"Жизнь как она есть" - читать интересную книгу автора (Костюковский Борис Александрович)

МАМА

Деревня наша Станьково с давних пор знаменита тем, что неподалеку от нее богатый и знатный польский граф Чапский основал свое имение, построил экзотический замок, разбил парк на английский манер, загородил речку Усу плотиной и поставил на искусственных островах готические беседки.

Станьковская усадьба была центром обширных владении графа, раскинувшихся вокруг на многие километры, с десятками деревень и тысячами холопов.

Все мои предки были крепостными и как с материнской, так и с отцовской стороны носили фамилию Казей. Различали их только по уличным кличкам и именам, которые знали, пожалуй, лучше, чем настоящие фамилии.

Моя бабка по матери — баба Мариля, полька по происхождению, — всю свою юность то батрачила в графской усадьбе, то работала поденно у аптекаря и у корчмаря. Тем не менее даже мало-мальского достатка в доме никогда не бывало.

Дед Алесь всю жизнь тачал сапоги, не уступал Мариле в трудолюбии; вопреки установившемуся мнению о сапожниках, был трезвенником, но из нужды выбраться они так и не могли.

Единственной из всей многодетной семьи, маме все же удалось окончить церковноприходскую школу в Станькове, а потом в Кайданове (нынешнем Дзержинске) — двухклассное городское училище. После вечернего рабфака она поступила на заочное отделение Московского педагогического института.

Как я помню ее, она всегда училась и почти никогда не расставалась с книгами.

Книги эти я пыталась читать, как только одолела грамоту. Если их читают отец и мать, думала я, значит, они интересные и нужные. Я брала в руки тома сочинений Ленина, книги Маркса, Энгельса, но что я там могла понять? На стене в нашей комнате всегда висела фотография Ленина, а на этажерке стояла статуэтка трехлетнего Володи Ульянова. Но сколько я ни смотрела на маленького, в локонах по плечи, мальчика, никак не могла представить его взрослым: дедушкой Ильичей, большим другом рабочих и крестьян, вождем. Так и представляла его ведущим: он впереди, а за ним — рабочие и крестьяне всего мира.

Карл Маркс в моем воображении походил на доброго бородатого дедушку Юру — отца папки. В то время у меня появлялись какие-то склонности к рисованию. И вот я решила нарисовать портрет Маркса. С каким же старанием я работала! Сколько бумаги, карандашей, красок, энергии и сердечного трепета я вложила в этот портрет! И как ждала оценки родителей!

Папка сказал: «Молодец, раз начинаешь с великих людей». И Маркс в моем воображении сразу вырос в гиганта: по-белорусски «вялш»- большой. Мама тоже сказала что-то лестное, но непонятное: «Oro-го! У тебя, дочурка, есть эстетический вкус и чутье живописца». «Эстетический»- темная ночь, «вкус» — сладкое, горькое, что-то на кончике языка, «живописца»-«живо писать», а я-то так долго трудилась, «писала медленно» (этого я, конечно, не сказала маме, чтобы не разочаровать ее).

…Чуть начнешь вспоминать, и невольно мысли уносят тебя далеко-далеко. С «колокольни» своего теперешнего возраста смотришь на ту девчонку, и невольно охватывает первозданная радость бытия, новизны, счастья узнавания…

Но возвращаюсь к маме и ее жизни.

Интересна история ее любви и замужества. Об этом, когда я подросла, поведала мне сама мама. Да и от других я наслушалась немало, особенно от бабушки Зоей — дальней родственницы отца, моей неродной, но самой любимой бабушки.

…В 1921 году, когда наша местность была освобождена от белополяков, приехал домой на побывку из Кронштадта Иван Казей.

Ане Казей исполнилось тогда шестнадцать лет.

Был май, весна в разгаре, вовсю цветет черемуха; в бывшем графском парке — целые поляны фиалок.

В деревне, в воскресный день, в бывшем доме графского писаря танцы под гармонь, скрипку, цимбалы.

Аня только-только окончила учение в Кайданове, невеста, ей разрешено пойти на танцы. Невеста-то необычная для деревни того времени — с образованием, «ученая», да и красавица, и рукодельница, умница — в общем, всех качеств и не перечтешь.

И вот она появляется в самодельных — шитых дедом — туфельках на каблуке и в полотняном домотканом платьице, которое она расшила васильками. И вдруг… Моряк! Кто он? Чей? Откуда здесь появился? Моряку двадцать семь лет, высоченный, плечистый, копна темно-русых волнистых волос, орлиный взгляд, продолговатое лицо с прямым носом и полный рот белых зубов. А как лихо пляшет и говорит совсем не по-здешнему!

Сердце впервые замерло у девчонки: надо же узнать о нем, об этом моряке. Школьная подружка сказала: «Так это же Ваня Талёнов».

Ах вот что, Талёнов! Тоже Казей. Мамин род Казеев «по-уличному» звали «Юлиновы», папин — «Талёновы», по-видимому, по именам каких-то прапрадедов.

Моряк заметил маленькую красавицу с длинной темно-русой косой по пояс, пригласил на польку, потом на вальс. И отошел! Он в кругу своих сверстников-земляков, от него ни на шаг не отстают его сестры — Серафима и Любаша…

Через несколько дней — снова танцы.

И маленькая хитрушка Ганна Юлинова делает решительный шаг: мчится в парк, срывает несколько синих колокольчиков, отыскивает одну веточку распустившегося крупного жасмина — и готов небольшой букет.

Она мчится с ним в клуб, проходит через весь зал прямо к моряку, чуть склоняет голову и преподносит ему свой подарок…

Зал так и ахнул: на глазах у всех сама подошла к незнакомому парню… Ах-ах-ах!.. Ну и Ганна Юлинова, ну и отчаянная голова!

Моряк тронут вниманием смелой и такой привлекательной девушки. Месяц пролетел быстро. Иван Казей собирался уезжать на флот, а сердце ранено этой «пичугой-красавкой». Что уж там говорить: с того памятного вечера забыл моряк о танцах и обо всем на свете, оставил своих дружков-земляков, скрывался от сестер-наблюдательниц, не видели его и многочисленные деревенские невесты.

Ночи напролет просиживал он в укромных местах парка, на берегу озера, с лукавой «Юлинянкой», как он стал ее звать.

Потом моряк уехал, условившись с Ганной, что при следующей встрече они станут мужем и женой. Они писали друг другу письма.

Но Казеи — Талёновы, узнав, что Иван решил жениться, стали всеми средствами препятствовать этому.

Где-то в начале 1922 года тяжело заболел старик Талонов, и сына его вызвали из Кронштадта телеграммой.

Снова Иван побыл дома не то неделю, не то две. Отец умер, но до этого успел поговорить с сельским попом Бирулей и взял с него слово, несмотря ни на что, обвенчать сына с Анной Казей из рода Юлиновых, когда об этом попросит сын.

И в этот второй приезд моряка в родное Станьково влюбленные стали друг для друга мужем и женой. Но об этом ни одна душа на свете не знала.

Моряк снова уехал, уже с надеждой, что скоро вернется, а «пичуга-красавка» осталась ждать его. Не так уж много времени понадобилось для того, чтобы приметить в ней «греховодницу», да и сама она поняла: будет ребенок.

Эту тайну скрыть становилось все труднее и труднее. Дома Аню «ели поедом», как «пропащую». Моряк уже все знал, писал нежные письма, страдал вместе со своей «пичугой».

В сентябре моряк вернулся в Станьково, уже списанный с корабля в запас, встретился с попом, и тот решил обвенчать молодых, хотя для этого и придется обойти законы православной религии. Моряк пошел предупредить невесту о дне и времени венчания, но его с порога выгнали будущие тесть и теща.

Невесте никто не готовил приданого, никто не шил подвенечного наряда. За несколько дней маленькая мастерица без машинки, на руках, сшила себе из домотканого, отбеленного холста простое и скромное платьице и сама же стачала из этой «парчи» белые туфли на каблучке.

У церкви вместе с несколькими друзьями и подружками ее ждал жених… во флотской форме (дома ему не дали костюма).

К открытию церкви собралось, говорят, много народу, посмотреть, не выгонит ли батюшка «греховодников». Были и сочувствующие: очень уж хороши «молодые».


Мама была очень деятельной, энергичной и современной женщиной: деловая и принципиальная.

Очень чуткая и внимательная, с прекрасной памятью, она говорила красиво, увлеченно, эмоционально, любила читать нам вслух и наизусть.

Она, пожалуй, первая пристрастила меня к чтению, к стихам. У нас в доме, кроме вечеров пения, были и традиционные вечера стихов. Как мы старались друг перед другом блеснуть памятью и хорошей декламацией!

Мама и бабушка Зося научили меня слушать природу, видеть ее, чувствовать. И я вовсе не идеализирую мою мать, о ней так скажут все, кто знал ее, кто помнит.

Она умела отказать себе во многом, никогда в жизни мы не слышали от нее жалоб, даже тогда, когда ели «затирку», заправленную только ржаной мукой. Она кормила нас ею с шутками и прибаутками, задорно смеялась, суетилась по дому, бегала на работу и в клуб, училась и танцевала. По-детски дурачилась с отцом, играла с нами в «жмурки», в «ладу», «кошку и мышку»-в общем, как я уже говорила, была простой, веселой, быстрой, не только мамой, но настоящей нашей подружкой.

…Помню ее, когда мы жили на Борисовщине, с подойником в руках, в ситцевом домашнем платьице, в белой косынке или идущей с полным передником свежих яиц из сарая, где громогласно кудахтали куры.

…Она полет грядки, собирает яблоки, бежит каждое утро через огород к берегу реки за незабудками. А потом, переодевшись в темное платье с белым воротничком, оставив нас одних, спешит в Станьково, где работает на почте.

Под вечер мы ждем папку и ее с работы, пьем сыродой… Все как будто так обыкновенно, но почему сердце замирает от восторга при этих воспоминаниях?

…Каждое лето мы ждали в отпуск с далекой Камчатки двоюродного брата мамы, дядю Викентия, который почему-то всегда приезжал к нам, а не к своей родной сестре.

Дядя Вика служил в Петропавловске-на-Камчатке корабельным врачом. Надо представить себе, сколько общих разговоров у них было с папкой!

Вообще дома у нас не переводились гости — друзья отца и матери: учителя, агрономы, воспитатели детдома, рабочие МТС, врачи и колхозники.

…Или вот еще. Мы как-то играли во дворе, и вдруг в нашем саду появился человек, обошел нас, быстро пробежал через двор, все ускоряя шаг, подался через дорогу в рожь и скрылся в ней. У него на боку под рубахой что-то топорщилось: не наган ли? Мы почему-то испугались, побежали с Лелей в дом, все рассказали маме. Вокруг нашего дома росли высокие ели. Мама выбежала и, став за одну из них, начала наблюдать за рожью. Оттуда показалась голова человека в кепке и где-то в середине поля снова спряталась. Мама повернулась к нам и быстро проговорила:

— Бегите в дом, дверь заприте, я схожу к папке на работу.

А сама почему-то побежала по дорожке к саду, скрылась в прибрежных кустах и вместо графского парка, где папка работал тогда в детдоме, направилась прямо в Станьково.

Через некоторое время мы увидели, как к полю бежали крестьяне. Шпиона поймали в этот же день, но уже не во ржи, а за деревней, в перелеске.

Граница была под боком, и такие «гости» в те годы появлялись в наших местах нередко.

Особенно отчетливо видится мне мама уже в Дзержинске в годы коллективизации. Она часто ездила по деревням в командировки, дома почти не жила, приезжала раз в неделю-две: помыться и переодеться. Нас было уже четверо, и как папка управлялся с нами, не понимаю. Он нас купал, кормил, сам стирал белье. В чем-то ему помогала Леля.

Мама, стройная, аккуратная, в кожаной куртке, в шерстяной узкой юбке, в сапожках на каблуке, плотно обтягивавших ее стройные маленькие ноги, в красной косынке на темных волосах, распахивала дверь, вбегала к нам, усталая, с неизменной улыбкой, прижимала нас к себе и с жадностью целовала в глаза, в щеки. Папка стоял в сторонке и смотрел на нас с лаской. Мама подбегала к нему, вставала на цыпочки и повисала на крепкой шее. Он заботливо снимал с нее куртку, сапоги, приносил домашний ситцевый халат.

Они без умолку говорили, говорили, говорили, а мы вокруг, как воробьята, столько радости: мама сегодня дома!

Она присаживалась буквально на несколько минут и тут же принималась за хозяйство. Вечером в доме становилось весело, уютно, вкусные блины, ватрушки, приходил кто-нибудь из знакомых и друзей. А через день-два мама снова уезжала.

Однажды она вернулась с наклейкой на виске у правого глаза. Оказалось, что ночью, когда она ехала одна на лошади, кулаки стреляли в нее, но, к счастью, пуля только чуть задела висок. Это случилось где-то на самой границе у Колосова, где было немало кулачья. Папка тут же сказал, что больше не отпустит ее одну и попросит, чтобы его тоже посылали в командировки вместе с мамой.

Мама стала возражать: разве можно сейчас бросать МТС, где в это время отец работал механиком: вот-вот прибудут тракторы.

— Не беспокойся, — заверила она, — я теперь буду ночевать на погранзаставах и ездить с бойцами-пограничниками.

Потом долго мама была дома, только два раза в год уезжала в Москву в институт, на сессию, и мы ее ждали и писали ей письма. Она привозила нам всем подарки.


Когда арестовали отца, мы вернулись в Станьково, и мама начала зарабатывать шитьем.

Станьково на глазах изменялось: тут решено было построить военный городок; приехали техники, рабочие, специалисты — всё молодежь. В первую очередь начали прокладывать узкоколейку до Дзержинска и мостить дороги. Здесь с незапамятных времен была топь — тонули и животные и люди, а машин никто вообще не видел.

Приехал начальник стройки, с двумя шпалами на петлицах, с короткой фамилией Ной, подвижный, живой и громкоголосый. Расквартировались все в Станькове и близлежащих деревнях. Пока питались у хозяев, но для ИТР решили открыть столовую у кого-нибудь на частной квартире. Предложили это маме, и она стала и завом, и поваром, и кладовщиком — одна во всех лицах.

На двадцать человек день и ночь в русской печи готовила она завтраки, обеды, ужины. Приходили веселые, загорелые молодые люди и сам интендант Ной, садились в кухне за наш большой стол в две очереди. Постепенно мы привыкли к ним как к членам семьи.

Интендант Ной сам не курил, а свой паек — папиросы и махорку — отдавал маме. Она очень страдала от своей привычки, но бросить курить не могла.

Если кому-нибудь нужно было отметить день рождения, просили маму отдельно приготовить закуски, накрыть по-праздничному стол.

Мы учились в шуме, сутолоке, тесноте. Мама очень уставала. Сколько ей приходилось носить из колодца воды, ворочать ведерные чугуны и кастрюли… И все же, каким-то чудом, мама все успевала делать. Правда, ей помогали старшая моя сестра Лёля, и я, и даже мой младший братишка Марат. Ели мы из общего котла. Наши «столовники» относились к маме с большим уважением: 18 августа 1934 года, когда маме исполнилось 30 лет, они за свой счет отпраздновали день ее рождения, подарили туфли и отрез на платье.

Через несколько месяцев в городке была построена столовая. Приехали квалифицированные повара, и мама лишилась работы.

Начался учебный год. Нужна обувь, одежда, учебники. Мой младший братишка Марат пошел в первый класс. Мама собрала облигации — а их было у нас немало, — поехала в Минск в сберкассу и продала их. Она привезла нам обувь, портфели, материал для одежды.

А потом мама пошла работать сортировщицей в Станьковское почтовое отделение и, как прежде, подрабатывала шитьем на машинке.

Кажется, жизнь начала понемногу налаживаться. В маме снова заговорила «общественная струнка».

Она создала при колхозном клубе драматический коллектив, была там и режиссером, и актрисой. Я стала ее верным помощником: доставала у бабушек старинные костюмы, играла детские роли в пьесах. Коллектив этот пользовался большой популярностью не только в нашем селе, но и в соседних колхозах, куда часто выезжал с концертами.

Маму любили и уважали. Я это хорошо чувствовала даже по себе: мои сверстницы завидовали, что у меня такая «особенная, не как у всех» мать.

Я же гордилась и восхищалась ею, хотя она была к нам строга и требовательна.

Помнятся первые выборы в Верховный Совет БССР.

Мама была агитатором на десятидворке одной из улиц Станькова. Нужно было разъяснять первое в жизни республики «Положение о выборах», а люди здесь жили тогда малограмотные, а то и вовсе неграмотные. Я, как всегда и везде, иду с мамой на десятидворку.

Это было летнее время: мужчины в поле, дома женщины, старики и старухи. Помню, мама несет «Положение» и… патефон, я семеню рядом, прижав к груди пластинки.

Чаще всего беседы проводились у кого-нибудь в саду. Сначала агитатор поговорит о житье-бытье, о домашних делах, о работе в колхозе (колхоз был богатый, на трудодень получали немало), потом положит на диск патефона пластинку одну, другую… Особенно мне памятна песня:

Поле, мое поле, поле золотое, Ты былое горе по ветру развей, Над тобою, поле, небо голубое, Небо родины моей. Над тобою, поле, пролетают птицы…

Мелодия, напевная, очень схожая с народной, трогала души этих простых женщин и стариков.

— Ганя, — говорили они, — вот же хорошо! Ну-к, поиграй, поиграй, милая.

И с просветленными лицами слушали «Золотые вы песочки», «Летят утки». А потом уже дотошно, вместе с мамой, разбирались в «Положении», в каждой его статье. В конце обычно — своеобразная политинформация по вопросу: «Что же делается на свете».

Как интересно было, когда приехали в Станьково кандидаты в депутаты Верховного Совета! Их было двое: Значенок — лучший тракторист района и Абрамов — младший командир-пограничник, который со своей служебной собакой задержал немало нарушителей границы. С этой собакой он и приехал на митинг.

Люди вокруг, празднично одетые, со всех деревень Станьковского сельсовета. А я не могу оторвать глаз от собаки: чуть не перепутала все, когда мне предоставили слово от имени учащихся школы. Это было первое в моей жизни (в двенадцать лет!) публичное выступление, и несколько фраз приветствия я повторяла про себя целую неделю. Цветы я почему-то решила вручить и собаке тоже.

Все смеялись, когда я подошла к ней, а пограничник сказал:

— Ничего, ничего, ты ее не бойся, она знает, кого кусать.

А я и не боялась и засунула под собачий ошейник несколько цветков.

Шестнадцати лет наша Лёля вышла замуж за демобилизованного из армии. Он устроился заведующим магазином, и тут же вскоре ревизия обнаружила у него растрату.

Чтобы спасти своего зятя от суда и тюрьмы, мама распродала все вещи и даже одежду. Потом, оставив Марата у бабы Марили, вместе со мной, Лелей и ее мужем уехала в Речицу, Гомельской области, к своему брату Александру, который жил там с семьей и работал на железной дороге.

Муж Лёли устроился в самом Гомеле, а мы с мамой остались в Речице у дяди Саши.

Вскоре, как это и бывает, мы стали лишними в этой семье, и мама сняла за дощатой перегородкой угол в частном неказистом домишке. Имея уже опыт, она пошла работать начальником почтового отделения на фанерно-спичечную фабрику.

Как мы жили? Очень скромно, но дружно. Почему-то позже переехали на другую, тоже частную квартиру, поближе.

В 1941 году мама решила вернуться в родное Станьково, приехать сама.

Сначала она отправила туда меня, а в апреле собиралась приехать сама.