"Чайка" - читать интересную книгу автора (Бирюков Николай Зотович)

Глава пятнадцатая

Первое, что услышал Федя, были звуки, похожие на отдаленные раскаты грома.

«Где я?»

Переход от темноты к свету был так резок, что глаза, заслезившись, тотчас же закрылись. Чьи-то руки поправляли под его головой подушки, слышались радостные голоса:

— Видела? Открывал глаза!

— Открывал… Глядишь, скоро к чувствию вернется… Он с трудом приподнял веки и увидел, что лежит на высокой кровати в незнакомой полутемной комнате; в раскрытую дверь была видна другая комната, и в ней на полу и подоконниках лежали полосы солнечного света.

У постели стояли две пожилые женщины и девушка. Федя внимательно вглядывался в их лица: ни одну из них он не знал.

Девушка погладила его волосы.

— Дорогой ты! Уж как мы боялись: думали, так и не придешь в себя. — Глаза ее смотрели с лаской и нежностью. Она поцеловала его в лоб и, застыдившись, вспыхнула и смущенно проговорила:-Меня зовут Наташей. А тебя?

Федя не ответил.

Взгляд его заскользил по комнате, подолгу задерживаясь на каждом предмете. Восприятие всего окружающего было схожим с восприятием ребенка при первых проблесках зарождающегося сознания. Но такой ребенок с изумлением озирает открывающийся ему мир, в котором все незнакомо и непонятно, а у Феди было холодное недоумение, и все предметы, которые он видел, не представляли для него первобытной новизны. В глубине сознания оставалось ощущение чего-то знакомого, понималось: все эти предметы так и должны быть здесь, — но память молчала, не могла подсказать ни их назначения, ни смысла. И чем напряженнее он припоминал, тем больше все путалось в голове, утрачивая ощущение чего-то знакомого и делаясь непонятным, как впервые видимое. Больше всего был непонятен себе он сам. Кто он, как сюда попал и зачем?

— Господи, что там делается, что делается! — взволнованно прошептала пожилая женщина. Федя повернул к ней голову. По его взгляду она поняла: спрашивает, что сказала. — Стреляют, милый… Слышишь? С самого утра… Говорят, нашлась какая-то гадина — выдала.

От слов женщины на Федю тоже повеяло чем-то знакомым, но смысл сказанного ускользнул от него. Он отвернулся и стал смотреть на окно, закрытое синей шторой. Смотрел долго. В глазах сначала мелькнуло удивление, потом радость. Он вытянул руку и по складам проговорил:

— Што-ра… Женщины забеспокоились.

— Нельзя, милый, — сказала пожилая. — Не дай бог, недобрый глаз приметит с улицы.

Федя был уверен, что правильно назвал этот темный предмет.

Вытянув опять руку, он раздраженно крикнул:

— Што-ра!

Наташа приподняла угол шторы, и на комод косо легли бледные солнечные лучи. На нем что-то вспыхнуло, точно кусок серебра заиграл, и тут же к потолку прилепился светлый овальный кружок.

Сцепив зубы, Федя с трудом приподнялся на локтях. На комоде лежал сверкающий предмет — это из него смотрело на потолок крохотное солнце, во все стороны брызнув лучами. Федя не мог вспомнить, как называется этот предмет, но зато вспомнилось другое: в нем он может увидеть себя.

Он требовательно протянул руку. Наташа подала зеркальце. Руки у Феди были багрово-синие, исполосованные шрамами, ни на одном пальце не было ногтей, но он не обратил на это внимания. Прильнув лицом почти вплотную к зеркалу, пытливо разглядывал свое отражение. Седые волосы, сурово сжатые губы, холодные глаза и какая-то спокойная, каменная неподвижность во всем лице… В памяти ожило что-то очень близко знакомое — ближе, чем все эти окружающие предметы, чем речь женщин: темно-русые волосы, непослушно спадающие на лоб, веселые карие глаза… И вот такой же, как в зеркале, открытый ровный лоб.

«Федор Голубев», — мелькнуло в голове. Открытие не взволновало, а удивило: он, седой человек, неизвестно, как и зачем попавший в этот мир незнакомых вещей, знает какого-то Федора Голубева.

И Наташа и женщины услышали, как Федя что-то невнятно прошептал.

Зеркало выскользнуло из его рук на одеяло. Он блуждал взглядом по комнате. Наташа наклонилась, и глаза их встретились.

— Где Катя?

Она вздрогнула.

— У тебя есть жена?..

Федя смотрел на нее все так же недоумевающе. Он хотел спросить: кто он, почему знает Голубева Федора и Катю? Но слов для этих вопросов не нашлось.

Помолчав, задумчиво произнес:

— Фе-дя Го-лу-бев…

— Ты Федя? — обрадовалась Наташа. Он не ответил.

В сознании мелькнуло что-то светлое-пресветлое. Золотистые хлебные поля… голубой лен… Волга… музыка, песни…

— Жизнь, — отчетливо проговорил он.

Да, все это называлось жизнью, и в этой жизни был механик Федя Голубев. Потом… потом на все окна почему-то опустились шторы, и жизни не стало. А Федя? Он остался… наверное, вот за этой шторой. В горячей голове назойливо засела мысль: надо найти Федю Голубева и от него узнать: кто он, седой? Если он знает Федю Голубева, то и Федя Голубев должен знать его.

Он так упорно смотрел на штору, что Наташа решилась: приподняла ее всю и открыла окно.

В комнату пахнуло сырым холодом, и стало слышно отдаленное уханье артиллерийской пальбы. Взору Феди представилась пустынная улица, слепые дома, бледное солнце на мокрых крышах. Феди Голубева нигде не было видно.

Он ничего не понимал, но уверенность в том, что Федя Голубев есть, и где-то здесь близко, рядом с ним, не покидала его.

— Го-лу-бев Фе-дя! — вырвалось у него раздраженно.

Женщины смотрели на него и качали головами. Наташа закрыла окно.

Вздохнув, Федя провел ладонью по лбу, покрывшемуся крупными каплями пота.

Ведь он же знал все о Феде Голубеве: знал, что тот жил в детдоме и считался «трудновоспитуемым», потому что был главным коноводом во всех отчаянных проделках озорной детдомовской ребятни. Знал, что любимая Феди Голубева прекраснее всех девушек в мире, что народ прозвал ее Чайкой, а сам Федя никак не мог отыскать такого слова, которое охватило бы — не всю ее, нет, а хотя бы только одни ее глаза, и что у Феди так и не нашлось смелости сказать ей: «Будь моя!»

Знал, что в день отъезда на строительство оборонительных укреплений Федя видел на глазах Кати слезы, но не понял, что они означали: просто Катя переживала за близкого друга, уезжающего туда, где смерть, или догадалась, какие слова хотели слететь с его губ, и слезы ее были слезами сострадания большой, чуткой души. Федя убедил себя, что правильно последнее; во-первых, он был горд и не переносил, когда его жалели, а во-вторых, чувствовал: душа станет пустынней, если из нее уйдет последняя надежда на катину любовь к нему.

Все это и многое другое он знал о Феде Голубеве, но самое главное было неизвестно: какая же связь между ним и Федей Голубевым, почему он так много знает об этом Феде? Морща лоб, он старался припомнить всю жизнь Феди: детдом, война с белофиннами, встреча с Катей, Головлевская МТС, страдная пора на полях — все это проходило перед глазами без всякой связи, как порванная и беспорядочно склеенная кинолента. Сам Федя Голубев мало занимал его пробуждающееся сознание. Ему важно было, кто находился рядом с Федей. В этом «кто» он искал самого себя. Словно сквозь дым, перед ним мелькали лица, знакомые и незнакомые, и всех их сознание отвергало: «Не я… не я…»

Он опять взял зеркало и опять прильнул к нему воспаленными глазами.

Наташа с беспокойством следила за выражением муки и гнева, все больше проступавшим на его лице. Он простонал и швырнул зеркало на пол. Из глаз, с мольбой вскинувшихся на Наташу, побежали слезы.

— Кто я?

Обе женщины, не выдержав, расплакались.

Наташа села на постель и попыталась обнять Федю за шею. Он отстранил ее и закрыл глаза.

В голове стояла жаркая пустота, и вдруг в памяти точно дверь распахнулась — зазвучали в ней трескучая стрельба и хриплые крики: «Хальт! Стоп!»

И опять в глазах — Федя Голубев. Вот он вместе с Танечкой выбежал из-за угла глухого забора, на котором крупно написано углем: «Головлевская МТС».

Дорога. Слева забор, справа канава, впереди берег, густо поросший кустами. Выстрел… Еще… Танечка вскрикнула и рухнула плашмя. Федя быстро обернулся и увидел на углу толпу немцев. Припав на колени, они целились в него. Дула их винтовок обволоклись дымом, и Федя схватился за бок… упал, а немцы подбежали к нему…

«Седой» заволновался. Мысли о себе покинули его. Он теперь не искал рядом с Федей себя. Чувствуя с каждым мгновением, как горячее и горячее становится не только в голове, но и в груди, во всем теле, он приковался мысленным взором к Феде, только к нему! Вот он, раненый, отбивается от немцев. От его ударов они отскакивают на середину дороги, к забору, скатываются в канаву, поднимаются и опять стаей кидаются на него с явным намерением захватить живым. Сердце у Феди прыгает от ярости и ненависти. «По-вашему — гут, по-нашему — бьют!» — говорит он и, обернувшись, бьет наотмашь немца, собирающегося прыгнуть на него сзади. Замахнувшись для нового удара, видит через плечо: с криком «Цетер!» немец скатывается в канаву, на дне которой уже стонут, силясь подняться из грязи, два солдата. Кто-то бьет Федю прикладом под коленки, и он падает… Слышен гудок автомашины. Связанного Федю кидают в кузов грузовика… Моросит дождь… Машина мчится городской улицей. Федя сидит, стиснутый двумя немцами. Машина останавливается возле дома. Федю стаскивают наземь и волокут к парадному крыльцу. Гулко захлопывается дверь и…

Перед глазами «седого», заслонив все, вырос Макс фон Ридлер… Лисье лицо, на губах — улыбка.

Федя заскрипел зубами и открыл глаза.

Все прояснилось.

В груди кипело, но он так и не успел разобраться, какие чувства горячили душу: сознание опять рухнуло в черный провал.

Наташа первая заметила, как помутнели и остановились его глаза.

— Родной!

Она положила руку ему на грудь и сквозь слезы прошептала:

— Не бьется.

Подбежала к шкафчику, быстро вынула из него жестяную коробочку со шприцем и пузырьки. В комнате запахло камфорой, спиртом.

Вытащив из-под кожи иглу, Наташа опять взяла Федю за руку. Обе женщины настороженно смотрели на его бледное лицо.

— Жив, — вскрикнула она радостно, и щеки у нее порозовели. — Тепло скорее!

Женщины принесли несколько бутылок с горячей водой и обложили ими Федю. Прислушиваясь к отдаленному артиллерийскому гулу, они долго стояли у постели и тревожно смотрели на распростертого перед ними седого парня. Наконец Федя открыл глаза…

— Ничего… Спасибо… Голова немножечко закружилась… Пройдет, — слабым голосом сказал он склонившейся над ним Наташе.

Он теперь знал и помнил все. Одно оставалось непонятным: почему он здесь, кто эти женщины и эта красивая девушка? Можно бы спросить, но разговаривать не хотелось.

— Пусть побудет один, — шепотом сказала пожилая.

Наташа вышла последней и долго не закрывала дверь, с нежностью смотря на вернувшегося к жизни Федю. Он лежал, неподвижно устремив взгляд на штору.

Мысли от Макса фон Ридлера перекинулись к партизанскому отряду… В памяти всплыло лицо Кати, и он удивился: в груди не полыхнуло привычной радостью, сердце билось ровно, и губ не потревожила улыбка. Вспомнился только что виденный «сон», будто смотрел в зеркало, видел себя седым, с каменным лицом, и не узнавал. Федя повел взглядом по комнате — зеркала нигде не было видно.

«Седой? К чему мне седым быть?»

Как часто бывало раньше, он, закрыв глаза, прислушался к тому, что творилось в душе, и ничего не мог услышать: внутри была тягостная безжизненность, и лишь при мысли о немцах, и особенно о Ридлере, всего его будто кипятком ошпаривало, в глазах темнело, мышцы напружинивались, и, казалось, не будь этих дьявольских болей, пригвоздивших к постели, выпрыгнул бы прямо в окно, ударил в набат и впереди всех ворвался бы в ту камеру.

«Сон-то, пожалуй, правда: я и Федя — разные люди, — подумал он. — Вернее, Федя вообще больше не существует. Все, что составляло его душу, погибло в той камере, растворившись вот в этом чувстве ненависти и бескрайной жажде мести».

И «новый» Федя понимал: так будет до последнего немца. «А дальше что?»

«Все равно что», — подумал он устало и насторожился: его внимание привлекли звуки артиллерийской стрельбы. Вспомнилось: и во «сне» чудились эти звуки. А может быть, не было сна?

Орудия били далеко, но по частоте залпов, по силе их раскатов Федя заключил: бой настоящий, серьезный. Слушал он, и его охватывало все большее волнение.

Что же это? Мало вероятно, чтобы легко вооруженный отряд завязал бой с тяжелой артиллерией… Красная Армия? Контрнаступление? Конечно! Почему же не может быть так?

«А я лежу! Лежу, когда пробил час расправы над максами!»

Забыв о болях, Федя рванулся встать и, застонав, откинулся на подушки. От резкого движения бутылки со звоном полетели на пол. В комнату вбежала встревоженная Наташа.

— Опять бунтуем?

— Где стреляют? Кто? — нетерпеливо спросил Федя.

— В лесу… — Наташа замялась, не зная, сказать ли всю правду. — У партизан бой с немцами.