"Made in USSR" - читать интересную книгу автора (Якубович Евгений)

Адажио

В советских гостиницах не было одноместных номеров. Я имею ввиду, конечно те, которые предназначалось «для всех». Незнакомые люди жили втроем или вчетвером по несколько дней в одной комнате. В лучшем случае, удавалось устроиться в номере на двоих.

Мне довелось в полной мере хлебнуть этого удовольствия, поскольку в молодости я часто ездил в командировки. Соседи бывали самые разные. С большинством я быстро находил общий язык. Однако попадались и другие, с которыми я просто не мог пересечься внутри своего обычного круга общения.

Дело было в небольшом промышленном городке. Меня отправили туда налаживать оборудование, спроектированное в нашем КБ. Соседом по комнате оказался крепкий розовощекий мужчина, потомок поволжских немцев, предусмотрительно вывезенных перед войной в среднеазиатскую глушь вождем всех времен и народов. Звали соседа Родион, что также было следствием великого переселения, после которого детям старались давать имена, не выдающие их национальной принадлежности.

Виделись мы мало — почти все время я проводил на заводе, и в гостиницу возвращался лишь для того, чтобы переночевать. Однако, однажды вечером мы все же пообщались. И достаточно плотно.

В тот день я вернулся в гостиницу раньше обычного. У меня ничего не ладилось. Злой, усталый и голодный я все бросил и отправился в гостиницу. Мне до чертиков надоела эта возня; я мечтал лишь о том, чтобы поскорее добраться до кровати и завалиться спать.

Когда я вошел в номер, Родион сидел за столом и заканчивал нарезать помидоры для салата в глубокую керамическую миску, стоявшую перед ним. Кроме миски, стол украшали пара лепешек и распечатанная, но все еще полная бутылка водки. Судя по всему, сосед собирался что-то отметить, но как любой нормальный мужик не хотел пить в одиночку.

Меня он встретил с искренней радостью.

— О, как раз вовремя! Давай, Ароныч, присаживайся, выпьем в честь окончания моей командировки. Завтра утром уезжаю.

Я не успел как следует усесться на стуле, как передо мной возник граненый стакан, примерно на треть наполненный водкой. Ничего не оставалось, как выпить. Водка была дешевая, плохо очищенная, с острым едким запахом. Выпитая на пустой желудок она обожгла мне все внутренности. Я сидел и хватал ртом воздух, пытаясь придти в себя.

— Что, неудачно пошла? — добродушно поинтересовался Родион и протянул мне алюминиевую вилку с отломленным зубом. — Бывает. На вот, закуси салатиком.

Я набросился на салат с лепешкой, по опыту зная, что уж они не подведут. Это фактически была основная еда местного населения. Да и у себя в столице мы с удовольствием их ели, правда лишь как дополнение к меню.

Едва я пришел в себя, как Родион налил по новой. Видно долго ждал меня, и теперь торопился наверстать упущенное.

— Нет, нет, пожалуйста, — взмолился я. — Давайте я эту пропущу, что-то действительно нехорошо пошла. А вы пейте, не ждите меня.

Родион подозрительно взглянул на меня, пробормотал что-то невнятное, но явно неодобрительное, и влил в себя содержимое стакана. Затем навалился на салат и опустошил почти всю миску. Покончив с салатом, он достал из плоской красной пачки сигарету «Астра» без фильтра и закурил. Я, наконец, сообразил, что пора внести и свою лепту в праздничный ужин. Вынул из сумки пачку болгарских «Родопи», и протянул Родиону.

Он тут же загасил свою сигарету, и взял новую из предложенной пачки. Мы закурили. Водка начинала действовать и усталость отступила. Салатик и сигареты заглушили сивушный привкус во рту, и мир уже не казался таким печальным местом.

Родион тоже выглядел довольным. Почувствовав некоторое ко мне расположение, он стал излагать теоретические основы своей жизни. Говорил он долго и однообразно.

— У меня все есть. Понимаешь? Вот все, что мне надо, у меня есть. Я чужого не беру. Мне чужого не надо. Вот то, что мне положено, я возьму. Это ты мне дай. А чужого мне не надо, не так я воспитан, чтобы брать чужое. Да. Я рабочий человек. Я свое отработал, и будь добр мне положенное дать. Все, что мне, рабочему человеку, положено.

Тут он пристально посмотрел на меня, будто подозревал, что я и в самом деле прячу за спиной то самое, что ему положено.

— Замечательно, правильно, так и надо, — поддакивал я ему, понимая, что он может развивать эту тему бесконечно. — А вот, давайте, лучше еще выпьем.

— Не, ты не понимаешь! — начал было объяснять Родион.

Затем сообразил, что я предлагаю выпить, тут же разлил оставшуюся в бутылке водку и поднял стакан. Пить он не стал до тех пор, пока я тоже не взял свой. Мы вместе выпили, причем Родион внимательно проследил, чтобы я допил свою порцию до конца.

В этот раз я выпил нормально, даже с удовольствием. Хотя понял, что для моего уставшего организма это пожалуй перебор. Я снова закурил и стал слушать Родиона, который от теории уже перешел к практике, ничуть не смущаясь их базисными противоречиями.

— Вот возьмем, к примеру, меня. Давай считать. Я работаю на стройке. Получаю двести рублей в месяц. Еще на двести рублей я ворую материал. Итого четыреста в месяц, понимаешь? У тебя какая зарплата, сто двадцать, сто тридцать, да? А у меня двести. И на двести я ворую материал. Итого в месяц выходит четыреста. Я вот дочке пианино купил. Понимаешь? Прихожу с работы домой, пообедаю, и ложусь на диван. И говорю ей: «Давай дочка, сыграй мне адажио». Она классно адажио играет. Она играет, а я засыпаю. Ну класс, понимаешь?

Он мечтательно замолчал, силясь припомнить то самое адажио, не припомнил и продолжил.

— А сейчас она уже долго занимается, и начала капризничать: надоело мне это адажио, давай я вот вальс новый выучила, или хочешь польку сыграю? Я ей говорю нет, дочка, папа устал после работы, ты давай, играй адажио. Она мне адажио играет, а я засыпаю.

Родион замолчал и посмотрел на меня с превосходством.

— Ну, понял наконец, как я здорово живу?

К этому времени меня окончательно разморило. Обрадовавшись возможности закончить разговор, я быстро разделся, лег и закрыл глаза.

Родион нарочито долго возился, бормоча как бы про себя, но так, чтобы я услышал, что вот чужую водку все мастера пить, а о том, чтобы самому вторую поставить, когда кончилось, никто не догадается. Я понимал, что нарушил все правила поведения, но исправлять что-либо было поздно. Бежать в гостиничный ресторан за бутылкой не хотелось категорически.

Я отвернулся лицом к стене и сделал вид что уже сплю. Призрак Васиссуалия Лоханкина, которого пороли розгами за куда менее страшное прегрешение, уже витал по гостиничному номеру. Но все обошлось. Пошебуршив минут пятнадцать, Родион потушил свет и тоже лег.

Уснул он мгновенно, как будто его выключили. Я слышал, что люди с чистой совестью засыпают быстро, но такой скорости я не встречал. Родион и в самом деле был очень доволен и собой, и своей жизнью.

А я еще долго ворочался. В голове все время крутилось: «двести получаю, еще на двести ворую — и адажио».

Пятнадцать лет спустя я сидел в небольшом кафе в Нюрнберге, пил кофе и наблюдал, как через дорогу от кафе трудилась бригада строителей. Вид стройки начал цепочку ассоциаций, которая и привела меня к воспоминанию о той встрече в провинциальной гостинице. Я закурил, устроился поудобнее и, по своей писательской привычке, принялся размышлять на тему «Родион, как типичный представитель своего времени».

Очень быстро, однако, я исправил заголовок на «Родион, как представитель самого себя в данном конкретном времени, и в данном месте». Человек всегда и везде остается самим собой. Внешняя среда способствует его изменению лишь в той степени, в которой он сам адаптируется к ней. Человек играет по правилам навязанным ему обстановкой. Но цель игры всегда одна — собственное благополучие.

Итак Родион, как представитель самого себя, прекрасно устраивается в социализме. Он не требует многого от жизни, но твердо знает, что именно ему нужно. Он безошибочно ориентируется в окружающей среде, и быстро находит способы получить все необходимое. Если ему не хватает зарплаты, то он просто начинает воровать материал, искренне не считая это чем-то предосудительным.

Когда обстановка вокруг меняется, он мгновенно и безболезненно приспосабливается к изменившимся условиям, и потом действует так, будто всю жизнь только этим и занимался. Новые условия резко меняют стиль его жизни и всю ранее существовавшую систему ценностей. Однако, он не задумывается и нисколько не тяготится этим. Он просто живет в соответствии с законами окружающего его мира.

Средний человек неизменяем и непотопляем. Так происходит всегда и везде, независимо от географического положения страны или ее государственного строя.

Возьмем, к примеру ту же Германию. Жил-был в тридцатых годах в Германии молодой немец, похожий на нашего Родиона, как брат-близнец. Для удобства, назовем его Ганс. И имел этот самый Ганс собственную пекарню. Он вставал очень рано даже по меркам трудолюбивой Германии, и к началу дня у него уже были в продаже свежий хлеб и булочки для утреннего кофе.

Рядом с пекарней Ганса располагалась парикмахерская, которую держал еврей, которого звали, допустим, Йоси Шмуленсон. Ганс прекрасно ладил с соседом, и даже посылал ему подарки на праздники. Конечно, ровно на такую же сумму, на какую получал подарки от Иосифа. Это была традиция, освещенная веками.

Затем политическая ситуация в стране изменилась. Евреев объявили врагами. Ганс тут же донес на своего соседа и получил положенную ему часть конфискованного еврейского имущества. Ни он, ни его соседи-немцы не видели в этом ничего предосудительного. Так поступали все. Общественная мораль изменилась, а люди лишь продолжали поступать в соответствие с этой моралью.

Началась вторую мировая война. Ганса отправили на восточный фронт. Он шел по Украине с автоматом и требованием «курка, яйки!». Он и теперь не считал, что делает что-то плохое. Ему сказали, что так надо, что это правильно. И это оправдывало все. По крайней мере, в его глазах.

После войны Ганс вернулся в свою пекарню и продолжил печь булочки. Прошло время, у Ганса родился сын, скажем Фердинанд, который принял у отца пекарню и продолжил дело. Они жили спокойно, без волнений, и с немецкой педантичностью и аккуратностью занимались своим небольшим бизнесом.

И вот, однажды, у них появляется новый сосед. Это наш Родион, который воспользовался развалом СССР, чтобы перебраться в Германию. Родион все так же работает на стройке. Вряд ли он теперь вспоминает свои «двести плюс двести». Теперь ему и голову не приходит воровать материал. Здесь это не принято. Родион знает, что на пианино с адажио можно заработать не воруя, что он и делает.

По дороге с работы Родион заходит в пивную возле дома. Там он встречается с Ферди. С чувством собственного достоинства мужчины выпивают пару пива с горячими острыми сосисками. За пивом Родион объясняет собеседнику, что он доволен жизнью, потому что у него все есть. Ферди с ним соглашается — у него тоже все в полном порядке.

Родиона в пивной знают, он вежливо здоровается с завсегдатаями и ему также вежливо отвечают. Интересуются здоровьем супруги, заводят разговор о погоде или о последнем футбольном матче.

И все же, к Родиону относятся несколько настороженно. Родион, конечно, тоже немец… Но разве можно считать равным себе человека, который говорит по-немецки с таким чудовищным акцентом?

Я потушил докуренную сигарету и подозвал кельнера. Расплатился и вышел на улицу. Я шел, оглядывая знакомый городской пейзаж, и думал, а насколько изменился за эти годы я сам?

На такой вопрос всегда трудно ответить. Изменения подкрадываются незаметно, постепенно накапливаются вместе с прожитыми годами. Конечно, я теперь совсем другой. Нет больше того паренька, который спешил жить, жадно впитывая в себя окружающий его мир. Нет уже того открытого и немного наивного молодого человека, который был счастлив уже самим ощущением того, что вот он живет на свете, такой молодой и сильный; умел радоваться мелочам и смеяться над пустяками; и хотел поделиться этим своим счастьем со всеми вокруг.

Он навсегда остался там, в стране со странным, но гордым названием — СССР. В стране моей молодости. В стране, которой больше нет, но которая по-прежнему живет в моем сердце.

Февраль 2007 Израиль