"В ту ночь, готовясь умирать..." - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)

Глава двенадцатая О том, как прошли две последние свадьбы и как разразилась ожидаемая гроза над головой старика в черкеске

Осень — пора свадеб.

Голова кругом не только у родственников! В эти дни листопада, засолки и закваски, сушки и закладки на зиму всего, что взращено летом, председателям сельских Советов надо еще составить свадебные календари. Утверждаются — где с умом, а где наспех #8213; старые традиции, ну, к примеру, в программу праздника включают борцов, лихие скачки с призами, даже приглашают канатоходцев-пехлеванов; выставляется на всеобщее обозрение приданое дочерей, одни заползаюг по уши в долги, другие наживаются на собственных детях. Кое-кого сразу после празднеств приглашают в прокуратуру, кому-то удается выйти сухим из воды.

В эту осень Кичи-Калайчи весьма удачно претворил в жизнь свою «идею». Кого смог — уговорил, кому следовало помочь — помогал.

Сулейман и его несравненная Марьям провели свой медовый месяц у родни в Дупинских горах. Исмаил и Фарида прислали «дядюшке» две открытки из Ленинграда. Дочь сундучника, певунья Баканай, и машинист тепловоза Айдамир собирались в Якутию на стройку Байкало-Амурской магистрали. Строптивая Фатьма настояла-таки, ее Бадави взял еще одну работу, по совместительству, теперь винодел мотался по двум вино-совхозам, чтоб выкупить две путевки на теплоход, заходящий в иностранные порты.

Произошло еще одно событие. Кичи-Калайчи назвал его «Очевидно-невероятное»: узкоглазая Ума, та самая мастерица готовить «кавардак», вышла замуж за своего земляка. И за кого! За Камал-Пашу, который порохом вспыхнул, увидев художницу Заиру. Но, как известно, порох долго не горит. Охлажденный суровыми словами Кичи-Калайчи, парень одумался, вспомнил, что есть на свете преданная ему душа — Ума.

Это была самая тихая и честная свадьба. Без калыма, без бахвальства и расчетов.

А в ушах старого садовника грохотали барабаны прежних свадеб.

Ах, какие шумные, пышные они были! Впереди невесты и жениха шествовали Показуха и Калым; из сотни приглашенных, может, десяток, ну, полтора знали молодоженов; среди гостей были люди протокольные, по долгу службы, а не по велению души пришедшие, были люди умные, но робеющие перед общественным мнением, живущие по одному закону: «Как все — так и мы!» Были, наконец, и завистники, злопыхатели, чернившие жениха и невесту; эти ели хлеб хозяина и ему же в лицо плевали. Были и свято верившие в счастье, искренне поздравлявшие молодых, — эти до отрыва подметок отплясывали, руки поотбивали, хлопая в такт музыке, когда танцевала невеста.

«Один человек — один характер, сто человек — сто натур и сто повадок!..» — горестно размышлял Кичи-Калайчи.

Пять свадеб организовал Кичи-Калайчи.

Пять семейных пар были обязаны старику своим счастьем. Пять «племянников» были благодарны садовнику, который сделал для них больше, чем родные дядья.

И только шестая пара — Ума и Камал-Паша одарили Кичи-Калайчи почетом и покоем. Во главе стола посадили. Два товарища Камал-Паши заботились, чтоб у старика не пустовала тарелка, не видно было донышка бокала. Непривычный к такому обхождению, Кичи-Калайчи обратился к парням:

— Займитесь гостями! Что сказал волк капкану? «Пошутили, и хватит, отпусти лапу-то!»

Встав, как положено тамаде, Кичи-Калайчи провозгласил тост:

— Простите старику печальное начало. Умер у меня земляк, мой ровесник. И работящий был, и справедливый, и товарищ на самый черный день… Похоронили мы его со всеми почестями, как старого партизана. Пришел я домой, сами понимаете, не со свадьбы, прилег отдохнуть и вижу сон: попал мой товарищ в рай. Ведет его Джабраил к изумительным серебряным воротам. А там народу — как в одиннадцать часов у отдела «Вино»! Ну, ставит земляка моего в хвост очереди. А рядом с этими резными, из серебра, стоят из чистого золота ворота. А в них прямо лбом уперся, с ноги на ногу переминается родной брат моего земляка. Тоже человек многих достоинств, и только в одном грешен: во всем жену слушался. Вот приятель подошел к брату и спрашивает: «Чего один торчишь? Идем к нам, в компании веселее!» А братец и головы не повернул, отвечает: «Да жена велела: «Встань у золотых!» Вот и топчусь»…

Кичи поднял бокал:

— Предлагаю выпить за наши очень правильные законы, за их чистоту, гордиться ими надо и беречь, за равноправие горцев и горянок. Пожелаем нашим молодым долгую-долгую жизнь в согласии и чтобы никогда муж жену или жена мужа не обрекали на одиночество. Даже у золотых ворот! Дерхаб!

Прозвенели бокалы, застучали вилки-ножи, а усталый тамада, отпив глоток, снова погрузился в свои заботы. На днях предстояла свадьба Меседу и последнего, седьмого «племянника», крановщика Хасана. Шагая с ним рядом по улице города, дальний родственник Бусрав-Саида, директор санатория, говорил:

— Честное слово, завидую вам, почтенный Кичи-Калайчи.

— Нашел кому завидовать… — проворчал старик, а в душе думал: «Знал бы ты, дорогой мой директор, какой я жду грозы, предчувствую ее дыхание…» Но старик не выдал себя, а директор объяснял:

— Все у вас ладится. Что посеете — растет, что польете — расцветает! А я живу… как картошка: если за зиму не съедят, к весне непременно посадят! Еще до кабинета не дошел — уже зав столовой с претензией: «Нет салфеток!» Выбил салфетки — нет воды. Завезли воду — ударили заморозки, больные из павильонов, знаете, там, где вы акации сажали, побежали в зимние корпуса! Вхожу в кабинет — на столе человек лежит! Умер? Ничего подобного! Просто спит, поскольку в палатах места не оказалось!

— К чему это вы мне говорите? — удивляется Кичи-Калайчи.

— Не знаю, доживу ли до пенсии? Покоя хочется.

— О, да, я вас понимаю… Так понимаю, что сам себе сочувствую.

— Вы самый счастливый человек…

— Да нет, устал. Много я на себя взял… не рассчитал силы…

— Да, да, понимаю…

Словно чувствовал старик садовник, что свадьбой Меседу и крановщика Хасана кончится его героическая борьба с калымщиками, но очевидцы говорят: праздник удался на славу!

Пришли самые развеселые «пялтурте» — ряженые в масках; все видели, как украшенные лентами «Волги» и «Жигули», сопровождаемые всадниками на лихих скакунах, сначала вихрем промчались по улицам, ведущим в горы, где Бусрав-Саид упрятал свою дочь, а потом на той же скорости вернулись с невестой в город.

Депутат городского Совета с алой лентой через плечо скрепил брак молодых влюбленных, первым поздравил и пожелал им жить, как открытое лицо добродушного человека, и счастья столько лет, сколько спелых зерен содержится в корзинке лучшего сорта подсолнуха «Ждановский». Может, другим и невдомек, но Кичи-Калайчи знает отлично: семь тысяч зерен гнездится в широкой, как горское старинное блюдо, корзинке. Если даже депутат несколько и преувеличил, то даже семидесяти лет в любви и согласии хватит, чтобы сказать: «Хорошую прошли мы жизнь!»

Бусрав-Саид, принимая поздравления, сиял, Такие большие люди пришли на свадьбу его дочери! Сам председатель райисполкома пригласил невесту на танец; прокурор осип, выкрикивая: «Хайт! Хайт!» Тамадой на этот раз был избран, по рекомендации Кичи-Калайчи, адвокат, он же следователь Дибир Махмудович, который сочетал остроумие тостов с уважительным вниманием ко всем приглашенным. Сама несравненная Зизи-ханум пела для новобрачных и гостей песни всех народов Дагестана. А что выделывал Рамазан! Две струны комуза[4] под его талантливыми пальцами смеялись, как дети, и гремели, как прибой Каспия, а плакали так неутешно, что у многих проступили слезы.

Когда грянула лезгинка, на круг вышел красавец архитектор, по проекту которого строится кинотеатр, где работает онемевший от счастья Хасан. Тряхнув смоляной гривой, архитектор попросил сыграть русскую плясовую; и как пошел выкаблучивать, да не просто, а с припевками, ну вот вроде этой:

— Все профессора — лысые! — нравоучительно заметил Тавтух, степенно поглаживая белоснежную бороду.

— …Но не все лысые профессора! — тихо отозвался Кичи-Калайчи и встретился со взглядом Тавтуха Марагинского. «Если и разразится гроза сегодня, то гром загремит от него», — только успел подумать старик в черкеске с газырями, как крикнул Тавтух:

— Ты!.. Ты сегодня смеешься! Посмотрим, что будет завтра! Тамада! Прошу слова! Я хочу сделать заявление… — Тавтух вскочил с места и кинулся к Дибиру. Его успели задержать, отвели и посадили на место. Куда там! Тавтух ногой отбросил стул, оперся руками на плечи сидящих и завопил: — Вымогатель! Ты куда положил мои двадцать пять рублей, подаренных невесте? Я нарочно купюру заметил! Вот!.. — трясущимися руками он выхватил из кармана мятый листок, отекшими, как у всех рабов Бахуса, пальцами тыкал в запись: — Вот смотрите! Номер Be Be девяносто шесть, тринадцать, девятьсот восемьдесят три! На орнаменте точка. Сам поставил! Проверьте деньги, подаренные невесте, — там нет моих двадцати пяти рублей! Клянусь могилой моей матери. Кичи-Калайчи опустил эту купюру в карман своей черкески или спрятал в один из газырей. Я в суд подам! С кем ты пьешь, следователь Дибир Махмудович? Ха-ха-ха! Скажешь, не получал нашего с Таймазом заявления об этом калымщике? Или не успел прочесть? Это сигнал от директора рынка и от меня. Я — Тавтух, а не лопух придорожный, как здесь сидящие! Ишь, нашел себе кормушку… Пенсию получает — сто двадцать. Мало! Садовником работает — это еще сто двадцать! Мало! Квартиру сдает бедным студенткам, по три настрига с каждой овечки имеет! И все ему мало!.. Кх-кха, у-у-у!

Два друга Хасана подхватили багроволицего Тавтуха и вынесли его из комнаты.

— Испортил свадьбу, дурак! — вздохнул Рамазан и с ожесточением рванул по струнам комуза, отбивая ногой такт «Акушинского».

Один из помощников тамады подошел к удрученному Кичи-Калайчи и шепнул на ухо:

— Вас срочно вызывают в санаторий. Ночью ожидаются заморозки, надо спасать розы. Машину уже выслали.

Не простившись с молодыми и слова не сказав тамаде, садовник встал из-за стола.

Три дня старый садовник жжет костры, спасая молоденькие саженцы и кусты роз от лютого холода и свирепого ветра.