годилась более легкая экипировка, стрелковое оружие и не больше одного гранатомета. Форма-5 считалась для подстанции чем-то типа увеселительной прогулки, и для нее достаточно было только пистолетов и светошумовых гранаток.

Я сделал паузу в три секунды. Задание средней тяжести.

– На линии поломка, – сообщил я после паузы.

– Вас понял, – подтвердил голос в трубке.

– Вот и отлично, – я глянул на часы. – Ремонтную бригаду к восьмому подъезду. Через сорок пять минут быть там с инструментами.

– Будет исполнено, – ответил человек на том конце провода и отключился.

Так, одно дело сделано. Теперь локализуем адрес. Я набрал номер справочного зала, сказал свой код, потом код особой срочности и стал ждать, пока меня подключат к компьютеру. Обычным порядком процедура заняла бы часа полтора и, когда мы не торопились, то кодом ОС старались не злоупотреблять: это было дороговато, шло в минус-зачет всему отделу и сказывалось на зарплате. Но когда надо быстро, никто из нас не считал копейки. Собственная шкура дороже встанет.

Переливчатая трель звукового сигнала в трубке означала, что адресный компьютер готов к поиску. Я быстро протараторил все данные по Лебедеву – реальные и предполагаемые, и пока машина, попискивая, стала перемалывать мою скудную информацию, я еще раз мысленно вернулся к тому, с чего начал, – к вызову подстанции. Иными словами, оперативной бригады поддержки.

Собственно, ничего особенного в этом не было: в случае крайней необходимости любой из сотрудников нашего отдела Управления, от капитана и выше, имел право привлекать для разовых силовых операций группу вооруженного прикрытия. По правилам для этого не требовалось предварительной санкции Голубева, зато сам Голубев до крайности не любил, когда его подчиненные зазря гоняли оперативников с места на место. Если сотрудник, вызвавший бригаду, добивался успеха, Голубев еще как-то прятал свое начальственное раздражение: победителей не судят. Зато уж если выпадала пустышка, генерал с большим удовольствием принимал меры. Как правило, на полгода аннулировал у проштрафившегося сотрудника код выхода на подстанцию, а значит, и его право вызвать себе подкрепление. Филиков, которого лишили этой привилегии еще три месяца назад, рассказывал мне в красках подробности процедуры. Ну что, Лимонадный Джо, – с ласковостью аллигатора начинал генерал Голубев, потирая свою лысину, – решил поиграть в индейцев? – Так точно, – обязан был отвечать виновник, опуская очи долу. Не настрелялся в детстве, да? – продолжал свой ехидный допрос генерал. Так точно, – должен был повторить вызванный на ковер и при этом поковырять носком ботинка край ковра в генеральском кабинете, что означало высшую степень осознания и, так сказать, просветления. Ну, ничего, – заканчивал свой монолог Голубев, – полгодика проживешь без ковбоев, а там посмотрим. Правильно я говорю? В этом месте в третий раз полагалось ответить «Так точно»!, преданно выпучив глаза. Хитрый Филиков соблюл все условия, и его всего лишь на шесть месяцев отлучили от всемогущей подстанции, а вот затюканный Потанин, тоже что-то напортачивший и вызванный на ковер, все перепутал и дважды вместо «Так точно!» проблеял «Никак нет!», и в результате был лишен оперативной привилегии на какой-то фантастический срок. Сам я пользовался услугами подстанции всего три или четыре раза, каждый раз удачно. Поэтому я все еще мог, избегая нудных увязок и согласований, получать себе в помощь полдюжины оперативников полковника Королькова, начальника всея подстанции…

В трубке пискнуло, и металлический голос сообщил мне адрес. Вся процедура заняла десять минут и стоила кругленькую сумму. Самоокупаемость, черт ее подери. Скоро дежурные прапорщики на телефонах потребуют себе коммерческого коэффициента… Скоро начнем сдавать пару этажей Управления под дилерские конторы. Причем на жалованье рядовых сотрудников Управления все это, естественно, никак не отразится…

Все эти злые антирыночные рассуждения возникали в моей голове, как правило, дней за пять до выплаты очередной зарплаты, когда при пустом кошельке цены в супермаркетах казались особенно кусачими. Но в день получки я мигом становился сторонником рыночных реформ, коммерческих киосков и даже супермаркетов. Становился примерно на две недели, пока в моей кубышке вновь не начинало просвечивать донышко. Бытие определяет сознание, это еще Шекспир сказал. А может быть, какой-то другой англичанин или немец. Главное, что сказано было абсолютно правильно.

Я добрался до восьмого подъезда секунда в секунду, перепрыгнул из своих «Жигулей» в неприметный обшарпанный «рафик», дал указание шоферу, и мы помчались. В семь утра Москва еще просыпалась, транспортные магистрали еще не были наполнены под завязку, но, тем не менее, пришлось выбрать – из-за многочисленных ремонтов – не самый удобный путь к цели: сначала вверх по Большой Лубянке до Садово-Сухаревской, а затем по колечку, по колечку и вплоть до Тверской, где наш водитель, пользуясь моментом, нарушил правила движения, зато мы выиграли на этом минут пять и вскоре были уже на улице Васильевской, названной – если кому еще интересно – в честь братьев Васильевых. На самом деле эта парочка только выдавала себя за братьев, и мы на Лубянке знали это досконально, но помалкивали. В конце концов, наш народ ценит обоих псевдобратцев не за это, а за фильм «Чапаев». Точнее даже, за великие анекдоты про Василия Ивановича, которые и вызвал к жизни этот исторический фильм. «Господи, что за глупости лезут мне в голову! – подумал я с раскаянием. – Неужели волнуюсь?»

– Мы готовы, – лаконично сообщил мне старший группы, капитан Володя Рябунский – единственный, кого я лично знал в этой команде. И сам Володя, и пятеро его подчиненных одеты были неброско. Никакого тебе болотного камуфляжа, автоматов наперевес, глухих фантомасовских шлемов. Обычные куртки, под которыми умещается десантный калаш, обычные адидасовские штаны, незаменимые в случае быстрого бега. Маски у них, правда, тоже были, но надевали они их лишь за несколько секунд до начала операции.

Дом номер семь по улице имени уже упомянутых братьев был расположен в двух шагах от Дома кинематографистов, и, надо полагать, здесь могли проживать люди, каким-то боком причастные к важнейшему из искусств. Пока парни Рябунского еще проверяли свою экипировку, а гранатометчик приводил в порядок свою смертоносную трубочку, мимо нашего «рафика» успел пробежать черный ротвейлер, волоча за собой упирающегося высокого полноватого джентльмена. Лицо его показалось мне мучительно знакомым. Сначала я решил было, что это известный международный террорист Нагель, чей фотопортрет мы с идиотической регулярностью получаем из штаб-квартиры Интерпола. Однако буквально через пару секунд я сообразил, где я мог видеть упитанного хозяина ротвейлера. Ну, конечно! В нашем старом фильме «Три мушкетера», в роли Портоса.

– Гранатометчик остается здесь, вместе с шофером, – скомандовал я. – А то всех здешних братьев Люмьеров распугаем…

– Как скажешь, Макс, – пожал плечами Володя и отдал негромкую команду. Я вновь обозрел окрестности в окно «рафика». Портос вместе с ротвейлером скрылись за углом, а больше никого поблизости не было.

– Пора, – сказал я и сообщил Володе этаж и номер квартиры, после чего добавил: – Хозяин квартиры – важный свидетель, не вздумайте его тронуть. Правда, в квартире могут быть посторонние… Короче говоря, желательно, чтобы никто не пострадал.

Последние слова я произнес скорее для проформы, чем по большой необходимости. Группа поддержки тем и отличалась от бригады волкодавов, что ее девизом было «По возможности, без жертв». Дырки в людях мог наделать любой дурак, но дураков полковник Корольков у себя не держал.

– Обижаешь, Макс, – сощурился Рябунский. Я приложил руку к груди и чуть кивнул, что на языке якудза означало: виноват, исправлюсь. После этого Володина команда плюс я выпрыгнули из машины, а через пару секунд нас засосал водоворотик подъезда. Арьергард еще подтягивался, когда авангард в лице самого Рябунского уже справился с простеньким подъездным замком. Универсальная отмычка исчезла в Володином кармане, а я мысленно дал себе зарок завтра же раздобыть себе, наконец, такую. У Филикова было две похожих, и он давно подбивал меня на ченч: я ему – редкую сирийскую зажигалку с портретом короля Хусейна (подарок богатого сирийского стажера, из тамошней охранки), а он мне – лишний экземпляр универсального инструмента для взлома. Поскольку Филиков курил несравненно чаще, чем открывал чужие замки, обмен был выгоден и мне, и Дяде Саше.

Пока я предавался неуместным отмычечно-зажигалочным фантазиям, один из Володиных коммандос шутя и играя заблокировал лифт: маленькая незаметная пластиночка внизу теперь надежно мешала дверям закрыться до конца, поэтому любой желающий мог спуститься только по лестнице. И поскольку квартира гражданина Лебедева находилась на пятом этаже, фокус с прыжком вниз через окно уже никак не проходил. Оставалась, правда, крышка люка на чердак, расположенная на самом верхнем, девятом, этаже. Однако, следуя тихому приказу Рябунского, самый высокий парень из всей бригады кошкой взлетел вверх по лестнице, дабы перекрыть и этот путь к отступлению.

Ровно в семь часов пятнадцать минут все было готово к штурму: парни заняли такую позицию возле дверей, что в дверной глазок увидеть никого было нельзя – и, тем не менее, располагались они почти вплотную. Я встал несколько поодаль, не собираясь путаться под ногами у мастеров своего дела.

В семь шестнадцать Рябунский поднял руку – и все у дверей мгновенно натянули капроновые масочки с прорезями для глаз (все, кроме меня). Следующей командой должен был стать большой Володин палец, поднятый вверх. Но тут случилась непредвиденная задержка; двумя этажами выше хлопнула дверь, и кто-то, напевая нечто незамысловатое, со стуком открыл шахту мусоропровода и опорожнил туда ведро. В утренней тишине мусор забарабанил по трубам неприлично громко, словно в ведре находился не обычный хлам, но, по крайней мере, две дюжины крупных бильярдных шаров. Рябунский приложил палец к губам, и все замерли, выжидая. Утренний певец давно уже скрылся за дверью, а мы по-прежнему стояли в напряженных позах стайеров, которые все никак не могли стартовать. Наконец Володя подал долгожданный знак – и я который раз по-хорошему позавидовал выучке его подчиненных.

Кррак! – входная дверь была выбита молниеносно, а сами парни втянулись в возникший дверной проем так же стремительно, как втягивается жалкий дымок мощной вытяжкой кондиционера. Слегка помешкав, я вбежал следом, сурово поводя стволом «Макарова» и готовый немедленно сразиться с дюжиной блондинчиков, рукастых и прочих мерзавцев, а попутно защитить от них физика Лебедева, большого нелюбителя басен Крылова.

Однако «Макаров» мог мне сейчас пригодиться не больше, чем фен для волос – лысому.

Никаких горилл, покушающихся на жизнь и здоровье физика Лебедева, в квартире на пятом этаже не нашлось. Не нашлось здесь и самого физика Лебедева. Кроме Володиных парней и меня, дебила, в квартире вообще никого не было.

– Пустышка? – не без сочувствия спросил меня Рябунский.

Я сконфуженно кивнул. Володины оперативники, тактично гася усмешки, разбрелись по квартире, проводя, для очистки совести, углубленный осмотр. Сам я прекрасно понимал, что едва ли кто-то еще может здесь отыскаться в шкафу или под кроватью. Вздохнув, я тоже приступил к осмотру, в ходе которого, как ни странно, несколько приободрился.

Собственно говоря, квартира Валентина Дмитриевича Лебедева не могла быть на все сто процентов отнесена к пустышкам. Более того: кое-что здесь внушало безусловный оптимизм.

Во-первых, беспорядок в лебедевском жилище ничем не напоминал того ужасного разгрома, который мы застали в квартирах Фролова и Григоренко. Да, и здесь один из шкафов был открыт и одежда была брошена на диван, однако это походило не на следы обыска, а на результат поспешных сборов. Стало быть, Лебедев, скорее всего, был жив, и мне еще предстояло выяснить, с чего это он решил удариться в бега и, кстати, где сейчас пребывает. Всего-то-навсего.

Во-вторых, в пользу версии мирного бегства свидетельствовала и одна моя находка, скромно висящая на стене в бедной, но аккуратной рамочке. Та самая любительская фотография, не разорванная и не подожженная. Теперь-то я мог спокойно рассмотреть всех. На недостающей половинке обнаружилось всего три человека. Один из них был, вне всякого сомнения, покойным Григоренко. Второго я узнал по бороде – Курчатов. Третий, самый юный персонаж, во время съемки, вероятно, чем-то отвлекся, чуть повернул голову – и потому лицо его оказалось несколько смазанным. Скорее всего, этот фотографический брак и спас Лебедеву жизнь: те, кто искал его по фотографии, так и не смогли понять, кто же именно на снимке. Мне внезапно пришло в голову, что двух стариков, Фролова и Григоренко, могли привязывать к креслам и пытать, чтобы выяснить у них именно это – фамилию человека, стоявшего рядом с Курчатовым на любительском снимке. И ведь ни тот, ни другой старик почему-то не выдали Лебедева своим мучителям, оставив ему, таким образом, шанс.

А значит, шанс остался и у меня…

– Мы тебе еще нужны? – участливо поинтересовался Рябунский. – Ребята осмотрели квартиру, все чисто.

Я развел руками: простите, мол, так получилось.

– Извини, Макс, – Володя старался не смотреть мне в глаза, поскольку ему самому было неловко. – Но нам придется указать в рапорте, что мы вытянули пустышку.

Я пожал плечами: понимаю, мол, служба такая. Рапорт Рябунского сразу же будет передан полковнику Королькову, а буквально через час дойдет до генерала Голубева. А это означает, что на ближайшие полгода не видать мне собственной группы поддержки, как своих ушей. В свете последних событий потеря более чем ощутимая. Но генералу разве объяснишь? У него – принципы. У него нет любимчиков. Прекрасная черта характера, но крайне несвоевременная. Сейчас я предпочел бы быть голубевским любимчиком. Хотя бы на месяц. На неделю… Но генерал тверд, как утес.

Рябунские хлопцы, между тем, организованно покинули квартиру. Последний из уходящих профессионально-быстро вправил выбитый замок, и тот, как ни в чем не бывало, щелкнул. И то хорошо. Обратно на Лубянку придется, правда, добираться на метро, поскольку мой «жигуленок» остался на стоянке возле Управления. Однако это, в конце концов, было самым меньшим из всех зол, которые мне сегодня предстояли.

А, ладно. Семь бед – один ответ. Я стал внимательно просеивать все бумажки, найденные в квартире, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку. К сожалению, В. Лебедев, должно быть, внимательно смотрел Детективные кинофильмы и никаких следов мне не оставил. Можно, конечно, пригласить сюда нашего управленского эксперта Диму Прокудина. Но лучшее, что он сможет здесь обнаружить, – это пару отпечатков хозяина квартиры. И отпечатков наверняка таких же смазанных, как и лебедевское лицо на фото.

Обозревая бумаги беглого Лебедева я наткнулся на остатки толстого ежедневника – чуда конспирации. Не желая тащить с собой том в солидном переплете и боясь что-нибудь оставить, хозяин квартиры вырвал все исписанные страницы и несколько чистых страниц, к исписанным прилегавших. Таким образом Дима Прокудин был лишен удовольствия восстановить даже слабые следы написанного. Да что там Прокудин – тут бессилен был бы сам Сережа Некрасов, мастер отгадывать всякие ребусы. На всякий случай я, как дурак, перелистал все чистые страницы, убедился в хорошем качестве бумаги и уже собирался бросить эту улику к остальным ее бесполезным собратьям, как вдруг… Вот оно, сыскное везенье! На форзаце, изрисованном какими-то абстрактными каракулями, я разглядел несколько цифр. Когда-то, давным-давно, когда ежедневник еще не успел превратиться в подобие записной книжки, хозяин квартиры нацарапал в уголке чей-то номер телефона. Очевидно, потом он его куда-нибудь переписал, но здесь-то следы остались. И я смог разобрать все семь. И даже прочесть в высшей степени странную подпись, сопровождавшую эти цифры: Костя (мумия).

Надпись поставила меня в тупик. Если Мумия была фамилией или прозвищем пресловутого Кости, то почему слово написано было с маленькой буквы? Если же мумифицирован был сам Костя (как какой-нибудь египетский фараон), то глупо было бы хранить его телефон: в таком состоянии фараон Костя едва был бы склонен к телефонным переговорам.

Оставалось только довериться случаю. Я набрал номер.

– Мемориальный музей-усыпальница Владимира Ильича Ленина, – отозвался печальный женский голос.

– Константина пригласите, девушка, – машинально произнес я, и тут, наконец, до меня дошло. – Это что, действительно мавзолей? – недоверчиво уточнил я. – Вы не шутите?!

Девушка на том конце трубки издала глубокий вздох.

– Господи, – пробормотала она, – ну когда это кончится?… Мавзолей, мавзолей, на Красной площади. Красное такое здание у Кремлевской стенки. Довольны?

– Извините, бога ради, – начал оправдываться я. – Мне просто раньше и в голову не приходило, что в мавзолее, кроме усопшего вождя, есть еще и девушка с таким обворожительным голосом.

– Нас здесь много, – несколько смягчившись, поправил меня обворожительный голос. – Целый штат. Так звать мне к телефону Константина Петровича или нет?

Замечательно, подумал я. Значит, у Кости, в скобках, мумии, есть отчество Петрович. Стало быть, полузатертый номер из лебедевского ежедневника по-прежнему функционирует. Оно и понятно: служить засушенному вождю можно без хлопот всю жизнь. Работка непыльная, в центре Москвы, полно туристов и жалованье, наверное, очень приличное. И молоко положено за вредность.

– Константина Петровича? – переспросил я. – Знаете, я, пожалуй, перезвоню позже. Тут очередь уже собирается у телефона-автомата. Уже монетами в стекло стучат… – Для убедительности я побарабанил собственной монетой по поверхности вблизистоящей стеклянной вазочки и повесил трубку. Не будем торопиться, решил я. Хватит пока мне факта простого наличия в природе этого Кости. Маленькая, но зацепка. Крохотный, но результат моего визита в лебедевскую, квартиру. Правда, для того чтобы добыть этот несчастный телефонный номер, совсем необязательно было вызывать сюда вооруженных оперативников. Вполне было бы достаточно одной универсальной отмычки. А теперь вот – жди неприятностей от начальства. Впрочем, нам не привыкать чесать левой рукой правое ухо и играть в ковбоев с большой дороги. Всю жизнь чешем и играем.

Возвращаясь к себе на Лубянку в переполненном вагоне метро, я попытался было сочинить для Голубева более-менее связное объяснение утреннего происшествия и как-нибудь понадежнее замотивировать факт применения коммандос для штурма пустой квартиры. Но мои ухищрения оказались напрасными.

Первый же человек, встреченный мною на нашем этаже Управления, оказался Дядей Сашей.

– Крепись, Макс, – обрадовал меня он. – Не ты первый, не ты последний. Черт с ней, с этой группой поддержки. Я вот почти месяц без нее прекрасно обхожусь. Сам себе поддержка – и ничего.

– Генерал не в духе? – грустно поинтересовался я у Филикова.

– Мягко сказано, старик, – ответил Дядя Саша, не оставляя мне никакой надежды. – Мягко сказано «не в духе». Чем ты его так завел? Бросил корольковских парней на штурм Елисеевского гастронома?

– Почти угадал, – кивнул я, особенно не вдаваясь в подробности.

Филиков сердобольно похлопал меня по плечу.

– Погляди на нашего Потанчика, – предложил он, – и тебе сразу станет легче. И улыбка, без сомненья, вдруг коснется ваших глаз.

Как раз в эти минуты тихий Потанин, ссутулившись, пробежал по коридору. Помимо обычной гримасы безнадежной скорби его лицо сегодня несло еще один скорбный отпечаток – здоровенный синячище под глазом, кое-как припудренный. Мы с Филиковым переглянулись.

– Никогда не женись, – шепотом посоветовал мне Дядя Саша и заорал на весь коридор: – Привет, Потаня! Вали сюда!

Потанин безропотно приблизился.

– Привет, Александр. Привет, Максим, – он сунул каждому из нас свою вялую потную ладошку и вознамерился уже бежать восвояси, но Дядя Саша попридержал его.

– Куда ты несешься? Постой с нами, – ласково проговорил он. – Сигареты у тебя есть?

Потанин послушно кивнул, вытащил пачку «кэмела» и остался стоять, страдальчески глядя на Филикова.

– Как дома? Как жена? – стал приветливо интересоваться Дядя Саша, конфисковав себе едва ли не полпачки.

Потанин безропотно стерпел сигаретный рэкет, но от Дяди-Сашиных слов вздрогнул, как будто его ударили.

– Все нормально… – убитым голосом сообщил он нам, машинально ощупав свое лицо. Как будто проверял, на месте синяк или вдруг фантастическим образом исчез. – Ну, я пошел? – он заглянул в лицо Филикову, потом мне.

– Иди-иди, конечно, – сказал я и, когда Потанин скрылся за дверями кабинета номер тринадцать, добавил, уже обращаясь к Дяде Саше: – Чего ты, в самом деле, к человеку пристал?

– Сам виноват, – ответил безжалостный Филиков. – Никто его насильно жениться на ней не заставлял. Сам выбрал и пусть теперь пеняет. Подкаблучник, смотреть противно. А раньше ведь не был таким размазней.

– Эх, Дядя Саша, не любишь ты ближнего своего, как самого себя, – со вздохом объявил я.

– Да, Макс, такое уж я говно, – с траурной физиономией подтвердил Филиков и неожиданно напомнил мне: – Кстати, тебя генерал заждался. Он-то тебе сейчас покажет любовь к ближнему…

И генерал действительно показал. Выдал по первое число. Припомнил мне Лимонадного Джо, ковбоев, а заодно и депутата Безбородко, который, оказывается, успел накатать новую телегу. Уже непосредственно Голубеву и непосредственно на меня. У меня все лицо затвердело в гримасе раскаяния и язык одеревенел от бесчисленных повторений «Так точно… так точно…», а генерал все еще выпускал пар. Лысина его раскалилась, пальцы бегали по столу, ища, что бы такое сломать. Два отличных карандаша уже пострадали от генеральского гнева, и когда Голубев с ожесточением сломал третий, я понял, что дело не только во мне. Вероятно, кто-то генералу здорово насолил.

Третий карандаш стал последней искупительной жертвой. Смахнув обломки в мусоросборник, Голубев заметно успокоился и проговорил:

– Итак, вопрос решенный. Код твой аннулируется… на три месяца. А там посмотрим на твое поведение. Будут хорошие результаты – решим эту проблему в рабочем порядке.

– Так точно, – как болванчик, отбарабанил я, про себя удивляясь голубевскому либерализму. Три месяца без группы прикрытия было приговором донельзя мягким. Очевидно, я все-таки числюсь в скрытых любимчиках Голубева… Я мысленно возгордился, однако буквально через пару минут понял, что заблуждался. Генерал просто желал подсластить пилюлю.

– Вот что, Максим, – сказал он странным, едва ли не виноватым тоном. – Есть мнение придать тебе в помощь еще одного человечка. Дело об убийстве твоего физика, как видишь, разрастается, и без напарника тебе не обойтись. Надеюсь, ты не станешь возражать?

– Никак нет, – обрадовался я, дурак, воображая, что Голубев имеет в виду Филикова.

Но Голубев имел в виду нечто принципиально другое.

– Видишь ли, Макс, – пояснил он, – МУР пошел на принцип. Этот Окунь убедил свое начальство, что оба убийства – и Фролова, и Григоренко – есть чисто МУРовское дело, и отдавать их нам – значит бросать тень на честь своего мундира. Они и министра своего сумели настроить точно так же…

– Ну, а мы? – осведомился я, по-прежнему ничего не понимая. – Мы-то своего министра убедили?

– Само собой, – невесело усмехнулся Голубев. – Произошла встреча в больших верхах, закончившаяся, как всегда, гнилым компромиссом.

– То есть? – я все еще не понимал, что меня ждет.

– То и есть! – сердито сказал генерал. – Одним словом, напарник у тебя будет из МУРа. Решено взять дело в совместную разработку.

Я чуть не застонал вслух. Повесить на себя еще и эту обузу! И не просто обузу, а настоящую гирю, которая будет мне мешать на каждом шагу. МУРовскому начальству, разумеется, на обоих мертвых физиков начхать было с высокой колокольни. Но такой блестящий шанс напакостить Минбезу они не могли упустить. Я уже догадывался, что из золотого фонда сыскарей они мне напарника вряд ли выделят. С Яшей Штерном, допустим, мы бы поладили, только они не такие дураки, чтобы посылать Штерна на подмогу Минбезу. Скорее всего, они нас осчастливят каким-нибудь зеленым прыщавым стажером, который по малолетству станет хлопать удивленно глазками и сбивать с толку школьными вопросами. Не будет этого, решил я про себя. Дыхнуть стажеру не дам. Будет с утра до вечера перебирать бумажки. Их-то, бумажек, у меня целый кабинет и маленькая тележка.

– Так точно, – произнес я, наконец. – Будем работать с напарником.

– Вот и ладно, – обрадовался Голубев. Кажется, он опасался, что и я пойду на принцип и откажусь. Да какие у меня принципы, бог с вами? Дайте нормально работать, и мне больше ничего не надо. Принципы можете забирать себе и ими с удовольствием не поступаться.

– Разрешите идти? – спросил я.

– Пойдем, Макс, – генерал осторожно взял меня за локоть, наверное, опасаясь, что я вдруг передумаю и вырвусь. – Он, видишь ли, уже здесь.

– Кто? – недоуменно переспросил я.

– Напарник твой новый. В приемной дожидается. Я недоверчиво покосился на генерала. Когда я проходил через приемную в голубевский кабинет, никакого там напарника не наблюдалось. Может быть, позже заскочил?

Мы вышли с генералом из кабинета, и я стал смотреть во все глаза, никого пока не находя. Только генеральская секретарша, Сонечка Владимировна, за своим столом скучающе полировала ногти.

– Познакомься, Макс, это капитан Маковкин, – с вымученной сердечностью проговорил генерал и поспешно ретировался обратно в кабинет. Я хотел спросить: «Но где?…», однако вопрос так и не успел сорваться с моего языка.

Потому что, наконец, увидел напарника и немедленно затосковал. Реальность была гораздо хуже всего ожидаемого.

В напарники мне достался вовсе не прыщавый стажер, которого я мог бы держать в ежовых рукавицах. И даже не киношного вида амбал, с которым – по киношным же законам – мы обязаны были бы со временем подружиться. Капитан Маковкин к голливудским боевикам и даже к нашим доперестроечным картинам про героев-милиционеров отношения не имел. С большим напрягом его можно было бы засунуть в чернушную комедию или фильм ужасов. Моих ужасов, естественно.

– Добрый день! – весело воскликнул капитан Маковкин, протягивая мне руку. – Зовите меня просто Юлием!

С ума сойти, подумал я, с унынием пожимая маленькую ручку. Он еще и тезка Цезаря. Головы родителям надо было поотрывать за такое имя. Не говоря уже обо всем прочем.

– Очень приятно, – кисло проговорил я. – И вы зовите меня просто Максимом… Анатольевичем. Без церемоний, знаете.

Меня могла бы спасти только суровость. Плюс умение держать дистанцию. Мало того что капитан Юлий оказался маленьким, невероятно ушастым, кособоким и вдобавок гугнявым типом, у него еще было лицо жизнерадостного идиота. Есть две человеческие крайности, которых я отчего-то побаиваюсь. Боюсь глубочайшей мировой скорби в духе ослика Иа-Иа, к которой, увы, последнее время тяготеет наш Потанин. И еще больше опасаюсь этакой жизнерадостной ясности и абсолютного довольства собой и миром. Капитан Маковкин, сдается мне, был из тех, вторых, от которых хочется бежать подальше через пятнадцать минут после знакомства. А мне куда прикажете бежать, если приказали мне как раз не бежать, а вводить этого блаженного Чебурашку в курс дела?

– Будем работать, Максим Анатольевич, – счастливо заулыбался этот придурок. – С чего начнем?

– В мавзолей пойдем, – ответил я, глядя на часы. Рабочий день, увы, был в самом разгаре, и теперь до вечера я вынужден буду таскать его с собой. Хорошо еще, что такие типы не годятся в соглядатаи. Слишком непосредственны, совсем как детсадовцы.

– В мавзолей?! Ха-ха-ха-ха-ха! – напарничек Юлий с удовольствием захохотал на всю приемную, отчего даже Сонечка Владимировна подняла голову от своих маникюрных дел и бросила недовольный взгляд на возмутителя спокойствия, а потом удивленный взгляд – на меня. Мне ничего не оставалось, как сделать мимолетный жест пальцами у виска. Сонечка Владимировна поняла и поглядела на меня уже с состраданием. Видимо, и она считала, что Юлий – непропорционально большое для меня наказание всего за одну пустышку и одну новую безбородкинскую жалобу.

Отсмеявшись, напарничек утер лоб огромным клетчатым платком величиной с наволочку и радостно сообщил:

– Вы – шутник, Максим Анатольевич. И я тоже люблю пошутить. Мы с вами сработаемся. Хотите свежий анекдот? Стоит наш Русланчик возле зеркала, примеряет треуголку и думает…

В другое время и от другого человека я с удовольствием выслушал бы свежий анекдот. Но не сейчас и не от Юлия.

– Какие уж там шутки! – проговорил я, довольно невежливо прерывая рассказчика. – Мы с вами действительно идем в мавзолей. Поторопитесь!

По-моему, я добился того, чего хотел. Капитан Маковкин изумился и немного обиделся, а потому с недоуменным видом помалкивал почти до самой Красной площади. Однако в непосредственной близости от усыпальницы он позабыл все свои обиды на меня и с детским простодушием стал расспрашивать, что мы сейчас собираемся делать, не захватывать ли убийцу, и если захватывать, то почему именно в мавзолее, а если это так необходимо, то не взять ли опергруппу на подмогу. Еще капитан Маковкин признался, что слышал о моих неприятностях, но пусть я не беспокоюсь, потому что МУРовские опергруппы гораздо лучше гэбэшных и вооружены посерьезнее, и, возникни у меня мысль добыть оружие понадежнее «Макарова», то он может походатайствовать в арсенале на Петровке, потому что там всегда оседают неучтенные стволы, которые в вещдоках хранить неинтересно и в лом отправить – рука не поднимается. А рука не поднимается потому, что там есть такие экземпляры…

Пересекая площадь, я стоически выслушивал этот болезненный милицейский бред, осложненный многочисленными симптомами, о которых я мог лишь смутно догадываться. Спорить с Юлием я не собирался, берег силы. Мое богатое воображение чуть не отправило меня в нокаут: я только на секунду вообразил, как мы на пару с Юлием, вооружившись неучтенным МУРовским оружием и при поддержке бравых оперов, захватываем мавзолей – и мне едва ли не по-настоящему стало дурно. Сил мне хватило только на две вещи: пробормотать напарнику, что мы ищем здесь всего только свидетеля, и еще найти боковую дверку, рядом с которой не было почетного караула и цепочки любопытствующих. Это был такой служебный вход. Очевидно, здесь проходили рядовые мавзолейщики и большое начальство, которому не к лицу было топтаться в очереди, желая освежить в памяти дорогой облик бывшего вождя.

За служебной дверцей оказалась обычная проходная, где нас уже ждали. Константин Петрович Селиверстов, заранее предупрежденный мною по телефону самым официальным образом, оказался крепким осанистым мужчиной в белом халате. На вид ему можно было бы дать от шестидесяти до семидесяти, однако я не удивился бы, узнав, что Селиверстову по паспорту уже лет сто и что он просто-напросто себя немножко подбальзамировал, пользуясь доступностью казенных и дорогих материалов.

– Так чем я могу быть полезен? – спросил Константин Петрович, когда официальная церемония представления была завершена и мы с напарником Юлием попрятали обратно свои верительные грамоты. – Во время нашего краткого телефонного общения вы были как-то неотчетливы…

Я уже собирался, не тратя времени зря, предъявить фото Лебедева и сразу взять быка за рога, однако мой новый напарник немедленно порушил мои планы. Надувшись от гордости, он, видимо, возомнил себя ревизором и объявил Селиверстову, что для начала мы (!) желаем осмотреть весь комплекс на предмет… Здесь Юлий запнулся, поскольку сам, видимо, не мог понять, для чего же нам необходима эта экскурсия. Чтобы не оказаться в дурацком положении перед свидетелем, мне пришлось взять инициативу в свои руки и, мысленно содрогаясь, пояснить, что разговор наш будет конфиденциальным и нам-де просто хотелось бы найти укромный уголок, пригодный для беседы.

– Самый укромный уголок, – усмехнулся Селиверстов, – это в главном демонстрационном зале, под стеклом. Толщина стекла шесть сантиметров, задерживает любые шумы, не говоря уж о прочих предметах.

– Но ведь, как я понял, уголок этот уже занят? – осведомился я. – Не лучше ли нам все-таки найти какое-нибудь другое местечко?

– Пожалуй, вы правы, – согласился Селиверстов и повел нас куда-то вниз по винтовой лестнице, которая начиналась прямо за проходной. Лестница привела нас на внутреннюю галерею.

Внутри Мемориальный музей-усыпальница напоминал почему-то подводную лодку. И не суперсовременную, а, скорее, жюль-верновский «Наутилус»; странные механизмы, долженствующие, видимо, поддерживать мумию в нужной кондиции, располагались в богато отделанных залах и зальчиках, напоминающих по своему убранству первые станции московского метрополитена. В каждом из таких зальчиков, мимо которых мы проходили, деловито копошились белые халаты. Все они были так увлечены своим делом, что на нас не обращали никакого внимания. По ходу нашего пути то и дело попадались таблички с глубокомысленными надписями «Лаборатория термического контроля», «Отдел реставрации эпителия», «Группа визуального контроля», «Дежурный таксидермист» и прочими учеными выражениями, серьезными и малопонятными. Один раз нам навстречу попалась троица белохалатников, которые, сипя от натуги, кантовали дымящуюся глыбу сухого льда, похожую на замороженный аквариум. В другой раз две явные санитарки покатили мимо нас больничную каталку на скрипучих колесиках. На каталке некто миниатюрный, весь укутанный простыней, жалобно стонал. Юлий немедленно потребовал у санитарок остановиться, приподнял простыню, сказал «У, живодеры!» и мы продолжили путь.

– Эксперименты на собаках – необходимая вещь, – объяснил нам Селиверстов. – У нас здесь на базе мемориального комплекса работают два отдела Академии меднаук. И, должен вам сказать, в области гибернации получены совсем неплохие результаты. Знаете ли вы, что наш комплекс на хозрасчете?

– Быть не может! – засомневался я.

– Может, – подтвердил Константин Петрович. – Живем за счет заказов, в основном из стран третьего мира. Бальзамируем и замораживаем мелких диктаторов, оптом и в розницу.

– И как платят? – хмыкнул недоверчиво я.

– Очень хорошо, – серьезно сказал Селиверстов. – Я сам поражаюсь иногда, насколько хорошо.

– Фантастика… – я покрутил головой, стараясь утрамбовать в мозгу новые впечатления. Почему-то никогда прежде служебные дела не заносили меня в глубь мавзолея. И вот – сподобился.

Когда из галереи мы попали в коридор, Юлий неожиданно поинтересовался, настоящий ли Ленин все-таки лежит под стеклом или это восковая подделка. «Нас никто не слышит, – искушал он Селиверстова. – Скажите, а?» После того как наш провожатый удивленно опроверг все инсинуации, мой напарник признался, что эти сенсационные сведения он почерпнул из одного американского детектива.

– Но почему же восковая? – заинтересовался Константин Петрович. – Почему, например, не пластиковая?

Юлий вынужден был признаться, что роман читал давно и сюжет помнит плохо, но там вроде бы Ленин не сам умер, а его отравила стенографистка, и, чтобы синие следы от яда не были видны, быстро сделали фальшивого Ленина, из воска. Потому-де он до сих пор не портится.

Селиверстов с невозмутимостью хорошего психиатра выслушал на ходу эту душераздирающую историю, и только когда мой придурочный напарник замолчал, наш свидетель грустно заметил: будь здешний Ильич в самом деле из воска, многие проблемы отпали бы сами собой. Но – увы и увы.

Капитан Маковкин, кажется, вознамерился изложить сюжет еще какого-то убогого романа на мавзолейную тему и уже сообщил, что роман тот называется «Кремлины», но тут мы, наконец, нашли то самое укромное место.

Судя по табличке на двери, это был генераторный зал. Селиверстов популярно растолковал, что все агрегаты мавзолея питаются электроэнергией из городских сетей, но, если даже случится какой-то сбой, имеется генератор, который может быть запущен в любой момент.

– И часто случаются сбои? – полюбопытствовал я.

– За последние пятьдесят лет – ни разу, – ответил Константин Петрович, из чего я заключил, что по крайней мере полвека он, должно быть, пребывает на этом посту.

– Прекрасно работаете, – похвалил Селиверстова и его коллег мой напарничек. – Сразу видно старую школу.

– Да уж, – неопределенно сказал Константин Петрович, а затем вскользь заметил, что плохо здесь работать значит искать приключений на свою собственную голову. Привычка к дисциплине достигалась у старшего поколения очень простыми методами. В апреле 52-го, например, никакого сбоя с подачей энергии в усыпальницу не случилось, но несколько минут существовала вероятность сбоя. Этого оказалось достаточно, чтобы немедленно были расстреляны главный районный энергетик и инженер, отвечающий за электропитание комплекса. В двадцать четыре часа, без – суда и следствия. Вот вам и дисциплина.

– Круто, – согласился напарничек Юлий. – А при Хрущеве как было?

Выяснилось, что при Хрущеве тоже были такие же строгости, но позже, в начале 60-х, когда вынесли Иосифа и провели косметический ремонт, требования стали помягче, но все равно, если что, выгнать могли в три счета без выходного пособия… А кто бы добровольно оставил такое место? Вот и старались, и стараются до сих пор.

Юлий еще долго, похоже, намеревался расспрашивать Константина Петровича о том, что было раньше и что – теперь, но мне уже порядком надоели эти экскурсы в историю. Я достал из кармана фото и, не дожидаясь, пока Селиверстов закончит свой ностальгический монолог, сунул ему в руку снимок.

Селиверстов автоматически глянул на фотографию, запнулся, присмотрелся повнимательнее и сказал:

– Вот этот сбоку – Валька Лебедев, что ли?

Я возликовал: на ловца и зверь бежит. Сейчас он нам все расскажет.

– Он самый, – ответил я. – Вы его знаете?

– Сукин сын, – с чувством проговорил Селиверстов. – Подлец. Дешевка. Глаза бы мои его не видели.

Разговор принял непредсказуемый оборот. С большим трудом удалось вытянуть из Селиверстова давнюю-предавнюю историю, еще военных лет. Означенный Лебедев, будучи молодым преподавателем Ленинградского университета и признанный негодным к несению строевой службы, в начале войны убыл со своим университетом в Саратов. (Это такой город на Волге, – встрял в разговор Юлий. – Я там бывал, знаю…) И в этом городе на Волге вышеуказанный Лебедев, двигая свою науку, продвигал заодно личные отношения с одной саратовской аборигенкой. Но только отношения эти достигли стадии младенца, как Лебедев исчез из Саратова, завербовавшись на какой-то секретный объект, о котором даже спрашивать было опасно для жизни. Вот так.

– Женщина эта – моя двоюродная сестра Оля, – подвел черту Селиверстов. Лицо его было нахмурено: как видно, рассказ о Лебедеве особого удовольствия ему не доставил. – Она и сейчас живет в Саратове.

– А Лебедев? – спросил я, стараясь не спугнуть удачу. Вот она, ниточка. Только бы не оборвалась!

– А Лебедев в Москве, – все так же хмуро произнес Селиверстов. – Или, может, уже концы отдал… Тоже ведь в возрасте, как и я.

– И вы с ним после войны не встречались? – закинул я удочку. Интересно, как он сейчас мне объяснит наличие телефонного номера в лебедевском ежедневнике.

– Было дело, – не стал отпираться Константин Петрович. – В семидесятые годы этот мой родственничек сам меня нашел. Звонил мне, встречались мы несколько раз.

– И чего он от вас хотел? – нетерпеливо полюбопытствовал я.

– Известно чего, – пожал плечами Селиверстов. – Канючил, что уже немолод, что жены-детей нет и неплохо бы ему опять сойтись с Ольгой. А я, вроде того, должен был их помирить.

– А вы? – влез с вопросом жадно слушающий Юлий.

– Грешен, попробовал я это сделать, – скривившись, ответил Селиверстов. – Ладно, подумал, какой-никакой, а муж будет… Сходились они и расходились еще раза два, а потом он все-таки окончательно ее бросил. Было это лет пятнадцать тому назад. Году в семьдесят восьмом или что-то типа того.

– И дальше что было? – напарник Юлий с таким азартом включился в разговор, словно это он, а не я нашел сегодня утром пустую лебедевскую квартиру на улице Васильевской. Давно замечено, что жизнерадостные придурки очень активны. Или – как принято было раньше говорить – обладают активной жизненной позицией.

– Дальше – все, – недовольно буркнул Селиверстов. – Не видел я его с тех самых пор. И видеть, признаться, не хочу.

Я сделал приличную паузу, прежде чем задать последний вопрос. Последний и самый для меня важный.

– Скажите, Константин Петрович, – медленно-медленно проговорил я. – А если, допустим, этому Лебедеву срочно понадобилось бы скрыться из Москвы… его могли бы приютить в Саратове?

– После всего того, что было… – задумчиво протянул Селиверстов. – Наверное, нет… А вообще не знаю. Может быть…

– Так нет или может быть? – уточнил я.

– Не знаю, – вынужден был сказать Селиверстов. – Наверное, может быть. Сдается мне, что Ольга относится к нему лучше, чем я…

Обратно из мавзолея мы выбирались той же дорогой, но, как мне показалось, путь назад занял у нас значительно меньше времени. Возможно, потому, что Юлий больше не озирался по сторонам, поглощенный только что услышанной житейской драмой.

– Наши действия? – деловито поинтересовался он у меня, как только мы покинули мрачные стены усыпальницы и вышли на свежий воздух.

– Не знаю, как ваши, Юлий, а я сегодня же отправляюсь в Саратов, – ответил я.

– Прямо-прямо сегодня? – расстроился напарничек. – Но мне еще оформить сегодня два дела и завтра утром важное совещание на Петровке… Может быть, поедем вместе завтра?

Я обрадовался. Появился шанс хоть в Саратове отделаться от Юлия, который тем временем всю дорогу до Управления уверял меня, что сегодня ехать нет никакого прока и вообще, кажется, и поездов-то до Саратова в это время уже нет. Всю дорогу я отмахивался, зато в кабинете достал с полки железнодорожный справочник, нашел вечерний поезд, по телефону заказал билет, а Юлия успокоил:

– Не волнуйтесь, как-нибудь справлюсь один.

Слова мои, кажется, напарничка не убедили. Он инициативно зашарил по моим кабинетным полкам, обнаружил там справочник «Аэрофлота», полистал его и довольно сообщил:

– Все в порядке. Завтра есть дневной самолет, всего час с небольшим лета. Завтра же я прилечу в Саратов, и мы совместно раскрутим эту Ольгу. Чует мое сердце, что наш Лебедев там, скрывается где-нибудь в погребе.

Слово «наш», вырвавшееся из Юликовых уст, не понравилось мне категорически. Ну, хорошо, подумал я. Поезд прибывает в Саратов в половине одиннадцатого. Самолет прилетит не раньше четырех, да еще из аэропорта ему, наверное, долго придется добираться в центр. Так что у меня будут, по крайней мере, полдня спокойных от него. Отличный стимул, чтобы умотать куда угодно – в деревню, к тетке, в глушь…

– Согласен, – кивнул я. – Я поездом, вы – самолетом.

Юлий просиял. Как мало таким людям надо для счастья.

– Остановитесь в «Братиславе», – посоветовал он мне. – Такая модерновая гостиница на набережной. Я там останавливался один раз.

– А тараканы есть в этой «Братиславе»? – счел нужным узнать я. Терпеть не могу тараканов. Зато тараканы, как известно, обожают гостиницы.

– Нет тараканов, – заверил Юлий и, взяв с меня слово, что я буду жить именно в этой и ни в какой другой гостинице, быстро убежал по своим милицейским делам.

Уфф, наконец-то я один. Какое счастье! Наличие вблизи напарника вроде Юлия имеет всего один плюс: когда он все-таки уходит, то можно поймать кайф от самого обыкновенного одиночества.

Стоило мне так подумать, как одиночество мое моментально было нарушено. И скажите спасибо, что не Юлием: просто дежурный прапорщик заглянул в мой кабинет и вручил мне данные о двух вчерашних покойниках – блондинчике и рукастом. Блондинчика звали Ильей Борисовичем Лукьяновым, 25-ти лет от роду, был он прописан в Люберцах, в общежитии, и числился разнорабочим на заводе «Кристалл», но где работал в реальности – неизвестно, поскольку на самом деле в «Кристалле» сроду не появлялся. Рукастого звали Василием Васильевичем Лобачевым, было ему сорок три года. Прописан он был в городе Днепропетровске, а в Москве служил охранником в фирме «Титул», вернее, тоже числился, ибо фирмы с таким точно названием никогда в столице не существовало. Были, правда, две фирмы с похожими названиями – «Титул-Икс» и «Титул-Олимпийский», – но там никакого Лобачева не видели и по фото не опознали.

Самое любопытное, впрочем, даже было не в этом.

Судмедэксперт, обследуя тела, обратил внимание на одну детальку. И у того и у другого покойника на предплечье оказалась маленькая, чуть заметная татуировка: синяя стрелочка без оперения.

Вот это новость, подумал я. Вот это сюрприз так сюрприз. Стекляшка! Надо же. Чего-чего, но такого я не ожидал. Татуировка была мне очень знакома: ее носили спецназовцы РУ Минобороны. Центральная контора РУ располагалась на Рязанском проспекте, и в народе эту махину из стекли и бетона называли Стекляшкой.