"Каким его запомнили" - читать интересную книгу автора (Тарутин Олег Аркадьевич)

Глава 4 Воскресные развлечения в г. Пушкине

В свободной для воскресенья электричке Геннадий Павлович ехал в Пушкин с четой Паклиных: Галей и Веней.

Хорошая вышла у них встреча накануне, после того как Соловцев, по Галининому выражению, "поборол хамство" и позвонил друзьям-северянам. Ох и костерила его въедливая Вениаминова жена, не на шутку обидевшаяся, ох и поливала! Едва Веня отстоял, едва Соловцев прощение вымолил. Зато уж и посидели! Под воспоминания о былом, под Бенину гитару, под задушевные песни о Севере, о полярной авиации: ".. Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги, ты, метеослужба, нам счастья нагадай…" Хорошо посидели! И отоспаться успели. Теперь вот — в Пушкин, на зелень, на свежий воздух;

Геннадий Павлович, отсмеявшись какому-то Вениному анекдоту, улыбаясь, глядел в окно: последние коробки новостроек кончились, вокруг лежала плоская зеленая равнина, и неожиданная, странная глазу, горбатилась на ней туша Пулкова. Точно вынырнул кит из зеленой пучины морской и, укачанный штилем, уснул, застыл неподвижно. Ну и лежи себе, кит, ну и спи…

Думал Геннадий Павлович о том, до чего же славное семейство эти Паклины. "Государство Венгалия, единая и неделимая" — как окрестили их в Н-ске. Да уж — любовь и полное единство взглядов. Вот кому позавидовать можно. Ни одного тоскливого позывного со вчерашнего вечера не приняли душевные радары Соловцева. Хорошо ему было с этими ребятами, легко. Оазис счастья, профилакторий душевного покоя, вот именно…

Вениамин, тоже примолкший, вольготно раскинув руки по коньку скамьи, благодушно рассматривал пассажиров.

Галя, сидевшая между мужчинами, вдруг толкнула их локтями в бока, так что оба приятеля, очнувшись, уставились на нее.

— Интересное кино, — сказала Галина, — Веничка нынче как эстрадник разодет, а Геночка у нас в кожаночке… — Она выждала паузу и продолжила ехидно: — И что ж мы видим? Эстрадник на женщин даром таращится, а они на кожаночку глаз положили…

— Эка! — захохотал Вениамин. — Так это ж Геночка Соловцев! Он и в валенках — как в шляпе, он и с репой — при часах! Забыла, как на него в Н-ске девочки стойку делали? Та же и Томочка… м-кхе… — поперхнулся он, невзначай коснувшись темы, которой супруги старательно избегали весь вчерашний вечер. — Хм-да…

Галя быстро глянула на Соловцева.

Геннадий Павлович улыбнулся.

— Насчет Тамары верно, — охотно подтвердил он, — и то, что сейчас таращатся, тоже факт. Да и как им не таращиться? Вас-то с Венькой они мигом узнали: Софи Лорен и Бельмондо. Ну, едут дворцы поглядеть зарубежные кинозвезды, все ясно. А вот третий- та с ними кто? Наш-та который? Соловцев искусно затакал на деревенский манер. — Пожилой-та? В кожушке-та?

Чета Паклиных залилась веселым смехом, вслед за ними засмеялся и Соловцев, и публика в полупустом вагоне улыбалась, глядя на эту симпатичную троицу.

Так, перешучиваясь, направились они в Пушкине от вокзальной площади к Екатерининскому парку: Галина в середине, мужчины по бокам.

День был солнечный, не жаркий. Неназойливый ветерок шевелил листву, лохматил волосы. Геннадий Павлович шел в кожанке внакидку, чуть приспустив галстук на вороте красивой и модной рубашки. Он чувствовал себя молодым и сильным, с удовольствием поглядывал на чету Паклиных.

— Вот, мальчики, как вкалывать надо. Для дома, для семьи! — сказала Галка, кивком головы указывая на мужчину, появившегося впереди со связкой обойных рулонов в одной руке и сеткой, набитой банками краски, в другой. Мужчина неприязненно оглянулся на праздную компанию, скривился, пробормотал что-то явно неласковое и заспешил со своей ношей, слегка припадая на левую ногу.

— Моющиеся обои, — с завистью определила остроглазая Галя, дефицит…

— Мрачный барсук, — определил Вениамин.

— Да уж… — согласился Соловцев. — А хотите, я вам сейчас фокус покажу? предложил он друзьям. — Хотите, сейчас от его мрачности и следа не останется?

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовались супруги.

Геннадий Павлович чуть напрягся, готовясь мысленно перенять груз, как это было у него давным-давно отработано, доведено до совершенства. И не ощутил никакой тяжести, и мужчина не засуетился, как все прочие до сих пор.

Соловцев растерялся.

— Где же фокус, маэстро? — ожидающе улыбнулась Галина.

Мужчина обернулся и глянул на них со свирепым отвращением.

— Ха-ха-ха! — захохотала Венгалия. — От мрачности следа не осталось — была мрачность, стала свирепость, ха-ха-ха!

— Не получилось, — растерянно пожал плечами Соловцев. — Почему бы это? Или кончилось мое свойство? — непонятно для друзей вопросил он.

— Артист! — потешалась Венгалия. — Обойщик аж зубы ощерил!..

— Да я вам, ребята… Знаете, какое свойство у меня недавно прорезалось? Я вам продемонстрирую на другом объекте… Не верите? сбивчиво заговорил Соловцев.

— Ха-ха-ха!

Компания двинулась дальше. Твердой программы развлечений у них не было: чтонибудь музейное, потом по паркам побродить, посмотреть, — что попадется, то и ладно. У вокзала афиши много чего сулили сегодня: и бегуны, и велосипедисты, и эстрада, и лотерея…

А вечером — ресторан. Это, как говорится, при любой погоде и Галкой санкционировано.

Из "музейного" выбрали они Лицей. Часа полтора бродили там, сначала с экскурсией, потом сами по себе. И Геннадий Павлович думал умиротворенно, что теперь все свободное время посвятит музеям, что теперь, надо полагать, кончилось в его жизни необычное, и слава богу, что кончилось. Вот пообщался со счастливыми людьми — и испарилось оно.

.. Серая раковина открытой эстрады, скамьи перед ней, негусто сидящие зрители: глянут, посидят, потопчутся возле; говор вполголоса, порождающий постоянный невнятный гул, а на этом фоне — отдельные, фразы в голос, не слишком трезвые выкрики, смех. Неистребимое ощущение необязательности, случайности бесплатного культурного мероприятия.

Пришли, посидели, ушли…

.. Невысокий и упитанный, в черной паре, смуглый и носатый ведущий, со стоячей копной мелкокудрявых волос, на коротких ножках подкатился к микрофонам у края сцены.

— Гоголь! — произнес он звучно и сделал такую паузу, словно объявлял выступление самого Николая Васильевича. — Гоголь. "Мертвые души". Отрывок "Тройка"! Исполняет, он глянул в ладошку, — исполняет артист областной филармонии Ратмир… ээ… Топляков! Просим!

Ведущий обернулся, глянул в глубину сцены, плеща в ладоши навстречу появившемуся гривастому рослому молодцу в вельвете, мерным солдатским шагом идущему к микрофонам. Публика захлопала. Ведущий и артист миновали друг друга: один свое отговорил, другому предстояло работать.

Гривастый Ратмир пощелкал пальцами по микрофону, породив металлический треск, кашлянул и, не дожидаясь тишины, начал с подвывом: "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?.." Он начал и пошел, и поехал…

"Не в немецких ботфортах мужик, — жестом указал он на свои туфли, борода да рукавицы.." Публика прыскала. Что-что, а жестикуляция у него была на высоте. И взмахивание лошадиным лицом тоже очень кстати иллюстрировало текст: так и представлялся коренник, грызущий удила в стремительной скачке.

Веселый малый.

Порхнули аплодисменты. Ратмир коротко поклонился и тем же мерным солдатским шагом двинулся со сцены. Опять они на прежнем месте повстречались с ведущим, как поезда на знакомом полустанке. Миновав артиста, ведущий оглянулся в сторону кулис, чуть заметно пожав плечами…

— Братцы, я наелся, — сказал Вениамин. Идем, что ли, пока тут у них пересменок?

— Не будь невежей, сиди! — сурово ответила жена.

— Эх, Галка! Птица Галка! Знать, у смирного мужа ты могла… насмешливо начал Веня и вдруг оборвал смех: — Генка, ты что? Худо тебе? Худо?

Весело смеявшегося Соловцева как подменили: он сидел, посеревший и постаревший, закусив как от боли губу. Глаза его невидяще уставились в одну точку, куда-то туда, за дощатую дверь артистического помещения.

— Геночка, — тревожно наклонилась к нему Галина, — ну что с тобой? Ну скажи!

Она коснулась пальцами его щеки, и Геннадий Павлович, не отрывая взгляда от той двери, откуда появлялись артисты, судорожно сжал ее руку.

— Композитор Лоу, — звучно объявил ведущий. — Песенка Элизы Дулитл из оперетты "Моя прекрасная леди". Исполняет Нелли Велик. Аккомпанирует Семен Шерман!

Как и в прошлый раз, он обернулся, хлопая.

Из артистической показался человек с аккордеоном на груди. Ну, ясно. Шерман. А где же Нелли? Что-то у них синхронности нет.

Накладочка!

Дойдя до рампы, аккомпаниатор глянул назад, пожал плечами, потом уставился на ведущего: я, мол, готов, а что дальше?

Ведущий ответил ему растерянным взглядом, развел ручками.

Публику всколыхнул смешок. Во, дают! Думают, коли бесплатно, так что хочешь вытворять можно?

Пожалуй все, кроме Гали и Вениамина, забавлялись ситуацией. Паклины же все тревожней тормошили друга:

— Да отвечай же!

— Все, — сказал он наконец и глубоко передохнул. Бледность сползла со лба и щек, глаза ожили, и лицо разгладилось. — Все-таки смог! — он улыбнулся друзьям.

Из-за кулис быстро вышла женщина в темном концертном платье с глубоким вырезом и без рукавов. Опустив голову, она направилась прямо к микрофонам мимо аккордеониста, который недоуменно смотрел на нее, постукивая подошвой по дощатому полу. У микрофона она подняла голову и глянула в публику. У нее было немолодое, поблекшее лицо, и это было ясно видно, несмотря на щедрый грим.

Прекрасная леди! Да они до ста лет мяукать готовы. Концертик…

Не глядя на аккомпаниатора, певица улыбнулась публике и проговорила в микрофон:

— Друзья мои, случилась ошибка, которую я сейчас хочу исправить. Собираясь выступать сегодня тут перед вами, я обманула и вас, и своих уважаемых коллег. Я не могу исполнить песенку Элизы. Это чудесная песенка, но, увы, — певица развела руками, — песенка эта мне не по возрасту и не по голосу… "Пришла моя пора", — поется там, а моя пора…

— Хы! — раздался в публике чей-то глупый хмык и, как в смоле, завяз в наступившей мертвой тишине.

— Простите меня, товарищи, — она глубоко поклонилась публике. — И вы, Сеня, и вы…

Мужчины, глянув на нее, как на помешанную, молчком двинулись со сцены. Певица последовала было за ними, но тут же остановилась и, секунду поколебавшись, вернулась к рампе. Она обвела взглядом немые скамьи и опять улыбнулась:

— Кончилась моя артистическая карьера. Слава богу, сегодня я это поняла. А уж коли вышла я сегодня перед вами на сцену, — проговорила она задорно, — коли так, смотрите! Оп-ля!

И она, как была — в длинном концертном платье и в туфлях, — крутанула заднее сальто, настолько стремительное, что лишь на миг обнажились перед онемевшими от изумления зрителями стройные ноги. Брызнули в стороны сбитые при приземлении каблуки.

Нелли Белик сделала публике реверанс, сбросила изувеченные туфли и, вихрем промчавшись через сцену, исчезла в дверях артистической.

И ревом взорвалась тишина, восторженным общим ревом, неслыханным шквалом аплодисментов. Все, кто тут был: и усидчивые любители концертов, и случайные шатуны вроде нашей троицы, и группа студентов с волейбольным мячом, и курсанты в отутюженных мундирах, и девочки-школьницы, иногородние туристки — словом, все неистово кричали, колотя в ладоши. А некий дядя с капустным кочаном под мышкой по этому кочану колотил и кричал: "Ура-а-а!"

— Вот что я могу, ребята, — с непонятной гордостью сказал Соловцев. Теперь у нее псе будет в порядке. Иван Семенович Кошкин говорил мне, что именно с того дня, с Пушкина, Геннадий Павлович впервые серьезно почувствовал сердце.

Во всяком случае, с тех пор он постоянно носил с собой валидол: нет-нет да и сунет под язык таблетку… Неприятно это ему было, непривычно. "Он ведь мне что говорил? Знал, говорит, что сердце слева, а печень справа, а почки где-то сзади. А тут…

А в Пушкине чем кончилось, спрашиваете?

Да ничем особенным. И в ресторане он посидел с Паклиными. Чудесные, между прочим, люди! Они Геннадия Павловича и хоронили".