"Сожженные мосты Часть 2" - читать интересную книгу автора (Маркьянов Александр В.)

Картинки из прошлого Лето 2000 года Герат, Афганистан

Располагавшийся на стыке трех границ — Афганистана, Персии и принадлежащего Российской Империи Туркестана, город Герат не мог не стать крупным центром торговли. В Российской Империи он бы еще стал крупным производственным центром, рассчитанным на нужды соседней страны — но в Афганистане этого не произошло. В Афганистане вообще не производилось ничего, чтобы заинтересовало соседние страны, за исключением одного. Белой смерти. Героина.

Но Герат, как можно было того ожидать, не стал крупным центром торговли героином. Все дело было в том, что здесь невыгодно было его транспортировать. Если смотреть на эту часть Афганистана — то путей транспортировки открывалось два: на Персию и на Туркестан. При этом в Персии человека, пойманного с героином, ждали узаконенные пытки, чтобы узнать сообщников — а потом обезглавливание, если наркоторговец до этого не умирал от пыток. В Туркестане на границе стояли русские войска и тех, кто не был убит в скоротечном бою в пограничной зоне, ждало двадцать пять лет каторги. Поэтому, желающих испытать судьбу было немного. Играло свою роль и то что в этой местности шиитов, приверженцев «течения изгоев» в исламе было намного больше, чем в среднем по стране — сказывалась близость Персии, мирового центра шиизма. Король Гази-шах, наполовину пуштун, наполовину хазареец, да к тому же и суннит, знал это — и демонстративно притеснял северо-западные провинции Афганистана в угоду юга и востока, населенного пуштунами. Армия Афганистана, слабая и жестокая целиком держалась на пуштунах, и если бы король посмел ввести какую-то другую политику — на своем троне он продержался бы недолго. Поэтому, основные центры производства и оптовой торговли наркотиками были в Кабуле, Кандагаре и Джелалабаде — а в Джелалабаде держал ставку Джелалабадский синдикат, возглавляемый губернатором провинции и братом короля,[15] принцем Акмалем. Это был своеобразный семейный синдикат — старший брат был легальной властью а младший — нелегальной, причем младший совсем не стремился сбросить с трона старшего брата и объединить две власти в одну. Ему это было совершенно не нужно. Так и существовал в стране «семейный подряд» — травивший своим товаром русских, китайцев, японцев…[16]

Поэтому, город Герат был довольно примитивен, его совершенно не коснулась длань нового времени, длань двадцать первого века что оставила целые новые кварталы в Джелалабаде и Кабуле, отстроенные на наркоденьгах, он был все тем же крупным, застывшим в безвременье афганским городом — с вылепленными из глины лачугами, с дувалами, с пылью и грязью, с богатыми домами которые не смели подняться над землей больше чем на один этаж и растягивались вширь. Что было примечательного в Герате — так это четыре минарета, древние, оставшиеся стоять вокруг давно разрушенной мечети, большая мечеть Маджид Джами и самая настоящая древняя крепость, построенная Искендером Двурогим — Александром Македонским, одним из военачальников которому удалось реально покорить Афганистан, за счет уничтожения большей части его жителей. Иначе покорить Афганистан было невозможно.

В один из душных и солнечных летних дней, в избиваемый беспощадными солнечными лучами Герат въехали две машины. Они въехали в него с севера, по дороге идущей со стороны Персии, переправившись через реку Джуйк-Нау и заплатив на мосту пошлину, собираемую гвардейцами местного губернатора. Местный губернатор, достопочтенный Ага-хан не был столь богат, как тот же принц Акмаль, губернатор провинции Нангархар, ему не преподносили большие чемоданы с золотыми слитками наркоторговцы — в Афганистане золото было самой надежной валютой, если не считать русского рубля и британского фунта — но жить как и подобает жить губернатору ему очень хотелось. Поэтому, губернаторская гвардия в городе по-настоящему свирепствовала, обирая его жителей, накладывая драконовские штрафы по делу и не по делу, облагая платой проезд по мостам и даже продавая воду.[17] В отличие от принца Акмаля губернатор был вынужден покровительствовать хоть каким-то ремеслам, дабы иметь ту овцу, с которой можно содрать хоть шерсти клок. Поэтому гератские ковры были известны даже в Персии, известном мировом центре ковроткачества — не говоря про Российскую и Британскую империи.

Вообще то можно было бы проехать и без дани — машины были из тех, которыми пользовался губернатор и его двор. Это были белые, с тонированными стеклами по кругу Датсун Патруль — дешевые и неубиваемые бронированные армейские внедорожники, выпускаемые в соседней Персии по лицензии. Вряд ли ошалевший от жары и выкуренного утром косяка с дурью усатый губернаторский гвардеец посмел бы стрелять по таким машинам, жизнь дороже — но машины остановились сами и из левого переднего окна головной машины высунулась рука, протянувшая гвардейцу три русских рубля — это было больше чем стоил проезд, можно было и по рублю с машины. Гвардеец принял деньги и сложил их в сумку на груди — сумка представляла собой железный ящик с прорезью, открывающийся только ключом, который был только у начальника гвардии. Еще один гвардеец открыл шлагбаум. Дежурившие на мосту гвардейцы были настолько обкурены, что спроси их через минуту, кто здесь только что проезжал — ни один не смог бы ответить.

Автомобили, въехав в город, сразу же выехали на одну из главных магистралей города — Базар-и-Малик, пересекающую город с севера на юг. Это была одна из двух улиц города, залитая неким подобием асфальта, эта — и Базар-и-Ирак, пересекающая город в направлении «запад-восток». Здесь были сосредоточены все дуканы города здесь же было то, что можно было назвать «цивилизацией» — два караван-сарая, гостиница и бар, в котором подавалось спиртное, и в который под страхом смерти запрещалось заходить всем, кроме губернатора с приближенными, гвардейцев и иностранцев. Здесь же неподалеку был большой (не такой большой как в Джелалабаде но по здешним меркам большой) базар где торговали наркотиками, оружием, рабами и всем, что нужно для жизни.

Проехав казармы гвардейцев на пересечении Базар-и-Малик и Базар-и-Ирак, машины почти сразу же свернули с дороги влево, запетляли по узким, извилистым улочкам старого города, часто заканчивавшимся тупиком. Слава Аллаху, что нужный им дом находился совсем недалеко от дороги — иначе бы они заблудились в местном лабиринте улиц — а заблудиться тут можно было так что потом и костей не найдут.

Целью тех, кто приехал на машинах был довольно большой по местным меркам дом, обнесенный высоким, выше человеческого роста дувалом. Ворота, которыми дувал прерывался в центре были, как здесь это принято, зеленого цвета — но выгоревшими под безжалостным местным солнцем до бледно-серого.

Водитель головной машины не стал сигналить, опасаясь привлекать внимание к себе и к дому — он просто вышел из машины, не глуша мотора, подошел к воротам, постучал в них условным стуком, и когда услышал по ту сторону ворот шорох, громко сказал.

— Аллаху Акбар!

Лязгнул засов, на улице выглянул невысокий, бледный в типичной пуштунской одежде подросток, который упорно пытался вырастить на своем подбородке что-то напоминающее бороду — но для этого было еще не время. В руках у подростка был самый настоящий, русский АК, приклад которого он прижимал к боку локтем, чтобы в случае чего стрелять навскидку. Глаза подростка были странно застывшими — как у системного, находящегося на грани наркомана. Хотя наркоманом он не был.

— Мохаммед расуль Аллах! — сказал подросток — кого ты привел с собой, брат?

— Он ждет — туманно ответил водитель.

Странно — но подростка такой ответ вполне устроил. Он кивнул и скрывшись за воротами начал возиться с массивным засовом. Водитель вернулся в машину.

— Куда вы меня привезли, черт возьми! — раздраженно спросил командир второго корпуса Специальных сил безопасности — этакой эрзац-армии, по документам проходящей как жандармерия — генерал-майор Хусейн Камияб по прозвищу «Бык» — здоровенный двухметровый малый с роскошными усами — поверить не могу, что я поперся с вами в эту глушь, Вахид. Просто не могу поверить!

— Неисповедимы пути Аллаха — загадочно ответил начальник штаба второго корпуса жандармерии Вахид Ахлаги — поверьте, господин генерал, вы не пожалеете о своем решении.

— Черт, я о нем уже жалею.

Как и все почти все генералы, Хусейн Камияб хоть и родился в набожной, почитающей Аллаха семье — но сейчас он был неверующим. Причем — открытым неверующим. Шахиншах умел подбирать себе кадры — он подбирал как раз из таких, кому дорога в рай по меркам ислама была заказана. В шестнадцать лет, юный Хусейн изнасиловал пятнадцатилетнюю соседскую девчонку. Верней, изнасилованием это стало потом, когда все вскрылось — чтобы спасти честь семьи девушки, и так замаранную. Отец девушки поклялся собственными руками отрезать голову негодяю, в течение года развращавшему и насиловавшему его дочь — и Хусейн был вынужден скрываться. Он скрывался два с лишним года, пока не грянула Белая Революция, и пока шахиншахом не стал Хоссейни. Тогда то он, поняв, что это его единственный шанс, записался во вновь создаваемую Гвардию Бессмертных — старую разогнали, потому что в ней могли быть заговорщики и сторонники свергнутого шаха. Потом, в числе прочих, новый шахиншах послал генерала учиться в Российскую Империю, в одно из пехотных военных училищ.

Вернувшись, тогда еще старший лейтенант Камияб стал довольно быстро продвигаться по служебной лестнице. Сказывалось военное образование, полученное в России и личная преданность режиму. Но для того, чтобы стать генералом и командующим корпусом — этого было мало.

Звездный час генерала Камияба настал четыре года назад — когда было предотвращено одно из самых опасных покушений на Светлейшего. Взбунтоваться должна была целая воинская часть — планировалось напасть на новый химический завод, который должен был открывать Светлейший, окружить его бронетехникой во время открытия и открыть огонь. Майор Камияб узнал об этом случайно — один из офицеров проболтался — и немедленно донес в САВАК. САВАК провел проверку, все сказанное майором подтвердилось. Офицеров части казнили — бросили живьем в чан с кислотой на заводе, который они должны были уничтожить — а Камияб был удостоен беседы с самим Светлейшим. Из Голубого дворца майор Камияб вышел уже генерал-лейтенантом и командующим вторым корпусом — а больше командовать было некому: офицеров то утопили в кислоте.

Тогда же Камияб отомстил. Он долго опасался мстить, потому что непонятно, как на это отреагирует САВАК. В САВАК знали о его прошлом — в САВАК знали о прошлом любого подданного Светлейшего — но ничего не предпринимали по этому поводу, справедливо полагая, что с таким прошлым человек будет еще вернее служить режиму. Отец же опозоренной девушки ничего не предпринимал, потому что знал: за умышленное убийство офицера жандармерии по соображениям мести полагалась смертная казнь для всей семьи.

Отомстить удалось не сразу — Камияб долго подбирал офицерский корпус для обезглавленной части. Он знал, что если произойдет еще один заговор — в кислоту бросят уже его, потому что не заметил, не понял, не предотвратил. И поэтому, офицеров он подбирал очень осторожно, до ночи сидел над личными делами, проводил тайные проверки — во время них выявилось еще два предателя, достойных смерти. Восстановление части как боевой единицы заняло почти год — но потом Камияб отомстил. Со вкусом отомстил, есть это вообще такое блюдо, которое вкуснее есть холодным.

Отомстить для генерала жандармерии было проще простого. Они схватили нескольких бунтовщиков в Исфахане и генерал во время допроса намекнул одному — что есть возможность избежать виселицы. Для разных категорий преступников в Персии существовала разная смертная казнь — позорящая, через повешенье[18] и достойная, через расстрел (для офицеров) или обезглавливание мечом (для простолюдинов). Иногда через гильотинирование — мечей не хватало, равно как и палачей, умеющих казнить мечом. И вот генерал сказал — я могу отправить тебя на гильотину — только ты должен выдать еще одного своего сообщника. Ты не говорил про него, опасаясь за свою семью — но мы все знаем, и выдав преступника, ты обеспечишь себе достойную смерть. И назвал имя отца девушки, которую он еще молодым обесчестил.

Дальше было все просто. Удивительно — но старый Камиль и в самом деле был заговорщиком. Когда жандармы ворвались в дом — вместе с ними был один из самых доверенных людей генерала, полковник Вахид Аслаги — и обыскали его, преступление было налицо. Та же самая возмутительная литература, которую держал в кармане кителя полковник Аслаги чтобы в нужный момент подсунуть ее — так вот та же самая литература была найдена и при обыске! Получается, что генерал не изменил присяге и не поставил свои личные интересы выше интересов государственных — а помог изобличить еще одного преступника и предателя.

Тогда же генерал Камияб в последний раз видел Самию. Постаревшая и подурневшая, никому не нужная… Генерал потом не мог поверить, как он мог испытывать к ней какие-то чувства, мучаться от того что их разлучили.

Став генералом, Хусейн Камияб вошел в персидский привилегированный класс — в армию. Армия и службы безопасности в Персии определяли очень многое, если не все — и частный бизнес показательно свободный, на самом деле был глубоко не свободен. Существовала практика, при которой чины из силовых структур делали купцами своих родственников и вели свои коммерческие дела через них — а был и такое, что формально деловыми людьми, владельцами предприятий были свободные люди — но львиную долю дохода они были вынуждены каждый месяц жертвовать в тот или иной фонд. У каждой силовой структуры, у каждого корпуса жандармерии, у Гвардии Бессмертных были свои фонды для «сбора пожертвований», потом расходившихся по рукам «допущенных». «Допущенным» был и генерал Камияб, он отныне мог не опасаться руки мстителя — но все равно он жил в глубоком страхе. В страхе перед неугасимым пламенем адского костра, в котором корчатся грешники.

Это сложно объяснить, мало кто это поймет сразу. Особенно это сложно понять в России. Несмотря на власть и влияние Русской православной Церкви и Духовного управления мусульман — за редким исключением дети в России получали светское образование. Да, мусульманские дети ходили с родителями в мечеть в пятницу, а русские дети ходили с родителями в церковь в воскресение — но в будние дни они ходили в гимназию, чтобы учить стихи Пушкина и Лермонтова, учиться доказывать теоремы и зубрить закон Ома. Поэтому в вышедших из стен гимназии детях не было страха Божьего. Да, они верили в нечто сверхъестественное, они различали, что такое грех и старались греха не делать, они жертвовали на богоугодные дела и отмечали религиозные праздники. Они приходили к батюшке или к мулле, когда им было тяжело и просили совета или утешения. Но страха, не покидающего человека никогда, в них не было.

А вот в Персии он был. Это было проблемой всех стран, где вместо гимназий были медресе, вот почему по приходу на Восток русская власть так боролась за то, чтобы дети ходили в гимназии, а не в медресе. В Персии такая борьба началась лишь при шахиншахе Хоссейни, причем полного успеха не удавалось добиться до сих пор. Генерал Камияб же и вовсе был из того поколения, которое ходило в медресе поголовно — это было выгодно власти, потому что религиозное образование учит покорности и страху. Это глупо — полагать, что в медресе детей учат темные люди, которые сами нуждаются хотя бы в минимальном учении. На самом деле — там учат профессионалы технология обучения отшлифована веками и то, что они преподают — остается с детьми навсегда. Вот и генерал Камияб жил бок о бок со своим страхом, оставшимся в нем еще со времен медресе. По сути, он и против Аллаха то встал вынужденно, и все грехи совершил — потому что не было другого выхода. И сейчас душа его была разорвана на две части — одна из них буквально вопила о возмездии, ожидавшем генерала после смерти, вторая — старалась подавить страх, загнать его в самые темные уголки подсознания.

Вторая явно проигрывала.

Утешением генерала и стал полковник Вахид Ахлаги. Как то странно, незаметно, он стал генералу самым близким самым доверенным лицом — и немало вечеров были проведены ими вместе, за бутылкой русской водки и в тяжелых разговорах. Сначала это были разговоры о службе, о страхе, о заговорах и тайных врагах. Потом это стали разговоры о жизни. А потом — разговоры об Аллахе, для которых водка на столе уже не требовалась.

И апофеозом всего стала поездка сюда, за границу, в Герат — деяние само по себе подозрительное, способное вызвать интерес САВАК. По тут сторону границы генерал еще храбрился — но здесь он уже десять раз пожалел, что согласился на эту авантюру.

Из большого дома вышли несколько человек, у все у них были автоматы. Генерал недобро ощерился, рука его легла на Браунинг в роскошной открытой кобуре из телячьей кожи. Громко щелкнул сдвинутый предохранитель.

— Кто эти люди, Вахид? — подозрительно спросил генерал — почему они вооружены? Куда ты меня привез?

— Мы среди своих, генерал — спокойно ответил полковник Ахлаги — эти люди такие же братья вам, как и я.

— Тогда почему у них оружие?

— Увы, это вынужденная мера, брат. Трудны и неисповедимы пути, которыми каждый из нас идет к Аллаху и не всем дано приблизится к нему хотя бы на ту меру, чтобы почувствовать запах рая. В этом мире властвует Иблис и слуги его готовы на все, дабы убить Истинных Правоверных и пророка их Махди.

Боевики с автоматами встали у дверей — но машину они не окружили и автоматы на него не направили.

— Эти люди охраняют находящегося в долгом сокрытии истинного, двенадцатого Имама. Он сошел в этот город, дабы встретиться еще с одним заблудшим и направить его на истинный путь, ведущий к Аллаху. Пойдем же, брат.

Генерал немного подумал — многое смешалось в его душе: и страх перед Аллахом и страх перед САВАК и страх перед банальным похищением и убийством. Но, в конце концов, он решил, что зашел слишком далеко и обратной дороги у него нет.

— Пошли, Ахлаги. Веди меня.

Они прошли в дом. Прошли длинным, с покрытым плитками из обожженной глины полом, коридором, зашли в одну из комнат. Три двери, голые стены, ковры под ногами, устилающие каждый сантиметр пола. Генерал подозрительно огляделся.

— Что здесь?

— Здесь, брат, тебе предстоит ожидать явления истинного имама.

Генерал снова коснулся рукой кобуры — но ничего не сказал. В конце концов — пистолет у него не отобрали. Доброе русское оружие работы Сестрорецого оружейного завода, двадцатизарядный Браунинг с пятидюймовым стволом. Если даже здесь ловушка — то нескольких человек он заберет с собой…

— Долго ли ждать?

— Имам сам решит, когда явиться. На твоем месте, брат я бы посвятил время, отпущенное имамом на ожидание молитве.

Ахлаги исчез за одной из дверей. Генерал осмотрелся по сторонам, толкнул ту дверь, откуда они зашли в комнату — открыто. Тот же самый коридор, длинный, темный, на удивление прохладный и пустой. Прошел через комнату, толкнул дверь, за которой скрылся Ахлаги — заперто. Подозрительно огляделся — но на стенах ничего не было и на полу ничего не было, и на потолке — тоже ничего не было.

Хотя нет.

Были ковры. На коврах был рисунок — какая-то мечеть, непонятно какая. Но сами ковры были недорогими, генерал сам недавно купил ковроткацкую фабрику и мог отличить дорогой ковер от дешевого ковра. Выругавшись про себя, генерал уселся на ковер и принялся ждать.

Молитву он конечно же не читал. Он просто забыл все молитвы, ибо не молился уже давно. Он просто считал — от тысячи обратно, как это привык делать во время скучных и бессмысленных совещаний в Тегеране, когда только так и можно было скоротать время.

Минута текла за минутой — медленные и бессмысленные.

Где то на «семистах пятидесяти» генералу показалось, что за дверью, откуда они пришли кто-то стоит. Подкравшись — он считал, что крался бесшумно, но это было не так — генерал рванул на себя дверь.

Ничего. Тот же темный, пустой, удивительно прохладный коридор. В комнате тоже было прохладно — хотя ни вентилятора, ни кондиционера в ней не было.

Генерал вернулся на ковер и снова начал считать. Снова — потому что он не смог вспомнить, на какой цифре остановил счет, это было непривычно, потому что генерал обладал хорошей памятью. Подумав, он начал опять считать от тысячи.

Девятьсот девяносто девять… Девятьсот девяносто восемь… Девятьсот девяносто семь…

Внезапно прервав счет, генерал подозрительно уставился на пол. Ему показалось, что там скребется мышь. Он ударил ногой по ковру — и странный звук пропал. Проклятые грызуны…

Он снова не смог вспомнить, на какой цифре начал считать. Снова начал от тысячи.

Девятьсот девяносто девять… Девятьсот девяносто восемь… Девятьсот девяносто семь…

На сей раз, он досчитал до девятисот пятидесяти, прежде чем началось снова. Но это было не мышь. На сей раз генералу показалось, что где-то под полом кто-то поет…

Это был азан — призыв к молитве, слабый, но отчетливо различимый. Очень красивое и мелодичное пение, услада для слуха любого истинного правоверного. Звук был очень слабый — но генерал на удивление хорошо его слышал. Было непонятно, кто поет — мужчина или женщина, иногда казалось что женщина, хотя женщина не может петь азан, это было бы оскорблением правоверных.

Генерал долго смотрел на пол, пытаясь понять, как оттуда может раздаваться пение и кто там может петь — а когда пронял голову, то увидел…

КАМИЛЯ!!!

Его старый враг и его кровник, старый Камиль Доштагери стоял у стены, всего в паре метров от него. На шее был отчетливо виден багровый след от веревки — но сам Камиль выглядел на удивление живым…

— Ты… — прошипел генерал.

— Отступник! Мунафик! Муртад!

Камиль говорил, и генерал это слышал — хотя губы его оставались неподвижными, а рот — закрытым.

— Хочешь избежать кары Аллаха!

— Предатель!

Генерал выхватил пистолет, рывком вскинул его и выстрелил. Безотказный Браунинг дважды грохнул, стреляные гильзы покатились по ковру — и на левой стороне груди Камиля, на его ослепительно белом одеянии вспыхнули две алые розы.

Но Камиль остался стоять.

— Мунафик! Что твоя сила против силы Аллаха, ведь Аллах над всякой вещью мощен! Воистину, прибегаю я к защите Аллаха, и нет мне смерти!

Красные розы на глазах скукоживались, исчезали с белых одежд казненного по приказу генерала мусульманина.

— Ты… тебя нет! Ты мертв!

Камиль покачал головой.

— Не тебе, презренному мунафику, рассуждать о смерти! Аллах решает кого и когда призвать к себе! Ты же будешь низвергнут в ад, и пламя будет тебе достойным наказанием!

Внезапно стало жарко. Очень. Генерал снова опустил глаза — и увидел как из подполья, через ковер пробиваются тонкие, едва заметные струйки дыма.

— Предатель!

Генерал открыл огонь, выпуская в грязного предателя пулю за пулей. Он не мог промахнуться с двух шагов, пистолет выплевывал пули — но они не причиняли врагу и предателю никакого вреда. Даже следов крови не было.

Лязгнул, вставая на затворную задержку пистолет, генерал не замечая этого, продолжал в бессилии, в бессильной ярости жать на курок. Пламя уже пробилось из под пола и плясало светло-желтыми язычками на причудливом узоре ковра. Генерал ощущал его жар — и в ужасе понимал, что Аллах отвернулся от него и что гореть ему в аду вечно.

— Сгинь! Уйди! Сгинь!

Генерал рухнул на ковер и стал кататься по нему в бессмысленных попытках сбить все сильнее разгорающееся пламя…

В нескольких комнатах от этой, дальше по коридору перед большим, плоским, жидкокристаллическим монитором стояли трое. Одним из них был полковник Ахлаги, вторым — невысокий, седой человек в наброшенном поверх камуфляжа белом докторском халате. Третий был молодым — двадцать два — двадцать четыре года на вид, чисто выбритым, темноволосым, с тонким, одухотворенным лицом. На нем было нечто вроде белой накидки из странного, чуть переливающегося в лучах света материала. Все трое внимательно смотрели на экран, смотрели на катающегося по полу в припадке генерала Камияба.

— Воистину, Аллах скор на расплату — холодно проговорил молодой.

— Аллаху Акбар! — синхронно провели ладонями по лицам, имитируя омовение перед намазом остальные двое…

— Ты наполнил мое сердце радостью, брат Ахлаги… — продолжил молодой — признаться, я не ожидал такого скорого действия.

— Это великий грешник, о святейший — проговорил Ахлаги — выслушивая его признания, я удивлялся, как Аллах не поразил его молнией гнева своего! Он обесчестил девушку и убил ее отца. Он грабил людей и отнимал все, что у них было, чтобы наполнить свой карман. Он не расходовал приобретенное на пути Аллаха — но ездил в Индию, чтобы открыть тайный счет и сохранить награбленное. Он пил одурманивающие напитки, запрещенные священным Кораном, он насиловал детей, за последний год он ни разу не встал на намаз. Воистину — тяжела кара его — и она заслужена им.

— Аллах сказал, что спасутся те, кто уверует, какими бы они ни были грешниками до этого — ответил молодой — и каждому грешившему мучительное наказание, но после него они очистятся. Ты хорошо поработал брат Ахлаги, но теперь пришла моя очередь. Мы с тобой рыбаки, Ахлаги. Ловцы человеческих душ.

Ахлаги рухнул на колени и припал к земле, чтобы поцеловать сандалию последнего, двенадцатого пророка.

— Я не достоин сравнения с вами…

— Ты достоин, Ахлаги. Ты достоин, ибо ты твердо идешь по пути Аллаха, и рай будет тебе наградой. Это говорю тебе я, Махди.

Сказав это, Махди вышел из комнаты, следом за ним вышел и человек в камуфляже и наброшенном поверх него белом халате. Полковник Ахлаги остался в комнате один.

Генерал не понял, когда это началось. Он горел и огонь доставал до костей — когда сквозь застилающую взор колеблющуюся игру пламени он заметил, как разверзлась одна из стен. И в комнату ступил…

— Здравствуй, Камияб…

Генерал лежал на боку, не смея пошевелиться — он знал, что если он пошевелится или скажет что-то — пламя вновь набросится на него.

— Встань, Камияб, не бойся…

Генерал пошевелился, потом с опаской встал на колени.

— Ты…

— Я тот, о ком тебе рассказывали в детстве. Помнишь муллу Дадуллу? Ведь именно он нес тебе слово Аллаха, пока ты не встал на путь Иблиса,[19] на путь, пахнущий огнем и серой?

— Вы знаете…

— Я знаю все, Камияб. Мулла Дадулла сейчас один из тех, кто сидит по правую руку Аллаха! Он — из праведников, и там его место.

— Я его не убивал!

— Его убил не ты Камияб. Его убили такие как ты. Те, кто идет не по пути Аллаха, те кто идет по пути злодеяний, те кто преступает. Слуги Иблиса — убили его! Повторяй за мной!

И генерал заговорил, сбивчиво повторяя все, что говорил этот молодой человек в пальмовой накидке. И стены задрожали, отзываясь гулким эхом на грозные слова пророчества…

Тем, кто сделал меня носителем истины, я клянусь, что даже если миру останется жить только один день, Аллах сделает этот день достаточно длинным для того, чтобы осуществилось пришествие моего сына Махди. После появления халифов, тиранических королей и принцев, родится человек моего рода, который переполнит мир справедливостью, как ранее он был переполнен угнетением и неравенством. Махди родится во время, когда между людьми будут ссоры. Он появится в то время, когда выпадет обильный дождь и когда на земле не останется более растений. Он будет одним из нас. После того, как он родится, Иисус, лик Аллаха, снизойдет и будет молиться позади него. Жители неба и земли будут им благословлены. Он разделит богатства с беспристрастностью. А когда его спросят, значит «разделить богатства с беспристрастностью» он ответит: «Всем поровну». Махди, разделяя богатства между людьми, будет действовать справедливо, так что никто не окажется более в нужде. Страх он вселит в сердца врагов его. С помощью Аллаха он утвердится. Под его руководством земля откроется, так что все скрытые в ней сокровища обнаружатся. Его империя объединит Восток и Запад. Аллах сделает свою религию в руках Махди всепобеждающей, вопреки сопротивлению многобожников.

И в это время никого не останется на земле, кроме тех, кто уверовали и кто повторяют, что нет бога кроме Аллаха. Воистину так будет![20]

Генерал говорил, не замечая, что каждое произносимое им слово пророчества совпадает с ударом сердца.

Потом наступила тишина. Только сердце продолжало стучать.

— Ты великий грешник, не так ли, Камияб. Ты не шел по пути Аллаха, ты преступал и шайтан был поводырем тебе на пути жизни твоем.

Слезы потекли по щекам генерала — искренние, впервые за долгое, очень долгое время.

— Да, это так, святейший.

— Ты лгал, предавал, грабил, насиловал и убивал, ты не был предан даже Иблису, которому служил каждый день, и которому посвящал деяния свои.

— Да, святейший.

— Но Аллах, истинный господин наш сказал: спасутся те, кто уверует! Веришь ли ты в Аллаха, Камияб, искренняя ли твоя вера?

— Я хочу верить… — плача, произнес генерал.

— Так поверь. Ведь всевышний Аллах сказал: «Не сравнятся люди с теми, кто расходовал и сражался до победы. Эти выше степенью, чем те, которые расходовали и сражались после этого. Но каждому из них Аллах обещал наилучшее, и Аллах ведает о том, что вы вершите!»[21] Готов ли ты, Камияб, искренней верой искупить грехи твои и встать на путь священной войны — Джихада?! Ведь язычники сильны, победа далека и когда наступит день ее — истинно говорю, велико будет воздаяние тебе, как и всем кто сражался во имя ее. Готов ли ты принять наше братство и стать нам братом?

И генерал ответил.

— Да, готов.

— В таком случае — стены снова завибрировали, многократно отражая эхо — повторяй в точности за мной.

Истинно вручаю тело и душу свою делу святого Джихада, и клянусь идти по пути его, как бы труден он не был. Клянусь хранить печать молчания на устах своих, и клянусь прибегать к такия, когда будет нужда — и да не увидит всевышний Аллах греха в этом! Брат всем братьям моим, клянусь словом и делом, явным и тайным приближать пришествие Махди, и способствовать распространению дела его по всей земле. Пусть все братья будут свидетелями клятвы моей, и да поразит меня кинжал гнева их, если я отступлю от клятвы своей. Аллах мой Бог, Махди мой пророк!

Когда генерал произнес это — он вдруг почувствовал, как все плохое, злое что было в нем — оно сгорело в пламени терзавшем его, исторглось наружу со слезами его. И не осталось в душе ничего кроме веры.

— Поднимись с колен! — сказал Махди — ибо негоже отдавать такие почести всем, кроме всевышнего Аллаха!

— Но разве…

— Я всего лишь раб его, равно как и ты, генерал Камияб. И до победы еще далеко. Помни клятву свою, выполняй обет свой, помогай братьям своим — и всевышний Аллах не оставит тебя милостью своей.

И с этими словами Махди отвернулся, и вошел обратно в стену и стена поглотила его. А генерал остался стоять, оглушенный, растерянный — и слезы жгли щеки его похуже, чем бушевавшее здесь адское пламя.

Через какое-то время — генерал так и стоял молча — открылась дверь и в комнату вошел полковник Ахлаги.

— Пойдем, брат — буднично сказал он — нам нужно возвращаться. Иначе может случиться беда, большая беда.

Генерал позволил взять себя за руку. Вместе они вышли в коридор.

— Это… это был Махди?

— Тише! — полковник огляделся — не стоит произносить вслух имя его. Неверные стремятся уничтожить его, он является только избранным — как явился сегодня нам, брат!

— Но что мне делать? Что мне теперь делать? Что мне теперь делать?!

— Делай то же что и всегда, брат! Помни — неверные уничтожат тебя первым если ты откроешься им! Неверные хотят уничтожить всех нас — и уничтожили бы, если бы Аллах не открывал посредством его их гнусные замыслы! Я помогу тебе, брат, идти по пути его — и не сорваться в пропасть, как когда то помогли мне. Ведь это благо перед лицом Аллаха — помочь брату своему идти к Нему. Пошли к машине!