"Твой час настал!" - читать интересную книгу автора (Шахмагонов Федор Федорович)

Глава вторая

1

Известия из Московии приходили в Вавельский замок к Сигизмунду с большим опозданием и выглядели одно утешительнее другого. Что осталось у царя Шуйского? Москва, Смоленск, да Новгород. Гонсевский и Олесницкий составили для короля чертеж Московии и отметили в нем города, покорившиеся тушинскому Дмитрию, как считалось, само собой, польскому воинству.

 — Да, что же осталось у царя Шуйского? — с удивлением спросил король. — Рожинский, Лисовский и Ян Сапега завоевали Московию? Нет ли здесь преувеличения?

 — Ваше величество, — ответил Гонсевский, — дуб могучее дерево. Растет тысячу лет. Вырастает  не в обхват и никакие бури ему не страшны. А заведется в нем червь, в труху превратит его сердцевину. Еще долго ему стоять, если не толкнуть. Тогда рухнет...

Сравнение Московии с трухлявым дубом возбудило короля. Сигизмунд не отличался ни прозорливостью, ни умом способным понять, что движет чувствами его вельмож. И если мог разгадать грубую лесть, то движущие силы их интересов, оставались для него недоступны.

Попытки получить субсидии у папского престола не давали результатов. Оставалось одно, пользуясь конституционным правом, использовать своей властью армию, не касаясь расходов  бюджетных средств, предпринять поход на свои средства.

Королева Констанция подталкивала короля на вторжение в Московию.

 — Не надо ожидать поддержки Симонетте. Симонетте не Рангони, он не имеет своего мнения. Оставь всех позади: и нунция, и Рим, и Орден. Они сами придут делить с тобой лавры победителя. Никогда еще Польша не имела такой возможности повергнуть своего векового врага.

28-го мая 1609 года Сигизмунд с королевой и сыном Владиславом выехали из Кракова в Вильно, ближе к театру будущих военных действий. Подражая Юлию Цезарю, он в кругу ближних изрек:

— Рубикон перейден!

 Сенаторы, узнав о намерениях короля открыть военные действия на свой счет, приветствовали его решение.

Не дал согласия гетман Станислав Жолкевский. С присущими ему независимостью и откровеностью высказался против похода в Московию, считая, что он приведет к тяжким последствиям для Речи Посполитой. Король отверг его мнение, опираясь на Гонсевского и Олесницкого, которые утверждали, что как только королевские войска окажутся у стен Смоленска, город откроет ворота, а московские бояре, изнуренные смутой, изъявят покорность королю. Король настоял на своем и Жолкевский вынужден был принять участие в походе. Шуйскому были посланы складные грамоты, что означало объявление войны. В Смоленск король послал универсал воеводе Шеину, в котором излагались цели его похода, предпринятого будто бы для спасения Московского государства от смуты и лиходейства. В универсале король утверждал, что люди Московского государства били ему челом, чтобы он ближайший приятель Русского государства, сжалился над разорением и истреблением христианских церквей и семей, и не допустил их до конечной гибели.

Не обошлось в универсале и без угрозы. В его заключительных словах говорилось: «если же пренебрежете настоящим Божиим милосердием и нашей королевской милостью, то предадите жен ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему».

Пасмурным и дождливым сентябрьским днем польские войско подошло к границе. Несколько русских всадников появились на холме и умчались прочь. В тот час ветер раздвинул низко проплывающие тучи и открыл просвет для солнца. Тут же появились прорицатели, которые истолковали это короткое появление солнца, как предзнаменование удачи похода.

И вот он — Смоленск. Вожделенный город. Войско остановилось на виду города, поджидая, когда подтянутся все силы. Король и его ближние Лев Сапега, Жолкевский, литовский гетман Ходкевич и Ян Потоцкий остановились на взгорке. Стены города затянуло дымом, по оврагам расползался чад от пожаров. Горели посады. Предполье безлюдно. В сумрачный день стены выглядили мрачными. Они возносились на горы и спускались в распадки. На стенах — никого. Затаились за заборалами.

Окружность стены давно измеряна. Насчитывала она 8000 локтей. Без малого — польская миля. Над стенами высилось 38 башен. Стены из огромных камней, будто бы уложенных неземной силой.

Король и его ближние ждали депутации из города. Депутация не явилась.

Войска начали обкладывать город. Уланы гарцовали под стенами. Несколько дней ушло на рытье рвов, на сооружение насыпей и установку пушек на валах и турах.

30 го сентября Жолкевский нашел монаха в Спасском монастыре и послал его в город к воеводе и архиепископу с письмом, в котором призывал к «благоразумию» и спасти город от черной гибели. Минули сутки. Из Смоленска ответа не пришло, так же, как не было ответа и на королевский универсал. Жолкевский послал русского из тушинцев, что успел прибиться к королевскому войску. Письма с ним не отправил, надеясь, что без письма он скорее уговорит смольнян к сдаче.

Прошло несколько часов. Король и его ближние доглядели, что на стене, обращенной к королевскому шатру, началось какое-то движение. Пригляделись. Осажденные соорудили виселицу и повесили тушинского изменника.

Король приказал открыть огонь из пушек. Ядра отскакивали от стен, а когда подтащили пушки ближе к стенам, город ответил пушечным огнем. Пришлось отодвинуть королевский шатер подальше от стен. Жолкевский с обычной своей жесткостью сказал:

 — В крепости пушки сильнее наших. Что это означает, ваше велитчество, не мне вам пояснять

Потоцкий тут же поспешил заглушить голос разума.

 — Пушки стреляют не стены разрушать, а дух сопротивления.

14-го октября король и гетман Жолкевский отправили к смоленским купцам известного смольнянам купца Богдана Величанина. Его приняли, человек он в Смоленске известный. С ним издавна вели торговые дела. Усадили за стол, поинтересовались с каким, на этот раз, прибыл товаром.

 — Товар красный. Каленые ядра. От них все горит: и в домах, и в клетях. Разорение! Что мыслите, торговые люди? Ратным, кроме жизни терять нечего, а вам и жизни лишиться и товаров. Ради чего? Ради нелюбого царя Шуйского?

Смольняне отвечали:

 — Когда до горячего доходит, ядра летят и в ту и другую стороны. Мы дома, король незваный гость на чужой земле. Расходы на чужой земле, то всякий торговый человек знает, куда разорительнее, чем дома.

 — Смоленские люди звали короля, а когда пришел, чем встречают? Король удивляется вашей грубости, а встречать бы вам его с благодарностью. В Московском государстве не прекращается кровопролитие, торговых людей грабят, король по своей христианской вере пришел остановить кровопролитие и пожаловать вам спокойствие. Будьте же достойны его милости!

 — Богдан, — остановили его речь смольняне, — знаем мы тебя не первый день, как человека рассудительного. Посуди, сам! Зачем нам в нашу овчарню пускать волков? А ежели король хотел бы с нами поступать по христиански, если и вправду в Смоленске имеются люди, что завлекли его, пусть пришел бы с миром и гостем. Тогда мы посоветовались бы между собой, как его почтить? Пусть король поразмыслит, каковым он к нам пришел, а мы поразмыслим с нашими воеводами как встречать его войско?

Богдану Величанину очень хотелось услужить королю. Королю он доложил, что смоленские торговые люди обещали поразмыслить, как принять короля, опустив иронический смысл ответа. На другой день он опять поехал в город, надеясь все же склонить торговых людей на свою сторону. В город его не впустили. Вельчанинов вернулся в расстройстве, к королю идти испугался. Его призвали к себе Ходкевич и Ян Потоцкий. На прямой спрос, что ему ответили смоленские купцы, сокрушенно ответил:

 — То грубый народ, с ними нельзя разговаривать, на каждом слове обман.

Потоцкий доложил королю, что смольняне открывать ворота не хотят. На приступ было решено идти ночью. Исходили из того, что столь скорого приступа в Смоленске не ожидают.

В октябре ночи темные. Беспрестанно накрапывал дождь, гасил все звуки. Приступали к Большим Туловским воротам. Около ворот смольняне воздвигли деревянные срубы и присыпали их землей, чтобы прикрыть ворота от ядер.

Пан Новодворский, за подвиги в войне с турками возведенный папой в кавалеры Мальтийского ордена, взялся взломать ворота петардой. В полной тьме он подполз со своими смельчаками к срубам и, петляя между ними, приблизился к воротам на бросок петарды. Вырвался сноп пламени и петарда ударила в ворота. Ворота рухнули. Тут же в польских рядах взревели трубы, туры ощерились пушечными залпами. Новодворский со своим отрядом ворвался в город. У ворот оказался небольшой караул. Поляки изрубили караульных и расчистили вход для венгерской пехоты, которая вваливалась в ворота, освещая себе путь факелами. За первыми ее рядами, вошли польские пешие. К стенам устремились и конные уланы. Но уже опоясались стены пушечным огнем. Били дробом по штурмующим почти в упор. Пушечный огонь отсек и улан и польских пешцев. За воротами внутри города началась сеча.

Смоленские пушкари успели из подошвенных бойниц выкатить пушки и в упор расстреливали отряд Новодворского и венгерских пехотинцев. Пушки со стен били по живой и плотной массе подступивших к воротам. Приступ был отбит.

Сигизмунд впал в ярость. В неудаче обвинял венгерскую пехоту и дал войску два дня для подготовки общего приступа. Два дня палили из пушек по Большим Туловским воротам, чтобы не дать осажденным их обновить.

Ворота подправить не удавалось. Тогда смольняне спешно возвели вместо ворот стену. Опять же ночью, после беспрестанного обстрела, на приступ двинулась венгерская пехота. Венгерскую пехоту остановил пушечный огонь. Ее дважды  отбрасывали назад. Жолкеский своей властью остановил приступ и прискакал к королю.

— Государь! — воскликнул он в возбуждении. — Мы зашли в чужую страну. Мы даже не вступили в бой, нас расстреливают, как кроликов. Налетами эту крепость не взять, а войско погубить не долго!

 — Уходить? — вскинулся Потоцкий.

Жолкевский резко его оборвал.

 — Я не сказал — уходить! Я сказал, что налетами эту крепость не взять. Потребуется серьезная и длительная осада. Разумнее было бы и вовсе неразумное: оставить крепость и идти на Москву.

 — Подсказка сумасшедшего! — воскликнул Потоцкий.

 — Не большее сумасшествие, чем начинать войну с Московией безнадежными штурмами этой крепости. Меня уже не Смоленск и не Москва беспокоят, а шведы, что близко подошли к Москве.


2

Скопин со свои ополчением и шведы неумолимо приближались к Москве. Скопин овладел Переславлем. Собрал жалование шведам. В Переславль пришел со своим воинством Делагарди. Из Переславля соединенное русско-шведское войско двинулось к Александровской слободе и овладело бывшим пристанищем Ивана Грозного.

Из Владимира в Александровскую слободу шел на соединение со Скопиным воевода Шереметев, вел понизовских ратников.

 От Александровской слободы до обители святого Сергия два пеших перехода.

У Сапеги выбор: уходить в Тушино, сняв осаду с монастыря или ждать Скопина у стен монастыря и быть раздавленным между молотом и наковальней. Уйти никогда не поздно, Сапега нашел третье решение, дерзунуть со свои рыцарством на битву с молодым русским воеводой. Он поднял свое войско, и, оставив у стен монастыря самое малое охранение из гультящих, повел свое воинство к Александровской слободе. Вдохновила его медлительность Скопина. Медлит, стало быть, не уверен в своих силах.

В селе Каринском польские разъезды натолкнулись на разезды скопинцев. Сапега решил, что свершит в одиночку, что не удалось сделать в соединении с отрядами Рожинского,  Лисовского и Зборовского.

У страха глаза велики. Польским дозорным привиделось, что в селе стоит все войско Скопина. Полагая, что перед ним главные силы Скопина, Сапега напал на село и обратил  в паническое бегство всего лишь передовой отряд скопинцев. Гнал их, не заня, что гонит всего лишь передовой отряд и чуть было не потерял все свое воинство. У Александровской слободы Сапегу встретила шведская конница, а затем предстали перед ним и русские полки Скопина. Сапега вовремя успел дать отбой и побежал со своим рыцарством к Троице.

Оставить Троицу и перейти в Тушино? Все то же проклятое сомнение. Из Тушино и Рожинский и «царик» слали гонцов, призывая Сапегу и его воинство решать, как быть с королем. Вот этого-то Сапега и не хотел, оставляя себе развязанными руки в отношениях с королем.

Не дождавшись прихода Сапеги и, получив известие о его неудаче под Александровской слободой, Рожинскитй созвал коло.

Вышел в круг. Он умел держать в руках свое буйное воинство. Умел и внятно сказать, чтобы каждый понял его.

 — Панове и товариство свободных граждан Речи Посполитой, не мы ли с вами дали клятву возвратить царю Дмитрию царство? Не будет ли ныне вероломством перед самими собой, все нами завоеванное, отдать королю? Король, требуя себе верности и повиновения, придерживаясь закону чести, не вправе осудить нас. Мы пришли сюда не с войной, а восстановить попранную справедливость. Нас привела сюда печальная судьба сына царя Иоанна. Кознями врагов, его пытались зарезать, когда он только входил в отроческие лета. Когда он с помощью нашего христолюбивого народа вернул себе престол, коварный цареубийца Шуйский, преступив крестоцелование, пришел его убить и перебил многих наших соотечественников и оставался неотмщенным. Не наш ли долг отмстить изменнику. Мы пришли к воротам Москвы, приняв неисчислимые ратные труды. И нам уйти? Отдать все завоеванное? Кто же тогда не назовет нас глупцами, которые, не зная для чего, не зная куда, пришли отдать свои жизни? Все мы, приняв ратные труды, должны дать обещание друг-другу клятвой.

 Коло приняло клятву, завершалась она правом требовать награды всем  вместе и не расходится без удовлетворения требования.

Крики одобрения заглушили голос Рожинского. Когда умолкли, Рожинсмкий породолжал:

 — Нас пугают Скопином и шведами. Когда мы не били русских лапотников? И шведов мы били. Проявим же усердие в своих делах!

Богданка и Марина не были приглашены в коло, хотя и ожидали приглашения. Им принесли известие о том, что коло единодушно встало за права  царя Дмитрия.

Марина заплакала от радости, хотя о ней и не было сказано ни слова.Как бы само собой разумелось, что выступая за права Дмитрия, защищали и ее право на трон. Она заплакала от умиления:

 — Вот оно польское рыцарство, вот его благородный голос!

Богданка нисколько не умилился. Ему ли не знать переменчивости в настроении польского рыцарства, но разрыв с поляками, который он готовил в своих думах, решил отложить.

Рожинский пришел  к Богданке и к Марине с радостными известиями и прочитал грамоту польского рыцарства к королю, принятую  коло.

«Ваше величество, все знали, и единственно нам предоставляли кончить войну за Дмитрия, еще более для Республики, чем для нас выгодную; но вдруг, неожиданно , вы являетесь с полками, отнимаете у нас землю Северскую, волнуете, смущаете Россиян, усиливаете Шуйского и вредите делу уже почти свершенному нами! Сия земля нашей кровью увлажнена, нашею славой блистает. В сих могилах, от Днепра до Волги, лежат кости наших храбрых сподвижников. Уступим ли другому Московию? Скорее все мы, остальные, положим так же свои головы и враг Дмитрия, кто бы он ни был, есть наш неприятель!»

Марина плакала от умиления. Рожинский перевл взгляд на Богданку. В который уже раз предоставлялась ему возможность убедиться, что не прост и вовсе не наивен им же выдуманный царик. Ни умиления, ни восторга он не увидел в его глазах.

— Государь имеет, что либо возразить? — спросил Рожинкий.

Богданка ответил:

 — Смело написано это письмо. Но как бы не писать, чтобы не говорить, король не откажется от своей цели. А цель у него взять под себя московский престол, а не отдавать его ни царице Марине, ни мне безродному. Как бы так не повернулось, чтоб нам заодно с Шуйским останавливать короля.

 — Ври, да не завирайся! — воскликнул Рожинский.

 — Криком делу не поможешь, пан гетман. Мы будто бы вместе сидим в Тушино, ан не вместе. Со мной русские люди, с тобой пришельцы. А для русских людей, что король со его войском, что ты, пан гетман со своим — равно чужие. Русские так говорят: двое дерутся — третий не лезь. Двое меж собой дрались, а ну как вместе вдвоем на третьего ополчатся?

 — Ты сам русским становишься, — не без иронии, но уже и не гневно, заключил Рожигнский.


3

Рожинский и его воинство, а с ними и Марина предполагали, как будут развиваться события, Богданка угадывал, а король располгал возможностью влиять на их развитие. Остудив свою горячность под Смоленском, Сигизмунд обратил свой взгляд на тушинских поляков. Он объявил амнистию всем, кто был осужден за участие в мятеже. Не доверяя более Гонсевскому и Олесницкому из-за их уверений, что польское войско не встретит сопротивления в Московии, король направил посольство во главе с Станиславом Стадницким. В посольство вошли князь Збаражский и пан Тишкевич. Посольство имело как бы одну цель — обратить Рожинского и Сапегу на службу королю. Но опасаясь успехов Скопина и шведов, король на худой оборот дел, вручил послам грамоту к Василию Шуйскому. Он писал: «Как христианский монарх, желанием с помощью Бога, Присноблаженные Девы Богородицы и всех святых, положить конец бедствию и разорению великого Московского царства, остановить пролитие крови христианской, возвратить народам мир и тишину. Для сего отправляем польским и литовским войскам, стоящим близ Московской столицы, и о том тебя извещаем, дабы и ты прислал своих бояр в стан их, для совокупного совещания с нашими Послами: во-первых, об удовлетворении нас, в чем следует, потом о заключении вожделенного мира».

Король надеялся, что в Москве найдутся его сторонники и его послание к Шуйскому призовет их к действию.

Особое письмо было составлено для тех русских, что служили тушинскому царику, которого сенаторы в своем письме называли «яснейшим князем», чтобы они  повлияли на него, и он не препятствовал бы королевским послам в исполнении их миссии. Из-под Смоленска послы вышли в первых днях ноября

В первых же днях ноября в Александровской слободе соединились все русские замосковные силы под началом Михаила Скопина. Скопин решил, что настал час двинуться к Москве. Шли к Троицкому монастырю небольшими переходами, ограждая путь войска и обоза засеками в лесу. Впереди ползли «гуляй-города».

Передовой полк Семена Головина приблизился на семь верст к Сергиевой обители и тут же оградил себя «гуляй-городами».

Двинулись на подмогу Скопину и рязанцы, Прокопий Ляпунов с сотоварищи. Они выбили польские отряды из Коломны и открыли хлебный путь в Москву. Но Прокопий Ляпунов не мог переступить через свою совесть. Он способствовал в свое время победе Шуйского над Иваном Болотниковым, но ныне считал, что Шуйский своим царствованием вверг в бедствие русскую землю, в неменьшее, чем Болотников. Ляпунов и тушинскому царику не передался, а держал от него в бережении рязанскую землю. Сотоварищи не раз ему говаривали, что надобно было бы прибиться к какому либо лагерю. Ляпунов отвечал:

 — Нет ни одного берега, к коему совесть позволила бы пристать. Переждать надо росторопь!

С появлением Скопина в Новгороде, Пркопий с нетерпением ловил известия о его походе. Вот он и берег, да далеко было до него добираться. Когда полки Скопина двинулись из Александровской слободы, Прокопий Ляпунов, собрал рязанских старших людей, и они порешили по его настоянию, что настало время свести с престола проклятого цареубийцу и клятвопреступника, а царем избрать избавителя русской земли от польских насельников Михаила Скопина. Прокопий написал письмо к Скопину, в котором просил его «взять царство» и тем спасти его от разорения. Письмо повез дворянин Плещеев, коего Скопин знал по осаде Болотникова в Туле.

Плещеев застал Смкопина в Александровской слободе, хотя  передовые его полки уже двигались к Троицкой обители. Его тут же провели в монастырскую трапезную, где собрались Скопин, Делагарди и воеводы поразмыслить над чертежами похода к Москве.

Скопин встретил Плещеева приветливо.

 — Рязанцы? Людей привели?

 — С вестями, князь! Или не признал меня? Это я тебе весточку принес, чтобы ты не опасался рязанцев, когда Болотникова из-под Москвы гнал.

 — Может и признал бы, да сколь много людей пришлось повидать и все на скорях. Ты из Коломны? О чем вести?

Плещеев  протянул свиток с посланием Ляпунова и указал глазами на присутствующих, давая знать, что пришел с делом тайным. Скопин понял, что грамота не для всех. Отошел от стола, развернул грамоту.  Прочел и взглянул на Плещеева с немалым удивлением. Сложил грамоту и порвал ее на мелкие клочки. К столу вернулся хмурым. Обрывки грамоты заметно жгли ему руки. Искал глазами огня, да в келье не нашлось ни одной свечи.

Стольник угадал, что ищет Скопин и шепнул ему :

— Сжечь?

— Сжечь, а пепел развеять, — приказал Скопин. Подошел к Плещееву и негромко, но внятно произнес : — Скажи рязанцам, что не дело они затеяли. Поспешай к Ляпунову, как бы чего и хуже не вышло!

Когда разошлись воеводы, Делагарди спросил:

— Опять кого-то поляки разбили?

— Хуже! — ответил Скопин. — Нашим я не хотел говорить, тебе доверюсь. Рязанцы пишут, что готовы царя Василия свести с престола, а мне предлагают царство. Опять смута!

— Где обрывки письма?

— Велел сжечь.

— Почему не сам сжег? Где печь? Идем поглядим

В переходе между кельями топилась печь.У затопа сидел стольник и мешал в печи кочергой.

— Сжег?  — спросил Скопин.

— И пепла не осталось, — ответил стольник.

Пепла действительно не осталось, но письмо стольник не сжег, а отдал его писарю. Стольник и писарь ни на шаг, на на минуту не расставались со Скопиным. Передавая их на службу племяннику, Шуйский говорил:

— Даю тебе верных слуг. В главной нужде при тайной пересылке им доверься. То мои очи, то мои уши.

Скопин уходил в Новгород, чтоб, соединившись со шведами, защищать царя Василия. Ему и в голову не приходило строить какую-либо крамолу против дяди, и в догад не вступало, что царь приставил к нему не охранителей, а соглядатаев. А если бы и вошло в догад, нисколько не обеспокоило бы, ибо никакой крамолы не собирался затевать против царя.

Скопин и Делагарди вернулись в келью. Скопин видел, что его друг обеспокоен.

— Что тебе далось это письмо? Сожгли?

— Такие письма своими руками сжигают, не полагаясь на чужие руки.

— Обрывки-то?

— Обрывки склеить можно.

— Кому это нужно?

— Если сие никому не нужно, то не было нужды сжигать это письмо. Знать бы тебе, что тем, кому цари доверяют войско, всегда опасны царям. У тебя в руках войско, а у царя что? Корона на голове? Так ее живо могут снять. Не мне бы тебе говорить. Нарушаю я заповедь для каждого чужестранца в чужие дела не вступать.

Нарушаю, потому как ты молод и люб мне. Хотя бы и я не старик, но повидал более твоего. Шел сюда мало о вас знал. Совсем не знал русских людей. Ныне мне многое удивительно. А удивительнее всего видеть, как не дружны между собой русские люди. Из Рязани подали голос, что не люб царь Василий. А цар разве не видит, что он не люб русским людям? Потому вечный у него страх, что от него откажутся, а другого на его место поставят. Страх плохой советчик государю, потому и опасаюсь за тебя, Михайло!

— Я не собираюсь садиться на престол.

— А вот в это царь Василий никогда не поверит.

Не ошибся Делагарди. Получив срочной пресылкой склеенное письмо Ляпунова, Шуйский призадумался. Ненависть Ляпуновых была ему известна и без этой грамоты. Не погрешил он и на племянника, что он подыскивается, но в душу запало, почему сжег, а не переслал в Москву? Почему скрыл обращение рязанцев? Сегодня не подыскивается, а ежели уговорят?

Шуйский сжег письмо, дабы не заговорило оно раньше времени, но оно уже заговорило. Не предусмотрел он, что Екатерина не менее его была озабочена тем, что происходит у Скопина, и через тех же стольников перехватывала известия из войска. Явилась без зова и, переступив порог, не спросясь, молвила:

— Вот оно! Вылезло!

Екатерина положила на стол список с письма Ляпунова и продолжала:

— Вот почему твой племянник не спешит в Москву, когда мы здесь изнемогаем от голода. Чего ждет? Ждет, когда тебя с царства сведут?

— Окстись! — прикрикнул Шуйский.

Екатерина не унималась.

— Говорила тебе, чтоб Дмитрия к шведам послал! Не послушал...

— Дмитрию нет ратной удачи.

— Придет, придет Михайла с удачей! Близко уже. В Троице и будет венчан на царство. Не один Прокопий Ляпунов о том хлопочет.

— Пустые хлопоты. Родилась у меня дочь, погоди, и сын родится.

— От тебя сын? Ой ли, Василий? Упустил ты свое время, чтоб от тебя дети родились!

— Я — жив и царь! А ты помалкивала бы! Нам ныне никак без Михайлы не обойтись с ворами и королем.

— Знай одно Василий! Никому не дам после тебя мимо моего Дмитрия сесть на царство! Не для кого-либо другого  подносила я чашу с вином царю Борису!

— Как Бог укажет! Я сходить с царства не собираюсь, а из твоих рук чары не выпью!


4

Екатерина Григорьевна, царева невестка, задыхалась от злобы, выискивая кого укусить: царя Василия или Михайлу Скопина, а послы Сигизмунда, между тем, приближались к Москве. Королевским послам пришлось отведать жестокость русской зимы. На родной земле и дым греет, а на чужой-голову негде преклонить. Шли разоренным краем. Редко найдешь в какой-либо деревеньке не порушенную избу. Ночевали в шатрах, обогревались кострами.

Тушинцы проведали, что к ним идут королевские комиссары. Замутились тушинские поляки. Одни кричали, чтоб послов не принимать, а завернуть их  обратно. Другие хотели услышать, что сулит им король. Рожинский и Зборовский собрали коло, призывали не принимать послов. Коло их не послушалось. Общим мнением решили послов принять и выслушать с чем пришли.

Зборовский выехал их встречать во главе конной хоругви. Рожинский встретил послов у ворот тушинского лагеря. Здесь же ожидали послов дворяне, присланные Богданкой. С ними послы и говорить не стали. Не выразили они желания видеть Марину и тушинского царика. Потребовали созвать коло.

Рожинский попытался было разъяснить послам, что завоевание Московии не касается короля, но его и слушать не стали. Станислав Стадницкий объявил, что комиссары приехали говорить с польским рыцарством и со всем воинством. В другое время Рожинский задрался бы со Стадницким, не посмотрев, что он королевский посланец, а тут сдержал себя, ибо не был уверен, что его поддержит коло. Власть выпадала у него из рук.

Рожинский вернулся со встречи с комиссарами к себе в избу. Наказал пахолокам, чтобы никого к нему не впускали. Сел за стол, поставил штоф с горилкой, настоенной на перце, на закуску потребовал моченых яблок. Пришла пора за чаркой подумать к чему шел и к чему пришел со своим Дмитрием, придуманном на погибель Московии?

Хмель не брал. Злость и досада удерживали его действие. Почему, почему не пошел приступом на Москву, когда лежала она распростертая перед ним, и он смотрел на нее с Воробьевых гор? Всего лишь вчера почти весь московский люд присягнул его Дмитрию, а что же ныне?  Досада душила, горилка добавляла. Сморил сон. Уснул, уронив голову на стол. Провал в черную бездну. Между тем неслышными шагами приближалось к нему горькое пробуждение.

Рожинский спал, а в это время Моше провел в царскую избу к Богданке старика раввина, со встречи с которым в Пропойске началось бытие названного царя Дмитрия. Моше свой, близкий человек, с ним Богданка не чинился. Не разыгрывал перед ним царя. Приход старика не смутил. Пообвык за годы царствования к общению с разными людьми, и перед стариком не оробел.

Старик, прежде чем заговорить, приглядывался некоторое время к Богданке. Заговорил непререкаемо.

— Сын, мой! С помощью Господа, Бога нашего, ты совершил невозможное. Мы не смели надеяться, посылая тебя на подвиг во имя Господе, Бога нашего, что ты достигнешь такой власти и станешь на пороге, переступив который, получишь царство. Мы надеялись, что твоим именем московский Вавилон будет сокрушен, и ты откроешь ворота в сие царство польскому королю, а с ним и вход в эту землю, которая волей Всевышнего предназначена нам — иудеям. Сие свершилось. Король беспрепятственно вступил в пределы царства, которое принадлежало нашим предкам и завещано нам. Король вошел в Московию и тебе не следует быть ему помехой.

Не в догад было ни старику раввину, ни Моше сколь переменился Богданка с их первой встречи в Пропойске. Богданка ответил:

— Не я помеха королевскому делу, а король моему делу помеха!

Ответ Богданки поразил старика. А Богданка, уловив это, уверившись, что и за ним сила, продолжал:

— Король и шагу не ступил бы по московской земле. Если бы я не стоял у ворот Москвы. Не для короля я старался, а вел меня Господь, Бог наш, своей волей и мощной своей мышцей, потому из Его воли я не выйду!

Старик укоризненно покачал головой.

— Мы пришли, чтобы отвести тебя от беды, ибо мы тебя поставили на сей путь, и нам, только нам, дано знать, когда тебе надлежит сойти с этого пути. Мы уходим и уводим тебя от погибели.

— В подвале, в Пропойске, ты, отче, не спрашивал моего согласия, а своей волей ввел меня в это дело, а ныне, тебя не спрашиваясь, я подчиняюсь Господу и его воле. Без Господней воли я не оказался бы у ворот Москвы, а какова Его воля в дальнейшем, о том ведомо только самому Господу. Оставьте меня в воле Господа!

Старик со вздохом сказал :

— Не время и не место нам спорить. Ты сам избрал свою судьбу, отныне не мы, а ты сам в ответе перед Господом.

Старик и Моше ушли. Провожая их взглядом, пока не закрылась за ними дверь, Богданка не испытал сожаления. Им ли дано знать, как он свыкся с долей московского царя.


Из бездонной бездны Рожинского извлек голос настойчиво повторяющий :

— Пан гетман, пан гетман! Надобно пробудиться.

Голос Моше. Его меньше, чем кого-либо другого хотелось видеть. Рожинский протянул руку к сабле, сабли под рукой не оказалось. Такое могло случиться только во сне. Схватился за пояс, не оказалось за поясом и пистоли

— Сгинь! — крикнул Рожинский и опять погрузился в бездну. И опять злая сила извлекла его из бездны. Моше тряс его за плечи.

— Пан Гетман! У тебя гости!

Рожинский, не находя под рукой ни сабли, ни пистоля, схватил со стола штоф и замахнулся им. Горилка пролилась ему на плечи. Моше выбил штоф из его руки.

— Жид! Ты обезумел! — возопил Рожинский.

— Не я обезумел, а обезумел, ты, пан гетман! Завтра королевские комиссары собирают коло. Пан гетман уверен, что останется гетманом?

Из полутьмы выдвинулась фигура старика. Рожинский узнал того, с кем заключал договор о субсидиях на поход. Он схватил старика за бороду и вышиб за дверь. Моше сам успел выскочить вслед за стариком. Пошатываясь, пан Рожинский дошел до палатей и повалился в глубоком сне.


5

Пахолоки едва разбудили Рожинского. С похмелья гудело в голове, и не оставляло ощущение, что с ним происходило ночью что-то необычное. Почему-то  сабля и пистоли оказались на печке, куда он никак не мог их положить. Всплывало из памяти лицо Моше. Спросил пахолоков, не приходил ли кто-либо к нему ночью. Пахолоки уверяли, что всю ночь сторожили и никого не видели. Сам, если бы не под хмелем, быть может, унюхал бы, что от пахолоков несло, как из винной бочки, но того унюхать ему было не дано.

Коло собралось на берегу Химки. Говорил королевский комиссар Станислав Стадницкий. Говорить он умел. Уверял, сам в свои уверения не веря, что король не собирается отнимать у польского рыцарства, собравшегося в Тушино, его честь, славу и корысть, что вступить в Московию с королевским войском подвигло его вторжение шведов, что король не хочет более терпеть крови в Московском государстве, с которым, якобы он и его предшественники польские короли жили по соседски и с Божьей помощью желает водворить мир и тишину на Московской земле.

Рожинский слушал вполуха. У него свои заботы. Он никак не мог сообразить приснилось ли ему ночное явление Моше и раввина?  Кошмар привиделся, или то была явь сквозь сон?

Говорил Стадницкий, будто пересыпал жемчуг из ладони в ладонь, да собравшемуся воинству в коло, не до рассуждений о шведах и не до претензий Сигизмунда на шведский престол. Всяк видел, что король хочет присвоить плоды их ратных трудов. Комиссары получили достойный отпор. Отвечал за все коло полковник Витковский, человек пожилой и бывалый. Еще с Баторием ходил на Посков.

— Все войско, господа королевские комиссары, объявляет благодарность его величеству королю нашему за честь, которую он оказал нам, прислав таких знатных и почетных людей. Мы готовы принести жизнь нашу и достояние на службу королю, и просим, чтобы нам уделили на письме повод, почему приехало посольство.

Говорил Витковский почтительно, но и лукаво, готовя свой удар искусника не только в поединках на саблях. Комиссары не предугадали ловушки и представили в письменном виде свои предложения. Вот тут-то Витковский и подколол комиссаров.

— Всякое посольство имеет при себе наказ короля, в котором расписывается и цель посольства и как ее достигнуть. Так мы просим вас, господа комиссары, поскольку речь идет не о противнике, а о подданных короля, показать нам эту инструкцию.

Инструкцию комиссары не могли показать, ибо в ней расписывалось каким образом разобщить тушинское воинство и без выплаты королевского жалования привести его в королевскую волю.

Разгорелся скандал. Рожинский не собирался его гасить, Витковский  его  развязал его изящно, а затем пошли грубости. Комиссарам пришлось уехать ни с чем.

Наконец-то, Рожинский мог распорядиться собой. Выйдя из коло, он сел на коня и погнал его к избе, где стоял Моше. Дверь открыла растрепанная девка. Завидев Рожинского ударилась в рев.

— Не реви коровой! — прикрикнул на нее Рожинский.  — Где Моше?

— Сказывал, что не бросит меня, а сам утек...

— Это мы всегда девкам говорим, когда свое дело надо справить.

— А куда мне с дитем? Дите от него будет!

— То твои заботы. Где Моше?

— Ночью уехали, а тебе гетман оставили...

Девка указала на клочек бумаги. Рожинский схватил его и прочитал: «Ясновельможный, пан гетман, если придет нужда увидеть меня, я сам прибуду, когда ты и твое воинство войдете в Москву». Взвизгнула выхваченная из ножен сабля. Удар обрушился на стол. Раскололись под ударом доски. Рожинский напал на постель. Изрубил подушку и овчину, что служила одеялом. Девка забилась в угол.

— Когда уехали? — рявкнул на нее Рожинский.

— Ночью, как возвернулись от тебя, пан гетман.

Девка опять в слезы.

— Не реви, ревом не вернешь!

— С дитем куда же? С дитем...

— Дите помрет! — утешил ее Рожинский и вышел из избы.

Ждал его у выхода из избы посланец от комиссаров. Комиссары не медлили со своими намерениями расколоть тушинских поляков. Нельзя уговорить всех сразу, так взялись за Рожинского. Рожинскому говорили :

— Король поручил нам передать тебе, князь, если придешь под его руку, то тебе будут прощены не толькл все прежние вины, но будет сказано  и староство. Войско твое требует жалование от короля. Позволительно спросить, а за какие заслуги? Вы сами ушли в Московию и ваше содержание зависело от вас. Король ведет войну за свой счет. Сейм не вотировал военных расходов. Московия достаточно богата, чтобы восстановить все расходы короля.

Рожинский на это ответил комиссарам, что не простое дело согласить все войско отказаться от своих завоеваний. Комиссары сказали:

— Время ваше истекло, князь! Шведы и Скопин недалеко. Без помощи короля и его войска, вам не усидеть ни под Москвой, ни в Московии.

Рожинский обещал содействие, вовсе не собираясь сдерживать свое  обещание. Стадницкий, проводив Рожинкого, сказал комиссарам :

— Мы вступаем в большую игру. Боярская оппозиция давно звала короля на московский престол. Король был далек, ныне близок к Москве. Если русские люди от царика перейдут к нам, тогда Рожинский со своей вольницей не так-то нам нужен.

Комиссары призвали к себе патриарха Филарета, Михаила Глебовича Салтыкова и князя Трубецкого. Богданка прознал об этом приглашении. Он искал предлог для разрыва с поляками. Вот явился и предлог. Богданка послал вестовщиков к Рожинскому. Наказал им позвать Рожинского. Рожинскому было в тот час не до Богданки, да и зов имел оскорбительную фоорму. Рожинский прогнал вестовщиков. На что Богданка и расчитывал. Сел на коня, взял с собой верных ему казаков для обережения и поехал к Рожинскому.

Он застал в сборе всех польских правителей. У Рожинского за столом сидели Януш Тышкевич, Адам Вишневецкий и пан Валавский. Богданка вошел без доклада. Рожинский, увидев его, усмехнулся.

— Ты меня звал, а теперь сам явился. Незванного гостя за стол не сажают. Выпей вот чарку и ступай себе.

Богданка принял вызов.

— Выпить чарку я и без ясновельможных панов сумею. Пришел я спросить, чем занимаются на моей земле, без спроса у меня королевские комиссары и по какой нужде вы с ними переговариваетесь, не спросившись меня.

Рожинский от удивления присвистнул.

— На чьей земле?

— На моей земле, на земле моего царства, а не на польской. Я не звал на московскую землю ни короля, ни его комиссаров.

— Что ты мелешь, тварь бессловесная! Тебе бляжий сын, что за дело? Кто ты таков, чтобы с нами так разговаривать?

— Вы здесь незнамо кто, а я — царь.

— Ца-а–а-рь? — поротянул Рожинский. — Ты даже не мой псарь! Довольно мы потешали тебя!

— Не на свои деньги поход ты  справлял, гетман, а награду сами себе  силой брали с моих подданных.

Рожинский внутренне содрогнулся. Вот-вот сорвутся слова с языка Богданки о том, на чьи субсидии совершался поход. Рожинский выхватил саблю и зарубил бы Богданку. Убийство царика легче сошло бы с рук, чем оповещение панов, что в тайне от них  войско содержалось на иудейские деньги.

Адам Вмшневенцкий успел схватить за руку Рожинского. Кровь не пролилась.

— Убьет! Уходи! — крикнул Богданке пан Тишкевич.

Богданка на саблях рубиться не умел. Повернулся и вышел. Сразу же направился к Марине. Казакам наказал чтобы к нему и к царице не допускали ляхов.

— Что случилось? — спросила Марина, удивленная его вторжением без спроса.

— То, что должно было произойти, произошло. Я ухожу!

— Куда ?

— Рожинский меня чуть было не зарубил. Кому-то из нас не жить. Или он меня зарубит, или мои казаки зарубят его. Рожинский предал тебя, государыня. Королю предал...

— Служить королю, это не значит предать меня и рыцарство. Ты ему — никто!

— О себя я сам позабочусь. Речь о тебе, государыня. О твоем праве на престол. Король для себя ищет московский престол.

— Король не может не считаться с моим правом.

«Господи, — подумал про себя Богданка, — и эта наивность хочет стать государыней!»

— Твоя воля, государыня — царица. Я пришел позвать тебя уйти от беды к русским людям, а там, как Бог укажет!

— Я венчаная царица, а ты прохожий! Иди своей дорогой!

Богданка наскоро собрался, взял в охранение казаков и выехал из лагеря на калужскую дорогу, еще не зная, куда прибиться, в каком сесть городе. Рожинскому тут же донесли о бегстве царика. Он кинулся в догон во главе уланской хоругви. Казаки, завидя погоню, разбежались. Богданку водворили в его избу и приставили сторожей, чтоб сторожили и денно и нощно. Рожинский считал, что время расстаться с цариком еще не пришло.

В тушинском таборе уже ничего с прежними строгостями не охранялось. Поляки бродили толпами. Спорили до хрипоты за кого стоять. Доходило до поединков. Одни  намеревались до конца стоять за свои вольности, другие тянули к королю.

Богданка, подражая царскому обиходу держал при себе шута. Мужика лукавого, сказочника, прибаутчика. На самом деле это был у него не шут, а добытчик всяких известий о том, что делается в лагере среди поляков. Шут и надоумил Богданку, как бежать. Повелел он царским именем пригнать сани, чтобы вывезти навоз из конюшни. Навоз на сани сам грузил. Жолнерам не до навоза. Стерегли царика у крыльца и у ворот. Шут завернул Богданку в тулуп, зарыл в навоз и вывез с царского двора белым днем. Навоз и есть навоз, кому интерес, куда его повезут. На заставе еще присоветывали, чтоб вез подальше.

К ночи стража пришла проведать царика. Подняли тревогу. Обыскали избу. Искали у Марины, у патриарха. Рожинский узнал об исчезновении царика с большим опозданием. Но и в ночь погнал погоню. Между тем, по всем хоругвям разнеслось, что царик пропал.

Погоня — погоней, а ночью как искать? Утром лагерь всполошился. К Рожинскому подступали со всех сторон. Кричали в крик :

— Где царик?

— Измена!

На Рожинского напирали. Рожинскому ничего не оставалось, как возглавить поиски Богданки. Он увлек за собой толпу к Марине.

— Где царь? — спросил он

Марина, когда поднялся шум и стало известно, что ищут Богданку, приготовилась к объяснениям.

— Какой царь? — спросила она в ответ.

Рожинский вспылил :

— Я пришел к тебе не, как к царице, а, как к польской шляхтенке, Чтобы не оскорблять тебя обыском, скажи правду, не у тебя ли спрятан?

— Я царей, гетман, не придумываю и не прячу. Я царица Московская, требую, чтобы польское рыцарство считалось с моим титулом. А если разыскиваете своего жидовина Богданку, так ищите его, где потеряли.

По всему лагерю искали Богданку, пока кто-то не вспомнил, о царском шуте. Его то же не оказалось в лагере. Вспомнили, что накануне он вывозил навоз в поле, а обратно не вернулся. Погнались в догон. Да как угадать, куда он подался. Рожинскому едва удалось скрыться у комиссаров от своего разгневанного воинства.

А тут началось новое движение в тушинском стане. К комиссарам явилась депутация русских тушинцев во главе с патриархом Филаретом. Комиссары вышли на  крыльцо. Филарет говорил при многолюдстве поляков и русских:

— Господа, королевские комиссары! До нас дошло, что Вор исчез, как исчезают при свете дня исчадия ада. Мы просим передать его величеству королю нашу благодарность, что избавил нас от самозванца. Для установления согласия между нашими и польскими людьми, мы готовы послать  к королю наших людей.

Того и ждал король, выступая под Смоленск, ради этого комиссары и добирались до Москвы. Рожинский со своим воинством терял значение для короля. В тушинском лагере начинался развал. И вовремя!

Скопин изыскал возможность уплатить жалование шведам и с главными своим силами двинулся к Троице. Сапега еще раз попытался задержать это движение, но столкнулся с небывалой тактикой русского войска. В охват монастыря, лесными дорогами, ползли по снегу на лыжах «гуляй-города». Не бросаться же в конном строй на деревянные срубы, на кинжальный огонь из бойниц этих крепостиц.

Сапега решил снять осаду и уходить. До него дошли известия о развале в тушинском лагере. Он не хотел ставить себя в один ряд с Рожинским и решил отойти на Дмитров, подальше от «гуляй-городов» и от Скопина. В Дмитрове положил себе разобраться : присоединяться ли к королю или оставаться самостоятельной силой.


6

В ночь на 12-ое января Егорке Шапкину выпало стоять у пушки. В монастыре знали о приближении Скопина, а потому опасались, как бы поляки с великой досады не попытались еще раз пойти на приступ.

Не так-то много осталось в монастыре ратных. Егорке пришлось стоять у пушки третью ночь кряду. Мороз жал нещадно. Рождественский мороз. В каменном мешке еще и камни нагоняли холод. В подошвенные бои набегали из польского лагеря черные крысы. Поляки развели их видимо-невидимо. Одна из них повадилась к Егорке. Нисколько его не боялась. Научилась попрошайничать. А он ее привечал, делился коркой хлеба. По ее приходу проверял, как тянется время. Сегодня почему-то не шла.

Из церквей доносились песнопения. За стенами монастыря — тишина. Послышался мерный шорох, будто бы кто-то полз по насту. Небо звездное. Лунный свет освещал все окрест. Егорка и его посоха приникли к бойнице, ожидая увидеть подползающих поляков. По снегу действительно  что-то двигалось сплошной серой массой. Но это были не люди, а крысы. Множество крыс.

— Не стронулись ли поляки на приступ? — предположил Егорка.

Подняли тревогу. Ударил набатный колокол. На стены поспешили монастырские ратники. Волнами накатывались крысы, будто кто их гнал из польского стана. Но в ров крысы не полезли, повернули вдоль стены, уходя к лесу. Кто-то их монахов радостно воскликнул:

— Уходят! Как есть уходят!

— Кто уходит? Крысы?

— Поляки уходят. Крысы чуют, что жрать будут нечего, вот и разбегаются...

Крысиный шорох утихал, уползая в лес. Рассвет долго пробирался сквозь тьму. Со стен увидели стоявшие недвижно тарусы. За польскими валами ни звука, ни шороха. На стену к воеводам вышел архимандрит. Он прибаливал, его вели под руки. Хотел увидеть свершившееся чудо.

Мрак рассеялся. Над польским станом ни дыма, ни звука. Смельчаки вышли из ворот. Добрались до земляного вала. Поляков не увидели. Не уловка ли польских воевод: сделать вид, что ушли, а едва в монастыре откроют ворота, вернуться.

Взошло солнце. Польский стан пуст. Не видно даже догорающих костров. И опять же не спешили открывать ворота. Все ратные и монастырские люди вышли на стены. Вдали на московской дороге появились верхоконные. Они постояли на горе и начали спускаться к монастырю. За ними показался обоз. Ближе, ближе...

Уже видно, что на коне впереди этого шествия монах. Он и его сопровождающие подъехали к воротам. Егорка узнал в нем синеглазого монаха красавца, с которым подружился в Москве, когда выкликали на царство Бориса Годунова. Монах — Дионисий.

Пришельцу монаху открыли ворота. Его встретили иеромонахи и повели на стену к архимандриту и воеводам. Егорка следовал за ним в толпе.

Дионисий принес удивительные известия. Шел он в обозе рязанской дружины Прокопия Ляпунова. Ляпунов вел дружину на подмогу Скопину, если бы Сапега дал бой у стен монастыря. Рязанские дозорные еще ночью прознали, что Сапега уходит. Ударить на сапежинцев в одиночку Ляпунов не решился, невелика была у него дружина. Но вслед за сапежинцами послал он сакмагонов, шли они по пятам поляков и отстающих губили в скоротечных ночных схватках.

Солнце, затуманенное морозом, не перевалило за полдень, как со стен увидели знамена Скопина и Делагарди. Колокольный звон не умолкал. Все обитатели монастыря вышли из ворот и хором возносили благодарственные молитвы, преклонив колени перед Скопиным.

В двадцать два года такое поклонение кружит нескромным головы, скромных приводит в смущение. Скопин, чтобы не унизить Делагарди и показать, что не одному ему принадлежит слава, призвал своего шведского соратника встать рядом.

— Михайло, — спросил вполголоса Делагарди, — и эту крепость не могли взять поляки?

— Сия крепость неприступна, Яков! Полтора года она отбивалась от Сапеги и воров. Ее заступник святой Сергий не захотел отдать ее супостатам.

— Эти стены я не могу отнести к неприступным. Я видел крепости, которые не сравнить со стенами этого монастыря. Их брали...

— Эти стены, Яков, защищала небесная сила, обороняло их имя святого Сергия. Эта крепость могла пасть только тогда, когда бы не осталось на русской земле ни одного человека, способного держать в руках меч.

— Святыня... Я понимаю. Но польской пехоте и польским пушкам безразличны русские святыни.

— Польским налетам эта святыня безразлична, даже и ненавистна. Но крепость держалась не стенами, а людьми. Удержать ее было сверх ратных усилий, отдать — сверх сил духовных.

У Плотницких ворот Скопин и Делагарди спешились. Спешились и их знаменосцы, и воеводы, и шведские ромистры. Они шли меж рядов защитников монастыря. Встречали их слезами радости. Впервые в пределы монастыря входили чужзеземцы не православной веры, но никто об этом не думал. Освободителей провели в храм Святой Троицы, где все было готово для благодарственной службы. Службу было предназначено вести отцу Дионисию, посланцу патриарха Гермогена. Архимандрит Иосиф обессилел от болезни и службу вести не мог. Его внесли в храм на носилках. Носилки держали на руках всю службу ратные люди, удостоенные сей чести. Среди ними Егорка Шапкин.

Когда закончилась служба, и последний ратник прошел мимо раки святого Сергия, разнеслась весть, что архимандрит Иосиф тихо усоп во время службы, исполнив свой долг оборонителя монастыря. Монахи говорили:

— Благостная кончина! Господом дарованная!

Иеромонахи пригласили освободителей в трапезну. Подали тыквенной каши с пшеном, ржаные лепешки с лебедой. Скопин обратился к Дионисию:

— Гости шведские удивляются, как мог устоять монастырь при осаде искусными в ратных делах поляками? Они, люди многоопытные в ратных делах спрашивают, как мог помочь святой Сергий, который жил триста лет тому назад. И  добавлю, что мой друг Яков Делагарди, предводитель шведского воинства, по своей вере в Господа лютеранин и в чудеса не верит.

Дионисий с молодых лет был терпелив и мягок в спорах о вере, издавна убедился, что не горячностью одолевают, а спокойствием и ласковым словом. Глядя на Делагарди с мягкой улыбкой, с чуть заметным сожалением, ответил:

— Кто хочет верить, тот верит, кто не хочет верить — тому вера не нужна. А я скажу, что здесь свершилось воистину чудо. Пушки и пушкари стояли и на стенах других крепостей, но не остановили супостатов. Здесь  святой Сергий, представитель русских людей перед Господом, не оставил защитников монастыря и своими молитвами остановил врагов. Я не был здесь во время осады, я не могу рассказать, как здесь сражались, мой долг сказать о чуде.

Делагарди дождался, когда Скопин переведет слова Дионисия и сказал на латинском языке:

— Я согласился бы считать это чудом, но почему оно свершилось именно здесь, а другие монастыри, города и даже крепости, более мощные, пали, а этот монастырь устоял? Воеводы мне расскажут, как стреляли монастырские пушкари, как отбивали приступающих, но не скажут же, что это сделал святой, который жил триста лет тому назад.

Делагарди говорил на латыни, Скопин приготовился перевести, на латыни ответил Дионисий :

— Нет, господин, я скажу, что святой Сергий защитил свою обитель, хотя и жил триста лет тому назад. Я вижу в твоих глазах недоверие, господин. Я не касаюсь твоей веры, но свою обороню. Я не говорю, что святой Сергий явился сюда разить мечом врагов. Не так свершалось это чудо. Сергий при жизни никогда не держал в руках меча, а только крест. Юношей он построил своими руками на этом месте одинокую келью, а на месте храма, где мы благодарили Бога за освобождения его обители от врага, поставил деревянную церковь. Несколько лет, где не было и тропы протоптанной, он жил один.

— Отшельник, — уточнил Делагарди. — У нас то же бывали отшельники.

— Сергий не от людей ушел, а ушел к общению с Богом, а люди сами потом к нему пришли, поклониться ему за святую жизнь. Он молился и жаждал одного, как бы освободить русских людей из татарского плена. Люди шли к нему за благословением. Что их влекло к отшельнику? Вокруг пожары, разорение и смерть от татар, а возле него тишина и умиротворение. Он учил русских людей любить друг-друга, а возлюбив ближних,  русские приходили к единению, забывая о розни и обидах. Не объединив русских людей в любви, можно ли было надеяться  победить врага сильнейшего, много лет томивших своей жестокой властью. Мне известно, господин, что ты изрядный воитель. Я тебе осмелюсь спросить, слышал ли ты в своих далеких странах о битве московского князя Дмитрия с татарским царем Мамаем на Куликовом поле?

— Я не смел бы называть себя генералом, если бы не слышал об этой битве. И до нас достигли известия о ней, хотя и было это очень давно. Я думаю, что  я мало о ней знаю, но  такой жестокой битвы с таким множеством полков и с московской и с татарской стороны у нас в Европе издревле не бывало.

— Я не буду говорить о русских воеводах, но скажу одно: на эту битву благословил московского князя святой Сергий и предсказал московскому князю победу, как оно и свершилось. Татар было десятеро на одного русского, но мало их ушло с того поля. В этой обители зародилась победа в той сече, как же могли бы русские люди отдать эту обитель на поругание врагам?

Делагарди все же поинтересовался, как оборонялся монастырь, не очень-то веря в чудесную помощь святого. Воеводы Долгорукий и Голохвастов повели его на стены показать, как устроена оборона. Делагарди начал осмотр с подошвенных боев. Пушкари стояли у пушек, ожидая осмотра шведским полководцем. На своем месте у пушки стоял и Егорка Шапкин

Дионисий, вглядевшись в него, узнал. Подошел и обнял его. Обернулся к Скопину, к воеводам и Делагарди и пояснил:

— Этого пушкаря я знаю, хотя и не сидел здесь в осаде. Давненько знаю, будто бы встречался с ним совсем в другой жизни. Тогда он был не пушкарем, а торговал бобровыми шапками. Я по младости и по неразмыслию  у него шапку примерял. Да не к монашеской сутане приходилась бы бобровая шапка. Мы с ним, господа, царя Бориса избирали.

— Отче, — поправил Егорка. — Не избирали, а только глядели, как его избирали.

— Глядеть и не мешать — это быть в одном скопе, кто греховное дело вершит. Так, вот, Егор Шапкин, шведский воевода хочет знать с какого времени ты у пушки стоишь. И навычен ли ты к пушкарскому делу?

— С весны, отче! Многих из нас ляхи побили, вот и поставили меня.

Делагарди попросил Егорку показать свое умение стрелять из пушки и распорядился , чтобы поставили за стеной шест, а на шест водрузили бы шапку.

Дионисий подзадорил Егорку:

— Искусник ты шапки шить, а теперь посмотрим сшибешь ли ее ядром?

— Польские шапки мы дробом сшибали, заодно с польскими головами.

— Шведский воевода хочет, чтобы ты сшиб ядром.

Егорка не так-то долго наводил пушку. Грянул выстрел. Ядро сшибло и разорвало шапку.

Делагарди одарил Егорку, а Скопину сказал:

— В чудеса я не верю, а вот те, кто ядром шапку сбивают — они и отстояли монастырь. А пушкаря попроси с тобой отпустить. У нас мало таких искусников, а они и далее понадобятся, когда от Москвы будем гнать поляков.


7

Известие о том, что Ян Сапега снял осаду с Троицкого монастыря и ушел в Дмитров, не пожелав соединиться с гетманом Рожинским и тушинскими поляками, вызвало взрыв негодования у тушинцев и внесло смущение в их ряды. Надежда не допустить Скопина в Москву развеялась. Партия короля среди поляков-тушинцев взяла перевес над теми, кто не хотел делить свои побуды с королем. Москва, как награда за все проторы, оставалась недоступной. Самое время тушинцам взять бы свои надежды с Мариной, но в сознании польского рыцарства не укладывалось, что она из всех претендентов на престол единственно законная.

Настал час для решительных действий всякой смуты заводчику князю Шаховскому. В своих розмыслах Шаховской не переставал заноситься. Не для того он сидел в тульской осаде и в заточении в монастырском подземелье, чтобы преклонить колени перед Шуйским. Виделось ему  значительной силой в смуте — казачество. У казачества  свой вождь Заруцкий. Шаховской  успел заметить, что казак умен и расчетлив.

Заруцкого он нашел в казачьей избе в застолье с казацкими атаманами. Не  водочкой и брагой собрались побаловаться казаки перед распутьем, а думу думать. Как об этом не догадаться, когда в Тушине  шатание. Шаховской вошел, казаки примолкли.

— Дело у тебя до нас, князь, или к застолью нашему поспешал? — спросил Заруцкий.

— Застолье ныне на беду. По всему стану бражничают, на дне чары ищут куда коней повернуть.

— А ты к нам с подсказкой? От боярина и князя добра не ждем! — оговорил Шаховского кто-то из атаманов.

— Садись к столу князь! — пригласил Заруцкий. — Ты нам человек известный. А вот суетишься не ко времени. В сказке сказывается: « пойдешь прямо — смерть примешь, пойдешь направо — серый волк съест, пойдешь налево — леший заплутает». Прямо — это к королю. Чертей у нас на иконах пишут в островерхих литовских шапках. Власть королю добудем, а он нас заделает холопами. Досыта, а нам до смерти — паны нашей кровушкой напьются. К царю Шуйскому — так то ж убивец, несчесть сколько наших в проруби утопил. Он, как серый волк, когда травят уши прикладывает, а когда уйдут охотники — все стадо перережет. Остается нам темный лес с заманным лешим. К нему звать пришел? Мы и без провожатых знаем дорогу в лес к лешему.

Шаховской любил иносказания. Тем же и ответил:

— А почему бы и не к лешему в лес? Крутит он, крутит, заваживает, а ты его зааркань, да конец крепко держи. Так не он, а ты его поведешь, куда тебе надобно. Руки у тебя, атаман, сильные — удержишь и поведешь.

Заруцкий перемигнулся с атаманами.

— Князь заговорил нашими прибаутками. Дай отгадку: кто же леший?

— С уха на ухо — шепну. А тебе решать — сказывать ли об том атаманам?

— Шепни!

— Иной шепот, громче набата.

Вышли из избы. Мороз помягчел, наплывали снеговые тучи, грозя вьюгой.

— Говори, князь, коли есть, что сказать!

 — Тайна сия, все равно, что мешок с золотом, который на дороге валяется, да никому в разум не входит мешок поднять и открыть. Всяк пинает его ногой. Подумать бы, что наш царик из себя являет, даже если бы его чудом на престол возвели? Леший, и тот, загогочет во все горло. Люди разглядят, что поставили вовсе не царского сына, а безродного бродягу. Король его отвергнет, а церковь проклянет. А есть у нас, атаман, царица  Марина, на царство венчаная в Успенском соборе...

 — И с тем бродягой повенчаная...

 — Тебе ли не знать, атаман, что с бродягой она не венчана и супругом к себе в постель не потащена.

 — Не великую ты мне тайну открыл. Стоило ли выходить на мороз?

 — Тебе поспешить бы, атаман, поднять тот мешок, дабы не опередил бы тебя пан Сапега. Ян Сапега уже нацеливался сей мешок поднять, да своих пока опасается. На смех поднимут, король прогневается. Почему бы тебе, атаман, вождь казацкий, не стать супругом вдовой царицы, да еще и венчаной на царство.

 — То твоя правда, что мешок валяется на дороге. Не напрасно говорят, что ты князь всякому лукавому делу заводчик. Да вот вопрос : золото ли в том мешке, а вдруг навоз?

 — И навоз сладостью покажется, если вспомнить, как ляхи казачьих атаманов в медных котлах живьем варили.

 — То было... Из той песни, слова не выбросишь.

Шаховской приговаривал.

 — Погляди на себя, атаман! Поди, каков молодец! Статный, голубоглазый,  плечи богатырские. Не тебе ли полонить царицу Московскую?

 — Что же ты, князь, за других стараешься? Подыми сам мешок с золотом, что на дороге валяется.

 — Подобрал бы, если бы за мной стояли казацкие таборы.

 — Сватом набиваешься?

 — В хорошем деле, почему бы и сватом не быть? Не медлил бы, потому как царству наследник надобен.

 — А тебе на чужом пиру похмелье ?

 — Чай, не обнесешь чарой!

 — Не обнесу! Я не Шуйский.

 Шаховской сел на коня и ускакал «заводить дело».

Заруцкий вернулся к атаманам, и едва переступив порог, молвил:

 — Если уж , братцы, к нам Шаховской прискакал, время нам о себе крепко подумать. С ляхами нам не по пути, для них мы навечно быдлом останемся. С цариком еще возможно поиграть, да ить и с ним далеко не уйдем, а нам думать куда прибиться.

Казакам думу думать, то ж думу думать приспело и Марине. Жизнь в тушинском лагере научила ее вникать в настроение поляков и русских. Как бы она не очаровывалась своим саном царицы, а не могла не видеть, что она царица без царства. В смуте, что началась в тушинском лагере, она воочию увидела., что нет у нее среди поляков ни сторонников, ни защитников, а еще того меняя у русских тушинцев, они откровенно тянули более к Богданке, чем к ней. И осталась у нее одна опора, одна надежда, порезираемый ею жидовин. Ныне же и Богданка терял, что имел. Рухнула ее вера в польскую честь. Оставалось найти виновника ее бед. Мысли ее обратились к польскому королю. Не в сражении рушился на глазах тушинский лагерь. Скопин еще не дошел, раскол внесли королевские комиссары. В досаде и в обиде, Марина села писать королю письмо, полагая, что он может одуматься и защитить ее право на московский престол.

Легко ложились строчки на бумагу: «Если кем-либо на свете играла судьба, то, конечно, мною. Из шляхетского звания она вознесла меня на высоту московского престола для того, чтобы бросить в ужасное заключение. Только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, повидимому, в лучшую, но  на самом деле еще более злополучнейшую, так, что я не могу жить сообразно моему сану. Все отняла у меня судьба ; осталась только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией и укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я имею надежду, что Бог — мститель неправдам, охранитель невинности не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами измены и злодеяний. Ваша милость должны помнить, что кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет своего блеска от того, что иногда закроют его скоропроходящие облака.»

Подписала четкими, большими буквами «ЦАРИЦА МОСКОВСКАЯ».

В глубине души сохранялась надежда, что король внемлет ее словам и признает ее права царицы Московской. Но разум  с холодной строгостью убеждал, что король, с того часа, как взял в осаду Смоленск, самый жестокий ее враг,  а с ним встанет против нее и польское рыцарство.

Так оно и сошлось. Будто бы угадав ее мысли, к ней явился князь Шаховской. Беспрепятственно прошел сквозь охранение, сразу приступил к делу.

 — Шуйского племянник Михайло Скопин завтра будет в  Москве. Тушинский стан от одного дуновения его войска рассыпется. Не хочет же, государыня, быть плененной самозванным царем и убийцы ее супруга?

 Марина ответила, сама не веря своим словам:

 — Неужели польское рыцарство столь беспомощно, что не устоит против лапотников?

 — Не устоит! А казаки не станут оборонять поляков, им о себе подумать бы.

 — Ну и что надумали?

 — За царицу Московскую надумали постоять! Атаман Заруцкий дает тебе охранение, чтоб ты уходила бы из Тушино, хотя бы в Калугу, а там будут видно.

 — Меня стерегут.

 — То наша забота, увести тебя из под стражи. Одна просьба: переоденься в казачью одежду. Изобрази из себя казачёнка и будь готова.

 — Я готова!

И опять в своих хлопотах Шаховской явился к Заруцкому и объявил:

 — Невеста просватана, дело за женихом. Марина согласна, чтобы казаки вывезли ее из Тушино.

 — Поворотлив ты, князь!

 — Нынче промедлим, завтра будет поздно.

 — Для скорости я сам Марину спрошу! А ты, князь, до поры отойди в сторонку.

Марина не ожидала, что так скоро явится посланец от казаков, и уж никак не ожидала атамана. Марина вдруг увидела в полной тьме просвет. Заруцкий поклонился ей, как царице, и спросил согласна ли она встать под защиту казаков.

 — Помнишь ли атаман, — ответила она, — как на пиру с панами я подняла бокал за твое здравие?

 — Как не помнить? Паны-панами, а царствовать тебе над русскими людьми.

 — Я выбор свой сделала, а русские люди? А казаки как?

 — От Шуйского нам не ждать добра, и король нам не друг, и тебе он недруг. А супруг твой под именем Дмитрия не складен.

 Супруга моего убили, я вдова, а того, кого вы же называли Дмитрием, я вам не навязывала, вы мне навязали.

 — Не так мы об этом думали. Думали, что ты искала у него поддержки, иначе мы давно повернули бы все по другому.

 — Куда же повернули бы?

 — За царицу мы встали бы венчаную на царство, а не за жидовина, которого нам подсунули поляки. 

 — Вы не поняли меня, а я не поняла вас. Мне все в один голос говорили, что русские люди пойдут только за именем Дмитрия.

 — И другие имена были. И Петрушка, и Сидорка, и Илейка. Поляки пристали к жидовину. Что им помешало встать за твое законное право?

 — Кто? Король!

 — Королю не царствовать на Руси. Скорее царица венчаная на царство получит польскую корону к царскому венцу, чем король усядется в Москве на царство. Утонет король в русском болоте, только пузыри пойдут, но крови русской успеет напиться. Русским людям король без надобности, как и Шуйский. И царик тушинский не потребен.

 — И царица Марина не нужна...

 — К царицам на Руси непривычны. Никто из моих казаков и не вспомнил, что есть у нас царица. Сына тебе, государыня надобно иметь. При сыне и ты царица.

 — Сына? От кого? От жидовина? Такого не только царица Московская, но и польская княжна себе не позволит.

 — В мою честь ты подняла чару, как пришла в Тушино. Ныне мне пришло время ответить. Честью казачьей клянусь, что сыну твоему царство добуду.

 — Моему сыну? Договаривай, атаман. Моему сыну, стало быть, и твоему? Какая же мать откажется от такого, как ты, заступника своему сыну?

 — Вот не думал, что встречусь с такой рассудительностью. Я в согласии с твоей рассудительностью.

Заруцкий решил с атаманами, что Марине опасно бежать в Калугу, настигнет ее погоня на Калужской дороге. На Рязань дорога перекрыта Ляпуновым и рязанцами. Безопаснее путь к Сапеге в Дмитров и там укрыться до времени. К Сапеге и Рожинский не посмеет сунуться. Время подскажет: идти ли к царику в Калугу, если к нему потянутся люди, или самим созывать сторонников царицы Марины. Опасались, не выдаст ли Сапега царицу королю? Порешили поставить под Дмитровым казачью засаду, если вздумает Сапега отправить Марину к королю под Симоленск отбить ее. Марину устроило, что до поры она становится под защиту своего рыцаря. Условились о побеге на 10-ое февраля.

 В Тушинском лагере разброд и волнение. С каждым днем падала власть гетмана Рожинского, а он еще не решался звать своих на службу королю. Марину сторожили, считая ее заложницей королевской милости. Заруцкий подослал к сторожам ловких казаков. Они напоили стражу до бесчувствия. Близко к полуночи, Марина вышла  в одежде казачка из избы, ее проводили до околицы. За околицей ждали казаки с заводными лошадями. Посадили «казачка» на коня и кавалькада выехала из Тушина  на дорогу к Дмитрову.

Покидая царскую избу, Марина с горестью прощалась с надеждой на польское рыцарство. Она оставила письмо тушинским полякам.

« Без кровных, без друзей и покровителей, в одиночестве с моим горем, мне остается спасать себя от последнего искушения, что готовят мне те, которые должны бы оказывать мне защиту и попечение. Горько моему сердцу!  Меня держат, как пленницу; негодные ругаются над моей честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутницам и строят против меня измены и заговоры. За меня торгуются, замышляют отдать меня в руки того, кто не имеет никакого права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, я свидетельствуюсь перед Богом, что вечно буду стоять за свою честь и достоинство. Раз бывши государыней стольких народов, царицей Московскою, я не могу возвратиться в звание польской шляхтенки и никогда не захочу. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому; надеюсь, что это благородное рыцарство будет помнить свою присягу и те дары, которых от меня ожидает».

Мстила она по женски, с хитрецой гетману Рожинскому. Письмо оставила на столе в своей избе, а в дороге, в ночной тьме, старалась представить, что начнется в тушинском лагере, когда прочтет письмо рыцарство.


8

От Тушина до Дмитрова пятьдесят верст. Днем, да по наезженной дороге, два-три часа скачки. Ночью по снежным заметам добрались  к Дмитровву на рассвете.

Неподалеку от гоорода встретились с разъездами Сапеги. Оповестили Сапегу. Сапега встретил Марину с царскими почестями.

Его воинство выстроилось у входа в крепость с развернутыми знаменами. Сапега спешился, Пеши подошел к Марине. Подал ей руку. Она спустилась с седла. Воинство кричало «виват!».

 Марина держалась с Сапегой дружелюбно и даже ласково. Он продолжал игру в рыцаря  «прекрасной дамы», желая укрепить доверие Марины к себе, не очень-то еще зная на что это доверие употребить. Ждал он, когда она сама объяснит свой приезд. Пришлось ему, как при каждой с ней встрече, подивиться, как изменяется польская княжна. Когда закончилось пиршество по случаю ее приезда, и он предложил ей отдохнуть после трудной дорогит, Марина ответила:

 — Отдохнула от тушинского сидения в дороге, а здесь  опять мои заботы. Польские вожди, не ведете ли вы польское рыцарство к гибели? Рожинский ждет милостей от короля, а уже затягивается у него на шее петля. Пан Лисовский бродит, как голодный волк. Ян Сапега забежал в Дмитров и ждет своей гибели.

 — Ты не упомянула, государыня, что царик убежал в Калугу.

 — Не упомянула о нем, ибо он один  знает, что он хочет и что делать.

 — Что же он хочет ?

 — Он не хочет отдавать Московию королю. Хочет собрать всех, кто положил труды для того, чтобы согнать Шуйского с престола, а короля  проводить обратно в Польшу.

 — И опять водрузить себе на шею Рожинского...

 — Рожинского он за измену приговорил к смерти!

 — Королю нечем платить жалование войску, а у него откуда деньги?

 — Московия великое царство, жизнь его продлится в веках. Король отнял ваши труды, а вы разбежались от одного имени русского воеводы. Где же теперь вам искать награды, как не у меня, царицы Московской. Король добьется только одного — вся русская земля поднимется на него.

 — Если ты, государыня, завела сей мужской разговор для того, чтобы узнать идти ли тебе в Калугу или не идти, то отвечу сразу — в Калугу не идти.

 — Не в Калугу, так куда же?

 — К королю, государыня, отдаться на его милость. Он выделит тебе вдовью долю.

 — На это я тебе отвечу: в моей Московии найдется вдовья доля для короля. Супругом царицы Московской ты не пожелал стать, чего ты хочешь, что ты ищешь здесь, Ян Сапега?

 — Мы все в дороге, государыня, мы все чего-то ищем, что еще не очень— то различимо, как в тумане. Когда развиднеется, тогда можно что –то захотеть.

 — А когда развиднеется, то ты готов дать согласие сделаться супругом царицы Московской? Поздно, милоститвец! Никто не нужен царице Московской. Ни царик, ни Ян Сапега, ни Рожинский, а царица Московская тому нужна, кто умеет рассвет провидеть. А кто не умеет — тому слепота пожизненно!

 Марина встала, давая знать, что разговор окончен. Сапега проводил ее в отведенные ей покои и вернулся к опустевшему пиршественному столу. Мысли его бежали в разброд. Резвее и резвее после каждой бутылки венгерского. Не произнес бы он вслух, что ему думалось, не признался в них самым ближним. В смуте, которая охватила Богом наказуемую страну, почему бы ему не вынырнуть из ее пучины царем? Не потому ли он не спешил с поклоном к королю, не торопился в Калугу, не пошел на соединение с Рожинским, а положил себе выждать пока Скопин и Рожинский не ослабеют в своей схватке, и его воинство станет решающей силой?

 Мысли забегали далеко вперед, а расчет держал его на распутье. То ли идти к королю, то ли поиграть с цариком, а тут, как дар небесный, появление Марины. Не с ней ли идти на московский престол? Поэтому он задержал ее в Дмитрове, уговаривая остерегаться царика. Но все розмыслы делались без хозяина.

 На третий день по приезду Марины в Дмитров, грянуло известие, что к городу подходят полки Скопина, а ведет их князь Куракин. Дозорные сведали, что войско Куракино невелико, и Сапега решил дать ему бой на подступах к городу, рассчитывая, что польские рубаки  одолеют русских лапотников. Надо было бы ему вспомнить, как эти лапотники развеяли польское рыцарство под Калязиным.

Битва была недолгой. Сапежинцы не узнавали русских. И хотя русские не имели численного превосходства, они легко попятили улан, а в это время русские пешцы зашли на лыжах с фланга, и поляки во всю прыть умчались в крепость. Русские подкатили на лыжах к крепостным воротам пушки и начали обстрел.

Поражение в поле сломило дух сапежинцев. За время осады Троицкого монастыря они привыкли быть осаждающими. Настал час расплаты. В мыслях иного не оставалось, как уйти. Страх превращал полки Куракина в огромное войско. Раздались голоса, что на них пришел со всей своей силой Скопин и шведы. Сапегу уже никто не слушал. Требовали, чтобы он вел переговоры о сдаче города. И тут на стене появилась Марина.

Осаждавшие  уже подступали к стенам, прикрываясь широкими щитами. Рухнули ворота под ударами пушечных ядер.

 — О польские рыцари! — кричала со стены Марина. — Что с вами? Опомнитесь!

Марина стояла на стене в польском мужском одеянии, в правой руке держала шпагу, в левой пистоль.

 — Польские рыцари! — взвыла она. — Я слабая женщина не теряю мужества! Где же ваше прославленное мужество? Вы хотите бежать? Куда? Вас перебьют за воротами. Польша вас проклянет! Царица, слабая женщина вышла на стены оборонять город, на стенах погибнет, а вы ?.. Бежали, как трусливые холопы?

Со шпагой в руке, с распущенными волосам, Марина произвела отрезвляющее впечатление на сапежинцев. Опомнились. В жестокой сече отбили первый приступ. Марина появлялась в тех местах, где русским удавалось подняться на стену. Сапежинцы, быть может, впервые после осады Троицы, сражались всерьез, ибо на милость победителей нечего было расчитывать. Куракин остановил  приступ. Осаждать город со своими малыми силами он не собирался.

Сапега привел Марину в отведенную ей избу. Припадая к ее рукам говорил:

 — У меня нет слов, государыня. Перед моими глазами разыгралось действие, которое порождает легенды. Воистину тебе предназначено великое царствование

 — Я это давно знаю, а моему рыцарю это только что пришло в догад. Я еще раз зову тебя в Калугу. Ныне я буду собирать силы против Шуйского и против короля!

 — Не спешила бы ты идти в Калугу. Король оценит твое мужество...

 — Я уже оценила его коварство и неблагодарность. Я ухожу в Калугу. Не вздумай меня задержать, я обращусь к твоему воинству.

Сапега понимал, что после того, как Марина вдохновила его «рыцарей» на сопротивление, ее обращение к ним могло возыметь неблагоприятное  для него воздействие. Он ответил:

 — Иди, а я, как Пилат, умываю руки.

 — Попомни Ян-Петр Сапега, звала я тебя к великим свершениям, а у тебя не хватило воли.

 Марина в сопровождении конвоя драгун, вышла к казакам, что послушно ожидали ее в засаде и распрощалась с сапежинцами.

 Сапега наутро вышел из Дмитрова и отошел в Волок Ламский, все еще выжидая, когда сцепятся Скопин и Рожинский.


9

Напрасные ожидания.

 Рожинский, если бы и захотел, не мог противостоять Скопину. Он едва удерживал свое воинство, чтобы оно не разбежалось. Многие все же сумели бежать. Дожидался посланцев короля. Не дождался. 15-го марта он приказал поджечь тушинский лагерь и повел свое поредевшее воинство к Волоку Ламскому, надеясь соединиться с Сапегой. Прихватил он с собой русских тушинцев, а с ними и тушинского патриарха Филарета, надеясь этими пленными оправдаться перед королем.

Гетман стал похож на опустошенный из-под вина мех. Потеря субсидий, которыми оделяли его воинство скрытые покровители, сказывалось во всем. Торговцы разбежались, опасаясь грабежа. Негде купить пороха, нечем кормить лошадей. Близ Тушино все деревни ограблены, а в далекие рейды отправляться — это идти на верную погибель. Все дороги были перехвачены дозорными Скопина.

 Делу Рожинского  подходил конец. Пришел конец и ему самому. У стен Иосифо-Волокламского монастыря его воинство взбунтовалось. Подняли руку на гетмана. Кто-то толкнул его со ступеней храма. Упал он на камень. Открылась старая рана. К утро его не стало.

Пан Хруслинский собрал несколько хоругвей и увел их в Калугу. Не шли, а бежали. Подгоняло их известие, что Скопин со своим войском вошел в Москву.