Фарли Моуэт Уводящий по Снегу

Мое имя — Оотек, а мой народ живет у реки Людей. Когда-то нас было много и земля была добра к нам, но сейчас, в мое время, мы уже забыли те дни, когда олени наводняли тундру и дарили нам жизнь. Часто теперь приходит только голод, а олень — редко. Никто уже не живет у больших северных озер, хотя еще в дни юности моего отца палатки нашего народа стояли повсюду по их берегам. Я спускался вниз по реке до больших озер, но, достигнув их, поворачивал обратно, прочь с опустошенной земли.

Только обитающие в этих краях духи помнят те времена, когда можно было взобраться на холм посреди потока оленей и, куда ни кинь взгляд — на восток или на запад, на север или на юг, не увидеть ничего, кроме оленьих бурых спин и боков, и услышать только постукивание оленьих рогов да урчание их сытых животов.

Великие стада прошли… и, значит, все мы, жившие оленями, должны последовать за Уводящим по Снегу, как ушел за ним и мой отец весной этого года.

Прошлой зимой, как только лед прочно сковал озера, наступила пора метелей, и много дней мы не выходили наружу из своих иглу. Дети притихли и перестали играть, а старики украдкой тревожно поглядывали в темноту входного туннеля. Снег засыпал все иглу, и мы не могли даже отправиться на поиски ивовых прутиков, чтобы подкормить огонь. Темнота и холод наполнили иглу, поскольку давно уже был съеден олений жир, которому следовало гореть в плошках, чтобы освещать жилища людей. И так мало оставалось запасов мяса от тех считанных шедших на юг оленей, которых мы смогли забить осенью, что собаки стали умирать от голода. И мы сами были уже недалеки от этого.

Однажды Беликари, живший ко мне ближе всех из семи семей стойбища, пришел сказать, что бешеный песец забежал в лаз его иглу, где лежали собаки, и успел покусать трех из них, пока не был разорван остальными. Беда еще в том, что, когда песцы заболевают бешенством, их шкурки сильно портятся, и, даже если пурга уляжется и позволит выйти из иглу, нам незачем будет осматривать ловушки.

Прошло еще много дней, пока метель утихла и установилось холодное безветрие. Никто из людей не умер, хотя старики едва могли приподняться с лежанок. Мы, те, кто помоложе, собрали оставшихся собак и отправились за мясом, припасенным нами на Плоской равнине. Но нашли его совсем немного, почти все хранилища были занесены громадными затвердевшими сугробами, которые засыпали наши отметки.

Женщины и дети помогали нам умерить голод, разрывая сугробы вблизи иглу и выискивая там рыбьи кости и обрывки старых шкур, из которых они делали похлебку. Так мы надеялись перебиться, пока теплые ветры весны и все более длинные дни не вернут к нам снова оленей из поросших лесом южных земель.

Но лед спустя много дней после того, как он должен был сойти, все еще тяжело и твердо лежал по рекам и озерам, а дни, казалось, становились холоднее и холоднее. Мы уже стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь конец этой зиме. Съели все, что могли отыскать, а олени все не шли. Мы ждали… что же еще мы могли делать? Съели последних собак, а оленей все не было.

И вот однажды мужчины сошлись в иглу Оуликтука. Его жена Куни сидела на лежанке с ребенком на руках; ребенок был мертв. Мы знали, что уже скоро многим женщинам придется баюкать на груди такое горе. Мой двоюродный брат Охото высказал мысли, что мучили нас, вслух:

— Может быть, людям теперь надо уйти отсюда. И возможно, направить свой путь на юг, куда пришли жить белые люди. Может случиться, у них окажется еда, которой они смогут поделиться с нами.

Белые люди только недавно поселились на краю нашей земли, чтобы скупать у нас шкурки песцов. Идти туда было очень далеко, и только Охото бывал там прежде. Поскольку собаки уже не могли нам помочь, мы понимали, что все надо будет нести на себе, а дети и старики не смогут ехать на собачьих упряжках, как им подобало. Мы знали, что не все из них увидят жилища белых людей… но ребенок у Оуликтука и Куни уже умер. Мы решили идти.

Женщины приготовили и скатали несколько шкур для укрытий и спальных мешков, дети взяли то, что смогли унести, а мы, мужчины, навьючили свои тюки на плечи, и все вместе покинули свое стойбище у реки и отправились на юг.

Как только мы двинулись, солнце стало пригревать, и пять дней мы шли, по колено утопая в снежном месиве. Мать моей жены давно уже потеряла счет прожитым годам, но тоже не отставала и даже помогала разбивать стоянку в конце каждого дня. Но на пятый вечер она не стала предлагать свою помощь. Она села, прислонившись спиной к камню, и заговорила, обращаясь к Илюпэли, моей дочери, и ни к кому больше. Она подозвала ребенка поближе к себе.

Я наблюдал издали, как древняя старуха положила свои иссохшие руки на головку дочери. Я слышал, как она тихо пела ребенку песню своего духа — тайную песню, которая перешла к ней от матери ее матери и с помощью которой она могла призывать Помогающего Духа. Тогда я понял, что она решила свою судьбу.

Это был ее выбор, не в моей власти и не во власти моей жены было отговорить ее, мы даже не смели сказать ей, как горюем. Ночью она покинула стоянку, никто не видел, как она ушла. Мы больше не называли ее имени вслух, ибо никто не может произносить имя того, кто ушел в тундру вслед за Уводящим по Снегу, пока это имя вместе с опекающим его духом не получит народившийся младенец.

На следующий день мы достигли места Тонких Палочек [1]. Здесь хватало хвороста и мы смогли наконец развести огонь и обогреться. Под вечер мы поравнялись с семьей Охото, сгрудившейся на корточках вокруг костра, где они растапливали снег для питья, потому что еды не было. Охото рассказал, что его дочь упала и не могла больше подняться, поэтому пришлось устраивать стоянку. Когда подтянулись остальные, стало ясно, что многие — как старики, так и молодые — не могут дальше идти, а Охото полагал, что от дома белого человека нас отделяло еще два или три перехода.

Почти весь день я нес Илюпэли на плечах и так устал, что не мог ни о чем думать. Я лег у костра и закрыл глаза. Илюпэли легла подле меня и прошептала на ухо:

— Там за деревцами сидит белый заяц. Я подумал, что ей это кажется от голода, и глаз не открыл.

Но она снова прошептала:

— Большой жирный заяц. Она, Кто Приходила, сказала, что он там.

На этот раз я открыл глаза и привстал на коленях. Посмотрев, куда она указывала, я ничего, кроме зарослей низкорослой ели, не увидел. Все-таки я вытащил винтовку из тюка и пошел к деревьям.

Он и вправду был там.

Но одного зайца двадцати пяти людям хватило бы только на один зуб. Нам пришлось сильно призадуматься, как быть. Решили, что зайца съедят трое самых крепких мужчин: Алекахоу, Охото и я, чтобы нам хватило сил дойти до места белого человека. Моя жена развела костер вдали от стоянки, иначе другим пришлось бы мучиться от запаха приготовляемого мяса. Она сварила зайца, и мы втроем поделили его; потроха, кости, кожу и голову оставили на суп детям.

Из лагеря отправились по замерзшему ручью, избегая рыхлого снега. Мои кожаные сапоги износились и прохудились, поэтому ноги скоро занемели от холодной воды под тонкой коркой льда, которую мы проламывали при каждом шаге. Но по телу от желудка разливалось тепло, я ни на что не обращал внимания.

Сгущались сумерки второго дня, когда мы вышли из ельника на прогалину у озера, где стоял дом белого человека. Его собаки почуяли нас и завыли, а когда мы подошли ближе, он открыл дверь и встал в проеме, освещенный ярким светом лампы, горящей позади него. Мы остановились и не двигались с места: это был незнакомый человек, и к тому же белый, а мы видели совсем мало белых людей. Он обратился к нам, но не на нашем языке, и мы не могли ответить. Тогда он заговорил снова, очень громко, а мы снова не ответили, и он ушел обратно в дом.

С наступлением темноты усилился холод, и наша мокрая обувь заледенела. Я подумал об Илюпэли и очень захотел что-нибудь предпринять, но не знал, что следовало сделать.

Прошло много времени, пока дверь не отворилась снова и оттуда не вышел белый человек. Он утирал руками бороду. Мы уловили струящийся из его дома запах теплого жира, но он захлопнул за собой дверь и показал нам знаком следовать за ним к небольшой хижине.

Он отпер дверь ключом, и мы вошли внутрь. Затем белый человек зажег лампу, повесил ее на стропила, и мы смогли разглядеть стены, заставленные доверху ящиками, но наши взгляды были прикованы к мешкам с мукой, сложенным грудой перед столом. Мы заулыбались — подумали что белый человек понял нашу беду и собирается помочь. Стоя под лампой, мы заметили, как свет играет на бусинках жира, застывшего на бороде белого человека, и дали волю радости.

Белый человек выдвинул ящичек и извлек оттуда пригоршню маленьких палочек, какими белые обычно показывали, сколько охотники могут получить товаров в обмен на принесенные шкурки песцов. С палочками в руках белый человек что-то сказал на своем языке. Когда мы не ответили, он подошел к стене, снял оттуда песцовую шкуру и выложил ее перед нами, а затем показал на мешки у нас за плечами.

Радость угасла в нас. Я показал знаком, что у нас нет шкурок для обмена, а Алекахоу раскрыл мешок и показал, что он пустой. Глаза белого человека были странного зеленого цвета, и я не мог глядеть в них прямо. Ожидая, что произойдет дальше, я вместо этого смотрел выше, на его лоб. Белое лицо его стало медленно краснеть от ярости, затем он швырнул палочки обратно в ящик стола и начал кричать на нас.

Ярости мы страшимся — в ярости человек ведет себя глупо и способен на опасные поступки. Увидев злобу на лице этого человека, я попятился к двери. Мне хотелось уйти, но у Алекахоу отваги было больше, чем у меня. Он остался стоять на месте и пытался объяснить белому человеку, какой голод испытывают люди на стоянке. Он задрал свою «холикту» — кухлянку, чтобы белый мог увидеть, как выступают ребра над провалом живота. Затем Алекахоу коснулся своего лица, чтобы показать, как туго обтянуты кожей скулы.

Белый человек пожал плечами. Возможно, он ничего не понял. Он начал привертывать фитиль лампы, и мы поняли, что сейчас он уйдет опять в свой дом и захлопнет дверь перед нуждами наших людей. Охото быстро вытащил две коробки патронов из заплечного мешка. Эти последние патроны бережно хранились им до прихода оленей. Теперь же он выложил их на стол и показал на мешки с мукой.

Белый человек покачал головой. Зло еще играло в нем. Он снял лампу и повернулся к двери. Алекахоу и Охото отступили с дороги, но во мне что-то произошло, и, хотя внутри все сжималось от страха, я не пропустил его. Глаза белого человека уставились на меня, а одна его рука стала ощупывать стену позади в поисках винтовки, висевшей на ней, а нащупав, застыла. Теперь я не мог уступить ему дорогу, боясь шевельнуться, пока рука его была на курке.

Так мы стояли в неподвижности некоторое время. Наконец он подхватил небольшой кулек с мукой и бросил его через стол к ногам Охото. Затем снял винтовку со стены, отодвинул меня стволом в сторону, толкнул дверь и приказал нам уходить. Мы. вышли наружу и смотрели, как он запирает дверь, потом увидели, как он вернулся в дом.

Немного погодя мы увидели его в окне дома. Винтовка все еще была у него в руках, и мы поняли, что ждать больше нечего. И тогда ушли прочь в темноту.

Уже светало, когда мы достигли стоянки. Все, кто был на ногах, собрались перед палаткой Оуликтука, и мы рассказали, как все произошло, показали кулек муки, настолько маленький, что даже ребенок мог легко его поднять.

Оуликтук говорил против нас, обвиняя в том, что мы. не смогли взять у белого человека так необходимую всем еду. Он сказал, что мы бы заплатили за нее белому человеку в следующую зиму, когда песцы будут здоровыми. Но если бы мы попытались взять еду у белого человека, то пролилась бы кровь. Да и Оуликтук говорил так только потому, что от него уходил уже второй ребенок. Остальные ничего не сказали и разошлись по своим палаткам с горсточкой муки, доставшейся при дележе.

Я пошел с долей отца к его жилищу. Хотя когда-то отец был лучшим среди нас охотником, а в прошлом году даже стал отцом ребенка от третьей на его веку жены, за зиму он сильно состарился, а на ноги настолько ослаб, что едва мог ходить. Когда я рассказал ему о случившемся и отдал ему муку для него самого, моей мачехи и их маленького ребенка, отец улыбнулся и сказал:

— Сыну известно, что может быть сделано, а что нет. Отец Радуется, что кровь не пролилась. Может быть, все и обойдется.

Но похоже, тут он был не прав. Мы проделали длинный путь к месту белого человека, а раздобыли такую малость. Теперь же слишком ослабели, чтобы пускаться в обратную дорогу в родные места. На другой день после того, как мы возвратились на стоянку, Уводящий по Снегу пришел за двумя детьми, это были Альют и Уктилохик. Их никто не оплакивал, потому что даже на скорбь нужны силы, а их уже не осталось.

С каждым днем солнце светило все ярче. Вокруг уже была весна, а олени еще не возвращались. Однажды я решил попытаться навестить отца, узнать, как он поживает, но даже такой короткий путь не мог преодолеть. Я дотащился обратно к своему жилищу, где сидела, покачиваясь, моя жена, ее глаза были закрыты, а раскрытый рот судорожно хватал воздух. Возле нее слабым и скрипучим старушечьим голоском постанывала дочь. Я лег на набросанный напротив входа лапник, и все вместе мы стали ждать.

Возможно, это было на следующий день — я проснулся от чьего-то крика. Крик повторился, голос показался знакомым а сердце забилось от слов:

— Тут олень!

Я схватил винтовку и выполз на утренний свет. Сначала он ослепил меня, но через мгновение я увидел прекрасного быка — олень стоял совсем близко с высоко поднятой головой и глядел на нашу стоянку.

Я поднял винтовку непослушными руками, которые, казалось, уже были бессильны удержать ее. Мушка качалась, и олень словно ускользал от ствола то вверх, то вниз. Крепко обхватив ружье, я прицелился и выстрелил. Олень вскинул в воздух передние ноги и бросился бежать под укрытие деревьев. Я стрелял снова и снова, пока не кончились патроны, но все пули шли мимо цели. Я видел, как они взбивали легкие струйки снега, но не слышал того тупого звука, по которому охотник узнает, что попал.

Олень убегал прочь… но уже перед тем, как скрыться за деревьями, он споткнулся и упал. Я напряг все свои силы, чтобы не дать ему подняться. Дух оленя боролся с моим до тех пор пока наконец олень медленно не завалился набок.

Кое-кто из людей выбрался на дневной свет, они спрашивали друг друга слабыми голосами, кто это стрелял.

— Доставайте свои ножи! — закричал я как только мог громко. — Убит жирный олень!

При моих словах даже у тех, кто уже не мог ходить, пробудились силы. Люди плакали, когда, спотыкаясь и пошатываясь брели к туше оленя. Те, кто добрался первыми, облепили ее как, мухи, прильнув губами к еще вытекающей из ран крови. Скоро они отошли, чтобы уступить место другим, плача от боли и держась за животы.

Женщины вспороли тушу своими ножами с полукруглым лезвиями и вынимали внутренности, наспех проглатывая небольшие кусочки белого нутряного сала. Мужчины отрезали голяшки и расщепляли кости, чтобы добраться до костного мозга Очень быстро олень превратился в груду костей и струящегося паром мяса.

На солнце стало жарко, и некоторые начали возвращаться назад к жилищам с мясом для тех, кто слишком ослаб, чтобы двигаться. Тут я вспомнил, что никого не видел из палатки моего отца, поэтому направился туда, прихватив переднюю ногу оленя с грудинкой. Полог над входом был опущен, но я откинул его и вполз внутрь. Моя мачеха лежала под куском старой вылезшей шкуры и прижимала ребенка к своей иссохшей груди. Хотя они едва дышали, жизнь еще теплилась в них. Отца нигде не было видно.

Я отрезал кусок мяса, разжевал его до мягкости, затем втолкнул его в рот мачехи и растирал ей горло, пока она не стала глотать. Потом я отнес своего сводного брата в жилище Охото, расположенное по соседству, и его жена, приготовив из оленьей крови суп, накормила им ребенка, а я вернулся в отцовскую палатку, чтобы разжевать мачехе побольше мяса. Когда я уходил, она уже ела сама, но говорить еще не могла, и я так и не узнал, куда ушел отец.

Когда я возвратился к себе, жена обжаривала на огне ребра и варила олений язык. Илюпэли лежала завернутая в свежий кусок оленьей шкуры, и как хорошо было слышать ее повизгивание от боли в сытом животе. Всю ту ночь мы провели за едой, и к следующему утру от быка не осталось ничего даже для воронов и лисиц. Кости искрошили и выварили из них костный жир, череп раскрыли и дочиста выскребли, и даже копыта пошли на похлебку. Сила оленя передалась людям, и они были готовы вернуться в свои родные места.

Когда на следующий день я пришел в отцовскую палатку, моя мачеха уже могла вставать. Я велел ей вместе с ребенком перейти жить в мою палатку, а потом сказал:

— Сын повсюду ходит, но нигде не видит своего отца.

— И-и-и, — ответила она, — он не стал есть муку, которую ты принес. Он отдал ее мне и ребенку. А потом ушел навстречу Уводящему по Снегу.

Немного времени спустя я рассказал Охото о голосе, который слышал. Никто, кроме меня, его не слышал, и ни один человек в стойбище не знал, что олень был поблизости. Вместе с Охото мы пошли по следу, который оставил отец, когда он, спотыкаясь, шел к реке, а затем полз по льду на север. След его исчез в излучине, где течение сделало промоину, и рядом мы нашли следы оленя. Мы шли по этим следам, пока они не повернули назад к стоянке и не подвели наконец к месту, где я убил большого оленя. Мы ничего не сказали друг другу, но оба теперь знали, чей голос я слышал.

Осенью моя жена родит еще одного ребенка, и тогда имя того, кто вышел навстречу Уводящему по Снегу ради продолжения жизни, наверняка снова будет звучать у реки Людей.